Глава 3. Откровение, которое изменило всю жизнь

Разумеется, привычка наиболее сильна, когда она приобретается в молодые годы; мы называем образованием то, что на деле является всего лишь рано усвоенной привычкой.

Обросшие сплетнями и скандалами события при дворе Елизаветы создавали ту обстановку, в которой суждено было расти и взрослеть Фрэнсису Бэкону, прежде чем он смог приступить к осуществлению своего плана «реформирования всего широкого мира». Однако в доме Бэконов передававшиеся шепотом истории не доходили до ушей мальчиков. Сэр Николас и леди Анна бдительно следили за этим. В течение первых двенадцати лет жизни у Фрэнсиса не было более серьезных проблем, чем выработка отношения к окружавшему его манящему миру и приобретение как можно более широких и глубоких познаний под руководством учителей, не утратив при этом творческие потребности своей души. Вокруг было столько вещей, которые требовали пристального наблюдения: эхо его голоса, отражающееся от окрестных холмов, удивительные фокусники, выступавшие на деревенских ярмарках, вибрации музыкальных инструментов, когда по очереди защипывались струны.

Самым сложным, возможно, было налаживание отношений с юным кузеном из соседнего поместья Теобальдз, Робертом Сесилом. У Фрэнсиса с самого начала возникли проблемы с двоюродным братом. Этот мальчик был единственным оставшимся в живых сыном Милдред Кук Сесил, которая, как и ее сестра Анна, была второй женой более старшего супруга, у которого уже была своя семья. Этот единственный ребенок леди Милдред был любимцем обоих своих родителей, которые баловали его, как могли, хотя он вовсе не был привлекательным мальчиком. Возможно, их забота о нем была более выраженной именно из-за его недостатков. У него была горбатая спина, а одно плечо ниже другого. Он был худым, бледным, бесцветным и не слишком любезным. Однако при этом он обладал исключительным, ясным умом и, взрослея, весьма успешно пользовался им, чтобы достигать всего того, чего ему хотелось. Возможно, фигура маленького Роберта была изуродована от рождения, хотя его мать утверждала, что всему виной нянька, которая уронила младенца так, что он упал головой вниз.

Через много лет Фрэнсис напишет одно из своих знаменитых эссе «О зависти», которое все считали основанным на его личном опыте общения с маленьким двоюродным братом Робертом Сесилом. Там было сделано реалистическое, но далеко не лестное замечание:

Человек, который сам начисто лишен добродетелей, всегда завидует чужим добродетелям; ...а тот, кто пытается присвоить себе добродетель другого, будет также стремиться лишить другого его счастья¹.

Будучи философом и психологом, Бэкон полагал, что ум и тело связаны настолько тесно, что одно влияет на другое. В опыте «Об уродстве» он высказал предположение о том, что те, кто страдает физическими уродствами, часто «лишены способности питать естественную привязанность и любовь; и тем самым они мстят природе». Возможно, это эссе также родилось на основе его опыта общения с Робертом Сесилом, чьи психологические отклонения отражали уродство его несчастного тела. Впрочем, Бэкон все же допускал, что в некоторых случаях имеет место противоположное и что порой физический недостаток может стать стимулом, заставляющим человека добиться отличия. Относительно людей с физическими недостатками он писал: «порой они оказываются отличными людьми; так было с Агесилаем^* ...Эзопом ...и Сократом»².

На Фрэнсиса с его открытым и добрым характером не было похоже, что он станет насмехаться над кузеном без всякой причины. Пока они были живы, он не раз указывал на весьма веские причины своего настороженного отношения к Роберту и без всяких экивоков заявлял, что Роберт Сесил был причиной ряда величайших несчастий, которые ему пришлось переживать в течение многих лет жизни. В шифрованной записи он выразил свое сожаление по поводу того, что недооценил масштабы зависти Роберта, ибо к тому времени, когда он осознал всю остроту опасности, было слишком поздно пытаться избежать ее³.

Между тем в юности Фрэнсис не осознавал никакой опасности. Он чувствовал себя уверенно и благоденствовал под бдительным присмотром леди Анны, а его благополучие поддерживалось хорошо отлаженной жизнью искренне любящей его семьи. Конечно же, леди Анне приходилось беспокоиться о многих вещах, но она любила всех своих мальчиков и не жалела себя, чтобы им было хорошо. Прежде всего ее тревожило здоровье мужа, человека непомерно тучного. Как-то королева Елизавета, поддразнивая его по поводу его габаритов, заметила: «У души милорда-хранителя роскошное вместилище». Леди Анна делала все, что от нее зависело, чтобы окружить его комфортом и хорошо кормить; в этом она явно переусердствовала.

Время пролетело слишком быстро, и для мальчиков настала пора перестать держаться за материнскую юбку и расширить свое представление о мире. Когда Фрэнсису исполнилось двенадцать, было решено, что он готов приступить к учебе в колледже, и по меркам того времени он не был слишком юным для того, чтобы стать студентом.

В один прекрасный день в начале марта 1573 года королева Елизавета неожиданно прибыла к Бэконам в Горэмбюри. Несколько недель спустя Фрэнсис был готов к отъезду в Кембриджский университет, где ему предстояло учиться не в Колледже Тела Христова, в котором учился сэр Николас, но в более молодом Колледже Св. Троицы, основанном на средства Генриха VIII, непризнанным внуком которого был мальчик. Кембридж также был тем университетом, в котором обучался уважаемый наставник Елизаветы, Роджер Эскем. Энтони поехал вместе с Фрэнсисом. Весьма вероятно, что в принятии этих решений главная роль принадлежала королеве.

По приезде мальчиков ждал теплый прием лично главы Колледжа Св. Троицы. Ярый протестант Джон Уитгифт (говорили, что он имел обыкновение пороть мальчиков за то, что они приходили в часовню, не надев стихарей, и наказывать наставников, в комнатах которых обнаруживали католические символы) пользовался особой симпатией королевы. Оба маленьких Бэкона были поручены его непосредственной опеке, и он разместил их в комнатах, примыкавших к его собственным. Особое отношение к мальчикам не прошло незамеченным другими студентами, и они часто ворчали по поводу явной несправедливости. Они жаловались, что у учителей есть любимчики, и, возможно, были правы. Через несколько лет Уитгифт был возведен королевой на высочайший церковный пост в Англии, став архиепископом Кентерберийским. Должно быть, он как следует заботился о своих подопечных.

Несмотря на явно особое отношение к нему, Фрэнсису не особенно нравилась жизнь в Кембридже. Он предвкушал нечто исключительное, но реальность оказалась намного скромнее ожиданий. Студенты были склонны к буйству, пьянству и другим излишествам; приобретение знаний интересовало их в меньшей степени.

Даже местность, в которой располагался университет, должно быть, сильно разочаровала того, кто привык к гармонии и красоте Горэмбюри. Нельзя было сказать, что окрестности и здания из красного кирпича были нехороши; они были красивы, как и в наши дни. Однако территория была неухоженной. Свинарники и заполненные жидкой грязью канавы могли составить конкуренцию вонючим сточным канавам Лондона. Попытка очистить улицы от навоза и грязи, избавиться от мерзких запахов и загнать в загоны свиней, которые свободно ходили по всему городку, оказалась безуспешной, и ко времени приезда Фрэнсиса ситуация не улучшилась.

Однако Фрэнсис и Энтони не жаловались на новое место жительства; они были юными, легко приспосабливались к окружающей обстановке и действительно прижились в Кембридже. Несмотря на привилегированное положение, не было у них проблем и в общении с другими студентами. Говорили, что оба Бэкона были общительны, что с ними было весело, что у них всегда наготове были интересные задумки, они умели поддержать разговор, любили веселые шутки и проделки, когда обстоятельства позволяли. Ни в те времена, ни в дальнейшей жизни они не были пай-мальчиками. Но в то же время они, по крайней мере Фрэнсис, серьезно относились к учебе и жаждали новых знаний, которые, казалось, почти ощутимо присутствовали в атмосфере последней четверти столетия. Новые и старые идеи ждали того, чтобы их обнаружили и применили на практике. С запада дул свежий ветер, новое дыхание жизни с нового континента.

Возможности были бесконечными, но был ли человек, который должен был найти им применение? Фрэнсис чувствовал, что это предстояло сделать ему. К этому времени он уже решил «использовать все знания на благо своей страны» и сделать их фундаментом для «реформирования всего широкого мира». Лорен Эйсли в «Провидце» высказывает предположение о том, что уже в столь юном возрасте Бэкон представлял себе многообещающее будущее. Он видел:

...во всем его великолепии изобретение изобретений, опытный метод, который раскроет богатства нового мира... Один лишь Бэкон подошел к двери, ведущей в будущее, широко распахнул ее и сказал своим дрожащим и ленивым слушателям: «Смотрите. Это — завтра. Относитесь к нему бережно, чтобы оно не уничтожило вас»⁴.

Мы не знаем доподлинно, насколько четко в столь раннем возрасте были осознаны эти устремления, но юный Бэкон вплотную приблизился к формулировке великих целей, а общая атмосфера в Кембридже не слишком благоприятствовала его размышлениям. Впоследствии он напишет, что «[в университете] меньше всего поощрялись необычные мысли»⁵. Он также быстро усвоил, что всякий, кто позволял себе свободу задаваться вопросами или независимость суждений, оказывался в изоляции. В английских университетах не было места для мыслителей.

Над миром поднималась заря эры экспериментальной науки. Ее провозвестниками были и Бэкон, и Галилео в заморской Италии. Коперник уже совершил свои открытия о движении планет, а Исааку Ньютону в скором времени предстояло ощутить действие гравитации благодаря знаменитому яблоку и доказать, что теории Аристотеля были только лишь теориями. Церковники больше не могли всерьез спорить о том, помещается ли ангел на головке (или острие) булавки. Никто больше не верил подкрепленным ссылками на Аристотеля утверждениям о том, что лед тяжелее воды или что львята рождаются мертвыми (или спящими), а затем, через несколько дней, оживают⁶, или что крупное тело падает быстрее, чем мелкое. Именно к наблюдениям и экспериментам был устремлен Фрэнсис. Если бы они не приносили результатов, то они не проходили бы у него тест на значимость. Споры, основанные на одной лишь логике, были уделом древних. Для будущего подходил только принцип «смотри, и увидишь», и он должен был стать той точкой вращения, которой предстояло привести в движение колесо.

Разумеется, он был прав; вся современная наука построена на этом. Люди с пытливыми умами были «заперты в кельях нескольких авторов (их диктатором, главным образом, был Аристотель), [точно так же] как физически они были заперты в кельях монастырей и колледжей»⁷, — писал Фрэнсис. Кембридж стал слишком тесен для него, и они с Энтони обратились за разрешением отправиться домой, в Горэмбюри, не дождавшись окончания третьего года обучения. Разрешение было получено быстро. В период их учебы в течение нескольких месяцев Кембридж был отрезан от мира из-за эпидемии чумы. В одном только Лондоне погибли тысячи людей, и леди Анна была только счастлива, что ее подопечные вновь благополучно оказались под ее крылом. Перед самым Рождеством 1575 года дела мальчиков Бэкон в Колледже Св. Троицы были закончены, и период формального обучения для них завершился.

Внезапный отъезд из Кембриджа, возможно, был следствием разочарования в невысоком уровне тамошней академической жизни, но, возможно, были и другие, более веские причины. Мы не можем говорить об этом с уверенностью (точные датировки событий отсутствуют). Однако все же мы знаем, что, начиная с этого момента, нам не нужно полагаться только лишь на скудные сведения о детстве Фрэнсиса, предоставляемые историей. С этого времени, как мы вскоре увидим, история Бэкона излагается в секретном дневнике, расшифрованном Гэллап и Оуэном.

Наверное, «золотая молодежь» была счастлива, возвращаясь домой из университета и с удовольствием предвкушая Рождество в семейном кругу в Горэмбюри. Конечно же, леди Анна распорядилась сжечь самое большое рождественское полено, которое только можно было найти, и сама принимала участие в подготовке праздничного застолья, чтобы отметить воссоединение семьи. Конечно же, все это нравилось Фрэнсису и Энтони, которые, вне всяких сомнений, чувствовали себя более уверенно, став умнее и взрослее.

Практически все биографы отмечают великолепное чувство юмора, которым обладал Фрэнсис, он был человеком с «насмешливым умом» и не мог устоять перед шуткой. (Позднее Бен Джонсон напишет, что Бэкон никогда не мог «упустить возможности пошутить»⁸). У него на языке всегда вертелось острое словцо, он всегда был готов пошутить, с легким сердцем созерцал божественную комедию жизни, какой она была в Англии XVI века. Энтони также был наделен тонким и изящным чувством юмора, которое, несомненно, передалось ему по наследству и подпитывалось отцовским остроумием. К счастью для всех них (возможно, исключение составляла леди Анна), учитывая то, что ожидало их впереди, они обладали способностью не относиться к себе слишком серьезно. В трудные времена, которые наступили позже, именно неисчерпаемое чувство юмора и глубокая духовность Фрэнсиса помогли ему не лишиться рассудка. Однако непрошенные неприятности уже начинали выглядывать из-за угла.

Это последнее Рождество в Горэмбюри практически обозначило конец беспечных дней в жизни Фрэнсиса. В январе он отпраздновал свой пятнадцатый день рождения. Позднее в том же году произошла удивительная неожиданная встреча, которая изменила всю его жизнь. Она до времени сделала его взрослым, и только сильная натура могла справиться со столь резкой переменой. Верный Энтони, который всегда стоял рядом с братом, вместе с ним был подхвачен могучими и непредсказуемыми потоками, которым было суждено не только определить течение их жизни, но также повлиять на ход истории Западного мира.

Это волнующее событие, потрясшее основы мира, в котором жили мальчики, описано в зашифрованном рассказе, открытом д-ром Оуэном. Не ясно, происходили ли события именно в той последовательности, в которой они излагаются в шифровке, занимали ли они более длительные или более короткие промежутки времени. В исторических пьесах, подписанных именем Шекспира, Бэкон часто проявлял преднамеренную неточность в датировке событий. Он был прежде всего драматургом, а уже потом — историком. Он часто пользовался возможностями поэзии или драмы, позволяющими спрессовать события нескольких недель в короткий промежуток из нескольких дней и даже часов. Возможно, то же самое он делал и в своей зашифрованной истории. Этот прием не только не снижает драматический эффект, но, напротив, усиливает его.

В данном фрагменте он сжимает действие до маловероятных двух дней, придавая событиям ощущение важности момента. Здесь, как обычно, он по-королевски пользуется местоимением «мы», когда говорит о себе:

Мы присутствовали [у нее] — как бывало много раз и часто, поскольку королеве Елизавете нравились наши манеры, — вместе с рядом дам и некоторыми джентльменами из числа ее придворных⁹.

В другой части своей шифрованной записи Фрэнсис предлагает нам интересную картину придворной жизни:

Танцующие девы осыпали
Каскадом лепестков благоуханных
Ее...¹⁰.

Разумеется, здесь речь идет о маленьких фрейлинах. Елизавета любила, когда они были рядом с ней, это улучшало ее настроение. Подобно своей французской современнице Екатерине Медичи, она требовала, чтобы ей прислуживали только первые красавицы. Девушки часто скучали и от безделья развлекались сплетнями или скандалами. Живя в таких условиях, «оторванные от всех, одинокие, отрезанные от всякого общества, кроме общества снедающей сердце меланхолии, они должны кого-то распинать»¹¹.

В тот самый день они решили «распять» неуклюжего маленького кузена Фрэнсиса, Роберта Сесила. Дочь лорда Скейлза, самая развязная из них, по наущению королевы дразнит его и танцует с ним, а затем смеется над его неловкостью. Рассерженный и озадаченный Роберт быстро придумывает, как отомстить. Он жалуется королеве, но та лишь смеется и еще больше насмехается над ним.

Сей славный джентльмен
Признаться не стыдится в том, что любит
Он пенье, танцы, музыку и дам.
Поэтому, поклонник удовольствий,
Он вас готов на танец пригласить.
Не дайте же себе [насмешливо сказала она
леди Скейлз] в него влюбиться¹².

Для Роберта это было уже слишком, и он начинает строить собственный план мести. Есть человек, который немного ему сочувствует. Фрэнсис слишком хороший психолог, чтобы не испытывать сочувствия, хотя он не слишком высокого мнения о его привычке действовать хитростью и коварством. При этом он понимает, что все его поступки продиктованы тайной завистью. Фрэнсис спокойно стоит и наблюдает за разворачивающейся на его глазах драмой, но вдруг он неожиданно оказывается в гуще стычки:

Есть поговорка, что удар словами
Больнее, чем удар стальным клинком.
И он [Роберт] был ранен шуткой королевы
Сильнее, чем насмешкой юной леди.
Продолжил танец он в молчанье гробовом...
И как я прежде говорил в своем эссе,
Урод бывает и душой уродлив,
Ибо душе вредят они уродством,
Так поступая по своей природе...
Поэтому [они]
Отважны безудержно, защищаясь,
В других ища места, что послабее,
Чтоб знать, как побольнее отплатить...
А Сесил... злополучный
В тоску был погружен, пока кругом
Все только что о нем и говорили,
Судача за его спиной...
И он находит способ отомщенья
Той дурочке, который в то же время
Пойдет ему на пользу и прославит.
Для достиженья цели этой
Ее он обвинил в злословье в адрес
Королевы.
Из бледной девушка вдруг стала алой,
Потом румянец бледностью сменился,
Когда гремящим голосом вскричал он:
«Ты заслужила смерть, коль так бесчестишь
Достойнейшую нашу королеву».
Монархиня, как сокол, взвилась с места,
Узнать желая то, что он услышал.
«Мадам, сия невинная девица,
Движимая одной лишь к вам любовью,
Сказала, что вы — сущая блудница
И графу Лестеру родили сына.
Молю вас покарать ее, как должно».
Архангел Михаил, что началось тут!
Застыла изваяньем королева,
Как будто чувства в ней не клокотали.
Так часто мир стихает перед бурей, —
Безмолвен небосклон, не плещут волны,
Не веют ветры, словно шар земной
Предсмертным страхом обуян и скован.
Но разрывают тишину раскаты грома.
И, после паузы, клянусь я честью,
Обрушился монарший гнев сполна
На дочь прекрасную милорда Скейлза¹³.

Практически все биографы Елизаветы отмечают ее злобный и бурный нрав. Агнес Стрикленд приводит слова Богэна, королевского писателя-панегириста:

Она была подвержена неистовым вспышкам гнева; и когда она бывала в ярости, это было ясно по ее голосу, виду и пущенной в ход руке. Она так распекала своих приближенных, что ее голос порой бывал слышен тем, кто находился на большом расстоянии от нее; также говорили, что за малейшие провинности она раздавала затрещины своим фрейлинам¹⁴.

Биограф Кэролли Эриксон пишет:

Ее громкая, страстная ругань и солдафонская похвальба составляли необычный контраст ее элегантной манере одеваться и носить кокетливые украшения. С прической, украшенной цветами, она изрыгала ругательства, бушевала в своих покоях, раздавая оплеухи и тумаки своим дамам, когда была недовольна ими, и требовала, чтобы ей говорили, насколько она прекрасна... Каждым приступом раскатистого смеха, каждой язвительной остротой, каждым резким движением ее подвижного, гибкого тела она наносила ущерб своей женской красоте и усиливала впечатление о своей грубости у тех, кто ее видел¹⁵.

Вот выдержка из работы другого современного биографа, Элизабет Дженкинс:

Нервная раздражительность Елизаветы была очевидна: известно, что иногда это побуждало ее переходить от словесной дискуссии к оплеухам... Королева сломала палец Мэри Скюдамур, а затем заявила, что травма была вызвана падением подсвечника¹⁶.

Зная о таких вспышках гнева, нам еще более интересно прочесть в расшифрованной Оуэном записи рассказ очевидца сцены, в которой ярость королевы, намеренно вызванная Робертом Сесилом, обрушилась на голову леди Скейлз:

«О Боже Святый!» — вся трясясь от гнева,
Промолвила она. — «Ты лжешь, мерзавка!
Святыми узами связал нас брак —
Священник нас венчал, и чувства наши
Достойны быть объявленными миру.
Мир должен знать, кого мы любим пылко,
Кто повелитель наш и лучший из мужей...
Как смеешь имя ты его позорить?
И, видит небо, перережу глотку
Я той, что назвала меня блудницей!..»
Вскричав испуганно, бедняжка обратилась
В спасительное бегство, мчась, как птица.
Но ринулась в погоню королева.
И волосы беглянки растрепались,
Скрывая плечи золотым руном,
И платье спало с плеч, в одной сорочке
Она летит вперед...
Но страх тому виной иль рок суровый,
А только на бегу она споткнулась
И рухнула на пол...
А королева,
В руке зажавшая стальной кинжал,
Накинулась на жертву...
И тщетно леди молит о пощаде —
Жестокость оглушила королеву...
А я стоял в безмолвии, страдая,
Слепой от слез и от того, что должен
Свой взор унизить зрелищем подобным
И стать свидетелем такого зла.

Фрэнсис подходит к королеве, падает перед ней на колени и умоляет разрешить ему вывести леди из комнаты.

Владычица, целую ваши руки.
О, что же, что вы натворили!
Остановитесь, Богом заклинаю!
Не действуйте, как римлянин иль грек,
Мадам, не следуйте их варварским обычьям.
Дозвольте мне девицу увести [прочь с ваших глаз].
И тут гнев разъяренной королевы
Обрушился всей силой на меня...
И голос королевы прогремел:
«Неужто ты, бесчувственный чурбан,
Готов смотреть спокойно, как мать твою
Прилюдно подвергают поношенью?
Проклятье часу твоего рожденья!..
Я — мать твоя. Неужто и теперь
Ты будешь эту защищать мерзавку?»
Стоял я, словно громом пораженный.
И вновь она сказала: «Ты — мой сын.
Сидеть тебе на троне, если б только
Я пожелала миру сообщить об этом,
Ты был бы моей волей вознесен,
Когда бы не боялась я, что вскоре
Ты станешь править Англией и мной».
От слов ее почувствовал я слабость,
Колени задрожали, и на пол,
Обмякнув, я осел и повалился.
«Какой болван! Дурак неблагодарный!
Неужто кровь твоя створожилась,
Услышав, чей ты сын?»¹⁷.

В написанном Двухбуквенным Шифром тексте гнев королевы выражен еще более энергично:

В ее взгляде читалась бесконечная злость и ненависть ко мне за непрошенное вмешательство, и, в порыве негодования, она сказала: «Ты — мой собственный сын, но, несмотря на королевскую кровь, бодрый и сильный дух, ты никогда не будешь управлять ни Англией, ни своей матерью, ни своими подданными. Я навсегда лишаю права престолонаследования моего возлюбленного первенца»¹⁸.

И вот Фрэнсис поднимается с пола и стоит, ошеломленный, с трудом веря тому, что только что услышал. Роберт также стоит рядом, упиваясь каждым сказанным словом и просчитывая, каким образом можно использовать это странное происшествие к своей выгоде. В этом нет ничего от мальчишеского желания отплатить той же монетой, есть только тайная уверенность, что в один прекрасный день ему каким-либо способом удастся погубить своего ненавистного соперника. Фрэнсис продолжает повествование:

Охваченная гневом, королева
Проговорилась и открыла тайну
Свою при этом дьяволе, который,
В молчанье злой душою погруженный,
Внимал ей, слово за словом вбирая.
Когда же королева, наклонившись
Ко мне челом, увенчанным короной,
Сказала: «Ты — мой сын», какою миной
Злобной его лицо внезапно исказилось.
И в желчных тайных мыслях начал он
Плести свои интриги, которые
Сначала брата моего сгубили,
Потом меня лишили трона и короны¹⁹.

Роберт, искусно разыгрывая из себя невинность, подходит после этого к королеве и говорит, что он, чтобы спасти честь Ее Величества, возьмет на себя вину за ущерб, причиненный леди Скейлз. Елизавета бранит его²⁰, но он сумел завоевать ее милость, в то время как Фрэнсис оказался в полном замешательстве.

Примечания

*. Агесилай — героический царь Спарты, у которого от рождения одна нога была короче другой.

1. Francis Bacon, «Of Envy» в The Essays, ed. John Pitcher (London: Penguin Books, 1985), p. 83.

2. Francis Bacon, «Of Deformity» в Essays, p. 192.

3. См.: Barsi-Greene, I, Prince Tudor, pp. 82—84; или Owen, Sir Francis Bacon's Cipher Story, vols. 1—11, pp. 137, 138, 142.

4. Loren Eiseley, The Man Who Saw through Time (New York: Charles Scribner's Sons, 1973), pp. 17, 20.

5. Francis Bacon, Cogitata et Visa. Согласно биографу Уильяму Т. Смедли, этот текст, написанный в 1607 году и опубликованный в 1653 году, был предшественником «Нового Органона» (см. работу Смедли Загадка Фрэнсиса Бэкона, главу 24).

6. Средневековый бестиарий: животные в Средние века — см. на сайте htp://bestiary.ca/beasts/beast78.htm.

7. Так Бэкон описал своих наставников в рукописи Опыт об образовании (1605)

8. Dodd, Francis Bacon's Personal Life-Story, p. 50.

9. Gallup, Bi-literal Cypher, part I, p. 85; Barsi-Greene, I, Prince Tudor, p. 70.

10. Owen, Sir Francis Bacon's Cipher Story, vols. I—II, p. 59.

11. Ibid., p. 90.

12. Ibid.

13. Ibid., pp. 91—94.

14. Agnes Strickland, The Life of Queen Elizabeth (London: Hutchinson and Co., 1905), p. 275.

15. Carolly Erickson, The First Elizabeth (New York: St. Martin's Griffin 1997), p. 262.

16. Elizabeth Jenkins, Elizabeth the Great (New York: Coward-McCann 1958), p. 208.

17. Owen, Sir Francis Bacon's Cipher Story, vols. I—II, pp. 94—98.

18. Gallup, Bi-literal Cypher, part II, p. 139; Barsi-Greene, I, Prince Tudor, pp. 71—72.

19. Owen, Sir Francis Bacon's Cipher Story, vols. I—II, pp. 98—99.

20. Ibid., pp. 99—100.