Глава 12. Эссекс, Бэкон и трагедия

Тот, кто слишком увлекается... становится легкой добычей.

Возможно, отъезд Эссекса в Ирландию сопровождался хорошей погодой и самыми милостивыми улыбками Ее Величества королевы. Однако тогда, когда он и его войска проходили через Ислингтон, направляясь к кораблям, набежала туча, небо потемнело, предвещая беду, а выкрикивавшие приветствия толпы внезапно умолкли. Это, говорили в народе, дурное предзнаменование, — возможно, оно предсказывало неудачу предприятия. Разумеется, это вызвало мрачные предчувствия. Все были исполнены радужных надежд. Вся страна была убеждена, что славный Эссекс не может не одержать победы. «Шекспир» выразил подобные настроения в «Генрихе V»:

Когда бы полководец королевы
Вернулся из похода в добрый час —
И чем скорее, тем нам всем отрадней! —
Мятеж ирландский поразив мечом.
Какие толпы, город покидая,
Его встречали б!

(Акт V, Пролог)

Перемирие между Елизаветой и Робертом оказалось кратковременным. Как только ее «Робин» скрылся с ее глаз, стареющая королева начала страшно беспокоиться, мучимая тревогой за благополучие страны и своей невротической зацикленностью на Эссексе. Зачем она позволила ему уехать? Не ошибкой ли было предоставить ему власть и оружие, не решив вопроса о его будущности?

Не успел ее любимец покинуть землю Англии, как она начала ждать добрых вестей из Ирландии. Она была настоящим английским двойником шекспировской Клеопатры — раздражительная, беспокойная, капризная королева, вынужденная переносить практически невыносимое напряжение в своем одиночестве на престоле. Клеопатра не получила ни одной весточки от своего драгоценного Антония, только недавно вернувшегося в Рим. Ее египетский беспокойный нрав был похож на нрав Елизаветы Английской. Был ли характер и личность Клеопатры из «Антония и Клеопатры» срисован с самой вспыльчивой Елизаветы? Некоторые комментаторы предполагают, что это именно так.

Изо дня в день королева искала, чем бы заняться, чтобы скоротать время, — она не могла думать ни о чем, кроме Роберта. Это было нечто большее, чем нетерпение матери, желающей получить известие от своего непокорного сына; это становилось манией, превращавшейся в навязчивую идею. Подобно Клеопатре, Елизавета не желала разговаривать ни о чем ином, кроме отсутствующего лорда:

...Где-то он теперь,
Антоний мой? Стоит? Сидит? Шагает?
Иль едет на коне? Счастливый конь,
Героя тяжесть на себе носящий!
Служи достойно, конь! Ведь носишь ты
Всемирную опору и защиту,
Богатыря! Он вспоминает ли,
Он шепчет ли: «Где нильская моя
Змеюка?» Так меня он называет.

(Акт I, сц. 5, пер. О. Сороки)

Достаточно заменить Нил на Темзу, и перед нами появится история Елизаветы.

Она беспокоилась, а время шло, и ползли слухи. Поступали сообщения о неудачах, об отсрочках, многочисленные извинения, обещания добиться лучших результатов в будущем. И почти ничего больше. Вскоре стало до боли очевидно, что больше сообщать было не о чем. Ничего не было достигнуто, никаких успехов, никаких побед. Что бы там ни происходило, это было не на пользу Англии.

Елизавета все больше теряла терпение и сердилась на странно беспомощное поведение Эссекса. Ее терпение по отношению к нему не было бесконечным. Почему не было никаких известий о победе над ирландским вождем Хью О'Нейлом, графом Тайроном, не то дикарем, не то джентльменом, который проявлял столь нетерпимое высокомерие, игнорируя требования британцев? Кэмден писал, что Тайрон был молодым человеком «очень понятливым, с великой душой, способным справиться с самыми трудными делами. Он был весьма опытен в военном деле, скрытен и имел гордое сердце»¹.

Тайрон был серьезным противником, но и Эссекс был ему под стать. Ему дали людей, деньги и власть, которых он так настойчиво добивался. Ему было дано все. В его распоряжении были обширные ресурсы, которые редко кому предоставлялись в прежние времена. У него было все необходимое, чтобы добиться успеха, и даже более того. И у Англии были все основания ожидать победы, но ее все не было и не было.

Королева писала ему, ему писал Тайный Совет, и все они вместе требовали от него сведений, но никаких объяснений не получали. Вместо этого Эссекс слал извинения и пылкие письма, в которых умолял не лишать его той милости, которой он пользовался ранее. И, тем не менее, если бы ему удалось выполнить свою задачу, то он понял бы, что одна славная победа значила бы гораздо больше, чем дюжина писем. Но в том параноидальном состоянии рассудка, в котором пребывал Роберт, он не мог сосредоточиться на планах сражений.

Дела в Ирландии осложнялись с каждым днем. Недостатки руководства подрывали моральный дух армии. Из-за того что деньги были растрачены, войска плохо питались и были лишены заботы. Эссекс любил славу, которую приносит война, но он был не тот человек, кому следует доверять командование армией. Его собственный брат, с пониманием следя за событиями из Лондона, прекрасно знал это. Надо было что-то делать, причем срочно.

Однажды, незадолго до получения новых писем из Ирландии, Елизавета отозвала Фрэнсиса в сторонку. Она бранила Эссекса, «проявила крайнее недовольство тем, как милорд ведет дела в Ирландии... и была довольна, что может обрушиться на меня с тем же недовольством». Он убеждал ее отозвать Эссекса, позволить ему остаться при ней в качестве «компании для нее и чтобы служить славой и украшением ее свиты и двора... Ибо если выражать ему недовольство и при этом вкладывать ему в руки войско и порох, то у него может возникнуть искушение повести себя не так, как должно, и стать неуправляемым»¹.

Однако это было бесполезно; извинения Роберта по поводу своего бездействия невозможно было принять. Елизавета часто совершала глупости, но история свидетельствует о том, что она отнюдь не была глупа. Мольбы Роберта не тронули ее. Если его письма становились все более страстными, то ее ответы — более строгими. Она безжалостно распекала его за его бестолковость, за то, что он не может эффективно действовать против врага, за то, что он, вопреки ее ясно выраженной воле, поставил во главе кавалерии Саутгемптона.

Самым плохим были слухи о том, что лорд Роберт ежедневно возводил в рыцарское достоинство верных ему людей — он уже произвел в рыцари 170 человек, что составляло более четверти рыцарей, которые в то время были во всем ее королевстве. Такое поведение было вызовом королеве, и Эссекс понимал это. Слишком большое число рыцарей снижало ценность их статуса. Оказывать мало милостей и делать их труднодостижимыми — такой была тактика, которая приносила плоды. Чем меньше отряд элиты под ее командой, тем более эффективно управление страной. Не создавал ли Эссекс ту силу, которая была бы верна ему, а не королеве? Все это так соответствовало тому, о чем писал в своем секретном дневнике его брат¹, и это было очень опасно, как он и предупреждал.

Эссекс вел себя как человек, загнанный в угол и испуганный до утраты способности логически рассуждать. Он то впадал в депрессию и меланхолию, грустя в своем шатре, то в следующую минуту закипал от гнева по поводу воображаемых несправедливостей по отношению к нему, которые якобы творились в его отсутствие.

Не один комментатор высказывал предположение о том, что малодушное поведение Ахилла в «Троиле и Крессиде» (этого льва с «гордым сердцем», воина, страдающего в своем шатре от «меланхолии», вместо того чтобы сражаться с троянцами) является аллюзией на поведение Эссекса в Ирландии. Это была одна из первых трагедий, впервые опубликованных после смерти и Эссекса, и Елизаветы. Было бы опасно публиковать ее раньше, поскольку изображенное в ней своенравие Крессиды было слишком явной параллелью двойственному характеру королевы и напоминало публике о восстании Эссекса.

7 сентября 1599 года (в день шестидесятишестилетия королевы) наместник Елизаветы лорд Роберт устроил свою встречу с вождем мятежников Тайроном, странное свидание, которое всегда ставило в тупик историков. Тайрон пожелал, чтобы их встреча с Эссексом прошла с глазу на глаз. Оба полководца встретились, подъехав верхом к броду на реке рядом с Беллаклинтом. То, что могло стать великим событием, обернулось полным поражением Эссекса. Там, где его не могли услышать люди, выстроившиеся по обеим берегам речки, Эссекс совершил то, что было равносильно измене его королеве и стране, — он выбрал опасный путь компромисса. Это закончилось для него катастрофой.

Почти целый час двое мужчин сидели в седлах и разговаривали. Эссекс согласился на условия, которые были равнозначны практически полному поражению английской армии. Писатель Роберт Лэйси оценивает беседу Эссекса с ирландским мятежником как возмутительный акт государственной измены. «Он был, — писал Лэйси, — в худшем случае предателем, в лучшем — дураком»¹.

Когда до Лондона дошли известия об этом окончательном поражении, Ее Величество вышла из себя от ярости. Эссекс сделал все то, против чего его предостерегал Фрэнсис. Фрэнсису оставалось лишь сказать Роберту, что он «очень сожалеет о том, что Вашей Милости суждено было взлететь на восковых крыльях, повторяя участь Икара»¹. Эссекс и в самом деле пытался подлететь слишком близко к солнцу. Он стал военной угрозой королеве, не подчинялся ее приказам и понапрасну расходовал ее оружие, ее деньги и жизни ее солдат.

Все случилось так, как предвидел Фрэнсис. В Лондоне графа обвинили в намерении при поддержке Тайрона провозгласить себя королем Ирландии и даже в планах вторгнуться в Англию с войском диких ирландских солдат — в заговоре, направленном на свержение королевы.

Стоящий на краю пропасти и на грани психического срыва Эссекс совершил последний отчаянный поступок, который должен был закончиться его собственной смертью, а также смертью королевы. Для Фрэнсиса это означало конец надеждам взойти на престол. Психологически Эссекс перешел черту, после которой не было пути назад. Только написанная шифром история позволяет понять отчаяние Эссекса. Эта женщина — его мать, его королева, в руках которой находились его жизнь и смерть, — «не спешила назвать своего преемника [его]»¹. Соблаговолит ли она, наконец, признать их родство, когда он вернется из Ирландии? Это означало бы и официальное признание Фрэнсиса. Если бы она признала Фрэнсиса, это было бы равнозначно признанию его наследником престола. Однако она возвысила их ненавистного соперника Сесила, поставив его над ними. Для Роберта это было уже слишком.

Охваченный диким отчаянием, 24 сентября в Ирландии он собрал небольшой отряд верных людей. Покинув войско и сложив с себя командование им, он направился со своими людьми в Англию. Через четыре дня они въехали в Лондон.

У специалистов нет единого мнения относительно причин, побудивших Эссекса вернуться без всякого предупреждения. Возможно, и сам граф не знал, почему он поступил таким образом. Складывается впечатление, что он испытывал лишь одну потребность — добраться до своей мучительницы и упасть к ее ногам. То, что последовало за этим, является загадкой для биографов Елизаветы.

Когда измученный бешеной скачкой от побережья Эссекс прибыл в Лондон, королевы не оказалось в ее дворце. Она переехала во дворец в Нонсаче, до которого было десять миль. Столкнувшись внезапно с непредвиденным обстоятельством, граф заколебался: ехать туда или не ехать? После короткого отдыха он переправился на лодке через Темзу и, загоняя взмыленного коня, с мечом на перевязи, понесся в Нонсаче. Прискакав туда, весь в дорожной грязи и пыли, растрепанный, он ворвался во дворец, расталкивая на своем пути стражу и фрейлин.

Было десять часов утра, и королева еще не выходила из своих покоев. Эссекс решительно взлетел вверх по лестнице и, ворвавшись в личные покои королевы, прямо прошел в самое их святилище, королевскую спальню. Эссекс бросился к ногам Ее Королевского Величества, облаченной лишь в один пеньюар.

Королева ошарашенно смотрела на этого молодого возмутителя спокойствия, которого она часто называла своим Необъезженным Конем. Роскошный парик еще не был водружен на ее редкие седые волосы, бледное, одутловатое лицо еще не было покрыто белилами и румянами, и она выглядела старой, седой и обеспокоенной. Она глядела на пытающегося отдышаться молодого человека, распростершегося у ее ног, сначала с удивлением, а потом — с нежностью.

Прислужницы замерли, потрясенные смелостью Роберта, но Ее Величество была довольна. Когда она заговорила, стало понятно, что она рада. Этот обожаемый молодой человек так рвался увидеть ее, что смел все преграды на своем пути. Он проделал весь этот путь из Ирландии, чтобы припасть к ее ногам. Это был поступок из числа тех, что ей очень нравились, — типично тюдоровские стремительность и дерзость. Было это необычной привязанностью или нет, но этот сын был ей по сердцу. Материнским тоном, вероятно, не лишенным ласковых ноток и удивления, Елизавета приказала Эссексу встать и пойти переодеться, пока она не завершит свой туалет. Потом он сможет вернуться к ней и поговорить с ней наедине.

После обеда они удалились вместе с членами Тайного Совета в укромное помещение, чтобы обсудить положение. Эссекс не смог удовлетворительно объяснить свои действия, и ровно через тринадцать часов после прибытия лорд-наместник Ирландии оказался под домашним арестом, и ему было велено не покидать своих апартаментов. Елизавета наконец решила выполнить свое намерение и обломать упрямца.

Можно представить, какой ужас охватил Фрэнсиса, когда он узнал об этом. Он немедленно потребовал, чтобы ему позволили поговорить с графом, запертым в покоях Нонсаче, и это было разрешено. Он старался изо всех сил дать Роберту дружеские советы, но, как он позже написал, «он почти ничего не говорил и лишь иногда мотал головой, словно считал, что я ошибаюсь»¹.

Фрэнсис тайно излил свое негодование в шифрованной записи. Неужели опрометчивость Роберта разрушит всю ту гармонию, которую он так старательно пытался выстроить? «Похожий по характеру на свою мать, — писал он, — он [Эссекс] мог сломаться, но не склониться, пусть хотя бы совсем немного»¹.

Елизавета, которая постоянно информировала иностранных послов о своих действиях, заверила французского посланника в том, что поведение англичан по отношению к Тайрону было инициативой «месье д'Эссекс», а вовсе не выполнением ее приказаний. И, с горячностью воскликнула она, она бы засадила его «в самую высокую тюремную башню в Англии», даже если бы он был ее собственным сыном. Вскоре Эссекса заперли в Йорк-Хаусе.

Фрэнсис делал все, что было в его силах, чтобы добиться его освобождения и прощения королевой (хотя некоторые полагали, что он отвернулся от графа и даже способствовал ухудшению отношения королевы к нему¹). Он напоминал ей о том, что она обещала постараться переделать Эссекса, но не губить его. Он даже прибегнул к своему главному оружию, примирительным письмам, адресованным Ее Величеству, которые Эссекс посылал королеве от своего имени.

Он писал графу: «Мне хотелось бы, чтобы Ваша Милость также знали, что, несмотря на мое признание в том, что я люблю некоторые вещи гораздо больше, чем Вашу Милость, — [например] служение королеве, ее покой и довольство, ее славу, ее милость, благо моей страны и так далее, — я все же мало кого люблю сильнее, чем Вас»¹. Он надеется, что младший брат поймет: как бы он ни любил его, он любит свою королеву и страну больше. Роберт, конечно же, понимает, но, погруженный в тоску и разочарование, он не слишком задумывается о ком-то, кроме себя самого.

Фрэнсис, как мог, старался повлиять на королеву. «Вы должны ценить, — писал он ей, — стремление милорда служить Вам, ибо он считает, что рожден именно для этого». Разве можно сказать более понятно — Роберт чувствует, что рожден для «особой» службы Ее Величеству. «Говорите за себя, ни слова о графе», — отвечает королева Фрэнсису.

Постоянные мольбы Бэкона в защиту Роберта так надоели королеве, что она вновь охладела к Фрэнсису. Он защищал Эссекса, рискуя собой. Тем не менее она разрешила Эссексу покинуть Йорк-Хаус и продолжить домашний арест в его собственном доме, Эссекс-Хаусе. Его семье и друзьям было приказано покинуть особняк, и даже его супруге, которая шестью месяцами ранее родила ему дочь Фрэнсис, приходилось испрашивать разрешения, чтобы навестить его.

Елизавета решила еще больше укротить графа, лишив его доходов от «сладких вин». Выданная ему на десять лет лицензия не была продлена; с этого момента вся выручка должна была поступать в королевскую казну. Это была последняя капля! Крестник королевы Джон Харингтон оставил нам описание состояния Эссекса, получившего это известие.

Он то сожалеет и раскаивается, то бушует и впадает в ярость, и переходы эти столь неожиданны, что доказывают, что он лишился рассудка и способности мыслить здраво... Он выкрикивал непонятные слова, говорил такие дикости, что я поспешил оставить его... То, что он говорил о королеве, не подобает говорить никому, кто обладает mens sana in corpore sano [здоровым духом в здоровом теле (лат.) — Прим. пер.] ... Королева прекрасно знает, как смирять гордыню, а гордыня не знает, что значит подчиняться¹.

Еще большим проявлением безумия было то, что однажды Эссекс сказал о королеве, что «условия, выдвигаемые Ее Величеством, такие же кривые, как и ее фигура». Разумеется, это замечание дошло до королевы, и некоторые считают, что оно стало последним оскорблением, которого она никогда ему не простила.

Данное Роберту разрешение вернуться в Эссекс-Хаус было ошибкой. Хотя ему было приказано не выходить из дома, ничто не мешало его друзьям и последователям навещать его. В городе царило волнение; повсюду повторяли самые невероятные слухи. Что-то назревало, и это что-то подогревалось скрытной деятельностью преданных сторонников графа, собиравшихся вокруг него.

И гром грянул. Субботним днем 7 февраля 1601 года сэр Джилли Меррик, один из вернейших сторонников графа, переправился через реку, чтобы договориться с актерами относительно постановки в театре «Глобус» «шекспировской» пьесы «Ричард II». Актеры жаловались, что пьеса старая, что ее играли много раз и что публика не придет на спектакль. Сорока шиллингов хватило, чтобы убедить актеров сыграть пьесу еще раз. В пьесе изображалось свержение с престола короля Ричарда, поэтому она была сочтена подстрекательской. «Я — Ричард И. Вы это знаете?» — орала впоследствии Ее Величество.

Дальнейшая история Роберта Тюдора Деверо очень печальна. Тайный Совет, зная о назревающей угрозе, на следующий день удвоил стражу в Уайтхолле и направил четырех высоких сановников узнать относительно необычного сборища во дворе Эссекс-Хауса. Граф пригласил их в библиотеку. Его рассерженные последователи заперли их в доме и заставили графа выйти на улицу. Жребий был брошен. Эссекс прошел через распахнутые ворота и направился к Сити, по Стренду, ведя за собой триста неистовствующих последователей. Остальное хорошо известно.

Хотя подданные королевы и обожали отважного Эссекса, они были верны своей королеве. Одно дело отважно демонстрировать свою власть, но покушаться на Корону — это совсем другое. Когда Эссекс, разгоряченный и покрытый испариной, проходил по улицам с криком: «К королеве! К королеве! Против меня составлен заговор!» — народ сидел по домам и молча пропускал его. Он не нашел той большой поддержки, на которую рассчитывал. Он поставил на верность толпы и проиграл. Восстание провалилось! Ослепленный отчаянием, он повернул обратно, но увидел, что улицы перегорожены цепями. Направившись к реке, он сел в лодку и вернулся в Эссекс-Хаус водным путем.

К этому времени советники королевы были освобождены. Эссекс быстро подошел к камину в своей комнате, сжег свой дневник и кое-какие бумаги, хранившиеся в двух железных ларцах, и стал ждать ареста. Всегда отмечают любопытную деталь: он снял с шеи маленький черный кошелек, который носил постоянно. Он и его содержание тоже были преданы огню. Строя догадки, историки пришли к выводу, что там, должно быть, лежало письмо от Якова Шотландского по поводу престолонаследия. Разумеется, Эссекс должен был «всегда» держать его при себе, чтобы оно не принесло ему беду. Конечно же, там было что-то очень личное. Те, кому известно об истинных отношениях Эссекса и королевы, считают, что, скорее всего, он носил на шее некое доказательство своего королевского происхождения. Фрэнсис не сообщает нам об этом, и, конечно же, мы не можем с уверенностью сказать, что именно там находилось.

Суд над Робертом, графом Эссексом, и верным ему заговорщиком графом Саутгемптоном был назначен на 18 февраля в Вестминстер-Холле. Как сказал Фрэнсис в шифрованной записи, это была «печальная, ужасная история... жестокий, чудовищный конец моего брата»¹. Он не сгущает краски, рассказывая о вине своего брата в написанной шифром истории:

«Его план был всего лишь бредовой идеей захватить двор: его подручные, Дэверс, Дэвис и Блаунт, будучи хорошо всем известными личностями, могли беспрепятственно зайти с достаточным количеством своих людей. По определенному знаку они должны были выхватить алебарды у стражников... а Эссекс тем временем должен был войти в комнату, где находилась королева, и фактически покорить ее посредством жалобы на то, что некоторые ее советники и информаторы были его смертельными врагами... затем следовало созвать парламент, чтобы достигнуть примирения и передать лондонский Сити под его [Эссекса] контроль.

Этот план, прекрасно известный Саутгемптону, возглавившему его друзей, ...нравился этому его другу-авантюристу, но, как известно, оказался невыполнимым...

Если бы [план Роберта] не был сорван, как он того и заслуживал, младший из сыновей стал бы наследником, отодвинув на второй план старшего. По закону это могло произойти только в том случае, если законный, или, как мы называем его в этой стране, бесспорный наследник, отказался бы от своих прав. Поскольку было известно, что я не только его брат, но и первенец королевы, то нужно было, чтобы я был осведомлен о подобных замыслах и дал бы свое согласие. Но, исполненному самомнения, благодаря блеску военной славы, приход к власти, чьи символы... так подействовали на его воспаленное воображение, что он пожелал обрести нечто более ценное, чем королевский меч.

В наших мыслях это было усугублено некоторыми высказанными лично нам заверениями, которые ввели нас в заблуждение до такой степени, что мы не увидели признаков опасности, но поверили его слову... ожидая справедливости и доверяя честности Роберта как джентльмена... той королевской крови, которая является нашим наследством...

Мое сердце возрадовалось бы, если бы когда-нибудь, в далеком будущем, те, кто будет жить на земле, узнали всю правду о том, какое зло совершил буйный Роберт, подвергнув опасности [не только себя, но и] в равной степени своего достойного и преданного друга и любящего брата...

Сожаления делают мое горе таким горьким, ибо вся моя жизнь висела на этой ниточке, а мой брат по справедливости был приговорен к смерти»¹.

Фрэнсис хорошо знал своего брата, но не настолько, чтобы заподозрить его в таком обмане. Рассказ о последних днях жизни принца Роберта Тюдора и суде над ним слишком болезнен, чтобы записать его, — они были трагическими для Эссекса, но еще более для Фрэнсиса. Ему было суждено продолжать жить дальше и каким-то образом пытаться исправить то, что было разрушено его неуправляемым братом. Рана Фрэнсиса была глубока и понятна, и в шифрованной записи он излил свою боль:

Я сдержанно пишу об этих ужасных событиях, о столь болезненных воспоминаниях о пятнадцати таких несчастных, нет, таких ужасных днях. Это начертано огненными буквами, полыхающими в тоске дней и ночей: «О Эссекс, ты убит». [Я] слышу голос Роберта, такой умоляющий... он преследует меня во сне, приветствует меня каждый день, что занимается над нашим домом¹.

Месть, которую Елизавета обрушила на двух своих сыновей, была неправдоподобно жестокой — на суде она заставила Фрэнсиса выступать в качестве прокурора, защищающего интересы Короны¹. Дело шло о его жизни или о жизни Эссекса. Он просто не мог отказаться. Это было бессердечным наказанием Фрэнсису за то, в чем он не был повинен. Дилемма была неразрешимой, сказал Фрэнсис, и он даже подумывал о самоубийстве, чтобы избежать необходимости присутствовать на суде. Однако он никогда не видел выхода в том, чтобы губить себя¹. Он не мог избежать присутствия на суде.

Бэкон посоветовал Роберту «признаваться, а не оправдываться», конечно же, зная, что их мать смягчится, если он проявит смирение и сожаление о содеянном. Но этого не случилось. Эссекс продолжал пытаться оправдывать свои поступки. Это было бесполезно. Когда суд завершился, Эссекс и Саутгемптон были признаны виновными.

Ни в одном художественном произведении не найти сцены, которая по своей драматической напряженности соответствовала бы беде, обрушившейся на Роберта Дадли Деверо, лорда Эссекса. Когда его выводили из зала суда, топор в руках стражника был обращен лезвием к нему, и его, вместе с Саутгемптоном, доставили в Тауэр. (Более молодой граф был помилован и впоследствии получил прощение.) Когда двери тюрьмы закрылись за ним, у Эссекса не осталось никаких шансов на то, что его выслушают.

Фрэнсис рассказывает, что граф пожелал, чтобы его казнь не была публичной¹, и его просьба была удовлетворена. Ему предстояло быть обезглавленным внутри стен Тауэра. Другие считали, что Эссекс более всего хотел публичной казни, возможно, надеясь, что простой народ поднимется на его защиту или что у него будет последняя возможность прокричать о его истинных природных правах. Когда Генриху Наваррскому (в прошлом мужу Маргариты, который к тому времени стал королем Франции) рассказали о том, что Эссекс попросил, чтобы его не казнили публично, тот не выдержал: «Ну уж нет, скорее наоборот, ибо он больше всего хотел умереть прилюдно»¹. Генриху была известна история королевы и ее сыновей.

Роберт Деверо, граф Эссекс. Роберт был вторым сыном Елизаветы и Лестера. В отличие от Фрэнсиса, королева ему благоволила, и он приобрел славу и богатство в течение жизни. Тем не менее его стремления к признанию послужили причиной его падения. Совет Фрэнсиса предвосхитил его несчастливый конец: «Мне всегда было жаль, что вы, ваша светлость, летите с крыльями из воска, сомневаясь в судьбе Икара»

Можно задаться вопросом о том, почему Эссекс во время суда не заявил о своей королевской крови и родстве с королевой. Ответ заключается в следующем: любое подобное заявление было бы немедленно объявлено государственной изменой, хотя, по всей вероятности, половине собравшихся была в той или иной степени известна правда. Тогда не было бы никакой надежды на оправдательный приговор. В самом деле, у него все еще оставался шанс, что королева дарует ему свое прощение, чего никогда бы не случилось, если бы Эссекс сделал подобное заявление. В конце суда он сказал, что перед казнью он хотел бы предать гласности некоторые обстоятельства, которые будут угодны Ее Величеству. Что он имел в виду, так и осталось тайной.

В последние дни жизни Эссекс попросил прислать ему капеллана для исповеди. Тайный Совет назначил ему в качестве исповедников преподобного Эбди Эштона, его личного духовника, и еще трех священнослужителей. В то время эти духовные лица подвергались резкой критике за то, что выступили как обычные орудия правительства. Говорили, что Эштон низок, труслив и продажен. Предварительно духовным особам были даны строгие инструкции убедить осужденного признать свою вину¹. Это был печальный и горький финал для Эссекса, который был лишен даже утешения настоящего духовника. Сесил и другие пришли в его камеру, чтобы услышать исповедь Роберта, и потом утверждали, что у них есть четырехстраничная исповедь, написанная самим заключенным.

Додд пишет: «Правда заключается в том, что Эссекс был сокрушен коварными врагами. Люди знали об этом. Поэтому правительство приняло решение "убедить" его или заставить его "исповедоваться" в том, что он совершил государственную измену и сполна заслужил смерть»¹. Завистливые враги хотели лишить графа всякой славы и достоинства в памяти английского народа, — показать его не жертвой, не народным героем, а человеком, который предавал друзей, изменял своей государыне, хвастуном, который дрожал от страха перед своим последним врагом, смертью.

Узники, в жилах которых не текла королевская кровь, встречали свою участь на Тауэрском холме; особ королевской крови и некоторых представителей знати казнили на Тауэрском лугу. Одетый во все черное и алый жилет, он стоял на эшафоте, выпрямившись во весь рост. «Таким — высоким, великолепным, простоволосым, со светлыми волосами, доходившими до плеч, — запомнился он тем, кто видел его в последнюю минуты жизни», — писал Литтон Стрэйчи¹. Топор палача обрушился на него, когда Эссекс повторял пятьдесят первый Псалом. «Боже, храни королеву», — вскричал заплечных дел мастер, когда все было окончено, и ему пришлось тайком пробираться домой, избегая толп, разгневанных смертью их героя.

Королеве наконец удалось укротить своего собственного отпрыска.

Ужели брат пал жертвой палача?
Неужто больше нет его на свете?
О Эссекс, Эссекс, лучший из друзей!
О Эссекс благородный, как мне тяжко
Остаться в этом мире без тебя!¹.
Отцы своих сынов не любят так,
Как Эссекса любил я¹.

Никогда еще не раздавались более душераздирающие жалобы, чем те, которыми кричит шифрованная запись Фрэнсиса. Эхо этих стенаний слышится и в «Гамлете»:

Почил высокий дух. — Спи, милый принц.
Спи, убаюкан пеньем херувимов!

(Акт V, сц. 2, пер. М. Лозинского)

Примечания

1. Lacey, Robert Earl of Essex, p. 223.

1. Фрэнсис Бэкон, приводится в: du Maurier, Golden Lads, pp. 191—192.

1. В шифрованной записи, написанной Двухбуквенным Шифром, Бэкон рассказывает об Эссексе и его восстании, которое завершилось столь трагически. См.: Gallup, Bi-literal Cypher, part II, в особенности pp. 29—32, 76, 209; или Barsi-Greene, I, Prince Tudor, pp. 198—213.

1. Lacey, Robert, Earl of Essex, p. 237.

1. Фрэнсис Бэкон — Роберту Эссексу, 20 июля 1600, см. в: Lisa Jardine and Alan Stewart, Hostage to Fortune (New York: Hill and Wang, 1999), p. 233.

1. См.: Gallup, Bi-literal Cypher, part II, pp. 68; или Barsi-Greene, I, Prince Tudor, p. 206.

1. Бэкон, Apologia, цитируется по: Dodd, Francis Bacon's Personal Life-Story, p. 276.

1. Gallup, Bi-literal Cypher, part II, p. 210; или Barsi-Greene, I, Prince Tudor, p. 198.

1. Дафна дю Морье указывает, что ходили слухи о том, будто бы Фрэнсис использовал свое влияние на королеву для того, чтобы дискредитировать графа. Как следует из письма самого Фрэнсиса, сторонники графа сильно его недолюбливали: «Моей жизни угрожает опасность, а имя мое запятнано... Но таковы обычаи тех, у кого крах надежд опасен, но все же не до такой степени, как сами надежды» (Golden Lads, pp. 195—196).

1. Dodd, Francis Bacon's Personal Life-Story, p. 282.

1. Strachey, Elizabeth and Essex, pp. 236—237.

1. Gallup, Bi-literal Cypher, part II, p. 174.

1. Barsi-Greene, I, Prince Tudor, pp. 201, 202, 203—204.

1. Gallup, Bi-literal Cypher, part II, p. 20; или Barsi-Greene, I, Prince Tudor, p. 207.

1. Общий обзор точек зрения различных биографов по поводу присутствия Бэкона на процессе Эссекса и причины этого присутствия дан в: Dodd, Francis Bacon's Personal Life-Story, pp. 291—292.

1. В шифрованной записи Фрэнсис рассказывает: «Поистине, я не был обрадован подобным поручением, ибо мне не слишком подобало представлять дурные деяния моего возлюбленного лорда на суд королевы, хотя и сделал это по ее настоятельному требованию, всегда выступая как секретарь Ее Величества...»

«И все же, когда-нибудь истина об этом должна стать известной; если бы я не заставил себя изобразить свое участие в организации и проведении суда, а также вынесении приговора, я, наверное, был бы лишен жизни, которую почитал столь бесценной. Для ученого жизнь — всего лишь дань человечеству...»

«Муки совести делают мое горе еще более горьким, ибо самая моя жизнь зависела от этого, а мой брат был действительно виновен, и все же теперь я предпочел бы сто раз умереть позорной смертью, чем способствовать уходу брата в Небытие». Barsi-Greene, I, Prince Tudor, pp. 210, 208, 204. См. также: Gallup, Bi-literal Cypher, part II, pp. 43, 22, 104.

1. См.: Spedding, IX, p. 205, приводится в: Fuller, Sir Francis Bacon, p. 167.

1. Генрих Наваррский, цитируется no: Lacey, Robert, Earl of Essex, p. 2.

1. Dodd, Francis Bacon's Personal Life-Story, p. 294.

1. Ibid.

1. Strachey, Elizabeth and Essex, p. 268.

1. Owen, Sir Francis Bacon's Cipher Story, vols. I—II, p. 63.

1. Barsi-Greene, I, Prince Tudor, p. 213.