Глава первая. Время в хрониках

1

Шекспировские хроники — художественный жанр, характерный для эпохи, среди других открытий отмеченной «открытием времени», началом исторического мышления Нового времени, его понимания жизни, в частности, государственной жизни как естественного процесса, который протекает в историческом времени.

Подобно «открытию мира», «открытию человека», «открытию природы», и это великое «открытие времени», разумеется, не было абсолютным. Мифологическое ощущение величия Времени выражено еще в древнегреческом сказании о Хроносе, порождающем и тут же поглощающем своих могучих детей, — этот миф как бы подразумевается поэтически в концепции шекспировских «хроник», в особенности таких, как «Генрих VI» или «Ричард III». Средние века имели свою философию всемирной истории в учении о четырех «всемирных монархиях» (ассиро-вавилонской, мидо-персидской, греко-македонской и римско-германской), прогрессивных ступенях движения земной жизни человечества, направляемого провидением к царству божию, когда «времени больше не будет», — согласно «Откровению от Иоанна». Провиденциальному и космополитическому освещению поступательного хода истории гуманисты эпохи Возрождения противопоставили свою концепцию политической жизни как естественного исторического процесса, в котором люди сами создают государства различного типа, а в их эпоху — государства национальные.

Уже в названии «Возрождение», которым гуманисты отделили средние века от эпохи античной и нынешнего «Нового века», сказался повышенный интерес к истории. Переход к Новому времени обострил чувство динамичности жизни, чувство прогресса во времени. «Время» занимает место бога в истории, сама «Истина — дочь Времени», гласит надпись в храме мудрости у Рабле. Но отношение к «времени» (понимаемому то в более узком, обычном, то в более общем, натурфилософском, смысле) не одно и тоже у политика или политического идеолога — и у поэта или философа Возрождения. Для первого (например, для Макиавелли) время создает объективные обстоятельства для деяния, и политическому деятелю надо «сообразовать свой образ действия со свойствами времени», как художнику сообразоваться с природой материала: в этом, между прочим, и заключается «искусство политики». Стихийное течение времени Макиавелли сравнивает с рекой, которая порой создает человеку непредвидимые трудности, — тогда «надобно сооружать плотины». Время, таким образом, у Макиавелли совпадает с капризной фортуной, или судьбой, «судьба изменчива». «Судьба — женщина, и, если хочешь владеть ею, надо ее бить и толкать». Ибо, «как женщина, судьба благоволит к молодым», более отважным, чем осмотрительным. Политическому деятелю при этом всегда надо помнить, что «судьба распоряжается половиной наших поступков, но управлять другой половиной, или около того, она предоставляет нам самим»¹.

Иное понимание времени господствует в шекспировских хрониках. Поэтически цельное чувство истории здесь возвышается над механическим дуализмом героя и обстоятельств, разумного человека и капризной судьбы, политика как художника — и государства как «материала» для его «искусства». Герои хроник порой также сетуют на превратную фортуну, но в их судьбе слепой случай уже не играет такой роли, как у автора «Государя». Время стоит в хрониках за людьми и событиями как внутренний порядок (order) живого целого, как строгая закономерность в динамике политических форм, как неумолимая воля истории.

Время «живет» в хрониках, как Натура — в комедиях. Оба эти лова употребляются то в обыденном, частном смысле (данное время и натура данного персонажа), то в расширенном и философском смысле как Время вообще, выступающее в данном времени, и как Натура, единая в натурах разных людей. Герои хроник, отвергающие простонародную веру в чудеса, то и дело одухотворяют Время, движущую силу истории. Свободомыслящий, насмешливый Бастард, трезвый «макиавеллист» хроники об Иоанне и сподвижник короля в борьбе с церковью, отправляясь по его поручению, восклицает: «Дух Времени научит быстроте» (IV 2) Он же, Бастард, напоминает чужеземному противнику Иоанна, что «звонарь плешивый, старец Время» требует от Франции иной политики (III, 2).

На «время», когда оно «созреет и будет готово» к его желанию (а пока «надо молчать» и терпеть!), возлагает надежды мрачный Иорк («Первая Часть Генриха VI», II, 4; «Вторая Часть Генриха VI», 1,1); «Время нам пошлет друзей», — утешают Ричарда II (III, 3) И принц Генрих обещает отцу — время придет, и он докажет, что в доблести превосходит Хотспера. Время здесь как будто употреблено в повседневном, обычном значении, так же, как в дружеском совете Хотсперу не вступать в бой, ибо «время неблагоприятно» («Первая Часть Генриха IV», II, 3). Но особый смысл, влагаемый героями хроник в это слово, раскрывается позже. Пришло время — и сраженный в роковом поединке Хотспер падает к ногам принца Генриха со словами:

    ...жизнь — игрушка
Для Времени² а Время — страж вселенной... —
        (V, 4)

и с единственным утешением, что и «Время когда-нибудь придет к концу».

Время стоит на страже порядка вещей в мире хроник. Ричард II, отбирая родовое, временем освященное, наследство у Болингброка, должен был бы раньше доказать, что он в состоянии и «у Времени отнять его хартии и его обычаем закрепленные права» (II, 1; дословный перевод). И униженный Ричард поэтому впоследствии восклицает: «Время наложило пятно на мою гордыню» (III, 2; дословный перевод). Враждующие станы в усобицах равно апеллируют к времени как верховной власти. Мятежники оправдывают себя тем, что им приходится «недуг лихого времени лечить таким проклятым средством, как мятеж» («Король Иоанн», V, 2). Это «мятежное время принудило сплотиться»; из-за «времени» они взялись за оружие: «Мы видим, куда течет поток времени, и нас событий бег из мирной сферы вырвал» («Вторая Часть Генриха IV», IV, 1). Но сторонники короля отводят их претензии с той же ссылкой на время, волю которого мятежники не поняли, ибо «мелко прозондировали дно времени» (дословный перевод): «Ваш обидчик — Время, не король» (там же, IV, 2).

Незримый образ времени безраздельно царит в действии хроник. «Мы подданные времени, и время велит нам выступать», — восклицает Хестингс («Вторая Часть Генриха IV», I, 3, дословный перевод). «Нужды времени» — высший императив, пред которым умолкают все личные счеты («Ричард III», IV, 4). «И отдана ты времени в добычу», — торжественно заявляет королева Маргарита сопернице (там же). «Время превратило нас в нерях», — замечает о своем войске Генрих V перед битвой при Азинкуре. Сознание героев — в особенности позднего цикла — осаждаемо образом Времени. И больше всех — сознание Ричарда II, хронологически первой жертвы времени на английском престоле в сюжете хроник. В предсмертном монологе он корит себя в том, что нарушил строй времени, не думал о нем. Слово «время» (time) здесь в тексте оригинала повторяется восемь раз подряд в девяти стихах: то в обычном, то в натурфилософском смысле, то метафорически — как музыкальный термин, как «темп», нерушимый «строй» государственной жизни, которого не соблюдал ее дирижер:

  ...нарушенье строя в государстве
Расслышать вовремя я не сумел.
Я долго время проводил без пользы,
Зато и время провело меня...
Послушное триумфу Болингброка
Несется время...

      (V, 5)

Хроники Шекспира — его «повести временных лет». Уже с Пролога нам напоминают о беременной «чреватой године» (big year), вынашивающей в своей утробе все смуты (Пролог ко «Второй Части Генриха IV»). Иногда мы как бы воочию видим на сцепе зловещее течение времени — вместе с Толботом, окруженным врагами: песок, что начал сыпаться в часах, еще не завершит своего теченья, как герой будет мертв («Первая Часть Генриха VI», IV, 2). Но обычно мы должны мысленно представить ход времени, нас просят — перед битвой при Азинкуре — вообразить огромный корабль вселенной, плывущий в поздний час в бездне времени, заливаемый ползущим гулом и волнами мрака.

2

Образ времени появляется иногда и в комедиях. Бенедикту из «Много шуму», заверяющему, что скорее произойдет землетрясение, нежели он женится, дон Педро говорит: «Время тебя сделает более покладистым» (I, 1). К времени взывает в «Двенадцатой ночи» влюбленная в герцога Виола: «Орешек этот мне не по зубам. Лишь ты, о время, тут поможешь нам» (II, 2). Но в комедиях прообразом течения времени являются сезоны природы, ее круговращательное движение. Время в комедиях Шекспира заключает в себе тот оттенок, который смутно еще ощущается в этимологии русского слова: «время» от древнерусского «веремя», родственного слову «вертеть»³; выражение «круговорот времени» в этом смысле тавтологично. «Вот так-то круговорот времени несет с собой отмщение», — поучает шут посрамленного Мальволио в конце «Двенадцатой ночи» — и тут же поет песенку о смене сезонов в природе и в человеческой жизни. Время здесь питает жизнерадостную беспечность и иронию, комедийную игру и внутреннее спокойствие. Круговорот времени в природе — например, смена дня и ночи — учит героев комедии, что все хорошо в свое время: пенье соловья днем, когда гогочет каждый гусь, покажется не лучше пенья щегленка:

Как многое от времени зависит
В оценке правильной и совершенства⁴, —

замечает Порция в «Венецианском купце», наслаждаясь ночным концертом, устроенным друзьями в ее честь по возвращении в Бельмонт.

Непостоянство персонажей, превратность их чувств — подобные естественным превращениям природы в сезонах, — человеческая слабость перед натуральными страстями поэтому иначе квалифицируется в комедиях, чем в хрониках и трагедиях, где моральная слабость персонажа вменяется ему в вину как порок. Когда Виола оправдывается в своей слабости («Да, мы слабы, но наша ль в том вина, что женщина такой сотворена», II, 2) и Гамлет возмущается женской слабостью матери («Слабость — твое имя, женщина»), они употребляют одно и то же слово (frailty — хрупкость, слабость, непостоянство), но с различной оценкой.

Натуральное время в комедиях подобно солнцу — в его лучах все зреет и созревает. Мы обычно надеемся: со временем все уладится. «Время — кормилица, производительница всего благого», — восклицает Протей, из двух веронцев более «природный» — и именно в своих слабостях — герой (III, 1). Комедийное время как бы прилаживается к людям, воспринимается каждым соответственно натуре и состоянию; оно комически многолико, артистично, протеистически изменчиво. «Время идет различным шагом с различными людьми», — доказывает Розалинда в «Как вам это понравится»: оно лениво для влюбленного, трусит мелкой рысцой для молодой девушки перед свадьбой, идет иноходью для невежественного попа и сытого богача, скачет галопом для вора, когда его ведут на виселицу, и т. д. (III, 2). «Время тащится на костылях» перед венчаньем для пылкого Клавдио из «Много шуму» (II, 1).

В отличие от натурального, забавно субъективного времени и его круговращательного движения в комедиях, где изображается общее настоящее, в хрониках историческое время движется объективно и поступательно — от прошлого через настоящее к неотвратимому и необратимому грядущему. Время в хрониках вызывает не внешние метаморфозы, не проявления натуры, как в комедиях, а существенные преобразования, коренные катаклизмы в жизни природы и общества. О грандиозных «переворотах времен» (the revolution of the times, буквально: «революции времен»), которые сносят горы и покрывают океаном континенты, говорит один из главных героев хроник, — тот, кто лучше всех осознал волю Времени и применился к нему, — Генрих IV («Вторая Часть», III, 1). Неумолимый ход времени требователен к героям — они должны быть на его уровне, — оно не прощает героям природной человеческой слабости и создает напряженные ситуации величественного исторического действия.

3

Напряженность ситуаций выражается, в частности, в многочисленных предсказаниях, предчувствиях, вещих снах — они усиливают в действии атмосферу рокового хода времени. В комедиях фанстастика протекает в настоящем, поясняет настоящее, формально не выходит за его пределы; предсказания и предчувствия в хрониках устремлены к будущему, указывают на будущее, напоминают нам о неуклонном ходе времени как основном содержании всего действия хроник. Будущее, хотя его еще нет, уже рождается в настоящем: «в моем ничто есть нечто», — говорит королева, супруга Ричарда II, которую томит злое предчувствие накануне роковой высадки Болингброка; это «нечто» вынашивается беременным временем («Чует сердце, что большое горе судьба во чреве носит для меня», II, 2). Сама природа в исторических драмах становится «исторической»; она предчувствует предсказывает политическое грядущее, как, например, в знамениях того же второго акта «Ричарда II» после высадки мятежных войск.

Иногда пророчествуют профессиональные гадатели, всего .»ишь частные лица, посторонние наблюдатели в государственном действе. Предсказания этих авгуров двусмысленны и темны: Он переживает его», — относительно Генриха VI; «опасна буква «г» для Эдуарда IV (Георг Кларенс? Ричард Глостер?). Но когда будущее предвидят государственные деятели, действующие лица политического сюжета, их предсказания точны и ясны. Старый I ант на смертном ложе вдохновенно предвидит жалкую судьбу короля, который сдал Англию в аренду, словно поместье. Хестингс перед казнью пророчит стране, управляемой тираном, ужасное, невиданное время» («Ричард III», III, 4). Карлейль, потрясенный низложением Ричарда II, предрекает неминуемые отныне междоусобицы («Ричард II», IV, 1). Уорик предсказывает в сцене «срывания роз» будущие раздоры между Ланкастерами и Порками. Через все действие «Ричарда III» проходит виновница и жертва преступлений, королева Маргарита, шекспировская Кассандра, возвещая победителям грядущее возмездие. Торжественный момент, катастрофа, великое горе, смертный час обостряют взор героев, возвышают их над настоящим, возводя в ранг органов самого Времени. В исступленных речах, в аффектах они выступают как ясновидящие. Перед ними раскрывается взаимосвязь вещей во времени, закономерность и порядок в истории как рациональное основание того, почему и возможно само предвидение. Об этом говорит Уорик Генриху IV:

Есть в жизни всех людей порядок некий,
Что прошлых дней природу раскрывает.
Поняв его, предсказывать возможно
С известной точностью грядущий ход
Событий, что еще не родились,
Но в недрах настоящего таятся,
Как семена, зародыши вещей:
Их высадит и вырастит их время.
  («Вторая Часть Генриха IV», III, 1)

Поэтический историзм Шекспира, таким образом, включает в себя и рационализм, но в более глубоком смысле, чем у Макиавелли. Одухотворенное Время хроник отличается от слепой судьбы, от, по сути, равнодушного времени, которое «может принести и добро и зло», как в «Государе», где разум истории сведен к искусству политика, его личной доблести и предусмотрительности, к его личному разуму. Оттенок сверхъестественного в реалистическом сюжете исторических драм и возникает тогда, когда действие соотнесено с грядущим, с непрерывным течением Времени, возвышающимся над личностью, с разумом и «порядком» самой государственной жизни как естественного органического процесса.

В этот процесс включаются герои хроник: одни очертя голову, движимые личными страстями, принимаемыми за государственный долг; другие, как холодные своекорыстные политики («макьявели»), полагаясь лишь на свое искусство; третьи, разгадав истинную «волю Времени» и приспособив к ней личные интересы. Во всех этих случаях мир истории (подобно миру природы в комедиях) раскрывается у Шекспира как своего рода театр.

Примечания

1. Н. Макиавелли, Соч., т. 1, изд-во «Academia», M.—Л. 1934, стр. 320, 322, 324.

2. В оригинале более театральный образ: «жизнь — шут Времени» («life time's fool»).

3. М. Фасмер, Этимологический словарь русского языка, т. 1, изд-во Прогресс», М. 1964, стр. 361.

4. В оригинале игра на слове «сезон»: «How many things by season seasoned are» (V), то есть примерно: «Всякому овощу свое время», свои сезон.