Глава 16. Последняя жертва

Благосостояние народа есть главный закон.

7 мая 1617 года Фрэнсис Бэкон впервые нес Большую Печать Британии, хранившуюся, согласно традиции, в расшитом кошельке лорд-канцлера. Леди Элис Бэкон была довольна, ибо она находилась на особом положении, в шаге от самой вершины (как жена лорд-канцлера), и даже сам лорд Фрэнсис наконец считал, что добился успеха.

Теперь Фрэнсис обладал очень солидным доходом (хотя и не превышавшим его траты) и жил в любимом Йорк-Хаусе, где прошли его детские годы. Он повсюду пользовался уважением, его уважали даже те, кто был более всего недоволен его успехом. Все мыслимые трудности были преодолены, и лорд Сент-Олбанс и его супруга любезно улыбались в ответ на улыбки, которые наконец начала расточать им Фортуна, уверенные в том, что они были более чем заслуженными. После стольких лет, проведенных в долине, с вершины перед ними открывались великолепные перспективы. Наверное, было так приятно греться в солнечных лучах. Однако время для этого оказалось слишком коротким.

Всего четыре года спустя этот человек, который делал все, чтобы все делать правильно, этот внук королей, Фрэнсис Тюдор, был заточен в лондонский Тауэр — в тот самый древний Тауэр, где сложили свои головы его бабка и брат, где его отец и мать отважились впервые полюбить друг друга, где юная принцесса, которой суждено было стать его матерью, нацарапала перстнем на оконном стекле: «Нет ничего, что доказывало бы мою виновность». Она защитила себя, храня молчание. Молчание Фрэнсиса защищало кого-то другого, того, чьей репутацией он дорожил больше, чем собственной.

Печально читать историю «падения» лорд-канцлера Англии, но еще печальнее рассказывать ее. Она становится понятной в контексте той эпохи и сложившихся обстоятельств.

Зимой 1621 года в Британии было неблагополучно. Погода стояла ужасная. Судоходная река Темза вся покрылась льдом, из-за чего нарушились торговля и сообщение, город был забит мусором и отбросами. Из-за нерасторопности правительства рост цен привел к тому, что люди делали долги, которые не были способны выплатить. Казалось, что все горожане, как из высших, так и из низших слоев, сетовали на то, что им никогда не приходилось так туго. Некоторые считали, что само существование государства поставлено под угрозу.

А заботило ли это короля? Похоже, что не очень. Пока были возможности добывать деньги для его постоянных экстравагантных придворных развлечений, Якова, по всей видимости, совершенно не беспокоили постоянные жалобы. Если привилегии, которыми был наделен его фаворит «Стини»^* (Джордж Вилльерс, впоследствии герцог Букингем), были в безопасности, то ничто другое не имело особого значения. Все нервничали по поводу того, как долго подобное будет продолжаться. Первенец Якова, подающий надежды принц Генри, умер слишком молодым, и теперь принцем Уэльским стал его брат Чарлз. Благодаря дружбе и лести Букингем полностью подчинил себе юного принца. Некоторые даже полагали, что принц был рабом герцога, а не наоборот.

Историк Дж. Р. Грин пишет: «Аморальность двора Якова была едва ли более достойна презрения, чем глупость его правительства... После смерти [Роберта] Сесила Совет был лишен всякой реальной возможности контролировать дела... и она перешла к недостойному фавориту [Букингему]»¹.

Джордж Вилльерс, герцог Букингем. Портрет работы Питера Пауля Рубенса, 1625 г.

На шее Букингема красовалась самая престижная награда страны, золоченая цепь старинного Ордена Подвязки. Благоволение короля придало ему уверенность в себе и возможность считать себя привилегированным членом королевской фамилии. Не отличающийся знатностью клан Вилльерсов теперь оказался вознесенным на самый высокий уровень, а их требования были неиссякаемыми. Если кто-то желал добиться определенной цели, ему нужно было угодить королю, угодив Букингему, а это означало, что следовало угодить и требовательной старушке-матери Букингема.

Отсутствие уважения к королю стало в конце концов таким явным, что даже Яков обратил на это внимание. Повсюду вспыхивали шумные скандалы и вздорные склоки между ранее мирными гражданами, символизируя собой беззаконие, ставшее результатом дурного управления страной. Яков тревожился, но не желал менять своих привычек; возможно, он попросту не мог этого сделать. Наблюдая за падением своего авторитета, он мог противопоставить этому только требование большего соблюдения королевских прерогатив, которые он постулировал как свои неотъемлемые права. Он был королем — и этого было достаточно. Однако стало ясно, что те интеллектуальные и философские качества, на которые он претендовал, восходя на престол, были всего лишь глянцевой оберткой, скрывавшей противоречивую личность, которая начинала разрушаться под влиянием безрассудных страстей.

В душе Бэкон надеялся на то, что Яков станет его союзником по осуществлению его плана просвещения нации, но этого не получилось. Без сомнения, ему польстила подобная идея, но его гораздо больше интересовали попойки и охота, а также его фавориты, сначала Сомерсет, а затем Букингем. Он, конечно же, стал источником разочарования, не сумев оказать поддержку духовным (а, возможно, и розенкрейцерским) исканиям своей дочери и ее мужа, королевы и короля Богемии «Зимней сказки».

По мере того как подданные короля все больше и больше разочаровывались в своем шотландском правителе, дела приобретали опасный поворот. Люди начинали называть его Принцем Обманщиков. Один биограф сделал попытку сравнить его с Елизаветой: «При всех недостатках Елизаветы, она была королевой до мозга костей, упорно идущей к цели, бесстрашной и мудрой». Что касается Якова, то «...никогда не бывало короля, в такой степени лишенного королевского достоинства»². По мнению некоторых, его сильно преувеличенные познания и рассудительность были своего рода проявлениями извращенного ума, коварством и изобретательностью, которые подменяли собой такие королевские качества, как мудрость и милосердие.

В «Истории английского народа» Грина дан один из наименее лестных портретов Якова. Мы не станем мучить читателя приведением пространной цитаты, но завершается она такими словами: «Двор Елизаветы был не менее безнравственным, чем двор ее преемника; но его аморальность была прикрыта покрывалом учтивости и рыцарства. Между тем ничто не прикрывало пагубную грубость нравов при дворе Якова. Короля подозревали в таких грехах, по сравнению с которыми пьянство казалось чуть ли не добродетелью»³.

Несмотря на эту тлетворную атмосферу, ни в одной шифрованной записи, ни в одном письме Бэкон не подверг короля критике. Деликатностью и скромностью он завоевал его доверие и уважение. Последние строки 58-го сонета демонстрируют терпение и сдержанность, которые были характерны для его отношения к Елизавете. Вероятно, ему было не менее трудно и с Яковом.

Раз я твой раб, готов я должен быть
Во всякий час ждать твоего желанья, —
Не знать досуга, даже не служить,
Пока я не услышал приказанья, —
Не сметь роптать на бесконечный час,
Когда мой властелин покой вкушает, —
Не горевать, услышавши приказ
Расстаться с ним. Когда он уезжает,
Спросить не смею в помыслах ревнивых,
Куда, зачем покинул он меня,
И, хмурый, думаю о тех счастливых,
Которым радость быть с тобой дана.
Любовь глупа, и ей твое желанье —
Что б ты ни совершил — вне порицанья.

(Пер. М. Чайковского)

Его личный дневник, написанный шифром, не содержит упреков в адрес короля, за исключением одного замечания по поводу зависти, которую Яков питал по отношению к своему лорд-канцлеру. (Яков знал, что его собственные права уступают правам прямого потомка Елизаветы.)

Теперь опасность осталась далеко позади, и не приходится опасаться ничего, кроме зависти короля, и она связана скорее с воздействием на сердца людей, чем с каким-либо страхом относительно того, что я предъявлю свои права, поскольку он знает, что все свидетели мертвы, а необходимые документы уничтожены⁴.

Не подобало ему, никогда не короновавшемуся принцу, жаловаться на законно помазанного на царство короля. Однако с годами преданного служения к нему пришло чувство глубокой удовлетворенности тем, что он обрел взамен:

И все же в этом моем труде я выступаю как бесспорный наследник значительно более высокого трона, скипетра власти, которая будет распространяться на потомство. Ни время, ни смерть не отнимут у меня мое второе королевство⁵.

Проблема, которая привела к опале Бэкона, началась значительно раньше, с королевской традиции жалования монополий и «патентов» ряду избранных подданных Британской Короны. Патенты представляли собой жалуемые определенным лицам права присваивать себе долю доходов от различных предприятий и производств.

Вовсе не собираясь упразднять такие пожалования, Яков жаловал все новые и новые монополии и патенты узкому кругу привилегированных особ, все больше и больше лишая низшие сословия средств к существованию. Для короны такие пожалования представляли собой необременительный способ благодарить за услуги и действенный способ, позволявший королю Якову осыпать бенефициями Букингема и его семейство. Говорили, что Вилльерсы залезают в каждую банку с вареньем.

Лорд Фрэнсис обращался с письмом к Букингему, прося его уговорить короля отказаться от практики пожалования монополий. Этот великодушный жест монарха, заботящегося о своем народе, указывал он, породил бы доверие к нему. «Положите конец зависти, порождаемой подобными вещами (которая, по моему мнению, сама по себе не приводит ни к чему хорошему), а вместо упоминания о том, что Вы поддерживали их, примите благодарность за то, что положили им конец»⁶.

Совет был хорош, но король не собирался прислушиваться к нему. Яков отчаянно нуждался в деньгах. У него не было иного выбора, кроме как обратиться к парламенту и получить от него дополнительные субсидии. Бэкон знал, что это был древний королевский способ обеспечить короля казной, но он также знал, что это может привести к катастрофическим последствиям. Он завершил свой совет, как обычно: «Но, каким бы ни было Ваше решение, дайте мне знать, и Ваша Милость увидит, что я подчинюсь ему»⁷. «Да будет воля твоя, а не моя», — таково было его неизменное отношение к Короне.

Прошло семь лет после последнего созыва парламента, а Яков не имел желания созывать его снова. Это означало бы предоставить обеим Палатам возможность комментировать государственные дела, а он желал избежать этого. Однако потребность в деньгах поджимала. Если он хотел поддержать свою подвергшуюся нападению дочь, королеву Елизавету Богемскую, и ее супруга Фридриха и если он и Стини желали продолжать вести прежний образ жизни, ему пришлось бы убедить парламент в том, что он заслуживает дополнительных доходов. Такой план ему не импонировал.

В день открытия работы парламента в Лондоне царило воинственное настроение — народ был недоволен, между Палатами лордов и общин возникали трения, и все хотели увидеть, как покатятся головы. Яков не был столь слеп, чтобы не видеть, в какой он оказался опасности, но он был достаточно хитер, чтобы знать, как справиться со сложившейся ситуацией. Он должен явиться в сверкающих одеждах и отыскать некоего «козла отпущения», на которого можно будет свалить вину.

Яков был готов сыграть эту роль, когда его особу внесли в здание парламента (из-за артрита он практически превратился в развалину). Додд пишет, что он выступил с «длинной, бессвязной речью, в которой указывал на их взаимные обязанности: он должен был осуществлять справедливость и милосердие, а они, не покушаясь на его королевские прерогативы, должны были посредством петиций осведомлять его о своих горестях и поставлять ему деньги на его нужды»⁸. Речь была выдержана в милостивых тонах и, как и было задумано, оказала воздействие и на умы, и на сердца слушателей.

Общины одобрили законопроекты о его деньгах и вскоре принялись за спорный вопрос о монополиях и патентах. Все знали, что патенты жаловал король, но только по советам «третейских судей». Поэтому если кого и следовало винить, то не короля, а его советчиков. Если можно было винить короля, то только за то, что он последовал дурным советам. Всем также было известно, что главным советником короля является лорд-канцлер, — следовательно, в злоупотреблениях монополиями был повинен именно лорд-канцлер.

Настроение в Палате общин переменилось. Если прежде они были критически настроены по отношению к королю, то теперь их до некоторой степени покорило его смирение и та великая любовь, которую он явно питал к своему народу. Но они жаждали чьей-то крови. Чем выше стоял человек, тем слаще казалась перспектива предъявить ему обвинение.

Сэр Эдвард Кок. Гравюра из «Галереи портретов» (1833). Эдвард Кок и Фрэнсис Бэкон неоднократно имели столкновения. По настоянию Фрэнсиса король снял Кока с его поста в 1616 году и «повысил» его, предоставив ему менее влиятельную должность. Кок отомстил за это в 1621 году, воспользовавшись гневом общин по поводу коррупции при королевском дворе для личной атаки на Бэкона. Р.У. Черч описал его как «одного из самых свирепых и неразборчивых в средствах английских судей. Он сыграл влиятельную роль в падении Бэкона»

Враги Бэкона получили карт-бланш. Для Эдварда Кока, все еще не пережившего возвышения Бэкона, наступило время поквитаться с ним. Он был главой реформаторов в Палате общин и заводилой в группе тайных заговорщиков, которые все чувствовали себя задетыми или каким-то образом обиженными по милости Бэкона. Им предстояло сыграть свою роль в низложении «справедливейшего из справедливых» под предлогом укрепления государства. Все это подтверждено Доддом благодаря скрупулезному анализу трудов Диксона, Спеддинга и других ранних биографов⁹.

Были найдены двое изъявивших желание поклясться, что они давали взятки лорд-канцлеру, когда он занимался рассмотрением их дел, — 100 фунтов и 400 фунтов, соответственно. О том, что эти подношения не изменили вынесенных канцлером решений в пользу просителей, не упоминалось. Так же не говорилось и о том, что одним из обвинителей был разобиженный клерк, которого лорд Сент-Олбанс уволил со службы за дурное поведение.

В те времена делалось различие между взятками и подношениями, и подношения государственным чиновникам не рассматривались как взятки. Все судебные издержки оплачивались сторонами по конфликтам, а правительство выплачивало должностным лицам (будь то генеральный атторней, лорд-адмирал или государственный секретарь) лишь номинальные суммы. Все остальные доходы складывались из платы или «подношений», осуществлявшихся заинтересованными сторонами. Разумеется, считалось, что чем крупнее подношение, тем более благоприятным будет вынесенное решение, однако однозначного исхода дела при этом не предполагалось.

Очевидно, что это была порочная система возмещения издержек, но так делалось на протяжении столетий. Таков был обычай, и его невозможно было изменить в одно мгновение по желанию одного реформатора. Судьи и адвокаты в Англии наследовали эту традицию, которая их кормила. Они получали субсидии не от правительства, но исключительно от сторон по конфликтам, которые щедро платили в благодарность за оказанные им услуги.

Система была негодная, она требовала реформирования, и Бэкон прекрасно понимал это. Единственным настоящим преступлением было бы вынесение судьей решения в обмен на полученные им деньги. В этом никогда не были виновны ни генеральный атторней Бэкон, ни лорд-канцлер Бэкон. Действительно, как сказал Бэкон, а его слуги подтвердили его правоту, он даже не получал подношения лично (кроме одного случая). Они поступали к его управляющему. Бэкон редко был в курсе размера подношения.

Деньги никогда не были бы столь важны для Фрэнсиса, если бы они не были необходимы для осуществления его проектов. Как мы знаем из его эссе «Об истинном величии королевств и государств», он считал, что монарх должен демонстрировать богатство и щедрость, отражая благосостояние его страны¹⁰. Он писал, что деньги подобны «навозу»; чем больше унавоживать почву, тем обильнее урожай¹¹. Этому судье было гораздо важнее справедливо и честно исполнять официальные обязанности, накладываемые на него занимаемым постом, чем думать о деньгах.

Широкая публика, мало разбираясь в почти невероятных достоинствах нового королевского судьи, негодовала по поводу несправедливого жалования патентов, из-за которых выросли цены, из-за которых богатые богатели, а бедные беднели. Теперь люди желали, чтобы их убедили в необходимости изменения системы выплат, — но не посредством спокойного разбирательства, а, как бывает обычно в случае, когда массами овладевает безумие, посредством нападения на того, кто оказался под рукой. Один из друзей Бэкона пытался предупредить его о подобных настроениях, которые начинали приобретать опасный характер. «Оглянитесь по сторонам», — советовал он. Лорд Фрэнсис ответил ему: «Я не боюсь! Я выше всего этого»¹², — и спокойно продолжал заниматься своими делами.

Когда Бэкон узнал, что против него выдвигают обвинения, он встревожился, но он знал, какие мотивы руководили его умом и сердцем. Он был исполнен решимости рассмотреть обвинения и энергично защищаться. Но он также осознавал, где именно следует искать источник неприятностей. «Я никому не докучаю просьбами, — говорил он Букингему, — я слушаю и сомневаюсь только относительно сэра Эдварда Кока, и мне хотелось бы, чтобы король как следует предостерег его; ибо Ваша Светлость не имеет особого влияния на него, но мне кажется, что слово, сказанное королем, успокоит его»¹³.

Падение Бэкона было предрешено тогда, когда Яков решил вложить в руку Бэкона Большую Печать без «соизволения» его драгоценного Стини. Хотя лорд Фрэнсис и сумел завоевать определенное уважение Букингема, ему значительно меньше повезло с матушкой Стини, леди Комптон.

Из того, что нам о ней известно, можно сказать, что понятие «леди» совершенно не относилось к ней. Несмотря на то что ей не была чужда определенная внешняя живость и привлекательность, она была хитрой и коварной. Она была простолюдинкой, кухонной прислугой, согласно одному из источников, которая удачно вышла замуж и упрочила свое положение. И она произвела на свет троих необыкновенно красивых сыновей, одному из которых посчастливилось привлечь к себе блуждающий взгляд короля. Пережив нескольких мужей, она оказалась вдовой с одним сокровищем, сыном, приближенным к королю. Она правила своей семьей деспотичнее, чем любая королева, и говорили, что ее влияние на короля в государственных делах было больше, чем влияние собственной жены Якова, королевы Анны.

Диксон подробно рассказывает о том, как Букингем и леди Комптон пытались лишить поста прежнего канцлера, Эллесмира, не желая дожидаться его кончины. У нее была возможность продать свое влияние при назначении на этот пост за тридцать тысяч фунтов. Она умудрилась опорочить достойного старика всевозможными наветами, и ходили разговоры, что в итоге он умер от болезни сердца, разбитого обвинениями леди Комптон¹⁴. Предоставление поста канцлера Бэкону зависело от нее, или она так считала.

Между тем иногда у Якова появлялись собственные мысли. Не посоветовавшись с Букингемом, леди Комптон или с кем-либо из клана Вилльерсов, он доверил Большую Печать своему собственному кузену, Фрэнсису Бэкону. В глазах леди Комптон дело усугублялось тем, что Яков не попросил у Бэкона ни единого пенни в обмен за эту милость.

Будучи назначен на этот высокий пост, Бэкон немедленно приступил к осуществлению некоторых перемен, которые, по его мнению, были необходимы. Одна из них должна была ускорить процесс рассмотрения дел судом. Он давно осуждал бесконечные проволочки в ведении дел в судах, благодаря которым судьи обогащались, а участники тяжбы разорялись. Были случаи, когда рассмотрение дел в суде растягивалось на годы. Он намеревался серьезно рассматривать каждое дело, но обещал следующее:

Я буду объявлять свое решение в течение нескольких дней после слушаний... В правосудии не должно быть проволочек... Поскольку правосудие священно и является той целью, ради которой я призван занять этот пост, и, следовательно, моим путем на небеса. По милости Божией, я добавлю послеполуденное время и примерно две недели от каникулярного времени к заседаниям, чтобы разобраться с делами, накопившимися в суде. Я отвел бы лишь часть трех долгих каникул для занятий искусствами и науками, к каковым я наиболее склонен¹⁵.

Это было смелое обещание, но он его сдержал. Вместе с пожалованием Печати ему достались тысячи дел, рассматриваемых канцлерским судом, часть которых ждала своего решения по десять, а то и по двадцать лет. Вначале лета он мог с гордостью сказать:

Сегодня я разобрался с делами королевства по обычным делам. Не осталось ни одного нерассмотренного дела. Судьи иссохли от работы, которую им пришлось выполнять. Ни одна петиция не была не заслушана. И, думаю, можно сказать, что прежде такого не случалось¹⁶.

Ни одно судебное решение, вынесенное Фрэнсисом Бэконом, не было опротестовано. Он был благословением, ниспосланным притесняемым подданным королевства. Для тех, кто из-за его четких решений лишался доходов, он был «чернильной душой» и «горше полыни».

По мнению Додда, именно такие личности, как леди Комптон, Кок, человек по фамилии Уильямс и прочие, решили устранить лорд-канцлера Бэкона, действуя против него столь же обдуманно, как прежде против лорд-канцлера Эллесмира. Клерк Джон Уильямс в то время был настоятелем Вестминстера. Это был красивый, обаятельный мужчина, лишь немногим старше сыновей леди Комптон. Он «обхаживал» сию даму, стремясь заручиться ее благосклонностью, чтобы занять место Бэкона в случае, если Бэкон попадет в немилость и будет снят со своего поста. Ходили даже разговоры о том, что он, возможно, был не просто милым другом этой дамы.

Дополнительным осложнением в заговоре против Бэкона, похоже, стало желание Букингема заполучить красивый старинный Йорк-Хаус в качестве личной резиденции, но тогда это здание было домом Бэкона, резиденцией канцлера. Прежде он был домом сэра Николаса, домом, где прошло детство Бэкона, и его никак нельзя было убедить уступить его члену клана Вилльерсов без прямого приказа короля. Яков же не осмеливался решить дело в пользу Стини, но это стало еще одним зубом, который вырос у него против Бэкона.

Коку и другим удалось повернуть дело в свою пользу. То, что начиналось в Палате общин с просьбы исправить ситуацию с обременительными патентами и монополиями, вылилось в кампанию, направленную против Бэкона. Когда против лорд-канцлера были выдвинуты обвинения во взяточничестве, делом занялась Палата лордов.

Когда лорд Фрэнсис узнал о выдвигаемых против него обвинениях, он испытал глубокое потрясение, настолько сильное, что заболел и слег в постель. Он подозвал к своему ложу секретаря и попросил его записать завещание, оставляя свою «душу Всевышнему», тело «для тихого погребения» и имя «для грядущих веков и чужих стран». Однако каким бы расстроенным он ни был, это был еще не конец. Несыгранным оставался еще один, заключительный акт драмы.

Как и следовало ожидать, нашлись и такие, кто обвинял Бэкона в том, что он притворяется больным, чтобы избежать необходимости отвечать на выдвинутые против него обвинения. Он написал письмо в Палату лордов, заверяя, что это не так. Он надеялся, что они будут думать о нем без предвзятости до тех пор, пока ему не представится возможность защитить себя, подвергнуть перекрестному допросу тех, кто свидетельствует против него, а также допросить свидетелей с его стороны, чтобы они дали показания в его пользу¹⁷. Кроме того, он просил их соблаговолить проверить тысячи дел, которые он рассматривал, и убедиться, что они рассмотрены безупречно. Он не сомневался, что если все это станет известно, то он будет полностью свободен от подозрений. «У меня чистые руки и чистое сердце... Душа моя спокойна», — уверял он их¹⁸. «Мне нечего бояться, кроме страха»¹⁹. Лорд Бэкон на три столетия предвосхитил знаменитую фразу, сказанную нашим Ф.Д. Р.²⁰.

Разумеется, враги лорда Фрэнсиса совершенно не желали открытого обсуждения проблемы. Все знали, что он может рассеять все выдвинутые против него обвинения, если выступит в свою защиту, а его обвинителям это было известно лучше, чем кому бы то ни было. Они могли выдержать его просвечивающий насквозь перекрестный допрос не больше, чем грязные потемки — свет ясного дня. Если бы благородный лорд-канцлер решил рассказать обо всем, что ему было известно, коррумпированность двора Якова стала бы очевидной, стало бы известно о растаскивании государственной казны на личные нужды, о торговле государственными должностями, о фаворитизме и непотизме^**, приобретших колоссальные масштабы. Народ был настроен на реформы; кто-то должен был поплатиться за существующее положение дел. Яков и Букингем начинали нервничать. Мало кто, в том числе и они сами, пережили бы подобный день в суде без потерь.

К концу апреля лорд-канцлера обвиняли в двадцати восьми случаях получения взяток и коррупции, причем все обвинители утверждали, что они делали ему подношения в обмен на его милости. Теперь пришел его черед предстать перед судом и рассеять выдвинутые против него обвинения. Но он, как ни трудно в это поверить, неожиданно отказался поступить таким образом. Что же могло случиться?

В письме королю Якову, датированном 21 апреля, Бэкон предложил сдать Печать. Он не желал опровергать обвинения. Это было равносильно тому, что он был виновен в том, в чем его обвиняли. Обе Палаты, и лордов, и общин, опешили — это было, как взрыв самой большой бомбы. Величайший юрист своего времени отказывается от права защитить себя? Это могло означать только одно — великий лорд Фрэнсис был виновен в коррупции. В письме к Палате лордов он писал: «Я прямо и косвенно признаю себя виновным в коррупции ...отказываюсь от всякой защиты и вверяю себя милости и снисходительности Ваших Милостей»²¹. Письмо было написано прикованным к постели Бэконом; полагали, что ему осталось жить каких-то несколько дней.

Лорд Верховный Судья, Джеймс Лей, еще один враг Бэкона, огласил приговор:

1) Штраф в размере сорока тысяч фунтов.

2) Заключение в Тауэр на срок, угодный Его Величеству.

3) Запрет впредь занимать государственные посты.

4) Запрет появляться при дворе и в парламенте.

Последний пункт означал, что Фрэнсис Сент-Олбанский изгонялся с «периферии» королевского двора, то есть ему нельзя было появляться в Лондоне. Это был суровый приговор, намного суровее, чем обычный приговор по делу о взятках²². Чем выше положение человека, тем сильнее его падение.

Его отправили в Тауэр не немедленно, но после того, как Саутгемптон (который не простил Фрэнсису его участия в процессе над Эссексом) пожаловался Палате лордов, что он еще не в Тауэре. Букингем объяснил, что король отложил его заключение из-за болезни Бэкона. И он, и Яков знали, что Бэкон не заслужил наказания, но те, кто жаждал мести, настаивали на его немедленном заключении. Несмотря на явные попытки Букингема противостоять этому, Бэкона заточили в той самой мрачной башне, где прежде томились столько его родственников.

Мы знаем, что лорд Сент-Олбанский подписал документ, признавая себя виновным по всем выдвинутым против него обвинениям. Мы знаем, что он отказался защищаться. Но почему?

Из других написанных им документов известно, что он никогда не считал себя виновным в совершении какого бы то ни было преступления. Единственное, в чем он допускал свою вину, это беспечность или недогляд, попытка выполнять обязанности, к которым не лежала его душа. Мы знаем, что он лично боролся с теми самыми преступлениями, в которых его обвиняли. Что же такое случилось в последнюю минуту, что заставило «справедливейшего канцлера... со времен сэра Николаса Бэкона»²³ признаться в совершении преступлений, в которых он сам не считал себя виновным?

Альфред Додд и Хепуорт Диксон относятся к числу тех, кто обнаружил свидетельства, проясняющие эту загадочную ситуацию. Когда Яков стал королем, Бэкон писал ему, используя слова, связанные с жертвой, принося себя в жертву «службе Его Величеству». Он вновь собирался принести себя в жертву.

Когда дело приняло серьезный оборот для Фрэнсиса, Букингем, очевидно, побывал у него. Додд полагает, что ему была нужна информация относительно того, как Фрэнсис собирается защищать себя²⁴. Мы не знаем, что произошло между ними, но сохранилось негодующее письмо, отправленное лордом Фрэнсисом Букингему на следующий день:

«Ваша Милость говорили о Чистилище. Я сейчас нахожусь в нем, но дух мой спокоен; ибо не в богатстве мое счастье... Но сам Иов или любой из самых праведных судей при такой охоте на все, что можно обратить против него, каковая развернута на меня, мог на время показаться запятнанным, особенно в случае, если величие — это отличие, а обвинение — забава»²⁵.

Должно быть, Букингем ответил Бэкону лично, ибо через несколько дней он получил еще одно письмо от лорд-канцлера, в котором с негодованием говорилось то же самое:

«Полагаю... что какой-то подлый клеветник сказал Вам, что было бы странно, если бы я оказался в долгах, ибо я должен был получить сто тысяч фунтов в виде подношений с тех пор, как у меня находится Печать. [Это] страшная клевета!.. Хвала Господу, я никогда не брал ни пенса в виде каких-либо бенефиций или от церкви, я никогда не брал ни пенни за то, чтобы отклониться от того, что было скреплено печатью, я никогда не брал ни пенни в виде комиссионных или других вещей такого рода, я никогда не делился ни с кем из слуг за посреднические и прочие недостойные услуги»²⁶.

Бэкон был невиновен, и в этом письме он горячо отстаивал свою невиновность. Он был уверен в том, что способен развеять все выдвигаемые против него обвинения. У лорд-канцлера был план и все надежды на то, что он очистит свое имя, до тех пор, пока Яков не просто пожелал, но категорически потребовал от него, чтобы он отказался от самозащиты из страха, что под удар будет подставлен Букингем²⁷. Замечания Фрэнсиса: «Самое опасное, что те, кто целятся в Вашего канцлера, могут нацелиться и на Вашу корону. Хотел бы я, будучи первой жертвой, оказаться и последней»²⁸.

Додд полагает, что Букингем несет ответственность за то, что Бэкон был заключен в Тауэр²⁹. У нас есть письмо, которое он отправил Букингему, с негодованием требуя, чтобы его освободили, — не прося, а именно требуя:

Милостивый государь,
Отдайте приказ о моем освобождении сегодня же. Смерть, благодарение Господу, совсем не страшит меня, коль скоро я постоянно молил о ней (насколько это дозволено христианину) на протяжении этих двух месяцев. Однако умереть... в этом позорном месте — хуже этого не придумаешь; а если я умру, то умрет тот, кто всегда был одержим единственным истинным намерением быть верным и безупречным слугой своего повелителя, а также тот, кто никогда не давал ни одного непродуманного, опасного или (я бы сказал) неудачного совета; тот, кого никакое искушение не могло отвратить от того, чтобы оставаться достойным доверия, честным и трижды любящим другом Вашей Милости.
Истинный и любящий друг Вашей Милости, ни живой, ни мертвый

Фр. Сент-Олбанский³⁰

Из этого письма становятся предельно ясными уверенность Фрэнсиса в собственной невиновности и его негодование по поводу того, что Яков все еще не выпустил его из застенков. Королям (или королевским фаворитам) не приказывают, но как раз это и сделал Фрэнсис, а Яков, что самое удивительное, выполнил то, что от него требовали. Через три дня лорд Сент-Олбанский был выпущен из тюрьмы и оказался в роскошном доме воспитателя принца Уэльского. Его штраф был отменен государством.

От него не отобрали титул канцлера, так как он был дан пожизненно, несмотря на то что он был отстранен от должности. Впоследствии часто слышали, как король сетовал на невозможность получить совет от своего старого канцлера. «О, если бы здесь был мой старый канцлер, я быстро решил бы этот вопрос», — не один раз говорил он. Его Величеству не хватало его лучшего советника в случаях, когда перед королем возникали практически неразрешимые проблемы.

Тем не менее Фрэнсис был по-прежнему отлучен от двора. Он не должен был приближаться к нему меньше чем на двенадцать миль, в которые входила лучшая часть Лондона. Ему ничего не оставалось, как переехать в свой загородный дом в Горэмбюри. Когда он отправился в деревню, его сопровождала целая свита друзей и доброхотов, желавших показать, что они верят в его невиновность. Когда эту процессию увидел принц Чарлз, он, говорят, заметил: «Этот человек не даст забыть о себе»³¹. Так оно и было. Джон Чемберлен в своей непрекращающейся переписке с Карлтоном отмечал:

Похоже, что он либо делает вид, либо не ощущает позора, которым покрыт, но ведет себя как ни в чем не бывало³².

А три месяца спустя:

Сегодня, как я слышал, он отбыл в свой собственный дом в Горэмбюри, не выказывая (как подобало бы) ни малейших признаков своего краха, но всем своим видом и непринужденностью показывая, что он все тот же, каким был, находясь на вершине³³.

Бэкон понимал, что для того чтобы правда восторжествовала, должно пройти время:

Я всегда думаю о будущем, ожидая награды не от своей эпохи или соотечественников, но от людей, которые будут жить в далеких странах и во времена, совсем непохожие на наши³⁴.

Несмотря на его надежду, что в грядущие века его репутация будет восстановлена, а истина о его «падении» станет известна, даже в наши дни, почти четыреста лет спустя, есть авторы, которые, похоже, прошли мимо истины и даже главного в его деятельности.

Примечания

*. Король имел обыкновение ласково называть Вилльерса «Стини», намекая на Св. Стефана, о котором говорится в Деяниях 6:15 как о человеке «с лицом ангела».

**. Непотизм (от лат. nepos, родительный падеж nepotis — внук, племянник) — раздача Римскими Папами ради укрепления собственной власти доходных должностей. (Прим. ред.)

1. J.R. Green, приводится в: Alfred Dodd, The Martyrdom of Francis Bacon (London: Rider, 1945), p. 57.

2. Dodd, Martyrdom, p. 56.

3. Ibid., pp. 56—57.

4. Gallup, Bi-literal Cypher, part II, p. 102; Barsi-Greene, I, Prince Tudor, p. 190.

5. Gallup, Bi-literal Cypher, part II, p. 190; Barsi-Greene, I, Prince Tudor, p. 190.

6. Фрэнсис Бэкон — Джорджу Вилльерсу, 29 ноября 1620 года, приводится в: Jardine and Stewart, Hostage to Fortune, p. 447.

7. Ibid.

8. Dodd, Martyrdom, p. 73.

9. См. Dodd, Martyrdom, специальные главы VI—X.

10. Bacon, Essays, pp. 147, 155.

11. Bacon, «Of Seditions and Troubles», в: Essays, p. 105.

12. См.: Dodd, Martyrdom, p. 78.

13. Bowen, Francis Bacon, p. 182.

14. См.: Dixon, Life, p. 234, приводится в: Dodd, Martyrdom, p. 69.

15. Фрэнсис Бэкон в речи, произнесенной в первый день своего председательства в качестве лорда-хранителя Большой Печати, 7 мая 1617 года. См.: Dodd, Martyrdom, p. 109; и du Maurier, Winding Stair, p. 99.

16. Фрэнсис Бэкон, 8 июня 1617 года, приводится в: Church, Bacon, p. 109.

17. Фрэнсис Бэкон — Палате лордов, 19 марта 1621 года.

18. Фрэнсис Бэкон — Палате лордов, 14 марта 1621 года, приводится в: Bowen, Francis Bacon, p. 187.

19. Позднее Фрэнсис Бэкон напишет, что «ничто не страшно, кроме самого страха». См.: De Augmentis Scientiarum, книга II.

20. В речи, произнесенной 4 марта 1933 года во время первой инаугурации, Франклин Д. Рузвельт сказал: «Единственное, чего нам следует страшиться, это самого страха».

21. Письмо Фрэнсиса Бэкона, в котором он признавал свою вину, было зачитано вслух в Палате лордов 30 апреля 1621 года. См.: Dodd, Martyrdom, p. 101.

22. Биограф Люси Эйткин в «Воспоминаниях придворных короля Якова Первого» (Memoirs of the Court of King James the First, 1822), отмечает: «Приговор, вынесенный лорд-канцлеру, был более суров, чем любой другой приговор, который когда-либо выносился при отстранении от должности: во всех предшествующих случаях таковой выносился за совершение государственной измены». См.: Dodd, Martyrdom, p. 144.

23. Фрэнсис Бэкон, написано в период заключения в Тауэре, приводится в: Dodd, Martyrdom, p. 119.

24. См.: Dodd, Martyrdom, p. 86.

25. Фрэнсис Бэкон — Букингему, 14 марта 1621 года, приводится в: Dodd, Martyrdom, p. 86.

26. Bowen, Francis Bacon, p. 209

27. Альфред Додд приводит фрагменты из трудов ряда биографов, а также свидетельства о том, что Яков приказал Бэкону отказаться от самозащиты и признать себя виновным. См.: Martyrdom of Francis Bacon, глава VIII, «Признание вины», в особенности стр. 94—102. Материал весьма убедительный. Многие биографы и историки — Диксон, Спеддинг, Хэкет, Монтэгю и другие — ясно понимали, что произошло; они собрали по крохам доступные им в те времена доказательства. Додд также обнаружил новые материалы в сочинениях «Шекспира». В предисловии к своему труду, которое доступно он-лайн, он приводит факты, ставящие под сомнение виновность Бэкона, а также ряд свидетельств, которые фигурируют в главе VIII. См.: http://www.sirbacon.org/liriks/martyrdom.htm

28. Bowen, Francis Bacon, p. 183.

29. Dodd, Martyrdom, p. 124.

30. Ibid.

31. Church, Bacon, p. 137.

32. Джон Чемберлен — Дадли Карлтону, 24 марта 1621 года, приводится В: Dodd, Martyrdom, p. 93.

33. Du Maurier, Winding Stair, p. 155.

34. Barsi-Greene, I, Prince Tudor, p. 243; Gallup, Biliteral Cypher, part II, p. 208.