Синтаксис

Синтаксическое совершенство ПСШ — тема обширная и практически неподъемная для любого сочинения, тем более для нашего популярного. Попытка объять необъятное ни к чему хорошему привести не может. Поэтому ограничимся краткой регистрацией синтаксических просчетов, замеченных нами в виршах практикующих переводчиков, интерпретаторов и перелагателей СШ.

Синтаксис — самая сложная часть грамматики, посему в его изощренных тенетах, тем более запутанных, что их разветвленные хитросплетения представлены в нашем случае изысканной поэзией барокко, — вязнут переводчики самой различной степени одаренности, таланта и даже гениальности. Рифму можно подобрать более точную, неверно подобранное слово заменить другим, неудачную строчку переделать, — но если строфа изувечена синтаксически, от нее, как правило, приходится отказываться вовсе ради сочинения другой. Переводчику, стремящемуся передать во всей полноте силу и красоту лирических произведений Ш, именно их синтаксис способен совершенно вывихнуть мозги. Дело усложняется еще и потому, что переводной текст, несмотря на поставленную перед ним задачу отразить синтаксическую прихотливость подлинника, должен звучать как русские стихи; они должны журчать, как речка, течению которой не мешают никакие пороги (в нашем случае — словесные). Не случайно же существительные «речь» и речка» в русском языке являются однокоренными.

Однако — к делу.

О безусловной гениальности Пастернака начали говорить еще при жизни поэта. Посмотрите, однако, что у него вышло с третьим катреном ПСШ-74:

И ты поймешь, что только прах исчез,
Не стоящий нисколько сожаленья,
То, что отнять бы мог головорез,
Добыча ограбленья, жертва тленья.

Это, на первый взгляд, неплохо выстроенное здание строфы рушится, едва лишь мы осознаем, что ее четвертый стих (подвал) подорван неверным синтаксисом. В самом деле строка «Добыча ограбленья, жертва тленья» грамматически относится не к тому, что «мог отнять головорез», то есть не к развернутому синониму слова «прах», а к существительному... «головорез». Иными словами, по Пастернаку, именно «головорез» является «добычей ограбленья, жертвой тленья», а это ставит строфу с ног на голову.

СШ-73 (переводчик тот же):

То время года видишь ты во мне,
Когда из листьев редко где какой,
Дрожа, желтеет в веток голизне,
А птичий свист везде сменил покой.

Что в предложении «А птичий свист везде сменил покой» является подлежащим, а что — дополнением? Если «свист» — подлежащее, то «покой» дополнение, и наоборот: если «покой» — подлежащее, то «свист» — дополнение. Одно из двух, третьего быть не может. Филологи учат: в такого рода фразах подлежащим является первое существительное в предложении, в данном случае это — «свист». Если так, то смысл фразы превращается в свою противоположность: не «свист» меняется на «покой», а «покой» — на «свист», что находится в резком противоречии с замыслом Ш.

Относительно синтаксических просчетов Маршака мы вскользь говорили выше, однако в трудах этого автора их не так уж и много. Он пошел по пути максимального упрощения исходных текстов, всячески высветляя не только образную систему СШ, но их синтаксический каркас. Поэтому искать маршаковские промахи в этом направлении почти безнадежное дело. Приведем только один пример из СШ-21 с нашими примечаниями в квадратных скобках:

Не соревнуюсь я с творцами од,
Которые [оды?] раскрашенным богиням
В подарок преподносят небосвод
Со всей землей и океаном синим.

Пускай они [небосвод, земля и океан?] для украшенья строф
Твердят в стихах, между собою споря,
О звездах неба, о венках цветов,
О драгоценностях земли и моря.

Больше ничего у Маршака с ходу мы обнаружить не сумели, а тщательным рассмотрением данного вопроса пусть занимается кто-нибудь, помимо нас.

Теперь попробуем на вкус степановскую версию СШ-33, для чего рассмотрим ее от носа до хвоста, то есть целиком и полностью.

Не раз видал я солнечный восход,
Как он лобзанье шлет лугам зеленым
И над потоком блещущим встает,
Небесною алхимией злащеным.

Здесь нас малость не устраивает второе двустишие. Какофоническое шипение, издаваемое им, абсолютно неслучайно, ибо указывает на его очевидные недостатки: сперва там восход встает над потоком «блещущим», каковой тут же оказывается «злащеным» — бр-р! Форма отглагольных прилагательных одинакова, что несколько сбивает читателя с толку. Плюс неуклюжая инверсия: вместо «злащеным небесною алхимией» то, что стоит в катрене. Вдобавок неудобоваримое, окрашенное под старину словечко «злащеным». Строфа бы стала куда более понятной, будь переводчик технически более оснащен; тогда бы он сумел запихнуть в текст без ущерба для синтаксиса следующий смысл полустрофы: «И встает [солнце] над сверкающим потоком, / Позолоченном небесной алхимией». Но чего нет (стихотворной техники), того нет.

Бывало так, что этот ясный лик,
Обсевши запад, туча застит взору —
И гаснет светоч, головой поник,
И исчезает, к своему позору.

Здесь, во-первых, непонятно, кто кого «обсел». («Кто на ком стоял?». М. Булгаков. Собачье сердце.) И вообще: как это может «ясный лик» что-либо «обсесть», если это глагол означает не что иное, как сесть вокруг кого- или чего-либо; садясь, занять какое-либо пространство; окружить или осадить? То ли там «лик обсел запад» (с ума сойти!), то ли «туча» — «обсела». Во-вторых, правильнее было бы написать, «гаснет светоч, головой поникнув» (хорошенькое дело: у «светоча» имеется «голова»!). В-третьих, запятая поставленная автором после глагола «исчезает», указывает на то, что «светоч» движется не куда-нибудь, а к какому-то неведомому нами предмету под названием «позор», а не просто стыдится своего исчезновения за тучами.

Так солнца моего восход блистал,
Был полон для меня игры кипучей,
Но час прошел, — увы! — и час настал:
Заволокло его соседней тучей.

Автору сих строк хотелось бы, что местоимение «его» из четвертого стиха имело отношение к существительному «восход» из первого, но грамматика строфы утверждает, что «его» относится к существительному «час» из стиха третьего, отчего и вышло Бог знает что. Плюс абсолютная банальность, чистейшей воды трюизм: «Но час прошел... и час настал». А как же иначе-то? За одним часом идет другой час, это даже дошколятам известно.

Меня обиды эти не гнетут:
На солнце пятна есть и там, и тут.

Какие-такие «обиды» «не гнетут» автора этих строк (не Шекспира!), неясно: или это ему (автору) ничуть не обидно за то, что «соседняя» туча забижает «ясный лик», «солнца восход» и головастый «светоч» вместе взятых? А чего тут грустить, действительно! Не автора же «заволакивает» (или «обседает») «туча». А последняя строка предстает иллюстрацией фразеологизма ботфорты на вертеле: солнце действительно кругом в пятнах, как с видимой для нас стороны, так и с невидимой. Но причем здесь Ш? Об этом ли он писал? Достаточно взглянуть на подстрочник, чтобы снять наше недоумение:

И все все-таки моя любовь его [моего друга — Ю.Л.] ни на йоту не презирает:

земные светила могут быть в пятнах, если даже небесное светило [покрыто] пятнами.

Потрясло нас и первое двустишие второй строфы ПСШ-58, сконструированного Степановым:

В оковах, я — оковы, — понимаю,
Зови — примчаться я не премину...

Что происходило с переводчиком, когда он составлял это двустишие, не скажет никто. Возможно, он перечитал на ночь опять же Булгакова — помните то место в «Театральном романе», где официант называет икру «икоркой понимаю»? Так это было на самом деле или не так, мы утверждать не можем, но осознать, насколько далеко эти косолапые вирши отстоят от подлинной поэзии, способен читатель любой квалификации.

Первый стих СШ-86 в переводе того же автора требуется прочесть не один и не два раза, чтобы уразуметь его (стиха) смысл. «Ужель его поднявший парус стих» может значить следующее: неужели его поднявший (ся) парус затих? (Должно быть, страшно шумел во время бури.) Написанное следовало бы переписать заново, чтобы прояснить затемненное: «ужель его стих, поднявший парус...»

В катрене 3 из СШ-108 (переводчик тот же) мы поставили в квадратные скобки свои вопросы:

Бессмертная любовь, рождаясь снова,
Не видит седины — она [седина?] свежа,
Морщины нипочем ей [опять же — седине?] — и готова
Из дряхлости творить себе пажа.

Что же в подлиннике? А вот что:

Таким образом, вечная любовь, в свежем обрамлении любви,
Не замечает бренности и ущербности старости,
Не дает приюта неизбежным морщинам,
Но превращает старика в своего пажа.

Откуда переводчик, видя перед собой плавное и величавое течение исходного текста, взял свой искореженную синтаксическую схему («Морщины нипочем ей — и готова»), не скажет никто, в том числе и сам виршевик.

СШ-149:

Иль не являюсь я на твой порог,
Сочтя тебе служение позором,
Когда я славлю каждый твой порок
И помыкаешь мною властным взором?

Трудно сказать, каким образом четвертая строка связана с предыдущими тремя. Автора при нас нет, придется строить догадки. На наш недоуменный вопрос он, быть может, ответил бы: наречие «когда» имеет отношение и к третьему, и к четвертому стихам строфы. Но мы с этим, разумеется, не согласимся. Катрен выглядел бы более пристойно, находись в нем слова, поставленные нами в квадратные скобки:

Когда я славлю каждый твой порок
[А ты] помыкаешь мною властным взором?

СШ-148:

Глаза Любви в глазницах у меня,
Но истины противу это зренье!
Иль разум, а не зрение виня,
Обязан я винить за искаженья?

Что такое «Истины противу это зренье»? Лирический герой смотрит на мир «глазами Любви», и увиденное противоречит истине? Или истина противна взору Любви? Непонятно. В третьем стихе читателя сбивает с толку деепричастие «виня». Оно здесь явно лишнее и вставлено только для того, чтобы была рифма к местоимению «меня». Гораздо точнее:

Иль разум, а не зрение...
Обязан я винить за искаженье.

Иначе выходит какая-то двойная вина: «иль разум... виня, обязан я винить...».

Сочинения Степанова приходят на ум, когда мы поминаем и о синтаксической инверсии. Ее использование требует предельного внимания, чтобы в итоге получить ладно скроенные, а не скособоченные строфы (желательно вообще обходиться без инверсий).

СШ-30:

Когда зову в немых раздумий суд
Из памяти свидетелей былого.

Было бы гораздо лучше, если бы всех этих перестановок не было бы вовсе. Наш взор то и дело натыкается на сущую невнятицу; приходится прикладывать немало усилий, чтобы справиться с текстом. Вот эти пороги: «Когда зову в немых...»; «суд из памяти»; «памяти свидетелей»... Прозаическая структура данного двустишия выглядит так: «Когда [я] зову из памяти свидетелей былого в суд немых раздумий». Так все более-менее становится на свои места, хотя все равно звучит не ахти как гармонично.

СШ-2: «В прекрасном красоты своей камзоле...». («В прекрасном камзоле своей красоты»); СШ-99: «Руки твоей у лилий белизна». («У лилий белизна твоей руки»); ну, и т. п.

В СШ-137 работы Шаракшанэ первую строку первого двустишия:

Любовь слепая, что с глазами ты
Моими сделала? Они не видят верно, —

можно понять таким образом: автор сонета вопрошает «Любовь», почему она, будучи «слепой», все-таки обладает «глазами». И только со второй строки мы начинаем соображать, что там к чему, — и все благодаря довольно-таки неуклюжему переносу.

Зачастую переводчики неверно употребляют конструкцию «не с глаголом», где дополнение ставят в именительном падеже, а не в родительном, как это требуется почти всегда. Подобранные нами примеры посыплются как из рога изобилия (правильный вариант — в скобках курсивом).

Щедровицкий, СШ-55:

Цвела весна своею красотой,
Ни у кого не похищая зелень. (Ни у кого не похищая зелени).

Фрадкин, СШ-89: «Захочешь ссоры — не ищи предлог» (Захочешь ссоры — не ищи предлога.)

Николаев, СШ-5:

Вот так оно к зиме приводит лето,
Не прерывая бег ни на мгновенье. (Не прерывая бега ни на мгновенье.)

Имеются подобные изъяны и у Ивановского; по-видимому, мэтра это не шибко заботит.

СШ-10: «Ты и не думаешь суровость скрыть» (Ты и не думаешь скрыть суровости.); СШ-114: «Мое терпение не презирай» (Терпенья моего не презирай.); СШ-141: «Глаза мои не любят облик твой» (Глаза мои не любят твоего облика.); СШ-150:

И почему все больше я люблю,
Твою несправедливость не кляня? (Не кляня твоей несправедливости.)

Степанов тоже не учитывает этого нюанса в своих трудах.

СШ-55:

Ни монументов медь, ни мрамор плит

Не могут пережить мой стих всесильный (моего всесильного стиха).

СШ-56: «Не вытравить твой дух тупой дремотой» (твоего духа); СШ-135: «Оно мое желанье не приемлет» (моего желанья).

Кузнецов, СШ-153: «Ничем не в силах исцелить любовь» (исцелить любви).

Кушнер, СШ-73: «На хорах где не слышен птичий крик» (не слышно птичьего крика.)

Обратный пример — когда переводчик ставит дополнение в родительном падеже, а «не с глаголом» в строфе не наблюдается.

Астерман, СШ-146:

Столь краткий срок за счет таких усилий
Зачем ты тратишь на непрочный дом,
Чтоб черви как наследники вкусили
Твоих сокровищ, воплощенных в нем?

Вместо «Твоих сокровищ» следовало бы написать: «Сокровища твои». Не стоит делать СШ похожими на знаменитое изречение: «В Одессе имеются многих таких вещей, которые не обладают других городов», либо на рекламные стишки: «Если хочешь сил моральных / И физических сберечь, / Пейте соков натуральных: / Укрепляет грудь и плеч!».

Еще один дефект, обнаруженный нами в бесчисленных копиях ПСШ, мы определим как злоупотребление глагольными конструкциями, когда авторы на роль сказуемых в своих увражах привлекают не глаголы, а всевозможные глаголозаменители. В результате приходится ломать голову над содержанием СШ, чей смысл либо с грехом пополам выходит на поверхность, либо абсолютно сходит на нет. Такие псевдоглагольные сооружения в русских переводах более чем странны, ибо английская устная и письменная речь чрезвычайно богата на глаголы различных видов и форм.

Так переводчик Микушевич в СШ-9, уже приводившемся нами, написал:

В безумстве расточительных щедрот
Тягчайшая утрата в мире мнима...

Что сие может означать? Это вполне законченное предложение, в котором имеется подлежащее — «утрата» и сказуемое, представленное краткой формой прилагательного «мнимый». Попробуем разобраться. Смысл данной стихотворной сентенции, на наш взгляд, приблизительно такой: если некто безумствуя, что-то щедро расточает, то его самая тяжкая утрата таковой не представляется. Уф! Поскольку мы не очень уверены в своей правоте, на всякий случай взглянем на подстрочник:

Обрати внимание: [то], что расточитель тратит в этом мире,
Всего лишь меняет свое местонахождение, поскольку мир [продолжает] пользоваться этим...

Как видите, никакой запутанности в данном отрывке нет. Тогда как текст Микушевича отстоит весьма далеко как от ясности изложения, так и от подлинника.

СШ-16:

Твой лютый недруг — Время! Тем сильней
Ты в схватке с ним; зачем тебе мой стих,
Когда ты сам в расцвете юных дней,
Во всеоружье прелестей своих?

В данной строфе вообще нет ни одного глагола! Как понять первые полторы строки? Первое предложение («Твой лютый недруг — Время!»), где роль сказуемого играет существительное «Время», особенных вопросов не вызывает. А что означает второе предложение? Вместо глагола функцию сказуемого выполняет прилагательное «сильный», и общий смысл фразы, по-видимому, заключается в следующем: «Тем сильнее [становишься — Ю.Л.] ты в схватке с ним [Временем — Ю.Л.]». Но разве кто-нибудь становится сильней, если на него ополчается само Время? Едва ли. Возможно, мы все превратно поняли, но и текст должен быть более четко прописан, тем более что подлинник и здесь чрезвычайно прозрачен:

Но по какой причине ты не изберешь более мощного средства
Вступить в войну с этим кровожадным деспотом Временем
И не поддержишь себя в своем старении
Более благословенным способом, нежели мои пустые стихи?

И здесь у переводчика мы видим то же самое «мной сходили» вместо «я пошел», о чем рассуждали выше. Кроме того, СШ-16 является продолжением предыдущего сонета, на что прозрачно намекает английский союз but (но) в начале первой строки сонета, но почему Микушевич не пожелал сохранить эту более чем характерную особенность данного стихотворения, мы сказать затрудняемся. В результате данный перевод пошел вразрез с теоретическими разработками его создателя, согласно которым СШ выходят за свои пределы, трансмутируя в нечто более цельное и объемное, а именно — в роман в стихах. Но сплошь и рядом подобные гипотетические предпосылки так и остаются в теории, не подтвержденной практическими результатами.

Вообще Микушевичу с грамматикой надо что-то делать, а то порой получается такая, как говорит поколение next, несвязуха, что хоть святых угодников выноси.

СШ-21:

Я не из тех, чья муза напоказ
Из вычур стих слагает налету
И знать не хочет неба без прикрас,
Красивостью пятная красоту;
Пышнейшие сравненья громоздят,
Как будто бы до неба два шага.
Вот-вот они с размаху пригвоздят
К цветам апрельским звезды-жемчуга;

Здесь нестыковка смыслов возникает на стыке, простите за тавтологию, двух катренов. Кто «громоздит» «пышнейшие сравненья»? Исходя из логики первой строфы, сей грех лежит на «музе», которая «стих слагает» и чего-то «знать не хочет». И вдруг «муза», стоящая в первом стихе в единственном числе, по-видимому, превращается в «муз» во множественном, каковые «громоздят», а потом еще, того гляди, и «пригвоздят». Логичнее было бы, если бы второй катрен читался так:

Пышнейшие сравненья громоздит,
Как будто бы до неба два шага.
Вот-вот она с размаху пригвоздит
К цветам апрельским звезды-жемчуга;

Это было бы лучше еще и потому, что в исходном тексте местоимение «они» из третьего стиха второго катрена грамматически относятся к существительному «шаги» из второго стиха, отчего и без того сумбурное изложение становится еще более путаным. Но у Микушевича речь идет все-таки о множественном числе, в связи с чем нам приходится сделать два предположения: либо переводчик говорит о каких-то «пышнейших» (прилагательное в функции подлежащего), а такой прием характерен для этого автора [см. выше цитированный нами отрывок из СШ-69 («Пытливые твой ощутили дух»)], — либо сетовать на то, что в текст перевода не вошло несколько служебных словечек, ниже поставленных нами в квадратные скобки:

[И не из тех, кто] пышнейшие сравненья громоздят, —

хотя и здесь гораздо лучше смотрелся бы глагол «громоздит».

В заключение пробежимся по текстам, попавших в поле нашего зрения в связи с неверно выстроенными предложениями, после чего мирно закруглим текущую главу.

Ивановский (ПСШ-70):

То, что тебя порочат, не порок.
Спокойно не живется красоте,
И подозрение — ее венок,
Ворона в самой чистой высоте.

Вопрос: к чему здесь относится существительное «ворона»? Переводчик, по всей видимости, ответит: конечно, к существительному «подозрение». Но увы, это далеко не так. Грамматически «ворона» относится к слову «венок», в результате чего получается нечто немыслимое: «венок» — это «ворона».

Фрадкин (СШ-131):

И если слышу я, что обаянья
Ты лишена, не смея возражать,
Ни с кем я не вступаю в пререканье,
Но продолжаю по тебе вздыхать.

Непонятно, к чему относится деепричастный оборот «не смея возражать». То ли следует читать: «Ты лишена, не смея возражать», — то ли: «Не смея возражать, / Ни с кем я не вступаю в пререканье» (лучше, конечно: в пререканья).

Ошибку, совершенную Пастернаком в СШ-73, повторяет Кушнер в СШ-104. Мы имеем в виду его стих «С тех пор три лета видели леса», где подлежащим работает существительное множественного числа «лета», а такое же по грамматическим характеристикам существительное «леса» является дополнением. Стало быть, «леса» увидены «летами», а не наоборот, как это полагал переводчик. И вообще от таких качающихся фраз следовало бы избавляться до сдачи рукописи в интернет, дабы не вводить критиков в искушение.

Предложение, исполненное Чайковским — «Сперва женой ты зачат был природой» (СШ-20), — тоже не достаточно продумано. То ли здесь субъект, обозначенный местоимением «ты», был «зачат женой», то есть «жена» использовалась природой в качестве деторождающего инструмента (как это, впрочем, происходит со всеми людьми); то ли природа сотворила из субъекта «ты» субъект «жена». Мы употребили глагол «сотворила» не случайно, ибо оба существительных — «жена» и «природа» — представлены Чайковским творительным падежом, а с ним, как видите, шутки плохи.

Филологически неубедительна версия Финкеля (СШ-5):

Минуты те же, что произвели
Прелестный образ, радующий глаз,
Красу его сметут с лица земли,
Обезобразят все, ожесточась.

Местоимение «его» из третьей строчки относится к «глазу» из второй, обретающемся аккурат после «образа», каковому данное местоимение, по мысли автора и должно было быть присуще. Но увы...

О том, как не следует составлять предложения, могут поведать работы Козаровецкого, в частности, первый катрен СШ-2:

Когда, годами предан, облик твой
Сдаст в красоте, что нынче тешит взгляды,
И превратятся возраста зимой
В лохмотья гордой юности наряды.

Во-первых, строфу не украшает косолапое выражение «сдаст в красоте»; во-вторых, абсолютно неясно чьи «возраста» превратятся в «лохмотья гордой юности»; в-третьих, даже если предположить, что в вместо диковинных «возрастов» следует читать «с возрастом», то и тогда четвертый стих козаровецкой пиэсы допускает двоякое прочтение: «лохмотья гордой юности» и «гордой юности наряды».

Т. Щепкина-Куперник переводила СШ в молодые лета, для нее эти опыты так опытами и остались, и по ним даже сквозь «магический кристалл» никак нельзя было провидеть будущую переводчицу с незаурядным лирическим дарованием. Фрагментом из ее ПСШ-86 мы намерены закончить данную главу, памятуя о том, с чего мы ее и начали, а именно — с вариации на тему К. Пруткова. Итак...

Не гордый ли корабль стихов его, чья цель
Тобою завладеть, мой дивный клад, виною,
Что столько дум в мозгу — дум, погребенных мною,
Могилой сделавших свою же колыбель?

Попытка Татьяны Львовны поднять неподъемное отлилась в более чем сложную форму. А все почему? Да потому что в данном катрене всего один нормальный глагол («завладеть»), да и тот находится в придаточном предложении. С разбегу и не разберешься, как тут и что, и только пристальный разбор позволяет это сделать. Глаголозаменитель «виною» слишком далеко отстоит от подлежащего «корабль», и с первого раза приходится читать «мой дивный клад виною». Придаточное предложение «Что столько дум в мозгу» так и хочется продолжить чем-то вроде «имеется моем», и только после многократного прочтения мы приходим к выводу, что оно имеет законченный вид, а сказуемым там служит наречие «столько». А из-за него невнятицей оборачиваются оба следующих друг за другом причастных оборота.

Теперь мы вынуждены извиниться перед читателем за то, что не исполняем своего обещания завершить наши синтаксические изыскания текстом Щепкиной-Куперник. Он был обнаружен нами на дивном сайте, где все СШ оказались представлены чуть ли не десятком переводов — каждый в отдельности! Поневоле пришлось просмотреть все 86-е. И что бы вы себе думали, дорогой читатель? Почти во всех обнаружились недостатки, созвучные нашим думам. Располагаем сонеты в той последовательности, каковая присутствует на страницах этого электронного ресурса, после чего даем честное слово завершить эту подходящую к финалу главу.

Фрадкин (наши замечания в скобках курсивом):

Вовсю вперед под парусами мчится
Его ли стих — за призом, за тобой,
И мысль моя, едва успев родиться,
Почила — стал гробницей череп мой?
То он (череп?) иль тень великого Поэта...

Микушевич:

Неужто смолк я, потому что тот,

Чей парус над волнами горделив (краткая форма прилагательного взамен глагола: его парус горделив — разве это по-русски?),

Тебя прославил и достиг высот,

Мой стих новорожденный умертвив?

Неужто насмерть он (стих?) меня сразил,

Сей духами наученный поэт? (это разъяснение не спасает, поскольку «он» стоит выше; лучше было бы поменять эти строки местами)

Чайковский:

Его стихов ли гордое ветрило,
Стремясь к тебе, награде всех наград,
В моем мозгу рой дум похоронило
И обратило в гроб цветущий сад? (чей гроб и чей сад?)

Его (сада или, может, гроба?) ли дух, злым духом наученный...

Гербель:

Его ли гордый стих, прекрасный и могучий,
Возвышенный мечтой награду получить,
Сковал в мозгу моем паренье мысли жгучей,
Где прежде рок судил родиться ей и жить?

Его (рока?) ли дух, толпой злых духов наученный...

Трухтанов:

Его ль стихи, что парусами в море,
Чей (парусов?) приз единственный — любовь твоя,
Меня лишили разума и воли,
Убив все планы, что взлелеял я?

Бадыгов:

Его ли дух, достойный ученик
Всесильных духов, в грудь меня сразил? (в грудь сразил — безграмотное выражение; либо в грудь мне попал, либо меня сразил)

Орел:

В его стихах твое лицо встает.
Мне твоего лица недостает (гораздо точнее: моим стихам твоего лица недостает).

Кружков:

Его ль стихов раздутых паруса
Меня великолепием сразили,
Дум робких заглушили голоса

И в гроб их колыбель преобразили? [непростительная для мастера ошибка: «преобразили» вместо «превратили»; «преображать» (слово, опошленное в Советское время), — принимать образ Господа, делать лучшим, а не худшим, как в переводе; «превращать» — придавать новый вид, переводить в иное состояние и пр.]

Его ли дух (гроба?), что с духами привык...

Здесь обретался бы перевод Щепкиной-Куперник, не выведи мы его в самое начало нашего вертикального осмотра ПСШ-86.

Кузнецов:

Как парус горд его могучий стих,
Как драгоценностям твоим предел, (это придаточное предложение относится к первой или к третьей строке?)
Мой мозг — могила замыслов моих,
А не утроба, где мой стих созрел
Ну, что за дух писать учил его (стих?)?

Степанов: об этом нескладном вирше мы дважды сказали выше — просим пардону за непроизвольный рифмоид.

Финкель (замечаний нет):

Его ль стихи, красой тебя пленив
И гордо распустив свои ветрила,
Во мне замкнули мысли, превратив
Утробу, их зачавшую, в могилу?

И наконец Маршак:

Его ли стих — могучий шум ветрил,
Несущихся в погоню за тобою, —
Все замыслы во мне похоронил,
Утробу (чью?) сделав урной гробовою?

Нам могут сказать: дескать, опять вы отделываетесь примерами на тему, как не надо строить фразу синтаксически, — нет, вы расскажите и покажите, как надо-то. Иначе у читателей останется какое-то однобокое представление о переводчиках, не умеющих ни того, ни другого, ни третьего, — и это порой говорится о тех, кто оставил глубокий след в истории русской литературы и культуры!

На это мы возразим так: во-первых, практически все книги, посвященные переводчикам, полны хвалебных слов и о них, и об их работах, — возможно, пришла пора несколько сменить ракурс: достижения достижениями, но не грех обратить внимание на недостатки и просчеты; во-вторых, сами переводчики, рассуждая о своем вкладе в С, говорят, что, мол, они сделали то-то и то-то, а о том, насколько им это удалось, судить читателям, — вот мы и решили устроить небольшой товарищеский суд; в-третьих, так подробно о ремесле переводчика еще никто не писал, во всяком случае, нам такая книга не попадалась (нечто похожее можно обнаружить в «Высоком искусстве» К. Чуковского и «Слове живом и мертвом» Н. Галь; может быть, где-нибудь еще); в-четвертых, у каждого переводчика свой стиль, своя манера письма, свои технические приемы, свой подход к материалу, и рекомендовать что бы то ни было всем без исключения не стоит труда; в-пятых, при всем нашем пиетете перед великими не подобает превращать их в идолов при жизни и тем более мумифицировать посмертно: великие останутся великими и после наших непритязательных заметок; в-шестых, разные авторы ставят перед собой разные задачи, и если вам подают пиво, не следует искать в нем кофе; в-седьмых, о том, как надо, мы еще скажем...

Предыдущая страница

К оглавлению

Следующая страница