Глава VII. Очарованный остров

К финалу стройному они стремятся, Как музыка.

«Генрих V»^*

Примерно в 1608—1609 годах в творчестве, мировосприятии и душевном состоянии Шекспира произошли перемены, не менее глубокие, но не столь внезапные, чем те, что имели место в 1601 году. И мы перейдем от трагедий к трагикомедиям, то есть от пьес, кончающихся всеобщим крахом, к пьесам, где в конце происходит счастливое воссоединение и всепрощение; другими словами, от настроения, которое можно назвать пессимистическим, к настроению, кем-то названному, правда не совсем точно, «безграничным и неколебимым оптимизмом». С новым мировосприятием и с новыми темами пришли, как всегда у Шекспира, новые сюжетные решения и новый поэтический слог.

Критики, признающие Шекспира величайшим драматургом елизаветинской и якобитской эпохи, писавшим на потребу дня, объясняют это в своей обычной манере тем, что в конце первого десятилетия XVII века произошла смена литературных вкусов. Они ссылаются на Мидлтона и Деккера¹, которые в 1610 году объявили:

      ...Трагический накал
И всяческие страсти теперь уже не в моде.

Эти критики напоминают нам, что Бомонт и Флетчер, обязанные первым серьезным успехом своему «Филастеру» (приблизительно 1608—1610 годы), пишут пьесы, очень похожие на шекспировские трагикомедии последнего периода. Они даже увидели в «Цимбелине» сознательное подражание «Филастеру». А присутствие в этих пьесах элементов маски объясняют влиянием масок, которые часто ставились при дворе короля Якова. Ими также подмечено, что в 1608—1612 годы, как раз когда Шекспиром писались последние пьесы, очаровательный принц Генри, всеобщий любимец, в 1610 году получивший титул принца Уэльского, а через два года умерший в возрасте 18 лет, был очень значительной персоной в Лондоне и проявлял большой интерес к театру. А некоторые договорились до того, что Флоризель и Фердинанд² — дань, принесенная Шекспиром юности и обаянию принца.

Критики, категорически возражающие против этого, считают, что нет никаких оснований отвергать ту мысль, что сам Шекспир породил эту перемену вкусов; что скорее «Филастер», чья дата написания неизвестна, является подражанием «Цимбелину», а не наоборот. И если принц Генри, этот лондонский Флоризель, мог вдохновить Шекспира, то Пердита у него имелась своя, в Стратфорде; это его младшая дочь Джудит, двадцатилетняя девушка, жившая в условиях, куда более похожих на те, что изображены в четвертом акте «Зимней сказки». При дворе ничего подобного не было.

Сэр Эдмунд Чемберс^[1], сторонник именно этого взгляда, перемену, произошедшую в Шекспире, объясняет, в первую очередь, болезнью. Он считает «Короля Лира» абсолютно пессимистичной пьесой, это — «обвинение силам, которые забавляются человеческой никчемностью»; он видит в чудовищном неоконченном «Тимоне Афинском» свидетельство сильнейшего нервного истощения. Словом, Шекспир погружен на какой-то срок в бездну отчаяния, у него полный упадок духа. Но мирный покой Стратфорда и уход доброго доктора Холла сделали свое дело. Холл женился на его старшей дочери Сьюзен в 1607 году, том самом, когда болезнь (если она вообще имела место) стала постепенно отступать. Однако с одра болезни поднялся совсем другой Шекспир. «Переход от трагедий к романтическим комедиям совершился не эволюционным, а революционным путем. В сознании произошла перемена, которая религиозными психологами именуется "обращением". Очевидно, что философия трагедийного жанра — не христианская философия, тогда как философия романтических комедий в каком-то смысле христианская». И завершает свое рассуждение сэр Эдмунд Чемберс мифом, который восходит к Ричарду Дэвису, глостерширскому священнику, жившему в конце XVII века, который утверждал, что Шекспир «умер папистом».

Генри, принц Уэльский

Что-то во всем этом есть. «Тимон Афинский» мог быть порожден серьезным душевным расстройством, его, в свою очередь, могло вызвать сильнейшее перенапряжение, которое испытывал драматург, сочиняя трагедии. Но слишком эта картина искусственна и мелодраматична, факты говорят о другом. Неверно также считать Шекспира «философом», пытавшимся решать проблемы мироздания. Неверно и утверждение, что «Буря» — произведение христианское, а «Король Лир» — нет. Что касается «умер папистом», именно в такой миф о нечестивом актере, стяжавшем богатство неправедным путем и пожелавшем прославиться, с восторгом поверил бы любой тогдашний пастор и начал его распространять. Я этому не верю; в «Буре» нет никаких признаков, что Шекспир стал католиком. То, что он тогда переживал нечто похожее на обращение в новую веру, вполне может быть. Но, разумеется, это не церковное обращение и вряд ли религиозное в обычном понимании этого слова. В конечном итоге, сэр Эдмунд не мог не придти к выводу о «внезапной и полной смене норм и ценностей». В силу чего был вынужден пересмотреть точку зрения об одновременном написании «Короля Лира» и «Тимона» и поставил «Тимона» после «Антония и Клеопатры» и «Кориолана», а это полнейший абсурд, если считать, что дух этих пьес отражает настроение автора. Время написания «Тимона» неизвестно, но если он не был мертворожденным близнецом «Лира», то надо забыть все разговоры о душевном недуге Шекспира: ведь обе римские драмы явно свидетельствуют о возвращающемся здоровье.

Чуть позже я вернусь к литературной подоплеке идей Чемберса. А сейчас займу минутку-другую еще одной биографической подробностью. Многие полагают, что в последние годы душевное состояние Шекспира улучшилось, зато ум и талант стали заметно слабеть. Но я не вижу этого в пьесах. Работая над новой формой драмы, соответствующей новому мировосприятию, Шекспир как всегда экспериментировал; и по сравнению с «Бурей» ее предшественницы действительно кажутся несколько рыхлыми. Тем не менее это прелестные пьесы, вспомним хотя бы, что «Цимбелин» был любимой пьесой Теннисона^[2] и драгоценный томик последовал за ним в могилу; не говоря уже о «Буре», несомненно самом совершенном из всех творений Шекспира. Но почему Шекспир больше ничего не написал после «Бури», этого шедевра поэтического искусства? Разве не странно, 48-летний мужчина бросает доходную профессию, в расцвете славы покидает Лондон и возвращается в глухой, провинциальный городишко? — вопрошает критик, принадлежащий к «школе Шейлока». И тут же заводит разговор о болезни Брайта³ или даже о чем-то еще хуже.

Проблема ухода, как будет показано дальше, тесно связана с «обращением». Но две вещи надо сказать прямо сейчас. Во-первых, разрыв с Лондоном в 1612 году не был делом случайным, решение вернуться в родной Стратфорд Шекспир принял, судя по всему, будучи уже совершенно здоровым. Этому свидетельство — «Буря». Эта пьеса явно писалась не больным человеком, ибо в ней, как со мной согласятся многие читатели, на лицо прощание Шекспира с театром. И во-вторых, ни один документ, ни одна устная традиция не говорят, что Шекспир в последние годы страдал каким-то недугом. Напротив, все, что удалось найти, свидетельствует о радостном, даже счастливом расположении духа. Его первый биограф Роу писал в 1709 году: «Последние годы его жизни были проведены так, как того пожелал бы себе любой здравомыслящий человек; они прошли в покое, отдохновении и в беседах с друзьями»; он же утверждает, что Шекспир был знаком со многими джентльменами, жившими по соседству. Бывали у него и гости из Лондона. Рассказывают, что незадолго до смерти он весело пировал с Беном Джонсоном и Дрейтоном⁴, приехавшими его навестить, а это вряд ли означает пошатнувшееся здоровье, скорее говорит о душевной бодрости. Джон Уорд, стратфордский пастор в 1662—1681 годах, добавляет: «Они, кажется, слишком много выпили, так как Шекспир вскоре после того умер, подхватив лихорадку». Этим свидетельством пастора можно пренебречь, как и тем, что Шекспир «умер папистом». Но его сообщению о лихорадке можно поверить: многие в Стратфорде в 1662 году еще могли помнить, отчего умер Великий человек. Уорд, будучи сведущ в медицине, оставил нам вполне грамотное сообщение. Стало быть, допустимо предположение, что Шекспира унесла какая-то эпидемия через четыре года после расставания с Лондоном.

Чтобы понять уход Шекспира, надо вернуться в 1608 год, осмыслить его «обращение» и изучить последние пьесы, ибо в них, как и во всех других произведениях Шекспира, поэт — отец создавшего их человека.

Как уже было сказано, по завершении работы над «Королем Лиром» Шекспира мог вполне поразить недуг, как телесный, так и душевный. Но можно ли объяснять болезнью спад трагического в «Кориолане», первые лучи нового мировосприятия в «Перикле» и в «Цимбелине», улучшение погоды в «Антонии и Клеопатре»? Вспомним и само «обращение», разумеется, поэтическое, но столь же реальное и глубокое!

Теперь рассмотрим подтверждающие нашу мысль аналогии, не теологические и не из области морали, а взятые из мира искусств. Последние годы Бетховена и Шекспира имеют какое-то сходство, и я бы с удовольствием занялся этим, будь я музыковедом или обладай музыкальной интуицией. Поэтому позвольте коротко остановиться на трех литературных параллелях. Это Книга Иова, чудесная поэма, посвященная мирозданию, тему ее автор раскрывает с помощью поэзии, не философии, так же, как Шекспир в «Короле Лире». Но Книга Иова более содержательна. В ней не только страдание, но и средство избавления от него. Кто же спас Иова? Конечно, не философы; их трое, и у каждого свое утешение. «Утешители Иова» — ироническое выражение, потому что Иову легче от них не стало. Помогли ему не ученые речи, не нравоучения. Иова исцелило созерцание красоты мира, хор утренних звезд, величавость морей, красота и сила животных, слава тварного мира Господня. Помянем еще Достоевского, чьи поистине космические романы — самая близкая аналогия пьесам Шекспира в современной литературе. В своем страшном «Преступлении и наказании», в «Идиоте» и «Бесах» он так же идет по лезвию бритвы и достигает его конца только благодаря чуду. В последней и самой великой книге, у которой есть общее с «Бурей», чудо частично объяснено — спасение возможно только через возвращение к простым, чистейшим истинам жизни, воплощенным в образе светозарного Алеши с его мальчиками и в притче о свадьбе в Кане Галилейской.

Но Шекспир — англичанин, и самая близкая аналогия его «обращению» — жизнь другого английского поэта — поэта, который претерпел «обращение» не в конце поэтической карьеры, а в самом ее начале. Смятение духа у него, как у Шекспира, было так велико, что он едва не сошел с ума. Он мечтал о веке разума,

О Франции на пике золотых времен,
И преображенном человеке^**...

а ему явилось кровавое зрелище террора, и он понял, что попытка разрушить социальный строй может нанести человеку, его духу смертельный удар. Постепенно, заботами женщины, его сестры (Шекспиру, возможно, помогла дочь), наступило духовное выздоровление. Он снова обрел самого себя и свою первую любовь — любовь к родным местам, где он, юноша, стал мужчиной, к природе, которая с детства ласкала взгляд, сделав его поэтом. Мироощущение изменилось полностью. Ему удалось победить зависимость от бесплодных чар, суливших отвратительный мираж вместо окружавшего его рая. Спасли его — природа, птицы, юность, крестьяне, простой и милый порядок семейной жизни, все, что питает кровь мудростью столетий, которая для нас сплав инстинктов и традиций, единственных наставников и целителей.

Эти слова я написал о Вордсворте пять лет назад^[3], совсем не думая о Шекспире. Параллель, конечно, не очень точная, история не терпит повторения. Но духовный надрыв и его причины, «обращение» и что к нему привело в высшей степени сходны. Вордсворт исцелился, влюбившись повторно в Озерный край — Шекспир влюбился повторно в Стратфорд. Но пусть сам Вордсворт выскажется за создателя «Короля Лира»:

    Давно не видел я
Прекрасный сей пейзаж^[4], и созерцаю
Не как слепец его. Ведь часто в доме.
Где я один, иль в городской толпе,
В часы тоски ему я благодарен:
В крови и сердце сладкое волненье,
И даже ясный ум охвачен им,
Воспоминания тотчас родятся
О неге и покое. Но ему
Обязан я еще одним, не меньшим,
Нет, больше, — высочайшим даром. Он —
Таинственный и благодатный дух.
В нем исчезают тяжесть и докука
Непостижимого, как вечность, мира;
Счастливый, безмятежный дух, когда
Он в нас, эмоции нахлынут нежно,
И легкое дыханье тела, даже
Извечное движенье нашей крови
Почти замрут. И плотью мы уснем.
Тогда душа воскреснет. И глаза
Под действием гармоний усладятся.
И с радостью великой мы увидим
Суть сокровенную всего^***.

Во всей поэзии нет более чудесного описания поэтического восторга и нет лучшей иллюстрации его точности, чем шекспировская «Буря». Вордсворт объяснил последние пьесы Шекспира, а они дали его строкам силу нового откровения.

Шекспир влюбился в Стратфорд с его преданиями, тихими пастбищами, бескрайним небесным сводом и всей дикой природой — птицами, зверушками, цветами, его веселили дружба и приятельство маленького городка, радовал собственный дом и сад, уют семейного очага и особенно, как мне кажется, младшая дочь. Может ли быть более простое, ясное и исчерпывающее объяснение его бегства из Лондона, чем это? Когда поэты любят, они любят страстно, кто с этим спорит. Как растет эта любовь, мы видим в последних пьесах. Белларий⁵ сравнивает фальшивую жизнь двора с честной и свободной жизнью деревни. А вспомните сцену стрижки овец в «Зимней сказке» или очарованный остров, оторванный от цивилизации, который

    ...полон звуков —
И шелеста, и шепота, и пенья;
Они приятны, нет от них вреда^****.

Больше всего чувствуется эта любовь, когда видишь простодушных поселян, особенно юных девушек, ставших главными персонажами на его сцене — Марина⁶, играющая с цветами на морском берегу, Имогена и ее мальчики Гвидерий и Арвираг⁷, «подобные цветам». Пердита в костюме Флоры на сельском празднике со своим Флоризелем, и прекрасное завершение — несравненная пара Миранда и Фердинанд.

Конечно, это значит — прощай, сцена. И хотя «Буря», полагаю, была написана, по крайней мере частично, в Стратфорде, это уже чужая стезя, и, судя по всему, конец ее близок. Надо было что-то решать, и «Буря» свидетельствует, чего стоило Шекспиру его решение.

Но ведь он, без сомнения, достаточно послужил миру! Двадцать лет каторжного труда за письменным столом, 36 пьес. Что еще от него хотят? Если он останется в Лондоне, он что, сможет написать пьесу о любви лучше, чем «Ромео и Джульетта» и «Антоний и Клеопатра»? Или комедию смешней, чем «Двенадцатая ночь» и «Как вам это понравится»; трагедию, которая превзойдет «Короля Лира», «Отелло», «Макбета»; романтическую пьесу лучше, чем «Сон в летнюю ночь» и «Буря»? Разве создаст более великие характеры, чем Шейлок, Фальстаф, Гамлет, леди Макбет, Клеопатра? Его труппа не пропадет без него, драматургов развелось, пруд пруди. А эта пара Флетчер и Бомонт — они умеют веселить придворную публику. И нет опасения, что пьесы его забудутся и сойдут со сцены. Пока существует Труппа короля и Англией правит король, их всегда будут играть, Шекспир знает им цену. Кое-кто соблазнял его публиковать свои пьесы, но печатный станок — недруг подмостков, Шекспир никогда не любил эту новомодную игрушку. Сосед Филд прекрасно издал его поэмы, которые так понравились покровителю. Но виденные им печатные издания восторга у него не вызвали, особенно собственные пьесы, украденные актерами, и те, что сама труппа продавала издателям в тяжелую годину. К тому же пьесы — не книги, тут старина Джонсон дал маху. Хвастался, что издаст — подумать только — свои «труды». Но ведь он — книжник, даже немного педант, не понимает, что пьесы, как музыка, оживают только на сцене. Да, возвращение в Стратфорд означает расставание с театром, но можно снова вернуться к поэзии. «Венера и Адонис», «Лукреция», сонеты — плоды его юности, в зрелые годы не было времени сочинять стихи. А если посетит вдохновение, стихи потекут с пера и в Стратфорде... Однако сперва хорошо бы заняться домом и садом; да и самому пора отдохнуть — отложить перо хотя бы на несколько лет.

Отпущено было четыре года. Кто знает, что могли бы подарить английской литературе еще 10—15 лет. А что, если его зять-пуританин, доктор Холл, тайно от всех уничтожил «языческие стишки», найденные среди книг после его смерти?

Стало быть, последние пьесы — это последнее, что мы знаем о нем. И они, одна за другой, свидетельствуют, как постепенно

  ... исчезают тяжесть и докука
Непостижимого, как вечность, мира...

ведь на него все чаще нисходит «благодатный дух»:

Счастливый, безмятежный дух, когда
Он в нас, эмоции нахлынут нежно...

Будучи поэтом исключительного благородства, Шекспир покинул Лондон не за тем, чтобы искать легкое, но фальшивое занятие. Он отчаянно пытался сохранить свое прежнее настроение: в «Перикле», несмотря на счастливый конец, есть сцены страшнее, чем в «Антонии и Клеопатре». Поначалу новый метод знал только контрасты: белое — черное. Чистая голубка Марина — в борделе; безупречная Имогена раздевается на глазах у негодяя Якимо, он подглядывает за ней, спрятавшись в сундуке. Но общая атмосфера создается всей пьесой, в особенности заключительными сценами. Пройдя испытание театральных подмостков, все четыре пьесы заявили о себе как пьесы прощения и примирения. Шекспир всегда, с самых первых пьес, участливо описывал сострадание, милосердие, примирение; в наибольшей степени поклонение этим чувствам проявилось в диалогах Корделии и Лира. И неудивительно, что в трагикомедиях на них делается особое ударение.

И тут сам собой возникает вопрос: не связана ли эта палитра чувств с возвращением в Стратфорд? Не было ли там конфликта, который пришлось улаживать, обиды, которую надо загладить, чтобы хозяин «Нового места» мог сказать с легким сердцем: «Здесь ветерок на нас так нежно веет»^5*.

В «Зимней сказке» два мира даются по-новому и более убедительно. Первая короткая часть — законченная драма ревности, ее герой Леонт — тот же недалекий Отелло. Вторая часть вся представляет собой «новый, прекрасный мир» — мир любви, красоты, невинности. И затем оба мира искусно сплетаются в сцене всеобщего примирения у ожившей статуи Гермионы. «Зимняя сказка» — одна из наиболее чувствительных и прекрасных пьес Шекспира, но сам он ею не совсем доволен. Два разных мира — мир благодати и мир тьмы — хоть и сплетаются в конце, но не образуют ни единого мира, ни целостной пьесы. Проблема здесь идейная и композиционная, как всегда у Шекспира, впрочем, как и у других поэтов, стремящихся отразить жизнь во всей ее полноте. Еще раз утверждаю: это не нравственная, философская или религиозная проблема, это проблема художественного мастерства. Если бы он смог вообразить картину, где два полярных мира, два состояния духа слились в единое гармоничное целое, если бы смог преобразовать ее в пьесу, столь же совершенную, как «Король Лир», он, наконец, успокоился бы и заслужил свой Стратфорд.

И однажды это случилось, картина возникла — возникла, как часто бывало с Шекспиром, — благодаря непредвиденному происшествию, ставшему в Англии новостью дня. В конце 1610 года в Лондон пришло известие о кораблекрушении в районе Бермуд: английский корабль выбросило на берег, и каким-то чудом все, находившиеся на борту, спаслись, очутившись на цветущем острове, который, по мнению всех, был очарованным. Эта новость и произведенный ею шум подсказали Шекспиру сюжет, и решение наконец пришло. Пьесу надо сразу начать с крушения и бури, описать их реалистично и впечатляюще, чтобы публика поверила в последующие чудеса. Ведь на остров он поместит и злодеев, и тех, кому они причинили зло. И вот тогда эти два мира — добро и зло — гармонично сольются в одном времени и в одном месте. Гармонично, а не на поле битвы: обидчики сдадутся на милость победителей, возмездия и наказания не будет, примирение состоится благодаря прощению и милосердию, скрепленное любовью и благословенным союзом двух детей, двух чистых душ, принадлежащих разным мирам, но не унаследовавших ни обиды, ни вины отцов.

В «Буре» Шекспир следует композиционному правилу трех единств: места, времени и действия, этим она отличается от «Перикла», «Цимбелина» и «Зимней сказки», но тема ее почти та же. Однако целью и мощью замысла «Буря» превосходит эти три пьесы, что в значительной степени достигается благодаря трем единствам или, точнее, благодаря острову, который и создает структурную и духовную целостность. Ибо что такое «очарованный остров» как не сама Жизнь, которая представляется циникам «безлюдной пустыней», а чистым душам — «лугами, цветущими обильно, пышно»?

Это Жизнь, которую Шекспир видит теперь обновленным зрением: прежде островом владела злая колдунья, теперь хозяин — добрый волшебник, в руках у него абсолютная власть, он держит в узде злых духов, а добрые духи исполняют его указания. И страх на острове изгнан:

...не пугайся: остров полон звуков —
И шелеста, и шепота, и пенья;
Они приятны, нет от них вреда.
Бывает, словно сотни инструментов
Звенят в моих ушах; а то бывает,
Что голоса я слышу, пробуждаясь,
И засыпаю вновь под это пенье.
И золотые облака мне снятся.
И льется дождь сокровищ на меня...
И плачу я о том, что я проснулся^6*.

Как эти чувства похожи на чувства Вордсворта и как по-иному выражены! Кто такой Просперо, совершающий чудеса? Он напоминает обиженного, оскорбленного старика Лира, Лира с Корделией, но более счастливого, ибо изгнание он делит с дочерью. В нем много и от самого Шекспира, как пишут многие критики. И я не сомневаюсь, что в прощании с Ариэлем:

А там — сломаю свой волшебный жезл
И схороню его в земле. А книги^7*
Я утоплю на дне морской пучины,
Куда еще не опускался лот^8*,

содержится намек на прощание с театром. А вся предшествующая речь, несомненно, передает трагическое мироощущение, которое ему удалось преодолеть. Просперо опять убедился, что Похоть может овладеть даже звероподобным дикарем, и ему ничего не осталось, как приковать его к скале под своей пещерой. Но Просперо больше, чем Шекспир, он — Поэзия сцены, как остров — больше, чем Жизнь. Это Жизнь в зеркале зрелого искусства, увиденная

      ... не так,
Как в юности бездумной. А когда
Звучит печально тихая музыка
Земного бытия, не грубая,
Но силою полна, и покоряет,
Очищает душу^9*.

Просперо — волшебник, но чудеса он совершает с помощью Ариэля, своего поэтического воображения. Даже кульминация пьесы — Просперо сменил гнев на милость, полон сострадания к обидчикам и готов их простить — обязана не моральным или религиозным соображениям, а участливости Ариэля. Так Шекспир предвосхищает известную мысль Шелли: «Воображение — лучший способ нравственного совершенствования, воздействуя на причину, поэзия способствует ее следствию»^10*.

А вспомните апокалиптическое видение мира, высказанное Просперо в четвертом акте по завершении маски? Ведь это, в сущности, восприятие Жизни как величайшей драматической поэмы:

      Развеселись!
Окончен праздник. В этом представленье
Актерами, сказал я, были духи.
И в воздухе, и в воздухе прозрачном,
Свершив свой труд, растаяли они.
Вот так, подобно призракам без плоти,
Когда-нибудь растают, словно дым,
И тучами увенчанные горы,
И горделивые дворцы и храмы,
И даже весь — о да, весь шар земной.
И как от этих бестелесных масок,
От них не сохранится и следа.
Мы созданы из вещества того же,
Что наши сны. И сном окружена
Вся наша маленькая жизнь^11*.

Христианская ли пьеса «Буря»? Безусловно, это глубоко христианская поэма, проникнутая духом Христа, его безграничной любви, всеобъемлющего сострадания; завершается она сценой радостного покаяния и всепрощения такой силы, что даже Калибан говорит: «Исполню все. Прощенье заслужу». Но с теологической точки зрения «Буря» — не христианская пьеса: в ней нет и слова о Боге, о бессмертии. Скорее наоборот. Перескажите приведенные строчки языком науки, и на вас повеет ледяным холодом Вселенной, бесконечно равнодушной к человеку и обреченной на неминуемую смерть.

Это напоминает философию Бертрана Рассела⁸. Но это и не наука. Монолог не погружает в депрессию, напротив, он поднимает дух грандиозностью зрелища и великолепием стиха. Мнения, вопросы по существу здесь неуместны. Мы в царстве по ту сторону веры и разума и вместе с величайшим из всех поэтов-драматургов зрим благодатное видение:

      ...глаза
Под действием гармоний усладятся.
И с радостью великой мы узрим
Суть сокровенную всего.

Да, «Буря» не предмет исследований и дискуссий; ее следует принять и пережить. Даже моя попытка уловить проблески личного сквозь сияние божественной красоты (дабы возразить именитому критику, для которого «Буря» что-то вроде оранжереи: тяжелый воздух в ней насыщен скукой, мерзостью и фантасмагорией) может ввести в заблуждение и огорчить, ибо толкуйте, как хотите:

Не в меру любопытный разум наш
Уродует прекрасный лик природы^12*.

Если все же говорить о «Буре», то лишь как о поэзии, если сравнивать — то с другими поэмами в форме драмы. Вот хотя бы так: «Буря» есть и завершение «Короля Лира», и его противоположность. В «Короле Лире» Шекспир показал Красоту Правды в самом жестоком и страшном ее обличии; в «Буре» — Красоту Правды в самом чудесном и благостном умиротворении. И веру его надо искать не среди религиозных конфессий.

Самое лучшее — обратиться к поэтам. По духу ближе всего Шекспиру Китс. Исповедальные слова Китса могли бы быть и символом веры Шекспира:

В прекрасном — правда, в правде — красота.
Вот знания земного смысл и суть^13*.

Примечания

*. Акт I, сц. 2.

**. У. Вордсворт. Кембридж и Альпы. Пер. М. Литвиновой.

***. У. Вордсворт. Тинтернское аббатство.

****. «Буря». Акт III, сц. 2.

5*. «Буря». Акт II, сц. 1.

6*. Акт III, сц. 2.

7*. У Шекспира — «книгу».

8*. Акт V, сц. 2.

9*. У. Вордсворт. Тинтернское аббатство.

10*. П.Б. Шелли. Защита поэзии.

11*. Акт IV, сц. 1.

12*. У. Вордсворт. Все наоборот. Пер. М. Литвиновой.

13*. Дж. Китс. Ода к греческой вазе. Пер. В. Микушевича.

1. Мидлтон Томас (ок. 1580—1627) и Деккер Томас (ок. 1572—1632), английские драматурги, некоторое время писали пьесы совместно.

2. Фердинанд — персонаж «Бури».

3. Болезнь Брайта — нефрит. Впервые установлена доктором Ричардом Брайтом.

4. Дрейтон Майкл (1563—1631), поэт из Уорикшира, автор большой поэмы «Полиальбион» (1612), содержащей географическое описание Британии; пациент доктора Джона Холла (мужа старшей дочери Шекспира).

5. Белларий — персонаж «Цимбелина».

6. Марина — персонаж «Перикла».

7. Имогена, Гвидерий, Арвираг — персонажи «Цимбелина».

8. Рассел Бертран Артур Уильям (1872—1970), английский математик, философ и общественный деятель. Рассел, по его собственным словам, проделал сложную философскую эволюцию от платоновской интерпретации пифагореизма к юмизму.

Примечания Дж. Довера Уилсона

[1] См.: Chambers. Will. Shak. I. P. 85—86; A Suwey, 245—246, 273—285.

[2] Ср.: Alfred, Lord Tennyson: a memoir. By his son. Pp. 774—777.

[3] См.: Предисловие к The Poetry of the Age of Wordsworth, 1927.

[4] От того, что Вордсворт пишет здесь не об Озерном крае, а о долине реки Уай, мое утверждение не становится менее убедительным.