Глава четвертая. Поздняя тетралогия

1

Четыре драмы о возвышении дома Ланкастеров («Ричард II», две части «Генриха IV» и «Генрих V») созданы уже во второй половине 90-х годов. Хронологически посвященные более раннему времени (конец XIV — начало XV века), они, однако, по своему духу рисуют более зрелую стадию в формировании национального государства, близкую тюдоровской Англии времен Шекспира. Усиление королевской власти при первых Ланкастерах по самому материалу давало возможность показать Англию абсолютистскую; в освещении утверждающегося абсолютизма Шекспир достигает большей глубины политической мысли, чем в ранней тетралогии, где изображен разгул рыцарской вольницы и ее кризис.

Антикоролевские мятежи позднего цикла — от победоносного национального восстания в «Ричарде II» до неудачного дворцового заговора в «Генрихе V», малозначительного эпизода второго акта, — уже образуют потухающую кривую феодальной активности. Знаменательно и то, что здесь сами мятежники не менее, чем сторонники короля, трепещут перед возможными «ужасами войны междоусобной», перед «ужаснейшим из всех раздоров»¹. Можно подумать, что персонажи второй тетралогии уже видели на сцене события и героев первой тетралогии. Восстание теперь поднимается во имя интересов всех сословий, блага Англии и ее чести, и вождь восстания в «Ричарде II» клянется «вырвать прочь, как сорную траву», «тех, кто сосет все соки из народа» (II,3).

У хронистов XVI века от Полидора Вергилия до Холла и Холиншеда господствовала концепция английской истории, согласно которой низложение и убийство законного монарха Ричарда II в конце XIV века (сюжет первой пьесы поздней тетралогии) повлекли за собой и роковые раздоры Алой и Белой розы, и убийство Генриха VI за грехи его деда, узурпатора трона, и тиранию Иорков, как и их гибель (сюжет ранней тетралогии) — весь последующий период смут и беззакония, которому положило конец восшествие Тюдоров, в чем виден перст божий, нерушимость предустановленного свыше порядка. Новейшие английские и американские шекспироведы во главе с такими видными исследователями хроник, как Тильярд, Кемпбелл и Рибнер (последний — с оговорками), полагают, что Шекспир вполне разделял эту, ставшую при Елизавете официальной, доктрину, «миф о Тюдорах». Но всем своим материалом и духом хроники противоречат такой «легитимизации» Шекспира, приводящей к крайне искусственным натяжкам. Официальная идеология абсолютизма осуждала всякий мятеж, даже восстание против тирана. Архиепископ Т. Кранмер, вдохновитель англиканской реформации, писал: «Даже когда правители дурны и выступают врагами Христовой веры, подданные обязаны во всех мирских делах им повиноваться». Это не точка зрения Шекспира ни в трагедиях («Макбет»), ни в хрониках («Ричард III»), где прославляется национальное восстание против тирана, возглавленное Генрихом Ричмондом, дедом Елизаветы (о чем его потомки, правда, уже не любили вспоминать). Против «социологически» упрощенного отождествления концепции великого художника с господствующими в его время представлениями убедительней всего свидетельствует именно поздняя, более зрелая тетралогия, ее темы и резонанс у английских зрителей XVI века.

Она открывается драмой о низложении недостойного монарха Ричарда II, последнего — по линии прямого престолонаследия — вполне законного Плантагенета, и завершается пьесой-панегириком об образцовом короле Генрихе V, сыне Болингброка, пришедшего к власти путем мятежа. О тираноборческом восприятии «Ричарда II» — по крайней мере, частью зрителей — говорит хорошо известный факт. Накануне восстания Эссекса (1601 г.) пьеса была заказана заговорщиками труппе Борбеджа, «дабы возбудить народ зрелищем отречения одного из английских королей», как показал на следствии актер этой труппы. Независимо от отношения Шекспира к заговору Эссекса — вопрос довольно неясный — этот факт всегда служит камнем преткновения для «ортодоксального» истолкования политических взглядов Шекспира. Из всех шекспировских хроник, если судить по количеству дошедших прижизненных изданий, наибольший успех имели у современников тираномахический «Ричард III» (шесть изданий), тот же «Ричард II» (пять изданий) да еще «Первая Часть Генриха IV» — благодаря бесподобным «фальстафовским» сценам (также пять изданий). Знаменательно, что сцена низложения Ричарда II не была дозволена цензурой Елизаветы и отсутствует в трех первых изданиях пьесы.

Отрицательное отношение Шекспира к мятежам, защита «законного» (скорее, фактически правящего) короля вытекает в хрониках из идеи национального единства как высшего блага и служит не основополагающим принципом политической мудрости, а производным положением. Восстание против короля — и тем паче успешное — легко может стать соблазнительным примером. Уже в первой пьесе поздней тетралогии успех Болингброка, ставшего королем Генрихом IV, побуждает его неудачливого двоюродного брата последовать тем же путем. Во второй пьесе бывшие помощники Генриха (Нортемберленд и его сын Хотспер) поднимают знамя мятежа во имя более «законного» претендента, предвосхищая будущую борьбу Иорков с Ланкастерами в середине XV века. Восстание, по Шекспиру, чревато опасными рецидивами; это средство, к которому можно прибегнуть лишь в крайнем случае. Но исход восстания, как и дальнейшая судьба новой династии — победоносное правление первых Ланкастеров, узурпаторов, и великие несчастья их потомка, более «законного» монарха Генриха VI, — менее всего решается, согласно Шекспиру, тем, у какой стороны больше формальных прав на корону.

2

Самый «законный» — даже единственный вполне «законный» — король хроник это Ричард II. Его образом открывается поздний цикл, ибо им в хрониках заканчивается средневековый монарх божьей милостью, король, для которого королевство — его вотчина. Этот король самовольно отбирает у подданных наследство, раздает государство фаворитам, для личных нужд «отдает в аренду» всю Англию. И для архаического отождествления личного интереса с государственным (экономики феодала с его политикой), источника всех феодальных смут, в поздней хронике впервые найдена точная формулировка — в обвинении, которое умирающий Гант, предок Ланкастеров, бросает в лицо Ричарду II: «Помещик ты, а не король» (III, 1). Не раз повторяющийся в пьесе мотив «король наш — не король», ибо «в аренду сдает он королевство», как и конфликт между королем и вассалами из-за незаконно отобранного имущества, — это у Шекспира новое, «материальное» освещение национального государства в первой хронике зрелых лет, которому позавидовал бы «реалист» Макиавелли.

Как «недостойный король», Ричард II тем самым явно отличается от аналогичного образа первой тетралогии. Там Генрих VI был «неспособный король» — в морально психологическом (а не историческом) смысле слова; там он — сама пассивность в мире сверхдеятельных натур, почему иногда и тяготится своим саном. Но что до понимания королевской власти, ее «божественной природы», оно у Генриха VI такое же, как у его подданных, как у всех героев трех хроник, носящих его имя. Напротив, в поздней тетралогии Ричард II, гордый, властолюбивый, нетерпеливый, страстный в защите своих прав, по-своему весьма деятельный и даже деспотичный правитель, при всех личных недостатках — «король с головы до ног» старого, доабсолютистского времени; но представления Ричарда о монархе как «природном властелине страны» здесь уже разделяют лишь немногие персонажи — его фавориты (из корыстных мотивов) и архиепископ (из религиозных). В ходе действия поэтому выясняется одиночество Ричарда II, гораздо более глубокое, чем Генриха VI. На своей собственной судьбе «король милостью божией» постигает политическое свое заблуждение и историческую природу мира, в котором живет.

Резко отличаясь от драматизированного эпоса «Генриха VI» действием сжатым, в котором наше внимание с самого начала приковано к роковому столкновению героя с соперником — в этом столкновении движение самой истории, — «Ричард II», пожалуй, более всех хроник приближается к трагедиям, таким, как «Король Лир» или «Антоний и Клеопатра». Даже в «Ричарде III» монолитный герой до конца действия сохраняет эпическую цельность характера. Здесь же Ричард II, в первых актах «природный властелин», с ходом действия осознает новое для него начало, высшую силу шекспировских хроник — Время. («Время отказалось мне служить».) Слабость Ричарда перед роковым ходом истории иного рода, чем у слабохарактерного, как часто в эпосе, короля Генриха VI. И именно в унижении король — как в поздней трагедии Лир — выказывает неподозреваемые раньше человечность, благородство, даже мудрость. Особое обаяние образа Ричарда II среди героев хроники и высокий поэтический интерес этой драмы в том, что не только в ходе событий, но и в развитии сознания героя мы присутствуем при движении истории; вместе с героем мы переходим от архаического государственного сознания к новому — чисто драматически. Ричард II поэтому в состоянии не только осознать свои заблуждения, но и проницательно оценить своего победителя как искусного «макьявеля» — и всю макиавеллистскую механику политики Нового времени.

3

Несредневековое представление о государстве и государе выступает также в экспозиции «Первой Части Генриха IV», в ссоре короля с прежними сторонниками, которая служит причиной нового мятежа. Генрих IV здесь требует не патриархальной преданности вассала, а беспрекословного повиновения верноподданного. Никакая ратная доблесть и рыцарские подвиги не могут в его глазах оправдать своеволия Хотспера, хотя тот только что отличился на поле битвы, сражаясь за дело короля. И именно тем, кому Генрих IV обязан троном, он со всей резкостью хочет показать, что с прошлым покончено, что впредь он намерен стоять выше феодальных группировок, родовых интересов и личных связей, воплощая всеобщий и безличный интерес нации.

Национальный король Генрих IV поэтому отличается и от «короля-помещика», и от династических королей, и от короля-тирана. Он знает свои обязанности перед страной (не в пример Ричарду II), они предоставляют ему не безответственные традиционные, но безлично абсолютные права (которых не имеют ни Генрих VI Ланкастер, ни Эдуард IV Иорк), ибо он стоит на страже порядка и закона (в отличие от Ричарда III). Каким бы путем он ни пришел к власти, теперь он — избранный всеми сословиями король Англии, а не Болингброк на троне, каким его продолжают считать мятежники. «Изгладить память о былом», о прежней вольнице и о своем собственном мятеже, обеспечить стране покой и предотвратить смуты — этим полны его мысли и в предсмертных советах сыну и преемнику.

«Неблагодарным и порочным королем», «новым тираном» (I, 3) Генрих IV может казаться лишь поборникам рыцарской вольницы, которые не могут примириться с тем, что при абсолютизме их лишают исконных политических прав. Восстание мятежников начинается, как в «Ричарде II», во имя свободы и блага всех сословий. Но к чему оно привело бы в случае успеха, показывает сцена заседания заговорщиков в начале третьего акта. За картой Англии они делят между собой страну «на совершенно равные три части», как делят каравай. Восток и юг отходят к «законному» королю Мортимеру, запад к уэльсцу Глендауэру, а север к семье Хотспера Перси — и тут же намечается недовольство сторон долями шкуры еще не убитого льва, повод для распрей грядущих. Такой сцены чисто «шкурных» интересов — откровенно материального обоснования политики — не было ни разу в первом цикле хроник, где герои междоусобиц исходили только из морально-политических мотивов.

По сравнению с «Генрихом VI» в дилогии «Генрих IV» мятежная вольница переживает свой конец — в двух последовательных поражениях, тогда как в ранней трилогии царит изменчивая фортуна и до конца действия неясен исход борьбы. С моральной стороны также деградация — расчетливые интриганы и трусы, вроде Нортемберленда и Вустера, не идут в сравнение с доблестными персонажами «Генриха VI». Во «Второй Части Генриха IV» восстание явно безнадежное и затевается лишь из-за безвыходного положения мятежников. И с полным правом представитель короля уже может заявить во время переговоров, что в его рядах не только больше сил, но и «выше цель» (IV, 1).

Единственный героический образ в антикоролевском стане «Первой Части Генриха IV», образ Гарри Перси Хотспера, как бы перенесен из другого мира — в укор выродившимся соратникам. Это рыцарь чести, «король доблести», как его называет Дуглас, шотландский его союзник. Все в его облике — на что указывает и прозвище Хотспер («Горячая Шпора») — родственно мятежным героям «Генриха VI». Подобно им, он защищает дело партии, дело Мортимера, будущее дело Белой розы в «Генрихе VI», и всегда готов отдать жизнь «за правду»:

Коль будем жить, так свергнем королей,
А коль умрем, погибнут с нами принцы!
Нам совесть говорит: оружье свято,
Когда за правду поднято оно.
        (V, 2)

В обрисовке Хотспера есть и оттенок иронии над грубостью варварски воинственного идеала уходящего рыцарства («Укокошив этак пять-шесть дюжих шотландцев перед завтраком и вымыв руки, Хотспер говорит жене: «К черту эту мирную жизнь! Скучно без дела!», II, 4). И все же гибель Хотспера окрашена в трагические тона. С Перси Хотспером умирают рыцарская честь, дух независимости, а вместе с архаической вольницей — добродетели старого мира, которым уже нет места в утверждающемся бюрократически цивилизованном строе.

Через весь исторический план сюжета «Первой Части Генриха IV» проходит морально-политический контраст двух главных образов, короля-самодержца и мятежного вассала. Неповиновение Перси Хотспера служит завязкой, а заканчивается пьеса гибелью Хотспера. И между тем как король искренне восхищается молодым Перси, ставит его в пример непутевому своему сыну, наследнику трона, и охотно вернул бы Хотспера, раскаявшегося, к себе на службу, тот, напротив, ненавидит хитрого Болингброка, «льстивого пса», «короля улыбок», как и весь его лицемерный двор (I, 3). Перси предпочел бы стать котенком и мяукать, чем сочинять жеманные придворные стихи (III, 1); «вкрадчивая речь претит» ему, он не умеет льстить, хоть и «живет в хитрый век, когда и правда кажется лестью» (IV, 1). Само неповиновение Хотспера в завязке вызвано тем, что королевский приказ передать пленных приносит ему, Хотсперу, придворный франт, изысканный, как фрейлина, «раздушенный», «болтливый попугай» (вроде придворного Озрика в «Гамлете»), явившийся на поле битвы в то время, когда герой, разгоряченный боем, весь в крови, едва переводил дыхание (I, 3). Отвращение Хотспера к придворной лести исторически окрашено, не менее, чем его доблесть, характеризуя чисто рыцарское (доабсолютистское) сознание. С этой стороны прямодушный герой хроник близок героям трагедий, которые начиная с Гамлета враждебны придворной культуре и царящей в ней цивилизованной лести — лицемерию, интригам, двоедушию. Но в хрониках, где подобными приемами пользуется Генрих IV как тактикой для дела национального единства, они еще не имеют того отталкивающего характера, что при дворе Клавдия в «Гамлете».

4

Со смертью последнего могикана рыцарской вольницы по сути завершается магистральная линия хроник. Феодальный мятеж во «Второй Части Генриха IV» уже лишен драматического интереса. С первой сцены этой хроники, где союзники Хотспера, обманутые ложными вестями с поля боя, предаются преждевременному ликованию, а затем — крайнему отчаянию, зритель сознает, что их дело обречено. Последняя попытка отстоять старинные порядки заканчивается фарсом: поверив врагу на слово и распустив войска, главари восстания попадают в нехитрую ловушку и тут же взяты под арест как изменники, которых ждет плаха, — жалкий конец, контрастирующий с трагической развязкой рыцарского восстания в «Первой Части».

Мятеж был вздорен: глупо было рать
Вести на нас, безумно — распускать, —

с насмешкой заключает вождь королевских сил.

С исчезновением основной коллизии хроник деградируют и характеры политических деятелей — в обоих лагерях. С одной стороны, своекорыстные и трусливые эгоисты, пытающиеся внушить себе, что они «подданные времени» и повинуются воле истории. С другой — простые исполнители воли короля, подголоски Генриха IV, недраматические образы функционеров, вроде принца Джона, Уэстморленда, Уорика, который не идет в сравнение с колоритным одноименным образом «делателя королей» в «Генрихе VI».

На негодующие восклицания мятежников (в сцене вероломного ареста главарей, IV, 2): «Где ж верность слову?», «Честно ли так поступать?» — королевский представитель отвечает: «А заговор честней?» Средневековому праву вассала на неповиновение, на объявление войны сюзерену противопоставляется новый порядок. Рыцарскую честь сменяет закон — обязательный для всех, отвлеченный, безличный.

Во «Второй Части Генриха IV» поэтому появляется неизвестная прежним хроникам и не лишенная драматизма фигура, — единственная среди стереотипных образов королевских слуг, которая запоминается. Это Верховный судья (у него, законченного функционера, нет имени), один из стержневых образов сюжета. Столкновением Верховного судьи с распутным Фальстафом, главным героем фона, открывается серия бытовых сцен этой хроники (I, 2); и здесь же, при появлении Верховного судьи, мы с первой фразы узнаем о другой, более серьезной стычке его с наследным принцем, которого Верховный судья смело посадил под арест за оскорбление, нанесенное в его лице закону. Самому Фальстафу, гениальному шуту хроник, виртуозу беззакония, сначала еще удается в словесной распре победить «старого шута Закон» и выйти сухим из воды. Но в конце пьесы коллизия разрешается двойным триумфом Верховного судьи, реальным и моральным. Фальстаф взят под надзор, всенародно опозорен, и сам Гарри, став королем Генрихом V, отворачивается от него, провозглашая впредь своим наставником и «отцом» Верховного судью.

Мы вступаем в этой хронике в мирную и прозаическую фазу развития абсолютизма. Но с унификацией политической жизни обнажается новый раскол, новый антагонизм, на сей раз уже внутри единого сословно-национального государства: между безличной сферой общегосударственных интересов, идеальным небом этой культуры — и личными частными интересами простых смертных, ее реальной грешной землей. В средневековом обществе «Генриха VI», как мы видели, еще не развилась подобная поляризация, отделение политической сферы от экономической. И только самодержавная королевская власть, узурпировав политические права сословий, объявив себя единственным полномочным представителем национального блага, создала двоемирие человеческого существования: официальное «бескорыстное» служение государству и реальное служение своей корысти. За сценами, где в Лондоне нелицеприятно распоряжается Верховный судья, следуют сцены, где в Глостершире — в собственной усадьбе с прекрасным садом — подвизается провинциальный судья Шеллоу, незабываемо самодовольный лихоимец. Первый неподкупно служит безличному закону, второму служит сам закон — личному его благополучию. Но оба судьи принадлежат одному миру. Бюрократический абсолютистский порядок по самой природе своей ежечасно, ежеминутно порождает пошлого обывателя.

На мирном этапе развития абсолютизма жизненный колорит переходит из главного, политического, сюжета в сцены фона, которые рисуют буржуазный быт, процветающий под эгидой единого правопорядка («Добрейший мистер Сайленс, вам так к лицу такая мирная должность, как мирового судьи», — замечает Фальстаф одному из коллег Шеллоу, III, 2). Между двумя судьями, столичным и местным, лавирует беспутный Фальстаф: «человеческая природа», регламентируемая Верховным судьей, воплощением цивилизующей миссии абсолютизма, вознаграждает себя за счет толстой мошны глуповатого провинциального судьи мистера Шеллоу.

По значению политический сюжет и бытовые сцены во «Второй Части Генриха IV» меняются местами. Нас теперь интересуют не столько официальные события такого-то царствования, парадный фасад государства, как неофициальная изнанка истории, черные ходы будней, реальный комментарий к политике национального короля Генриха IV Иначе говоря, мы обнаруживаем те же вкусы, что и принц Гарри, который предпочитает общество Фальстафа двору своего отца.

Отвращение наследного принца к двору Генриха IV, его «некоролевские вкусы» и презрение к этикету внешне роднят принца Гарри с мятежным тезкой в «Первой Части», с Гарри Хотспером. Для сопоставления двух юных Гарри Шекспир не остановился перед исторической неточностью, намного омолодив Генриха Перси и придумав их долгожданный поединок в финале. Шекспиру нужно было оттенить исторический контраст в натурах двух благородных юных героев дилогии. С Гарри Хотспером так же кончается архаически цельный рыцарский тип, как в принце Гарри впервые представлен «молодой человек, вступающий в жизнь» (одна из основных тем литературы Нового времени) В судьбе беспутного принца, композиционно протекающей на стыке исторического сюжета и неофициальных бытовых сцен фона, рельефнее всего выступает парадокс «двоемирия» верноподданного при абсолютистском строе, как и в буржуазном обществе. Пока гражданский долг и Марс не требуют его к священной жертве, принц проводит дни и ночи в трактире миссис Уикли, в Истчипе, в распутном обществе Фальстафа, чтобы затем, когда придет время, доказать, что в гражданской доблести он не уступает тому образцовому воину, которого отец то и дело ставил ему в пример. Из этой двойственности человеческого существования Шекспир дважды извлекает эффект неожиданной (как в персонажах комедий, но в другом тоне!) метаморфозы принца Гарри в обеих развязках дилогии «Генрих IV»: непутевый принц вопреки ожиданиям всех окружающих демонстрирует в конце первой части высшую доблесть воина, а в конце второй высшую справедливость правителя.

5

Хроника о Генрихе V заключает поздний цикл, композиционно перекликаясь с «Ричардом III», заключительной пьесой раннего цикла, контрастом главных героев — величайшего тирана и идеального монарха. Ричард III, который выступает еще во второй и третьей частях «Генриха VI», полностью раскрылся лишь в пьесе, ему особо посвященной. Подобно этому, за двумя частями «Генриха IV», изображающими молодость принца Гарри, потребовалась особая пьеса, посвященная его правлению в качестве короля Генриха V.

Народно-театральная и книжно-летописная традиции не оставляли сомнений в том, как должен быть освещен славный победитель в битве при Азинкуре, а тема поздней тетралогии требовала образцового короля-самодержца. В королевстве Генриха V, по словам одного из его герцогов, «все члены государства, от крупнейших до самых мелких, действуют в согласье; к финалу стройному они стремятся, как музыка». Государственная жизнь здесь сравнивается с пчелиным ульем; каждому сословию и званию «самой природой» отведено подобающее место и занятие (речь архиепископа Кентерберийского, «Генрих V», I, 2).

Шекспировский Генрих V по замыслу должен был стать воплощением героики, справедливости и порядка. Достоинства рыцарской натуры «доброго старого времени» в нем должны были сочетаться с уважением к закону и заботами о подданных правителя Нового времени. Но историческая драма на сей раз перешла в драматизированный панегирик (с торжественными лиро-эпическими хорами в начале каждого акта), который оставляет нас совершенно холодными. «Генрих V» — весьма искусственная пьеса с назидательным, противоречивым по структуре и малоубедительным образом главного героя (пьеса к тому же написана вялыми стихами).

Генрих первого акта (накануне французского похода), самодержец, окруженный угодливыми советниками, Генрих четвертого акта (перед битвой при Азинкуре), благочестивый проповедник и отец народа, и Генрих пятого акта (в сцене сватовства к французской принцессе), грубовато-простодушный и хвастливый солдат, некая пародия на Гарри Хотспера, — это три разных образа под единой маской и одним именем. Ни один из них никак не вяжется с изысканно артистичным, насмешливым, обаятельно-беспечным принцем Гарри предыдущих хроник. Мы не сомневались в тождестве Ричарда III, в свое время самоотверженно сражавшегося за дело Иорков, а затем истребившего всех Иорков, как и в тождестве Уорика, Хотспера или Генриха IV, характеры которых эволюционируют с ходом событий. Но в коренной перемене характера принца Гарри, ставшего королем Генрихом V, Шекспир нарушил дотоле всегда им соблюдаемый закон единства образа — в хрониках, образующих единый цикл. И нам так же трудно поверить в психологическое чудо, как h архиепископу Кентерберийскому, когда в начале пьесы он размышляет над этой непостижимой переменой: «Пора чудес прошла» (I, 1).

От свободного в духе этики Возрождения героя, питомца общества, в котором уже обозначилось двоемирие человеческого существования, не было хода к эпически цельному богатырю, преодолению этого двоемирия в образе короля-самодержца, идеальной личности, воплощающей всю нацию. Образ Генриха V расплывчат, лишен драматизма — внешнего, как и внутреннего. Он приподнят, подобно полубогу, над всеми персонажами, композиционно напоминая Ричарда III и Ричарда II. Но для «идеального» короля, самодержца и богатыря, в отличие от «короля-тирана» и «короля-помещика», у Шекспира не могло быть жизненной модели пи в историческом прошлом, ни в современности.

Примечания

1. «Ричард II», III, 3 (речь Нортемберленда), IV, 1 (речь Карлейля).