Глава IV. Правитель и государственная необходимость (Хроники «Король Генрих IV» и «Король Генрих V»)

Хроники Шекспира, написанные в зрелый период творчества (1595—1599), объединяются в так называемую «Ланкастерскую тетралогию» («Король Ричард II», «Король Генрих IV» (две части) и «Король Генрих V»).¹ Вероятно, они возникли таким же путем, каким создавалась «Йоркская тетралогия» (три части хроники «Король Генрих VI» и трагедия «Ричард III»), т. е. как самостоятельные произведения, имеющие свои проблемы, но сюжетно связанные друг с другом.

Одним из наиболее спорных считается вопрос об историческом замысле поздних хроник Шекспира. Что побудило драматурга сопоставить серьезный мир государственной политики и комический мир сэра Джона Фальстафа? В чем состоит роль фальстафовских сцен и роль принца Генриха, действующего в обоих мирах? На эти вопросы еще нет убедительных ответов.

Политическое содержание хроник хорошо изучено: лорды, которые помогли изгнаннику Болингброку свергнуть Ричарда II. и стать королем, теперь поднимают против него мятеж. В изображении мятежа критик Р. Симпсон еще в 1879 г. обнаружил явные аналогии с Северным восстанием 1569 г. Л.Б. Кэмпбелл добавила ряд наблюдений, подтверждающих выводы Симпсона: хроника Шекспира отражает самые характерные особенности Северного мятежа — эгоистические мотивы его участников, их ненависть к «выскочкам», захватившим власть, раздробленность и вражду партий в лагере мятежников. И. Рибнер, напротив, утверждает, что событие 1569 г. уже не было актуально в Англии в 90-х гг. XVI в.² Однако известно, что Шекспир обобщает явления, свойственные нескольким эпохам. В поздних хрониках он ставит общие проблемы: какая политика необходима правителю для укрепления своей власти и сохранения единства государства, какие причины порождают недовольство и мятежи.

Сопоставление политических сцен в драмах о Генрихе IV с их источниками, а также с историческими событиями XVI в. приводит некоторых исследователей к выводу, что Шекспир отобрал факты, напоминающие о становлении абсолютизма Тюдоров в XVI в. Кроме того, тема борьбы короля с феодалами была актуальна даже в 90-х гг. XVI в., если не для самой Англии, то для Шотландии и Франции.

Как уже говорилось при анализе хроники «Король Ричард II», восстания против Генриха IV часто интерпретируются в критических работах как результат незаконного захвата власти. Подобное объяснение мятежей в царствование Генриха IV давал в своих «Хрониках» Холиншед (2, 869). Можно ли, однако, утверждать, что Шекспир принял это объяснение историка? Еще в XIX в. Г. Ульрици заметил, что ссылки на законные права потомков Ричарда II — только маска, скрывающая подлинные цели мятежников.

Анализ политического конфликта в хрониках приводит к вполне определенному выводу: и с этической и с политической точки зрения Шекспир на стороне короля Генриха IV, который, несомненно, должен был вызвать симпатии зрителей. В его начальной речи выражено стремление к миру. Все люди-дети одной земли, одной природы, единые в своей сущности, и они пойдут одним путем, говорит король. Но когда он получает известие о мятеже, то признает, что мягкость и терпимость вредна для правителя. Своим бывшим друзьям он говорит, что решил изменить политику, стать «правителем могучим и внушающим страх».

Но знайте, впредь самим собой я буду —
Могучим, грозным, изменив свой нрав,
Что нежен был как пух и как елей
Был ласков и утратил уваженье,
Лишь гордостью внушаемое гордым (1 H. IV; I, 3, 5—9).³

Генрих обвиняет лордов в дерзости и отсутствии покорности, но в дальнейшем выясняется, что причиной бунта была политика короля, которую никак нельзя назвать мягкой. Политика Генриха больше напоминает политику Тюдоров, чем действия исторического Генриха IV.

Король Генрих IV изображен как способный правитель, умный, хитрый, гибкий и решительный. Речи короля полны глубоких мыслей о долге перед государством. Он просит сыновей жить в мире и любви. Зритель видит в нем отца, страдающего от сознания, что сын его недостоин престола. Когда принц Генрих уносит корону, думая, что отец уже умер, проснувшийся король обращается к сыновьям: «Смотрите, сыновья, как быстро поднимает бунт природа, когда золото становится ее целью» (2 H. IV; IV, 5, 66—67). После всех тревог и трудов, борьбы с врагами и мучений Совести, после всего, что он перенес, чтобы захватить и сохранить корону, он страдает, уверенный, правда ошибочно, что старший сын ради этой короны ждет его смерти. И он говорит о горькой и скорбной судьбе отцов, о губительной власти золота над человеком. Эта тема продолжена в монологах принца Генриха о короне, а позднее — в трагедиях «Король Лир» и «Тимон Афинский».

В обращении отца к сыну волнует не только скорбь отца, убежденного, что сын его не любит, но и тревога правителя за судьбу государства. «Пойди и сам вырой мне могилу, — говорит он сыну. — Прочь слуг моих и все мои указы, — пришла пора смеяться над порядком» (2 H. IV; IV, 5, 118—119). Король скорбит о судьбе родного края, который снова будет добычей гражданских смут, дикой пустыней, населенной волками. Генрих IV драматически описывает, как при новом короле к власти придут негодяи, как в страну отовсюду хлынут бездельники, а правители других стран очистят свои владения от «накипи». Он боится, что с воцарением его сына в стране восторжествуют беззаконие, распущенность и праздность: «О мое бедное королевство!» — горестно восклицает он. Эта речь производит на принца сильнейшее впечатление: он молча стоит, обливаясь слезами, а затем разубеждает короля в его печальных подозрениях. Тогда Генрих IV раскрывает перед сыном свои приемы управления страной, дает советы, как упрочить власть.

Мучения совести не занимают в предсмертных монологах короля большого места. Генрих ограничивается репликой, найденной Шекспиром у Холиншеда: «Знает бог, мой сын, какими окольными тропками и кривыми путями я получил эту корону». Король радуется тому, что грязь, покрывшая незаконно добытую корону, сойдет вместе с ним в могилу, и его сын получит корону законным путем. Перед смертью Генрих IV раскрывает принцу тайны своей политики: он устранил тех, кто помог ему захватить власть, потому что, зная, как смещать правителей, они могли оказаться опасными. Он советует сыну занять «шаткие умы» подданных войнами в чужих землях.

Если собрать все суждения Генриха IV о политике, о способах управления страной, о поведении короля, о долге и обязанностях правителя, то получается портрет опытного и мудрого политика. В то же время именно благодаря этим речам короля, обращенным большей частью к сыновьям, можно почувствовать, что «Генрих IV» не только историческая драма об условиях успеха в государственной политике, но также драма о воспитании человека и гражданина. Король Генрих IV не только умный правитель, но и хороший воспитатель: именно ему удается пробудить в принце Генрихе чувство долга перед государством и вырвать принца из-под влияния Фальстафа.

Шекспир создает образ политического деятеля, который хочет опираться на народ. Болингброк еще до захвата власти как бы следует в политике советам садовника — й не потому ли он облекал свои обещания Нортемберленду и другим лордам в столь туманные словесные формы, что уже решил в будущем проводить враждебную им политику. Генри Перси (по прозвищу Хотспер — «горячая шпора») с искренним возмущением и юношеской горячностью обвиняет этого «подлого политика» в неблагодарности («unthankful king, ingrate and canker'd Bolingbroke», «forgetful man», «subtle king», «vile politician», «king of smiles, candy deal of courtsey»). Он сокрушается о том, что когда-то своими руками помог погубить «прекрасную розу» — короля Ричарда и посадить этот «чертополох» Болингброка («to plant this thorn, this canker Bolingbroke» — 1 H. IV; I, 3, 173—174). Он даже грозит лордам судом времени за низвержение Ричарда: это пятно на их чести останется в хрониках на будущие времена.

Хотспер вспоминает прошлое, когда изгнанник Болингброк, лишенный наследства, пришел к его отцу, могучему Нортемберленду за помощью. Он искренне убежден, что только благодаря Нортемберленду Генриху удалось захватить власть. И тут же, сам того не замечая, Хотспер раскрывает истинную причину победы Болингброка, описывая ликование народа и политику Генриха, когда тот стал королем:

И вот уже он изменить берется
Указов ряд и ряд законов строгих,
Что бременем легли на государство,
Кричит о злодеяньях, лживо плачет
Над бедами страны и этим видом,
Притворной справедливостью сердца,
Что уловить хотел он, покоряет.
Пошел он дальше: головы рубил
Любимцам короля, которых тот
Оставил как наместников своих,
Когда был лично на войне Ирландской (1 H. IV; IV, 3, 78—88).

Даже для зрителей, не видевших хронику «Ричард II», становится ясно, что Генрих получил власть благодаря народной поддержке. В этом отношении Шекспир верен Холиншеду, который описывал, как Генрих в начале правления предпринял уменьшение налогов и тем завоевал поддержку народа.

Хотспер как будто забывает о том, что его отец Нортемберленд первым назвал короля Ричарда просто «Ричард» и настаивал на отречении Ричарда, требуя, чтобы король прочел обвинительные статьи. Однако теперь и Нортемберленд и Хотспер во всем обвиняют Болингброка. Впрочем, для их недовольства есть основания. Хотспер вспоминает, как его унизил король, не оценив его военных побед (в этом можно видеть намек на несправедливость, проявленную по отношению к Эссексу после победы при Кадисе). Хотспер упоминает и о том, что за ним шпионят, что король удалил из государственного совета его дядю Вустера (1 H. IV; IV, 3, 97—100).

В этих хрониках поставлен вопрос о соотношении прошлого и настоящего. Все персонажи сознательно или бессознательно освещают прошлое так, как этого требуют их политические интересы в данный момент. Например, король Генрих IV, рассказывая сыну о своей победе над Ричардом, незаметно для себя изменяет картину прошлого: в хронике «Ричард II» поведение Болингброка описано совершенно в иных красках, чем сам король описывает собственное поведение в царствование Ричарда. Тогда именно Ричард обвинял Болингброка в стремлении к популярности и фамильярном обращении с простым народом. Теперь же Генриху кажется, что он редко появлялся перед Народом и привлекал всеобщее внимание, как яркая комета, а Ричард, по описанию Генриха IV, якобы вел себя почти так же, как принц Генрих, т. е. вместе с шутами шатался по улицам и набивался на популярность.

Опытный наставник Генрих хочет пробудить в сыне самолюбие и восхваляет Генри Перси, отважного Хотспера, который, не имея на корону никаких прав, более заслуживает престола, так как ведет за собой старейших лордов и умнейших епископов, а после победы над знаменитым Дугласом даровал врагу свободу и приобрел могущественного друга (впоследствии принц столь же великодушно поступает с Дугласом).

Даже совсем недавнее прошлое невольно искажается очевидцами событий под влиянием личных интересов. Во второй части драмы Моубрей вспоминает о поединке своего отца герцога Норфолька с Болингброком (этот поединок описан в хронике «Ричард II»), и ему кажется, что Ричард только по принуждению изгнал его отца, и что причины собственного участия Моубрея в мятеже — «раны прошлого». Уэстморленд, сторонник Генриха, не выдерживает этого искажения истины. «Вы не знаете, о чем говорите», — резко прерывает он Моубрея. Отец Моубрея, герцог Норфольк, не мог выйти победителем в борьбе с Болингброком, говорит Уэстморленд, потому что вся страна ненавидела его, а Болингброка все любили и почитали больше, чем короля (2 H. IV; IV, 1, 130—139).

Итак, одна из причин недовольства лордов — уступки короля Генриха IV народу. Другая, не менее важная, — недоверие короля к своим бывшим друзьям. «Вы лишаете милостей ваших ближайших друзей, которые помогли вам в минуту опасности... Мы вынуждены бежать, спасаясь от ваших недобрых взоров», — так объясняет Вустер причину недовольства (1 H. IV; V, 1, 30—31, 65—70). Не «прецедент», не «незаконность» Генриха — причина мятежа, а его политика. Если бы король проводил другую политику, лорды не вспомнили бы о его сомнительных правах на престол.

Во Второй части Мортон говорит, что обращение к правам потомков Ричарда необходимо, чтобы «освятить» мятеж: архиепископ превращает мятеж в благочестивый подвиг, совершаемый как возмездие за убийство Ричарда и для защиты родины от тирана (I, 1, 200—209).

Архиепископ Йоркский предлагает обнародовать цели и причины мятежа и подсказывает, как это лучше сделать: коммонеров тошнит от собственного выбора, их любовь «объелась» Генрихом, и если раньше народ жаждал смерти Ричарда, то теперь он кричит: «О земля, верни нам того короля и возьми этого» (I, 3, 87—88). Пренебрежение архиепископа к толпе выражено в натуралистических образах: толпа, изрыгнув Ричарда, теперь, подобно псу, готова пожирать мертвую блевотину и воет, отыскивая ее. Он надеется, что теперь народ покинет Генриха.

Ошибочность подобной оценки политической обстановки подчеркнута в драме рассказом Мортона о бегстве солдат Хотспера во время решающего сражения мятежников с войсками Генриха при Шрусбери (I, 1, 118—126). Позднее, когда Генрих спрашивает лордов о причинах их недовольства, архиепископ отвечает весьма неопределенно: «Мы все больны; излишествами и распутной жизнью мы до горячки довели себя. Пришлось нам кровь пустить и должны подвергнуться мы все кровопусканью» (IV, 1, 54—57). Архиепископ упоминает и о том, что он мстит государству за смерть брата и жалуется на своих врагов: «Когда мы пытаемся рассказать о наших обидах королю, нас не допускают к нему те, кто причинил нам обиды». Так раскрываются истинные мотивы мятежников: их оттесняют от власти, они опасаются преследований, видят в усилении государственной власти угрозу своим интересам. Архиепископ говорит о вынужденном характере мятежа (IV, 1, 67—72).

Мортон рассказывает Нортемберленду о причине поражения Хотспера: солдаты сражались неохотно, так как считали, что долг перед королем выше, чем подчинение своему господину. В этих словах высказана не только мысль о роли сознания, духа войска для победы. Психология феодальной эпохи, для которой первым долгом было подчинение вассала своему господину, сменяется пониманием общегосударственного долга перед королем.

Важная политическая мысль заключена в словах одного из мятежников — лорда Бардольфа (I, 3, 31—62).⁴ Он советует трезво взвесить силы и предусмотреть последствия опасного предприятия. Прежде чем строить, нужно представить в воображении все здание, составить план и, если средств не хватает, не лучше ли построить меньшее здание или вовсе отказаться от этой затеи? Тем более в таком великом деле, как разрушение старого государства и создание нового, важен расчет и прочный фундамент. Лорд Бардольф — незначительный персонаж, лишенный индивидуальности и каких-либо эгоистических интересов, поэтому его рассуждение может быть воспринято как авторское обобщение. Эта речь Бардольфа как бы предостерегает лордов от ошибочной оценки собственных сил в столкновении с могучим противником.

Шекспир, характеризуя вождей мятежа, подчеркивает их человеческие качества, а не способности государственных деятелей. Хотспер привлекателен своей отвагой, честностью, благородством. У юношей страны вызывал восхищение даже его природный недостаток: необычайно быстрая речь. Хотспер выше всего в мире ценит воинскую доблесть и честь, но у него нет чувства долга перед государством и к тому же он никуда не годный политик, лишенный выдержки, самообладания, искусства притворяться и прислушиваться к советам.

Наиболее опытный, решительный и хитрый политик — Вустер. Король Генрих чувствует, что это наиболее опасный для него враг. Наставляя Хотспера, Вустер искусно соединяет лесть и поучение, как будто рассуждая вообще о поведении человека в обществе: иногда в такой вспыльчивости можно видеть смелость, кипение крови, величие, «как у тебя», обращается он к племяннику, но часто в подобном поведении проявляется резкая раздражительность, гнев, отсутствие выдержки, гордость, высокомерие, пренебрежение, своеволие. А ведь любой из этих недостатков позорит дворянина, и тот теряет расположение многих сердец (1 H. IV; III, 1).

По-видимому, подобное отступление от Холиншеда, не упоминающего ни о быстрой речи, ни о вспыльчивости Генри Перси, вызвано стремлением Шекспира уподобить Хотспера графу Роберту Эссексу, который даже в опаснейшие для него моменты не мог сдерживать своих чувств.

Вустер настаивает на продолжении мятежа, так как понимает, что король может простить Хотспера, известного своей горячностью, но никогда не простит Вустера и Нортемберленда. Предательство Нортемберленда, в решительный момент покинувшего своих союзников, даже собственного сына, вызвано инстинктом самосохранения: Нортемберленд яснее других понимает обреченность мятежа.

Во Второй части хроники мятежники добровольно распускают войско, так как не надеются на свои силы и верят обещаниям принца Джона Ланкастерского и Уэстморленда. Моубрей не доверяет обещаниям короля: ведь любой пустяк напомнит королю о прошлом, говорит Моубрей, и грубый ветер с такой силой развеет нас всех, что зерно покажется столь же легким, как мякина, и никто не различит добра и зла.

Моубрей оказывается наиболее проницательным, предупреждая, что от мести короля погибнут все — и правый и виноватый. Архиепископ успокаивает его: король не может «выполоть» всех, ведь его друзья тесно связаны с врагами, и, выпалывая врагов, он может повредить друзьям. Но едва солдаты мятежников с готовностью разошлись по домам, принц Ланкастерский приказывает казнить всех главарей мятежа. Моубрей возмущен его предательством: «Разве это справедливый и честный поступок?» — спрашивает он. «А разве ваше сборище можно назвать честным?» — отвечает Джон («Is this proceeding just and honourable? — Is your assembly so?» — 2 H. IV; IV, 2, 110—111). В этих двух репликах передана сложность соотношения политики и нравственности. В глазах принца Джона подлый с этической точки зрения поступок оправдан по отношению к изменникам и бунтарям.

Политическая проблематика связана в хрониках о короле Генрихе IV с понятиями «необходимости» и «времени». Исследователи XIX в., говоря о закономерности в развитии конфликта в исторических драмах Шекспира, часто употребляли слово «необходимость» в нравственно-религиозном толковании.⁵ Между тем у Шекспира «необходимость» в исторических драмах почти всегда выступает как «государственная необходимость». При этом Шекспир различает действительно закономерные потребности государства и случаи, когда ссылки на «необходимость» используются в политической борьбе. Генрих IV искренне убежден, что только государственная необходимость побудила его к захвату власти. Его личные интересы совпали с потребностью времени.

Образ времени, как отмечает З. Стржибрны, создает представление о силах инерции прошлого и о силах, порождающих будущее. Время — это диалектическое и динамическое понятие, которое подтачивает старый порядок.⁶ Во многих исследованиях приводится рассуждение Уорика о том, каким образом можно предвидеть будущее:

Есть в жизни всех людей порядок некий,
Что прошлых дней природу раскрывает,
Ее поняв, возможно предсказать
Довольно верно общий ход событий,
Что, не родившись, в семенах еще
И слабых всходах скрытые, таятся.
Их высидит и выведет их время (2 H. IV; III, 1, 80—86).

Уорик употребляет слово «история» в значении «последовательность и закономерность событий». Уэстморленд советует Моубрею: «Объясните ход времени из его необходимостей» (2 H. IV; IV, 1, 104—105).⁷ Иногда борющиеся стороны обращаются к Времени для оправдания и объяснения собственных поступков. Хотспер надеется, что придет время, когда мятежники смогут вернуть себе былую славу и честь (1 H. IV; I, 3, 180—181); один из лордов оправдывает свой отказ принять участие в мятеже ссылкой на неподходящее время (1 H. IV; II, 3, 13); Фальстаф полушутливо обвиняет в своих пороках «продажные времена» (2 H. IV; I, 2, 191).

Нортемберленд ждет лучшего времени, чтобы выступить с войском, архиепископ объясняет изменчивость народа ссылкой на время: «Можно ли верить в эти времена?» (2 H. IV; I, 3, 110). «Так приказывает время, мы его подданные», — говорит лорд Хэстингс, отправляясь собирать войско для мятежа (2 H. IV; I, 3, 110).

Король хочет увидеть в книге судеб «изменение времен», ссылается на «необходимость», которая привела его к захвату власти. Если Моубрей жалуется на «условия времени», гнетущие их, то Уэстморленд, наоборот, оправдывает политику короля ссылкой на время, побуждающее короля так поступать (2 H. IV; IV, 1, 106—107). «Смутное время вынуждает нас так поступать», — оправдывается архиепископ. Генрих IV опасается, что с воцарением сына в Англии наступят «гнилые времена» (rotten times). Верховный судья говорит Фальстафу, что только «беспокойное время» позволило ему ускользнуть от наказания. Когда король умирает и власть переходит к Генриху V, Верховный судья готовится мужественно встретить «условия времени», которое глядит на него «ужасным взором». В последнем примере изменение условий времени связывается со сменой правителя.

С помощью обращений ко времени участники событий пытаются объяснить и оправдать свое поведение. Благодаря ссылкам на время возникает представление о бурном, полном борьбы веке: жестокие, гибельные, опасные, беспокойные, дикие, печальные, тягостные, гнилые, продажные времена, — так определяют герои свою эпоху. Образ времени помогает почувствовать существование каких-то скрытых законов развития. В политическом плане образ Времени воплощает важную мысль: правитель должен согласовать свою политику с требованиями данной исторической эпохи. Обращения к Времени подчеркивают неизбежность победы короля над остатками феодальных элементов. Шекспирологи обычно ограничиваются таким выводом, говоря о политическом конфликте короля и феодалов.

В поздних хрониках Шекспира этот конфликт нельзя считать главным. Фальстафовские сцены занимают в них гораздо большее место, чем борьба короля с мятежниками. Именно сцены с участием сэра Джона Фальстафа были особенно популярны у зрителей. Когда появлялся Фальстаф и его друзья, театр был переполнен, вспоминает один из современников Шекспира Леонард Диггес.

Сэр Джон Фальстаф — одно из удивительных и непостижимых созданий Шекспира. Обилие критической литературы о Фальстафе может, пожалуй, сравниться с количеством исследований, посвященных Гамлету. Изучены характер Фальстафа, связь этого образа с эпикурейской философией, его социальная природа, литературные и реальные прототипы. Нас интересует вопрос о связи образа Фальстафа и фальстафовских сцен с общим историческим замыслом Шекспира, поэтому суждения о характере Фальстафа будут высказаны попутно. Сочетание восхищения Фальстафом и этического осуждения его пороков типично для шекспирологов XVIII в. (С. Джонсон, Н. Роу, Э. Монтегю, В. Ричардсон, Г. Маккензи и др.).

Особое место среди работ XVIII в. о Фальстафе занимает очерк М. Моргана. Самое ценное в этом очерке — тонкий анализ сложных мотивов поведения героя. По мнению Моргана, Шекспир различает некоторые черты характера как первичные: энергия, храбрость, активность, чувствительность и интеллект. Все остальное — результат воздействия окружающего мира: законов, религий, правительств, положений, обычаев. Морган требует, чтобы к героям Шекспира подходили как к реальным, а не воображаемым существам, т. е. объясняли бы их поведение, исходя из характера в целом, из общих принципов и скрытых мотивов.⁸

Возможно, что этот очерк оказал влияние на одно из важнейших положений Кольриджа. В пьесах Шекспира, писал он, характеры не объяснены зрителю, а воспринимаются так же, как и в действительности, с разных точек зрения. Даже сам герой часто себя не понимает. Если сопоставить все суждения и поступки героя с оценками его в речах других персонажей, возможно, впечатление будет верным.⁹ Говоря о психологической сложности Фальстафа, критики пытались понять, почему этот герой, несмотря на свои слабости и пороки, вызывает симпатии зрителя.¹⁰

В конце XIX в. Н. Стороженко дает характеристику образа Фальстафа в психологическом, философском и социальном аспектах: тип Фальстафа сложился как результат воздействия эпикурейского взгляда на жизнь, типичного для эпохи Возрождения, исторической обстановки Англии XVI в. и литературных прототипов — «хвастливого воина» из комедий Плавта и пьесы «Ральф Ройстер Дойстер», а также образа Панурга у Рабле. Среда, породившая Фальстафа, — это вырождающееся английское дворянство.¹¹

В монографии К. Кларка «Фальстаф и его друзья» даются портрет, биография, свойства характера сэра Джона. Вызывает возражение данная в книге оценка взаимоотношений принца Генриха и Фальстафа. Автор перечисляет презрительные и насмешливые эпитеты, относящиеся к Фальстафу, чтобы доказать, что принц его презирает и смеется над ним. Соглашаясь с Брандесом, автор утверждает, что во Второй части хроники Фальстаф теряет симпатии зрителя, так как Шекспир хотел противопоставить моральную твердость принца порокам его друга.¹² Пытаются отыскать и конкретных прототипов Фальстафа, но все догадки лишены какого-либо правдоподобия.¹³ В нескольких очерках дается общечеловеческая характеристика Фальстафа.¹⁴ В начале XX в. споры о социальной природе шекспировского творчества отразились и на интерпретации образа Фальстафа: он часто воспринимался всего лишь как «упадочный» феодал, авантюрист и паразит.¹⁵

Широко известно суждение Энгельса о социальной основе «фальстафовского фона»: «Какие только поразительно характерные образы не дает эта эпоха разложения феодальных связей в лице странствующих королей-нищих, побирающихся ландскнехтов и всякого рода авантюристов».¹⁶ Деклассированные элементы были, как об этом писал Маркс, продуктом роспуска феодальных дружин и обезземеливания крестьянства. Английский марксист Т. Джексон рассматривал фальстафовские сцены как отражение жизни современной Шекспиру Англии и отметил, что изображение жалкого сброда, из которого состоит армия Фальстафа, имеет не только комический, но и патетический мрачный характер.¹⁷ Интересные сведения приводит Э.П. Чейни: судьи приказывали освобождать заключенных из тюрем, чтобы отправить их воевать в других странах; у солдат не было одежды, чулок, рубашек, плащей. Нетрудно увидеть, где Шекспир нашел прототипов для таких персонажей, как Плесень, Тень, Бородавка, Слабняк.¹⁸ Как упоминает М. Риз, методы Фальстафа при отборе рекрутов не были преувеличением. В период подготовки экспедиции Эссекса в. 1596 г. офицеры, занятые вербовкой, оцепили церковь во время богослужения и отправили всех здоровых прихожан на войну.

Л.Б. Кэмпбелл приводит свидетельства современников о бедственном положении солдат и упоминает о законах против бродяжничества.¹⁹ Однако ее вывод противоречит приведенному ею материалу: назначение фальстафовских сцен заключается, по ее мнению, в том, чтобы давать зрителям отдых.

Д. Траверси увидел в хрониках о короле Генрихе IV два мира: политический мир военной и придворной среды и мир народной жизни, а в хронике «Генрих V» — контраст между патриотическими речами короля и реалистическим изображением войны. Разрыв принца Генриха с Фальстафом он рассматривает как закономерную победу государственного порядка над беззаконием и анархией,²⁰ и в то же время он утверждает, что Фальстаф воплощает «человечность», изгоняемую политиками.²¹ Сходная интерпретация встречается и у других авторов. Например, А. Шлёссер считает разрыв с Фальстафом оправданным, поскольку анархия — зло для государства.²²

В некоторых работах подчеркивается демократический характер фальстафовских сцен.²³ Ю.Ф. Шведов приходит к вполне правильному, с нашей точки зрения, выводу, что фальстафовский фон отражает быт и нравы Англии конца XVI в. Однако усматриваемое автором сходство гедонизма Фальстафа и эпикурейского миросозерцания Монтеня вызывает возражение. Неверно и утверждение, будто ироническое отношение Фальстафа к чести отражает критику «феодальной» чести, ошибочна попытка исследователя увидеть сходство между Гамлетом и Фальстафом на том основании, что оба героя признают: добродетель в их век упала в цене.²⁴ Сближение рассуждений Фальстафа с воззрениями гуманистов — довольно распространенное в XX в. искажение шекспировского героя.²⁵

Несколько модернизировал сэра Джона З. Стржибрны: по его мнению, Фальстаф смеется и над феодальными понятиями чести и доблести, и над буржуазными идеалами выгоды. Подобно Швейку, Фальстаф поднимает голос против войны, отрицая догмы государства и церкви, а разрыв с Фальстафом знаменует победу государственного порядка.²⁶ Сближение позиции Фальстафа с антивоенными настроениями XIX и XX вв. — одна из форм модернизации шекспировского замысла. Модернизация в известной степени неизбежна, поскольку мы не можем полностью проникнуться эмоциями и взглядами людей, которые жили четыреста лет назад. Однако любое научное толкование не должно далеко уводить от текста произведения.

В фальстафовских сценах Шекспир не стремился воссоздать эпоху правления Генриха IV. Исторические источники сохранили суровый, трагический рассказ о судьбе вождя лоллардов Джона Олдкастля (это имя Шекспир первоначально дал Фальстафу). Образы Шекспира не имеют ничего общего с историческими принцем Генрихом и Олдкастлем, и считать образ Фальстафа историческим в какой-либо мере было бы, по выражению одного исследователя, «насилием над всяким правдоподобием»,²⁷ хотя сходство некоторых ситуаций заслуживает внимания. Можно попутно заметить, что в источниках, описывающих судьбу Олдкастля, религиозные воззрения авторов настолько повлияли на оценки героя, что по одним источникам это мученик, стойкий, смелый защитник бедняков (Джон Фокс, например, относится к Олдкастлю сочувственно), а по другим — еретик, в юности гуляка и разбойник, разрушитель всех основ государства.²⁸

Как известно, источником для Шекспира была анонимная хроника «Славные победы Генриха V»,²⁹ в которой использована давняя легенда о беспутной юности принца Генриха. Можно легко заметить, что сходным эпизодам придано у Шекспира совершенно иное освещение. Например, в анонимной хронике принц активно участвует в грабеже и подсчитывает награбленное. Он говорит своим приятелям, что когда умрет его отец, они «все будут королями». Он дает пощечину Верховному судье за то, что судья отказывается освободить из тюрьмы приятеля принца, посаженного за воровство. За это Верховный судья отправляет в тюрьму наследного принца. Генрих собирается отомстить судье: своему другу Неду (имеющему мало общего с Недом Пойнсом в хронике Шекспира) принц говорит, что назначит его Верховным судьей, когда станет королем, и обещает, что превратит все тюрьмы в фехтовальные школы и даст пенсии всем грабителям. Узнав, что отец болен, Генрих радостно объявляет, что идет ко двору, чтобы схватить корону, едва дыхание покинет короля. К королю он входит с кинжалом в руках и в шутовском плаще.

Таким образом, в начале анонимной хроники Генрих действительно гуляка, грабитель и шут, который ждет смерти отца, чтобы завладеть короной. Раскаяние такого принца Генриха, высказанное после драматических речей короля, вполне можно принять за лицемерие. Диалог короля и принца в общих чертах напоминает соответствующую сцену в драме Шекспира (2 H. IV; IV, 5), но в анонимной хронике в речах короля отсутствуют мысли о политике и долге правителя перед государством, а есть только жалобы на жестокость сына.

В хронике «Славные победы Генриха V» король, как указывает ремарка в издании 1598 г., все время плачет, наставляя сына, а принц обещает, что «удалится в уединенное место и будет оплакивать свою грешную жизнь»: «Я буду плакать день и ночь, пока не иссушу фонтан слез», — говорит он. Однако после этих заверений он уносит корону, думая, что отец мертв. В искренность его раскаяния трудно поверить. В хронике Шекспира король в скорбной речи, обращенной к принцу, держится с достоинством, и не он, а принц в течение всей речи отца обливается слезами. В анонимной хронике Генрих, став королем, прогоняет Неда и Тома, обращаясь к ним с поучениями, которые отдаленно напоминают поучения шекспировского героя Фальстафу в заключительной сцене.

Шекспир сознательно изменил характер нескольких эпизодов ради совершенно другого замысла. В его драмах Фальстаф действует во всех сферах общества, сталкивается почти со всеми сословиями и высказывает остроумные суждения по самым разным вопросам, связанным с английской жизнью 90-х гг: XVI в. В его шутках упоминаются и библейские заповеди и пуританские проповеди, посещение церкви и законы против воров и бродяг, нищенство, суд, казни и пытки, вербовка рекрутов, война, мятеж, характер времени, свойства людей, достоинства хереса и недостатки правителей, словом, темы, близкие зрителям.

Некоторые исследователи, анализируя сцены с участием Фальстафа, иногда забывают, что это прежде всего комические сцены. Юмор — органическое свойство сэра Джона, поэтому любое его рассуждение нельзя принимать всерьез, настолько сильно в каждом слове Фальстафа проявляется его удивительная способность извлечь смешное из жизни, увидеть комическую сторону в самых, казалось бы, драматических и даже мрачных фактах. Особенно старается Фальстаф проявить весь блеск своего таланта в присутствии принца Генриха, зная, что принц оценит любую шутку.

Как развиваются взаимоотношения Фальстафа и принца Генриха, что подвергается насмешкам в их диалогах? Фальстаф считает принца таким же беспутным гулякой, как и он сам, но в остроумных шутках принца чувствуется добродушная ирония, которой Фальстаф не замечает. Например, сэр Джон просит принца не вешать воров, когда тот будет королем, но слышит ответ: «Ты их будешь вешать». Фальстаф комически объявляет принцу о своем желании начать честную жизнь и слышит коварный вопрос: «Где бы нам подцепить завтра кошелек, Джек?» Это взаимное подшучивание носит веселый и добродушный характер и раскрывает сходство и различие в жизненной позиции друзей.

Услышав рассказ Фальстафа о том, как Верховный судья бранил его за дурное влияние на принца, Генрих цитирует изречение из «Притчей» царя Соломона: «Премудрость вопиет на стогнах, но никто не внемлет ей» (1 H. IV; I, 2, 99—100).³⁰ Реакция Фальстафа на это изречение свидетельствует о непочтительном отношении к проповедям. «Твоя нечестивая страсть, к текстам, — говорит он принцу, — способна совратить и святого». Комическое впечатление производит и обращение Фальстафа к священному писанию для оправдания воровства: «Это мое призвание. Хэл, нет греха в том, чтобы трудиться, следуя своему призванию» (1 H. IV; I, 2, 116 —117).

Пищу для остроумия Пойнса и принца Генриха дает драматический для того времени мотив продажи души дьяволу: Фальстаф обещал продать душу за стакан мадеры и ножку холодного каплуна, и сэр Джон сдержит слово, ведь проклятие ждет его и за нарушение обещания.

Обращение Фальстафа к богу всегда рассчитано на то, чтобы вызвать смех. Фальстаф постоянно пародирует изречения из проповедей, обращается к богу с просьбой помочь ворам и комически сокрушается о том, что он позабыл, как выглядит внутри церковь. Это последнее замечание Фальстафа звучало довольно дерзко в те годы, когда в парламенте обсуждался билль о штрафах для тех, кто уклоняется от посещения церкви.³¹ Упоминание об аде и наказании за беспутную жизнь также вызывает смех. Отказ принца принять участие в грабеже воспринимается Фальстафом с возмущением. Он упрекает друга в отсутствии «честности, мужества и товарищеских чувств» и просит бога, чтобы он наставил принца на путь истинный.

Остроумно обыгран мотив раскаяния старого грешника (1 H. IV; III, 3). Фальстаф развлекает себя жалобами на то, как он похудел: «Кожа болтается на мне как широкое платье старой женщины. Я сморщился, как печеное яблоко». Он объявляет, что собирается раскаяться и как можно скорее, а иначе у него «не. хватит сил на раскаяние». Слова Фальстафа всего лишь игра, поза, он сам подшучивает и над собой и над «раскаянием», но Бардольф принимает его сетования всерьез и искренне беспокоится о его состоянии: «Сэр Джон, вы так волнуетесь, что долго не проживете». Постоянные шутки над красным носом Бардольфа содержат фантастические сравнения с библейскими текстами, но затем Фальстаф упоминает о том, что он уже тридцать два года поит Бардольфа хересом, «поддерживая огнем эту саламандру; да вознаградит меня бог за это!» Так зритель узнает о их давней дружбе.

Во Второй части хроники (II, 4) Фальстаф и принц Генрих насмешливо пародируют обличения пуританских проповедников, направленные против «порочных» людей (слово wicked, обыгрываемое в этой сцене, часто встречалось в проповедях и пуританских трактатах, где оно означало «порочный», «испорченный», «грешный»). Принц, узнав, что Фальстаф ужинает в трактире «Кабанья голова» в сопровождении Долль Тиршит, осведомляется, что это за диковинка («What pagan may that be?» — II, 2). Принц употребляет слово «pagan» — язычница, как бы продолжая стиль реплики пажа о компании Фальстафа: «Ephesians my lord, oí the old church». После ухода пажа и Бардольфа принц высказывает уже наедине с Пойнсом предположение, что эта Долль Тиршит «нечто вроде дороги», и Пойнс подтверждает: «Ручаюсь, такая же изъезженная (common), как дорога между Сент-Ольбенсом и Лондоном». Принц и Пойнс переодеваются трактирными слугами, чтобы без помех наблюдать Фальстафа в его естественном окружении.

В следующей сцене (II, 4) после довольно скользких острот Фальстафа, которые Долль парирует совершенно в стиле сэра Джона, следует забавная ссора Пистоля и Долль, вмешательство Фальстафа и позорное бегство трусливого «забияки» (swaggerer) Пистоля. Долль искренне восторгается храбростью Фальстафа: «Ах ты, милый плутишка! Бедная обезьянка, как ты вспотел! Дай мне вытереть твое лицо, дай твою мордочку! Ах, негодяй! Ведь я, право, люблю тебя. Ты храбр, как Гектор троянский, ты один стоишь пятерых Агамемнонов и в десять раз превосходишь всех девятерых героев».

Как раз в тот момент, когда незаметно входят переодетые принц и Пойнс, Долль интересуется характером принца, а затем хвалит остроумие Пойнса. Фальстаф не был бы Фальстафом, если бы не испробовал лишний раз свое остроумие, развлекая Долль сопоставлением двух друзей. Пойнс и принц Генрих слышат нелестные оценки своих способностей. Принц возмущенно обращается к Фальстафу: «Ах ты, проклятая бочка с салом, как мерзко ты говорил обо мне в присутствии этой честной, добродетельной и благовоспитанной особы». Это суждение о Долль Тиршит, комическое в глазах зрителей и Фальстафа, принимается хозяйкой за чистую монету, и она умиленно говорит принцу: «Да благословит господь ваше доброе сердце, она действительно такова».

Фальстаф клянется честью, что никакого оскорбления не было в его отзывах — он бранил принца перед «порочными», чтобы «порочные» не полюбили его — он поступил как заботливый друг и верный подданный. Принц немедленно реагирует на слово «порочный» (wicked) и притворно возмущен тем, что из страха и трусости Фальстаф оскорбляет «добродетельных» друзей: «is she of the wicked? is thine hostess here of the wicked? or is thy boy of the wicked? or honest Bardolph, whose zeal burns in his nose, of the wicked?» (II, 4). Принц упоминает о «рвении» (zeal) Бардольфа, пародируя пуританскую фразеологию. В комментариях приводят соответствующую реплику из драмы Деккера, в которой выведен Пуританин («Puritan: T'is a burning zeale must consume the wicked»).

В этой сцене, как и в других, происходящих в таверне, юмор Фальстафа и принца понимают далеко не все присутствующие. Сэр Джон иногда обижает, правда ненадолго, и хозяйку Куикли, например, когда обращается к ней несколько пренебрежительно: «а thing» и «otter», и Долль (упоминая о ее порочности: «Light flesh and corrupt blood»), и Бардольфа (постоянными насмешками над его красным носом). В отличие от Фальстафа принц в отношениях с обитателями трактира шутит таким образом, что смягчает обидное впечатление от некоторых реплик Фальстафа. Он никогда не допускает насмешек над человеческим достоинством и более тонко скрывает иронию, так что окружающие искренне думают, что он их защищает. В этом поведении принца нет лицемерия или скрытой насмешки, а всего лишь снисходительность к человеческим слабостям.

Принц Генрих искренне разделяет шутки и забавы своего приятеля. Заключительный монолог принца во 2-й сцене I акта противоречит казалось бы такому выводу: «Я всех вас знаю», — говорит принц и предсказывает свое «исправление». Этот монолог некоторые исследователи интерпретируют как выражение презрения и холодного расчета принца по отношению к своим приятелям.³² «Расчет» якобы состоит в том, что принц заранее задумал блеснуть своим исправлением. Для таких выводов нет оснований. Монолог этот выдержан в стиле ранних хроник, когда, например, Ричард III объяснял зрителям свой характер. Генрих всего лишь сообщает зрителям, что он не такой уж беспутный бездельник, каким может показаться. Собственное объяснение своего поведения опровергается и в этой и в последующих сценах, где отношение принца к Фальстафу вполне искреннее и дружеское.

Фальстаф отрицает иерархию своим обращением с наследным принцем, которое кажется предельно фамильярным и дерзким с точки зрения общепринятых норм. Такое обращение не оскорбляет Генриха и воспринимается им, пока он не стал королем, как естественное в отношениях между друзьями. Это невозможное в жизни нарушение общественных перегородок само по себе производило комическое впечатление на зрителей.

Фальстаф вспоминает о том, что перед ним принц, только если ему нужно выпутаться из затруднительного положения. Когда после знаменитого рассказа Фальстафа о ночном ограблении принц уличает его во лжи, тот с необыкновенной находчивостью выпутывается: все дело в том, что инстинкт помог ему узнать наследного принца, а ведь даже лев не смеет тронуть настоящего принца. «Отныне я буду еще лучшего мнения о себе и о тебе, — объясняет Фальстаф, — о себе как о храбром льве, о тебе как о настоящем принце». И тут же он весело обращается к друзьям: «Довольно об этом, Хэл, если ты меня любишь» (1 H. IV; II, 4, 300—303). В комически пародийной сцене, исполняя роль принца, Фальстаф искусно парирует обвинения «короля»: лейтмотив его речи — «не разлучайте Джека Фальстафа с вашим Гарри» (1 H. IV; II, 4, 526—527).

Фальстаф, как и другие персонажи в хрониках, ссылается на плохие времена в оправдание собственных слабостей, в которых он остроумно обвиняет «испорченный век». На шутливые упреки принца Генриха он отвечает: «Послушай, Хэл, ты знаешь, что наш праотец пал в дни невинности, как же бедному Джеку Фальстафу не пасть в наши дни скверны?» («In the days of villany» — 1 H. IV; III, 3, 185—187). Верховному судье он жалуется, что потерял направление в жизни: «В наше продажное время³³ добродетель так упала в цене, что истинным храбрецам остается водить медведей («true valour is turned bearherd»), а умницам наниматься в трактирные слуги...» (2 H. IV; 1, 2, 190—195). Реплика вызывает смех, так как трусость Фальстафа очевидна для зрителей. Не следует воспринимать всерьез эти жалобы Фальстафа и превращать его в «обличителя», как это сделано в некоторых работах. Его нисколько не огорчает, что век испорчен, лишь бы ему было хорошо. Его девиз: умный человек сумеет обратить в свою пользу и собственные болезни и болезни века. Даже мрачные явления и факты всего лишь помогают ему смешить друзей и дразнить врагов. Ему доставляет удовольствие дразнить Верховного судью и Уэстморленда напоминанием о бедняках и мятежниках, но сам он испытывает огорчение только при мысли о пустоте собственного кошелька.

Однако если субъективный смысл ссылок на плохие времена состоит в желании персонажей оправдать собственные поступки, то объективно эти оправдания говорят о болезнях времени, имеющих глубокие причины. Плохие времена, «злоба века» («malice of the age») искажают таланты и способности человека — в этих словах заключено обобщение о закономерных связях личности и времени.

Принц Генрих, пока он не стал королем, разделяет во многом «нигилизм» Фальстафа, и потому строгие моралисты должны были бы отнести свои уничтожающие оценки не только к Фальстафу, но и к принцу. Фальстаф подшучивает над пуританской моралью, но принц подхватывает его комические реплики и прибавляет свои. Фальстаф «подрывает устои» фамильярным обращением с наследным принцем, но Генрих весело принимает такое обращение.

Для того чтобы судить об авторском замысле, необходимо понять позицию принца Генриха. При первом сообщении о мятеже реакция принца вполне в стиле Фальстафа! «Земля будет продаваться дешевле тухлой макрели», — говорит Фальстаф, и принц продолжает: «Что ж, если эта гражданская потасовка продержится, мы будем покупать девственниц сотнями, как гвозди для подков» (1 H. IV; II, 4, 394—399). В таверне кумушки Куикли, когда принц и Пойнс маршируют, Фальстаф встречает их вопросом: «Неужели мы все должны маршировать?» и Бардольф добавляет: «Да, по двое, как в Ньюгетской тюрьме». Как можно видеть, принц, находясь в этом обществе, разделяет далеко не патриотические комментарии своих приятелей. И только во время битвы выясняется глубочайшее различие между жизненной позицией принца и Фальстафа.

Утверждение, будто знаменитый монолог Фальстафа о чести (1 H. IV; I, 127—143) в какой-то мере выражает авторскую позицию и рассчитан на то, чтобы вызвать сочувствие зрителей, является самым серьезным, на наш взгляд, искажением драмы. Рассуждения Фальстафа поданы на фоне кровавой битвы, решающей судьбу государства. Фальстаф только что расстался с принцем, и когда Фальстаф просил, чтобы принц во время битвы прикрыл его своим телом, если ему будет грозить опасность, Генрих ответил шуткой: «Только колосс мог бы оказать тебе эту дружескую услугу», а потом «успокоил» друга вполне серьезно: «Смерть — наш долг богу» («Why, thou owest God a death»).

Монолог Фальстафа о чести — искусное оправдание его инстинкта самосохранения тем, что честь всего лишь слово и для мертвых не существует. Во время боя он видит убитого сэра Бланта и комментирует его смерть: «Вот для тебя и честь», при этом вспоминая, что из его «оборванцев» остались в живых только трое. В этот момент появляется принц и упрекает друга в бездействии. Генрих просит Фальстафа одолжить ему меч, и когда обнаруживает у Фальстафа вместо меча бутылку с хересом, он искренне возмущен: «Разве сейчас время для шуток?» (1, H. IV; V, 3, 57—58). После ухода принца Фальстаф снова вспоминает о чести: «Мне не нравится такая оскаленная честь, как у Уолтера Бланта». «Дайте мне жизнь», — говорит Фальстаф.

В сражении, которое происходит во время этих рассуждений Фальстафа, принц спасает жизнь короля, обращает в бегство отважного Дугласа, убивает в поединке Генри Перси и произносит ему эпитафию. Называя честолюбие Хотспера «плохо сотканным» (illweaved ambition), принц все-таки признает его величие. «Прощай, великое сердце», — говорит принц (1 H. IV; V, 4, 87—88).

Тут же принц видит лежащего на земле Фальстафа, который во время поединка с Дугласом притворился мертвым. Принц искренне огорчен («Прощай, бедный Джек!»), но не очень сильно скорбит о смерти друга: «Я жалел бы тебя больше, если бы больше любил суету» (vanity) (1 H. IV; V, 4, 102—106).

Понятие чести в хрониках Шекспира многогранно, и его нельзя воспринимать упрощенно. Фальстаф отрицает не «феодальное» представление о чести, а честь вообще, ту честь, которую, например, Моубрей в хронике «Ричард II» называл чистейшим сокровищем, которое дается человеку в его смертный век (I, 1, 177—179).

В эпоху Возрождения были особенно распространены этические концепции Платона, Аристотеля и Цицерона, которые у некоторых поэтов (например, у Эдмунда Спенсера в поэме «Королева фей») уживались с христианскими этическими идеалами. Шекспир отражает в своих произведениях все распространенные в эпоху Возрождения представления о чести, типичные для разных социальных слоев и для разных типов человеческих характеров. Исследователь ренессансной этики К.Б. Уотсон вполне прав, когда возражает против восприятия Ренессанса как эпохи, когда якобы господствовала свобода от этических ограничений.³⁴ Эта эпоха породила немало героев, гибнущих ради принципов.

В произведениях Шекспира встречаются сотни различных суждений о чести, и воззрения сэра Джона Фальстафа на честь ни в коей степени не отражают авторской позиции, так же как не отражают взглядов Шекспира суждения Ричарда III о совести. В обоих случаях эти герои оправдывают с помощью хитроумных софизмов свой образ жизни.

Фальстаф владеет великим искусством оправдывать свои поступки и применяться ко всякой обстановке. Человеку свойственно стремиться к сохранению жизни, рассуждает он, поэтому притвориться мертвым — значит быть истинным воплощением жизни, а вот мертвый человек действительно подделка под человека. «Самое лучшее в храбрости — благоразумие» («The better part of valour is discretion»). Так с помощью изобретательных парадоксов Фальстаф оправдывает свою трусость. Впрочем, он для успокоения все же наносит мертвому Хотсперу удар в бедро, а потом уже взваливает тело Хотспера себе на спину.

Когда появляются принц Генрих и Джон, Фальстаф сбрасывает тело Хотспера на землю и с достоинством произносит: «Вот ваш Перси. Если ваш отец вознаградит меня за это, хорошо, если же нет, то другого Перси пусть он сам убивает». На реплику Генриха: «Я сам убил Перси и видел тебя мертвым», Фальстаф отвечает с возмущением: «Вот как? О, господи, до чего весь мир. изолгался. Я не отрицаю, что лежал на земле бездыханным, как и он, но мы вскочили оба в одну и ту же минуту и сражались целый час по шрусберийским полям». Очевидная ложь Фальстафа так смешна, что не вызывает никакого протеста, тем более, что Фальстаф гораздо больше наслаждается своей выдумкой, чем ищет практических выгод от нее. Ложь принца Джона, который обещал мятежникам помилование, а затем приказал их казнить — это подлость и жестокость, оправдываемая ссылками на политическую необходимость. Ложь Фальстафа — безвредна, это остроумные вымыслы, которые веселят его друзей. Без них — без этого сочного юмора и острого словца — жизнь стала бы слишком тусклой и скучной.

В начале Второй части хроники «Генрих IV» (I, 2) Шекспир сталкивает Фальстафа с самым опасным противником сэра Джона — с Верховным судьей, с тем самым судьей, который даже наследного принца посмел отправить в тюрьму за оскорбление закона. Поединок между двумя врагами изображен так, что с самого первого момента Фальстаф завладевает вниманием зрителей, его находчивость поразительна, остроумие неистощимо и проявляется с тем большим блеском, чем более сурово обращается с ним Верховный судья, не наделенный чувством юмора.

Притворяясь, что принял слугу Верховного судьи за нищего, Фальстаф притворно возмущается, как можно просить милостыню, когда идет война, попутно намекая, что война — это средство избавить государство от нищих. Потом, делая вид, что он обеспокоен здоровьем короля, Фальстаф ошеломляет судью обширными познаниями, сообщая множество сведений о предполагаемой болезни его величества. Из словесной дуэли Фальстаф выходит победителем. Бесконечное повторение слов «ваша милость» (your lordship) уже в самом начале вызывает смех: «Ваша милость! Да пошлет господь вашей милости здоровья. Я очень счастлив, что вижу вашу милость на улице. Я слышал, что ваша милость была больна. Надеюсь, что ваша милость вышла на улицу по совету врача. Хотя ваша милость не переступила еще границ молодости, все же ваши годы уже отзываются преклонностью, и в них чувствуется соль; поэтому я почтительно умоляю вашу милость заботиться о своем драгоценном здоровье» (2 H. IV; I, 2, 106—114).³⁵ В момент, когда судья пытается предъявить Фальстафу обвинения, подобное обращение, произнесенное единым духом так, что судья не может вставить слова, производит комическое впечатление. Страж закона и государственной власти оказывается беспомощным перед умом и изворотливостью сэра Джона. Каждое поучение судьи дает повод для столь остроумных ответов, что симпатии зрителей, бесспорно, на стороне Фальстафа.

В сценах у судьи Шеллоу Фальстаф снова оказывается более привлекательной личностью, чем этот ограниченный ханжа и хвастун. Наконец, зритель соглашается и с мнением сэра Джона о принце Ланкастерском: «Хотел бы я, чтобы ты имел хоть каплю остроумия, это было бы лучше твоего герцогского титула... Никто не может рассмешить его, но это не удивительно, ведь он не пьет вина» (2 H. IV; IV, 3, 92—96).

Знаменитый монолог Фальстафа о свойствах хереса (2 Н. IV; IV, 3, 92—135) помещен сразу после разговора Фальстафа с Джоном Ланкастерским.³⁶ Герцог Ланкастерский только что расправился с мятежниками с помощью хитрого обмана. Эта победа не вызывает у зрителя симпатий к нему. Он угрожает Фальстафу виселицей, и остроумные ответы сэра Джона не производят на него никакого впечатления. И вот, вместо похвал победителю, следует монолог, в котором Фальстаф высказывает весьма нелестную оценку принцу Ланкастерскому, восхваляя херес.

В фальстафовских сценах проявился гуманизм Шекспира, его сочувствие самым низшим слоям общества. В некоторых сценах ощущается оттенок горечи, потому что в них идет речь о трагических явлениях жизни. Например, часто цитируется рассказ Фальстафа о том, как он вербовал солдат в королевское войско. Все зажиточные люди откупились от военной службы, а вместо них он набрал бродяг и оборванцев, похожих на блудных сыновей (tattered prodigals), которые питались помоями и шелухой. «Какой-то дурак по дороге сказал мне, что я опустошил все виселицы и навербовал повешенных. Таких пугал свет не видывал. Я не могу пройти с ними через Ковентри, это ясно. И эти подлецы (villains) маршируют к тому же, широко расставив ноги, как будто у них кандалы на ногах; потому что в самом деле большинство я набрал из тюрем. Во всем отряде едва наберется полторы рубашки...» (1 H. IV; IV, 2, 12—53). Когда же принц Генрих говорит, что он еще не видел такого жалкого сброда, Фальстаф заявляет с философским спокойствием: «Ничего, они вполне годятся, чтобы истыкать их копьями. Пушечное мясо, пушечное мясо! Яму они заполнят не хуже других. Смертные люди, брат, смертные люди» (1 H. IV; IV, 2, 70—73). Подобные, суждения давали повод критикам говорить о цинизме Фальстафа. Фальстаф, действительно, рассуждает цинично, и все-таки смысл этой сцены не в изобличении Фальстафа, а в осуждении такого положения, когда люди используются как «пушечное мясо».

На замечание Уэстморленда, что солдаты слишком изнуренные, слишком похожи на нищих, Фальстаф отвечает: «Право не знаю, откуда взялась у них бедность. А что касается изнуренности, то, наверно, не я им подавал пример» (1 H. IV; IV, 2, 72—78). Ответ Фальстафа не вызван вопросом Уэстморленда, который вовсе не спрашивал о причинах их жалкого вида, но этот ответ свидетельствует об авторской тенденции. В комической сцене представлена трагическая картина жалкой толпы нищих и бродяг, которых гонят на убой. В конце пьесы Фальстаф упоминает о судьбе своих новобранцев: «Я повел своих оборвышей туда, где им задали перцу: из полутораста остались в живых трое, да и тем придется до конца жизни просить милостыню у городских ворот» (1 H. IV; V, 3, 36—39).

В критике давно отмечено, что вербовка в Англии в конце XVI в. происходила так, как описано в хронике Шекспира. Местные власти пользовались вербовкой, чтобы избавить приход от бродяг, бездельников, пьяниц и нищих, в то время как все, у кого были друзья или деньги, откупались от военной службы.³⁷ В хронике Шекспира богатый йомен Бычок откупается из трусости, крестьянин победнее — Плесень — потому, что не на кого оставить старуху-жену и хозяйство. Фальстаф за взятки отпускает самых здоровых рекрутов и оставляет хилых бедняков.

В сочинениях современников часто встречаются замечания о бедственном положении солдат, которым в течение многих лет не выплачивают жалования, вынуждая их заниматься грабежом. Сцена ограбления путешественников характерна для елизаветинской Англии. Фантастический рассказ Фальстафа об этом ограблении вызывает смех. Зритель не сочувствует ограбленным и не осуждает грабителей, тем более, что позднее Генрих приказывает вернуть деньги.

Незадолго до этой сцены на несколько минут появляется Гедсхиль, который потом навсегда исчезает. Он говорит о более грозном мире грабителей, чем компания Фальстафа: «Мои союзники — не какие-нибудь бродяги, которые выходят с дубинами грабить на шесть пенсов, не безмозглые рыжебородые пьяницы, а, люди знатные и степенные (nobility and tranquility), бургомистры и богачи (great oneyers),³⁸ которые умеют за себя постоять и больше дерутся, чем говорят, и больше говорят, чем пьют, и больше пьют, чем молятся. Впрочем, я заврался: они все время молятся своему святому — государству, или, лучше сказать, не молятся, а грабят его, катаются на нем верхом, топчут его, как свои сапоги». Когда трактирный слуга спрашивает, выдержит ли государство грязь и плохую дорогу, Гендсхиль отвечает: «Выдержит, выдержит — правосудие его смазывает. Мы воруем как за каменной стеной, с полной безопасностью...» (1 H. IV; II, 1, 81—95). Нетрудно видеть, что Шекспир намекает на узаконенный грабеж государственных доходов, более страшный, чем проделки Фальстафа, которые вызывают снисходительное отношение.

Чем объясняется комическое освещение столь мрачных сторон жизни? Лондон _90-х гг. XVI в. был полон безработными, бродягами, нищими, которые вынуждены были добывать средства к существованию воровством. «Беспокойными элементами» были моряки, бывшие солдаты, подмастерья, которые во время потасовок вооружались дубинками. Как отмечает В.В. Штокмар, количество «дерзких» людей постоянно росло несмотря на жестокие законы. Эти люди ютились в грязных притонах, на постоялых дворах, в гостиницах и тавернах.³⁹ Харрисон, честный протестантский священник, с ужасом говорит о всеобщей деморализации и перечисляет двадцать три вида бродяг и воров. Грабежи путешественников были настолько обычны, что никто не пускался в путь без оружия. Хозяева гостиниц часто заключали сделки с грабителями, указывая, кого из приезжающих, можно ограбить⁴⁰ (подробность, использованная Шекспиром).

Харрисон признает, что многих побуждает к грабежам их бедственное положение. Правительство, несмотря на кровавые законы против воров, не могло уменьшить это национальное бедствие. Шекспир часто упоминает в своих исторических драмах о том, что в разгар боя солдаты бросаются грабить убитых. Деклассированные элементы составляли в то время такую большую часть населения, что бродяжничество и преступления были неизлечимой болезнью времени. Низы общества — нищие, воры и бродяги — были в то время не отщепенцами, отвергнутыми народом, как люмпен-пролетариат XIX в., а самой угнетенной и преследуемой частью общества.

Шекспир не оправдывал их образа жизни, но он не мог отнестись к этим слоям населения с резким осуждением, потому что понимал причины многих болезней государства. Комическое изображение Фальстафа и его приятелей, как и освещение восстания Кэда в ранней хронике, призвано спрятать, замаскировать трагизм явлений, которые при таком изображении сначала вызывают смех, а лишь потом, и не у всякого зрителя, — грустное раздумье. Комизм в фальстафовских сценах разнообразнее и тоньше, чем в сценах мятежа Кэда, но сохранено социальное содержание комизма. В остроумных шутках Фальстафа, принца Генриха, Пойнса игра слов, сочные образы, безобидная, на первый взгляд, шутка часто содержат напоминание о темных и печальных сторонах жизни, хотя ни один из персонажей не ставит при этом никаких серьезных «разоблачительных» целей. Например, во многих клятвах и проклятиях упоминается виселица. «Пусть меня повесят», «убирайся и пусть тебя повесят», «побереги шею для палача» — такие выражения уснащают речь извозчиков и трактирного слуги (1 H IV; II, 1, 2, 24, 34, 44, 70). «Если меня не повесят», «пусть вас повесят», «иди и повесься на собственных подвязках наследника престола» — таковы клятвы и шутки Фальстафа (1 H. IV; II, 2, 4, 15, 30, 32, 46, 61, 76, 98). Постоянное упоминание распространенного в елизаветинской Англии наказания завершается речью Фальстафа, в которой он обличает трусов и сокрушается об исчезнувшем мужестве: «Во всей Англии осталось неповешенными только трое порядочных людей, да и то один из них растолстел и начал стареть, — помоги им бог» (I H. IV; II, 4, 142—144). В одной из сцен Фальстаф упоминает «страппадо» — самое страшное орудие казни, когда после пыток на дыбе жертву сбрасывали вниз, все кости выходили из суставов и ломались, и человек умирал в страшных мучениях (1 H. IV; II, 4, 261—266).

Парадоксальные суждения Фальстафа часто напоминают о печальных фактах. Фальстаф пытается скрыться от Верховного судьи и притворяется, что принял посланного за ним слугу за просящего милостыню бродягу: «Как? Такой молодой и просит милостыню. Разве теперь не военное время? Разве нет дела? Разве королю не нужны подданные, а бунтовщикам солдаты? Хотя и позор быть на чьей-либо стороне, кроме королевской, но еще позорнее нищенствовать, чем присоединяться к неправой стороне, хотя бы ее действия были хуже, чем можно выразить словом "мятеж"» (2 H. IV; I, 2, 84—90). Перевод М.А. Кузьмина в этом месте не совсем точен: королевская сторона не представлена правой — «...позор быть на чьей-либо стороне, кроме одной», — говорит Фальстаф.

Тема бедности возникает во многих сценах. Фальстаф жалуется на «карманную чахотку» (2 H. IV; I, 2, 264—266), которую не могут излечить никакие займы. Он мечтает о хорошем воре, который бы его снабжал деньгами (1 H. IV; III, 3, 211—213); кумушка Куикли объясняет Фальстафу, почему она не требует, чтобы Бардольф возвратил долги: «Увы, он беден, у него ничего нет» (1 H. IV; III, 3, 88); бедняга Пистоль вызывает презрение даже у Долль Тиршит. В богатом арсенале ругательств, которыми Долль встречает Пистоля, бедность «капитана» занимает не последнее место: ведь этот грязный воришка, возмущается она, питается только черствыми пирогами и заплесневелым компотом из чернослива (2 H. IV; II, 4, 132). Напоминание о бедности возникает в самый неожиданный момент в нелепой выдумке сэра Джона, когда, привлеченный к суду по требованию кумушки Куикли, он уверяет Верховного судью: «Милорд, это несчастная сумасшедшая, она кричит на весь город, что ее старший сын похож на вас: раньше она жила неплохо и, по правде сказать, помешалась от бедности» (2 Н. IV; II, 1, 113—116).

Жизнь лондонских низов представлена зрителю в комическом восприятии сэра Джона, который вовсе не задается целью обличать свой век, а просто смешит друзей. Подобно тому как собственные болезни он собирается использовать для своей выгоды, так и болезни века интересуют его как пища для остроумия и средство самозащиты.

Этическая оценка Фальстафа и его приятелей так же сложна, как и этическая оценка повстанцев Кэда, и правы исследователи, признающие, что моральные нормы более поздних времен здесь неприменимы. Комическое освещение событий усложняет восприятие. Как, например, воспринимали зрители XVI века своеобразное «бунтарство» Фальстафа? Когда принц уличает его во лжи и просит объяснений, Фальстаф «героически» заявляет: «Если бы меня вздернули на дыбу и подвергли каким угодно пыткам, я и тогда ничего бы вам не сказал по принуждению! Если бы у меня этих объяснений было больше, чем ежевики в лесу, я и то по принуждению не стал бы их выкладывать» (1 H. IV; II, 4, 261—266). Нелепое преувеличение и хвастовство старого толстяка вызывает смех, но эти шутки звучали в эпоху, когда пытки на дыбе были главным средством получения показаний «по принуждению» (on compulsion).

Сочувствие у зрителей могла вызывать хозяйка трактира кумушка Куикли (это имя означает «быстро», и, действительно, она говорит с необыкновенной быстротой). Она преклоняется вперед дворянским званием и потому называет Фальстафа «сэр». Она ведет строгую запись всех его долгов, но делает это не из скупости, а чтобы пригрозить Фальстафу арестом, если он вздумает увильнуть от женитьбы на ней. Она помнит не только количество купленных для Фальстафа рубашек, но и то, что они были «из настоящего голландского полотна по восьми шиллингов за локоть». Но когда Фальстаф спрашивает, какую сумму он должен, мистрис Куикли не приводит цифры расходов, а вспоминает тот день, когда Фальстаф обещал жениться на ней и сделать ее знатной дамой. Не переводя духа, она перечисляет всю обстановку комнаты, все события этого счастливого для нее дня (2 H. IV; II, 1, 93—112). Несмотря на свой гнев, кумушка Куикли не только через минуту снова верит Фальстафу (его «даю слово как дворянин» действует на нее магически), но и соглашается достать ему денег, хотя бы для этого пришлось заложить платья и серебряную посуду, приглашает к ужину Долль Тиршит и искренне сокрушается, когда Фальстаф отправляется на войну. Проводив сэра Джона, она говорит, что уже двадцать девять лет знает этого честного и верного человека. Из хроники «Король Генрих V» видно, что она не оставляет сэра Джона до самой смерти.

Мистрис Куикли, по ее словам, «в почете у самых лучших людей». По ее признанию, она открывает дверь как честному человеку, так и шулеру, но страшно боится всяких скандалистов, так как ссоры и шум могут повредить ее заведению. «Глупости, сэр Джон, лучше и не говорите. Вашего забияку-прапорщика я не впущу. Я была на днях у мистера Тайзика, начальника полиции нашего квартала, и он мне сказал, это было не далее как в прошлую среду: "Соседка Куикли, сказал он (мистер Домб, наш пастор был при этом), соседка Куикли, пускайте к себе только вежливых людей, потому что, сказал он, про вас идет дурная слава". А я знаю, почему он это сказал. "Потому что, сказал он, вы честная женщина и на хорошем счету; будьте же осторожны и принимайте гостей с разбором. Не принимайте, сказал он, забияк"» (2 H. IV; II, 4, 90—104). В этой речи отражены ее характер, ее желания и страхи и ее отношения с местными властями. Как раз в 1597—1599 гг., когда хроника ставилась на сцене лондонских театров, в парламенте по требованию пуритан обсуждались билли о закрытии всякого рода сомнительных заведений.

В хронике «Король Генрих IV» современная Шекспиру Англия предстает перед зрителем разделенной на два чуждых друг другу мира. Один — мир высших сословий, войн и заговоров, рыцарских представлений о славе, политических дебатов. Другой — мир низов: оборванное войско, спасающиеся от военной службы крестьяне, трактирные хозяева и слуги, разорившиеся рыцари, воры и бродяги, — все те, кто стоит на низших ступенях социальной лестницы и кому постоянно угрожает тюрьма, наказание плетьми или виселица. Ошибочно воспринимать жизнь низов общества, изображенную в хрониках Шекспира, с позиций Верховного судьи или принца Джона Ланкастерского, подобно исследователям, увидевшим в драме желание Шекспира подчеркнуть опасность этого «подпольного мира» для государства. Государство во времена Шекспира и без того жестоко преследовало эти слои населения. По нашему убеждению, замысел Шекспира заключен как раз в обратном: комическое освещение жизни лондонских низов должно вызвать к ним сочувствие.

Быт и нравы, показанные в фальстафовских сценах, не представлены как жизнь всего английского народа. Фальстаф и его окружение, разумеется, не народ — здесь нет крестьян и ремесленников, торговцев, словом тех «коммонеров», которые для политических авторов XVI в. составляли «народ» (the people, the commons) как третье сословие, противостоящее дворянству и духовенству, активно участвующее в исторических событиях во время народных мятежей.

В фальстафовских сценах выведены деклассированные по тем или иным причинам слои населения. Шекспир уловил характерную особенность эпохи, погружая обедневшего дворянина сэра Джона Фальстафа в жизнь лондонских трактиров. По замыслу Шекспира, Фальстаф — не обличитель, не скептик и не противник существующего положения вещей. Фальстаф ни разу не высказал сочувствия тем, кого он ведет на убой, или тем, кого грабит. Господство сильных над слабыми в его глазах — естественное положение вещей, соответствующее законам природы. Он отрицает многие освященные церковью и государством нормы всего лишь потому, что так ему выгодно, и потому, что он лишился постоянных доходов, которые бы позволили ему жить в праздности без всяких забот.

Фальстаф с веселой непосредственностью отрицает жертвы ради принципов, в которые он не верит, и оправдывает свои «естественные» инстинкты. Некоторый религиозный и этический скептицизм проявляет и принц Генрих, пока он не стал королем. Но в решающий для государства момент оказывается, что для принца столь же естественно чувство долга, как для Фальстафа чувство самосохранения. И здесь мы подходим к вопросу о роли принца Генриха в замысле поздних хроник Шекспира.

Проблема отношений исторической личности и условий времени — одна из самых спорных в шекспироведении, как в зарубежном, так и в советском.⁴¹ Поздние хроники помогают понять позицию Шекспира в большей степени, чем хроники первого периода творчества. До сих пор господствует традиционное понимание образа принца Генриха, который затем становится королем Генрихом V: Шекспир, следуя теориям большинства гуманистов, выразил в этом образе свою мечту об идеальном короле, который добивается порядка и единства внутри страны и благодаря этому одерживает блестящие победы во Франции.⁴²

Некоторые авторы подвергают сомнению подобное восприятие хроники: по мнению Ст. Брука, Генрих V всего лишь талантливый политик, умеющий вести за собой людей, а церковники и советники короля — главные виновники войны. Д. Траверси утверждает, что Генрих V показан как жертва своего положения, а З. Стржибрны даже называет этого монарха «макиавеллистом», хотя и признает, что Шекспир создал в целом положительный образ короля.

Разделяет ли Шекспир веру в идеального монарха, столь распространенную в эпоху Возрождения? Как известно, гуманисты этой эпохи много внимания уделяли проблеме наилучшего устройства государства. Идеологическим оружием сторонников национальных монархий было учение об идеальном правителе, в главных чертах заимствованное из сочинений Платона о государстве. Разделение труда Платон считал незыблемой основой деления общества на сословия и необходимым условием сохранения порядка в государстве. При этом работнику т. е. производительные группы населения в иерархии Платона, оказывались низшим классом, над которым стояли класс воинов и класс правителей. Этот аристократический взгляд на государство несколько смягчался признанием, что высокие нравственные достоинства могут быть у людей, принадлежащих к низшему классу, и тогда возможен переход таких людей в более высшие сословия.⁴³

В идеальном государстве Платона нет личной свободы не только для низшего класса, но и для двух высших, потому что «закон ставит своей целью не благоденствие одного какого-нибудь слоя населения, но благо всего государства в целом. Выдающихся людей закон включает в государство не для того, чтобы предоставить им возможность уклоняться куда кто хочет, но чтобы самому пользоваться ими для укрепления государства».⁴⁴

Четыре основных свойствах «идеального государства» — мудрость, мужество, рассудительность (или порядок) и справедливость должны находиться в «гармонии» (как в музыке). Справедливостью Платон называет все, что способствует укреплению государства, а потому иерархия и согласие всех сословий — непременное условие существования идеального государства.

По мнению Платона, такое государство будет возможно лишь тогда, когда философы станут царями, а цари будут философствовать, т. е. стремиться к познанию высшей истины ради общего блага. В наилучшем государственном устройстве должны быть отстранены от управления те люди, которые разделяют власть и философию или справедливость.⁴⁵

Огромное значение Платон придает воспитанию правителей. Правителям должны быть свойственны стремление к познанию природы вещей, память, проницательность, способность к диалектике и многие другие редкие таланты. Но главное, им необходимо познать справедливость и истину.

Почти все гуманисты эпохи Возрождения так или иначе откликались на поставленные Платоном проблемы, в частности, на его учение об идеальном правителе.⁴⁶ В Англии наиболее глубокие мыслители XVI в. Томас Мор и Томас Старки понимали, что платоновская программа воспитания добродетельных государей неосуществима. Томас Мор дал гениальное определение сущности государства: «При неоднократном и внимательном созерцании всех процветающих ныне государств я могу клятвенно утверждать, что они представляются не чем иным, как неким заговором богачей, ратующих под именем и вывеской государства о своих личных выгодах».⁴⁷ Идеи Томаса Мора о государстве довольно точно пересказ-ал современник Шекспира Томас Нэш в романе «Несчастливый путешественник» (1594): «Быстрый разумом сэр Томас Мор путешествовал в области чистых противоречий, так как он видел, что большинство стран испорчено дурными обычаями и что княжества являются не чем иным, как большими царствами пиратов, создавших их путем насилия и убийства и удерживающих их под своей властью посредством тайных козней и кровопролития; что в главнейших процветающих королевствах не было равного или справедливого распределения богатства между всеми, но сказывался заговор богатых людей против бедных, богатые незаконно присваивали себе всяческие блага, якобы во имя интересов всего государства».⁴⁸

Взгляды Томаса Мора были в XVI в. исключением, они мало влияли на гуманистов XVI в., которым гораздо ближе было учение Платона. Идеи Платона развиты не только в трактате Томаса Элиота «Правитель», но и в художественных произведениях современных Шекспиру поэтов Филиппа Сиднея и Эдмунда Спенсера.

Шекспир откликнулся на проблему воспитания правителя в хрониках «Король Генрих IV» и «Король Генрих V». Э. Гретер приводит Многочисленные параллели в хронике «Король Генрих V» и в сочинении Томаса Элиота «Правитель» и делает вывод, что Шекспир, следуя Элиоту, создает образ идеального монарха.⁴⁹ А между тем автор не замечает скрытой полемики с Элиотом в хрониках Шекспира.

Элиот был другом Томаса Мора, но, получив известие о казни лорд-канцлера, он написал покаянное письмо Томасу Кромвелю, виновнику падения и казни его друга. В этом письме он умолял забыть о его, Элиота, дружбе с покойным канцлером, так как он никогда не разделял ужасных заблуждений Мора. В письме одному из своих друзей Элиот обращается с просьбой отвратить от него немилость Генриха VIII и Кромвеля, грозящую ему из-за дружбы с Мором, снова отрекается от казненного друга и клянется в верности королю, выпрашивая кусок конфискованных Кромвелем земель.⁵⁰

Элиот осуждает идею равного распределения имущества и оправдывает кровавые законы против бродяг, «созданные для должного наказания этих бездельников». Сочувствие к ним Элиот называет «напрасной жалостью, в которой нет ни справедливости, ни милосердия, но из которой проистекают безделье, пренебрежение, непокорность и все неизлечимые несчастья».⁵¹ Элиот советует правителю познать жизнь народа, лично изучить все уголки страны, все обычаи, как хорошие, так и дурные. Только тогда правитель сможет узнать причину упадка и найти лучшие лекарства для быстрейшего излечения больного государства. Правитель должен знать, что думают и говорят его подданные, какие достойные и богатые граждане обитают в его государстве, каков их образ жизни, их правосудие, щедрость, усердие в исполнении законов и другие добродетели. Он должен также знать, кого народ считает угнетателями, какие жадные и нерадивые чиновники и неспособные судьи снискали нелюбовь народа.⁵² Правителю необходимо обладать такими добродетелями, как милосердие (mercy), щедрость и благожелательность (benevolence), которые более привлекут к государю сердца подданных и укрепят его власть, чем крепости и гарнизоны.⁵³

Томас Элиот совершенно иначе рассматривает сущность государства, чем Томас Мор, считая, что государство создано для защиты народа от несправедливости, что справедливость и правосудие (justice, equity), покорность и терпение (obedience, patience) и вера в божественное провидение — основа государства. Шекспир в хрониках о Генрихе IV и Генрихе V тему познания жизни народа переносит в комический план: из «народа» он выбирает самые отверженные элементы, сближая наследного принца с лондонскими низами. Он привлекает внимание к самым темным сторонам жизни, хотя и в комическом освещении сэра Джона Фальстафа. Комическая интерпретация непосредственного сближения Генриха с «народом» введена совершенно сознательно: серьезным размышлениям Элиота о добродетелях короля и рецептам для излечения больного государства Шекспир противопоставляет нечто похожее па пародийные комментарии к советам Элиота.

В хрониках показано, что король для успеха в государственных делах не может быть «милосердным», как советует Элиот.

Э. Гретер приводит в качестве примера влияния Элиота речь короля, обращенную к лорду Скрупу (H. V; II, 2, 120—140). Генрих перечисляет добродетели, какими, казалось, обладал Скруп: верность долгу, ученость, благородство происхождения, благочестие, умеренность в пище, свобода от грубых страстей, постоянство Духа, осмотрительность в суждениях, скромность. У Элиота этими достоинствами должен обладать король. В монологе высказана совершенно иная мысль: эти добродетели могут быть только блестящей видимостью, скрывающей душу предателя.

Принц Генрих, став королем, видит свое назначение в том, чтобы добиться мощи и единства своей страны, он думает о своей ответственности за судьбу подданных. Он не мстит Верховному судье, который когда-то заключил его в тюрьму, а советует ему действовать смело, беспристрастно, справедливо, обещает сам повиноваться закону, объясняет, что он намерен управлять совместно с парламентом и советом. Итак, перед нами «хороший» король, заботящийся об интересах государства.

Некоторые авторы видят в отношении принца к миру Фальстафа политический расчет и даже лицемерие. В доказательство они приводят суждения персонажей драмы о Генрихе. Однако нужно очень осторожно относиться к объяснениям, которые дают поведению принца окружающие и даже он сам, так как герои Шекспира часто сами себя не понимают. Принц не может понять, что отталкивает его от двора и привлекает к Фальстафу, не может объяснить своего интереса к жизни самых жалких и незаметных людей. И в трактирных слугах, и в Пойнсе, и в Фальстафе принца Генриха интересует человек, содержание его жизни. Фальстаф не только развлекает его, но иногда вызывает жалость: «Were't not for laughing, I should pity him» — 1 H. IV; II, 2, 113).

Генрих с искренним увлечением участвует во всех проделках Пойнса и Фальстафа и шутит вместе с ними. В нем нет высокомерия или презрения по отношению к самым низшим представителям деклассированного люда. Он гордится тем, что завоевал уважение истчипских молодцов и трактирных мальчи-тек. Он хвастается перед Пойнсом, что может пить с любым медником и говорить на языке лондонских низов. Принц Генрих даже о своей любви к умирающему отцу говорит не братьям, которые сочтут его лицемером, а Пойнсу, так как считает его своим другом за неимением лучшего.

Именно в фальстафовских сценах Генрих более всего является самим собой, хотя и мучается сознанием, что его симпатии постыдны для наследника престола. Он нигде не говорит, что сознательно стремится познать нужды народа, но его сочувствие и искренний интерес к самым ничтожным из его подданных несомненен. Вот, например, его разговор с Пойнсом «Принц Генрих: Не низменно ли также пожелать выпить простого пива? — Пойнс: Да, принцу следовало бы быть более утонченным и не думать о таких жалких напитках. — Принц Генрих: Ну, значит мой аппетит не королевский, потому что я сейчас именно хочу скромного, простого пива. Но, действительно, скромность моих вкусов расходится с моим высоким саном. Разве мне пристало помнить твое имя? Или узнавать тебя на следующий день, или знать, сколько у тебя пар чулок, т. е. помнить, что кроме вот этих у себя есть еще другие, персикового цвета, или вести счет твоим рубашкам, знать, что есть одна для смены, а другая на теле?» (2 H. IV; II, 2, 11—20).

Важнейшая сцена для понимания истинного отношения Генриха к миру Фальстафа! Можно ли говорить о каком-либо расчете, лицемерии, сознательном изучении жизни? Принца Генриха самого удивляет его искренний интерес к тому, как живут другие люди в его государстве. Если Элиот говорил о политическом расчете, то Шекспир как бы советует будущему правителю проникнуться чувствами и мыслями своих подданных. Можно сделать вывод, что сама по себе идея воспитания правителя в гуще жизни вызывает у Шекспира сочувствие.

В самом начале хроники «Король Генрих V» архиепископ Кентерберийский и епископ Илийский восхваляют нового короля: Генрих благожелательно относится к церкви, разбирается и в религиозных делах, и в военных вопросах, и в политике, он — прекрасный оратор, и во всех его суждениях чувствуется влияние практической жизни. Несомненно, в хронике показаны благотворные результаты подобного знания жизни — Генриху V во всех его начинаниях сопутствует успех. Однако положение гуманистов о возможности единства короля и народа подвергается сомнению: дружба принца и Фальстафа носит фантастический характер. Подобное сближение наследного принца с лондонскими низами вызывает недоумение и опасение у всех, кто стоит во главе государства.

Король Генрих IV огорчен поведением сына. Он убеждает принца, что его увлечение грозит ниспровержением порядка в государстве, предсказывает ему гибель, говорит о том, что жажда «популярности» вызовет к нему презрение всех его подданных. И принц соглашается с отцом. Став королем, Генрих V подчиняется высшим сословиям, Верховному судье, парламенту и обещает избрать благородных и мудрых советников (2 H. IV; V, 2). И поступить иначе он не может. Во Второй части хроники «Генрих IV» 2-я сцена V акта вполне могла бы служить светлым финалом, если бы целью драматурга было прославление идеального короля. Но за ней следуют еще три сцены в совершенно ином духе.

В 3-й сцене V акта зритель видит, с каким искренним восторгом принимает Фальстаф и его приятели известие о том, что их «нежный ягненок» стал королем. «Законы Англии будут в моей власти», — восклицает сэр Джон и обещает наградить всех своих друзей. В 4-й сцене два стражника тащат хозяйку Куикли и Долль Тиршит в тюрьму, а в 5-й мы видим Фальстафа и его друзей у Вестминстерского аббатства. И вот здесь, перед самым появлением короля Генриха V, Фальстаф ни разу не вспоминает о выгодах своего положения, а говорит только о своей привязанности к Генриху. Фальстаф стоит, запыленный с дороги, и сокрушается, что не успел купить новое платье на взятую у Шеллоу тысячу фунтов. «Но ничего, этот жалкий вид более подходит. Он показывает, как я жажду его видеть... глубину моей привязанности... мою преданность». «Вот я стою, забрызганный грязью с дороги, потея от желания его увидеть, ни о чем другом не думая, забыв обо всех других делах, как будто у меня нет ничего, кроме желания его увидеть» (V, 5, 9—29).

При всем комическом преувеличении, свойственном Фальстафу, искренность этих слов не вызывает сомнения. Когда появляется король, раздаются дружеские восклицания Фальстафа: «Боже храни тебя, Хэл!», «Будь счастлив, милый мальчик!», «Мой король! Юпитер! Я говорю с тобой, мое сердце!» Но он слышит холодный ответ короля: «Милорд судья, с глупцом поговорите», а затем речь Генриха, наполненную поучениями. «Старик, тебя не знаю я!» — жестоко объявляет король и советует Фальстафу оставить шутовство, обратиться к молитвам, подумать о близкой могиле. Генрих прогоняет своего бывшего приятеля, запрещая под страхом смерти показываться ему на глаза. И хотя король обещает дать ему средства к жизни, после ухода короля Верховный судья тут же заключает Фальстафа в тюрьму. Этот конец пьесы вызывает недоумение многих исследователей.

Даже зрителям, согласным с необходимостью для принца порвать со своими друзьями, такой поступок должен был показаться слишком суровым. В хронике «Генрих V» рассказ кумушки Куикли о смерти Фальстафа вызывает к нему сочувствие. Приятели Фальстафа оценивают поступок Генриха как каприз, который разбил сердце бедного рыцаря. Шекспир упоминает и о судьбе приятелей Фальстафа. Когда королю сообщают, что Бардольфа собираются повесить за кражу распятия в церкви, Генрих приказывает вешать всех таких нарушителей, а вскоре зритель узнает, что и Ним был повешен за воровство. Таков ответ Генриха на шутливую просьбу Фальстафа в начале Первой части драмы «Король Генрих IV»: «Прошу тебя, Хэл, когда ты будешь королем, не вешай воров».

Этот финал — естественное завершение двух частей хроники «Король Генрих IV», он определяется историческим и философским замыслом: не поддержку теорий об идеальном государе, о единстве короля и народа, а критику этих теорий содержит шекспировская драма. Ошибочно утверждать, будто в фальстафовских сценах представлен народ, напротив, в них отсутствуют трудовые элементы, которые были участниками мятежа Кэда. Но если Элиот и другие гуманисты, говоря о народе, имели в виду трудолюбивых и честных подданных, то Шекспир, в целях комической интерпретации тезиса о единстве короля и народа отбирает жалкие и отверженные элементы, в то время особенно многочисленные.

Единство власти и этих социальных низов неосуществимо. Невозможность примирения двух миров и разрыв Генриха с Фальстафом изображаются в хронике как горькая необходимость. По образу жизни, интересам и даже языку они остались чуждыми, враждебными друг другу. Даже хороший король не может быть действительно близок всем своим подданным и удовлетворить их нужды. И не он в этом виноват.

В хрониках о Генрихе IV и Генрихе V есть и другой, философский, план: поиски героем истинного назначения в жизни. Принц Генрих критически относится к Хотсперу, но не принимает и «нигилизм» Фальстафа. Познание всех сторон жизни, даже самых низких, необходимо принцу не для удовольствий, а для полезной деятельности. Разрыв с Фальстафом означает отрицание эпикурейского взгляда на мир, но не с позиции принца Джона или Верховного судьи, а с позиции гражданского долга перед государством.

Хроника «Король Генрих V» приводит к выводу о критическом отношении Шекспира к войнам Генриха V. Как описывается в пьесе начало войны? Архиепископ Кентерберийский боится, что парламент примет билль, по которому церковь лишится лучшей половины своих земель. Земли, отнятые у церкви, пойдут на содержание королевской свиты и богаделен, на помощь бедным и старикам и на пополнение королевской казны (I, 1, 8—18). Чтобы спасти церковные богатства, архиепископ решает уговорить короля начать войну с Францией, для которой церковь даст средства. Так раскрыты истинные причины войны. Г.У. Фарнам, рассматривая экономическое содержание этого билля, приходит к выводу, что война изображается в драме как попытка решения экономических проблем внутри государства. Вряд ли Шекспир это сознавал: экономические отношения парламента и церкви затронуты попутно, а главное содержание начальных сцен заключено в этической оценке поведения архиепископа. Некоторые авторы серьезно обсуждают вопрос о справедливости или несправедливости притязаний Генриха V на французский престол. Однако, пояснив истинные причины войны, Шекспир дает понять, что длиннейшая речь архиепископа при обосновании «прав» Генриха (I, 2, 33—95) служит для прикрытия истинных эгоистических целей служителей церкви, которые стремятся представить войну как общенациональное дело. Запутанность и неубедительность притязаний очевидна.

Узнав о заманчивом предложении архиепископа, Генрих обращается к нему с горячей речью, предупреждая о страшных последствиях войны (I, 2, 13—25). Возможно, что в этих словах Генриха косвенным образом дана этическая оценка поведению архиепископа. Хитрый политик смело принимает грех на себя и произносит знаменитый монолог о порядке, сравнивая государство с пчелиным ульем. Комментаторы указывают много источников для этого монолога. Например, Э. Гретер обнаруживает параллели с рассуждениями Томаса Элиота. Монологу предшествует сравнение согласия в государстве с согласием в музыке, взятое также из Элиота, есть сходство в стиле и отдельных выражениях. Элиот доказывает, что различие в положении людей установлено богом и восхваляет в государстве пчел покорность установленному порядку. Рассуждение Элиота о хаосе, который грозит миру, когда нарушен порядок, Шекспир использовал для монолога Улисса в пьесе «Троил и Крессида». Улисс прибегает к философским обобщениям, чтобы доказать, что иерархия в обществе является законом природы (I, 3, 85—94).

Некоторые исследователи увидели в этих монологах политические концепции самого Шекспира, защиту иерархии и проповедь подчинения существующему порядку. А между тем их произносят самые хитрые политики, умеющие представить существующее положение вещей как соответствующее вечным законам природы. В государственной политике они проявляют высшую мудрость и маскируют собственные интересы не менее искусно, чем Платон, оправдывающий с помощью мудрой философии античное рабство и кастовый строй. Архиепископ Кентерберий-ский, Улисс и Менений Агриппа как будто следуют учению Платона о государстве. При этом древние положения о разделении труда Шекспир дополняет примерами из современной ему политической борьбы.

Э. Гретер отметил, что современные парламентские дебаты могли дать Шекспиру материал для речи архиепископа Кентерберийского. Автор не приводит доказательств, а между тем речь Эдуарда Кока, знаменитого юриста XVI в., содержит явные аналогии с монологом архиепископа. Эдуард Кок во время обсуждения Билля о субсидиях (1593) выступил с пространной речью, в которой восхвалял парламент и которую закончил льстивым обращением к королеве: «Наши жизни распростерты у ног ваших». Кок сравнивал парламент с государством пчел, где есть король, где трудолюбивые пчелы высасывают мед из цветов и приносят пищу королю, а трутней, лишенных жала, изгоняют из государства.⁵⁴

В хронике Шекспира сравнение с ульем превращается в описание государства, в котором царит согласие. Некоторые образы нарушают, однако, идиллическую картину: власти «наказывают», солдаты, вооруженные жалом, «грабят» цветы и приносят добычу королю, «поющие каменщики» строят золотые своды, а «бедные носильщики» складывают у ворот королевского дворца свою «тяжелую ношу», правосудие с грустными глазами передает бледным палачам «ленивого, зевающего трутня». Король — центр всего государства, единственная цель различных стремлений, — так завершает архиепископ свою аллегорию. «Разные пути ведут к одной цели», — говорит он и ловко приводит рассуждение к нужному политическому выводу: «Поэтому, государь, во Францию!» Такой вывод не вытекает из предшествующих сравнений, но ссылки на законы природы помогают архиепископу окончательно убедить короля (1, 2, 183—213).

В драме поставлена сложная историческая проблема, связанная с необходимостью прибегать к жестокости ради успеха В политике. В государстве нет той гармонии и согласия, которая описана в монологе архиепископа Кентерберийского. Против похода Генриха во Францию выступает кучка предателей, задумавших убить короля, пользующегося поддержкой всех сословий.

В хронике Холиншеда мотивы заговора против Генриха изображены весьма туманно, но можно было бы сделать вывод, что накануне опасного и длительного похода предусмотрительный король уничтожил всех, кто мог в его отсутствие завладеть престолом, и при этом казнил многих своих личных друзей. В драме сохранена хронологическая последовательность событий: жестокая расправа с изменниками необходима Генриху для того, чтобы обеспечить в борьбе с врагом прочный тыл. «Бог помог раскрыть измену, которая мешала нашему походу», — говорит он, отдавая приказ о их казни.

Принц Генрих несомненно более привлекателен, чем король Генрих V. Принц с презрением относится к рыцарской славе, король Генрих признается в своем честолюбии; принц сочувствует самым ничтожным из бедняков и бродяг, король Генрих В условиях войны приказывает вешать всех за воровство. Если сначала он советует воинам быть великодушными, то вскоре обстоятельства заставляют его быть жестоким: узнав, что французы разграбили королевскую палатку и убили охрану, король приходит в ярость и отдает приказ перерезать глотки всем пленным. При этом Шекспир опускает приведенные у Холиншеда причины, несколько оправдывавшие этот поступок.⁵⁵

А. Шлёссер обнаруживает в хронике «Король Генрих V» столкновение патриотизма и гуманизма.⁵⁶ Он приводит интересные примеры, из которых следует, что Шекспир добавил отсутствующее у Холиншеда осуждение жестоких поступков Генриха V и английских солдат. Всем драмам Шекспира, как известно, свойственна многоплановость конфликтов и художественного замысла. Отрицательное отношение к войне, изображение ее антигуманной сущности, несомненно, один из аспектов этой хроники. Однако вряд ли справедливо утверждать, будто в какой-либо из шекспировских хроник возникает противоречие между гуманизмом и патриотизмом. Никакого ослабления патриотического начала в хрониках нет, в любой драме проявляется любовь Шекспира к Англии и своему народу. Суровость Генриха по отношению к трусам и грабителям изображена как трагическая необходимость в государственной политике.

Противоречие между политикой и человечностью часто неизбежно, более того, в ряде случаев суровая государственная необходимость может быть вполне совместима с патриотическими побуждениями, например, в трагедии «Юлий Цезарь», которая непосредственно следует за хроникой «Генрих V».

Вполне естественно, что сомнения в справедливости войны завуалированы в драме «Генрих V». В 1599 г., когда французский король Генрих IV был вынужден заключить союз с давним врагом Англии — Испанией, перед английской нацией возникла угроза европейского союза, который мог быть опасен для Англии. Поэтому на первый план в хронике Шекспира выдвинуты патриотические темы, а проблема справедливой и несправедливой войны, как и проблема насилия в государственной политике освещена осторожно, и для большинства зрителей того времени критическая направленность драмы была неощутима.

Как отмечено в работах о Шекспире, хроника «Генрих V» свидетельствует о знакомстве драматурга с теорией и практикой ведения военных кампаний в конце XVI в.⁵⁷ Исход войны в значительной степени зависит от внутреннего единства государства, а в 1599 г. такого единства не было. Возможно поэтому Шекспир особенно подчеркивает в драме мысль о необходимости уважения к национальному достоинству — в сценах, в которых участвуют англичанин Гоуэр, ирландец Макморрис, шотландец Джеми и валлиец Флюэллен.

Изображение войны с Францией во многом отличается от господствовавшего в современной Шекспиру историографии взгляда на войны Генриха V. Сочувственный призыв к миру выражен в словах герцога Бургундского (V, 2, 31—37). Герцог рисует картину запустения, разрухи и одичания. Война несет с собой ужас, разорение, страдания невинных людей, бессмысленные жестокости и болезни, — о всех этих несчастьях постоянно говорится в пьесе. Ни речи Генриха о славе, ни его призывы к войску не смогли придать его победам героическую окраску. В этой драме, как и в хрониках о короле Генрихе IV, снова сталкиваются два враждебных друг другу мира — на этот раз в их различном отношении к войне.

В столкновении с мрачной действительностью советы Элиота и других гуманистов оказываются всего лишь добрыми пожеланиями, осуществить которые мешает реальная политическая борьба, и для успеха в этой борьбе правителю требуются совершенно иные качества, чем те, которые восхваляли Платон и его многочисленные последователи. Для понимания авторского замысла в хронике «Генрих V» необходимо, как нам кажется, учесть политическую обстановку 1598—1599 гг. и особенно ирландские события, о которых Шекспир мог знать из первых рук, так как Саутгемптон был одним из участников похода Эссекса в Ирландию.

До Эссекса усмирителем восстания в Ирландии был лорд Грей, известный среди современников тем, что подавлял мятеж с необычайной жестокостью. В частности, ему ставили в вину уничтожение гарнизона в Смервике. Не этот ли момент побудил Шекспира сохранить найденный в источнике рассказ о том, как Генрих приказал убить всех пленных, но при этом опустить все обстоятельства, которые в некоторой степени оправдывали короля.

В 1591 г. было опубликовано сочинение Эдмунда Спенсера «Взгляд на современное состояние Ирландии», в котором Спенсер затрагивает вопрос о жестоких мерах по усмирению ирландского восстания. Положение Ирландии рисуется в самых мрачных красках, и вина за это отчасти возлагается на англичан. Однако Спенсер делает попытку, хотя и явно неудачную, защитить своего покровителя — лорда Грея от обвинений в жестокости. Он пишет о том, что по натуре лорд Грей отличается мягкостью и умеренностью, но обстоятельства вынудили его прибегнуть к насилию и изменили его природный нрав.⁵⁸

Комментаторы уже давно отметили, что в Прологе к V акту Шекспир предсказывает победное возвращение Эссекса из Ирландии. Похвалы Эссексу в 1599 г. не означали желания польстить фавориту королевы. Напротив, эти похвалы говорят о смелости драматурга, так как Эссекс был в немилости. К 1599 г. весь королевский совет состоял из его врагов. Эссекс был почти насильно отправлен в Ирландию не для того, чтобы стяжать славу. Подобное назначение погубило уже многих его предшественников, и хитрый Роберт Сесиль предвидел, что этот поход будет концом карьеры популярного в Лондоне военачальника. В 1599 г. вся Ирландия была охвачена восстаниями, с которыми английские войска не могли справиться. Еще до этого похода Эссекс утратил расположение королевы.

Некоторые сцены в пьесе соответствуют описанию войска в посланиях Эссекса, где он сообщал, что солдаты творят бесчинства, так как не получают жалования, что его войско состоит из людей самого низшего сорта, которые разбегаются и грабят по большим дорогам.⁵⁹

В хронике Шекспира весьма смелой для 1599 г. была оценка ирландца Макморриса. По характеристике Гоуэра Макморрис руководит осадой французского города. Когда Флюэллен затевает с ним обсуждение вопроса о военном искусстве древних римлян, Макморрис объявляет, что теперь не время болтать: идет жаркий бой, город осажден, а мы болтаем и ничего не делаем, говорит он, повторяя несколько раз «позор нам всем» (III, 2, 115—121). Призыв к действию становится трагикомическим, потому что Макморрис упоминает о необходимости резать людям глотки как о какой-то обычной работе.

Обиженный Флюэллен, обращаясь к ирландцу, начинает фразу: «немногие из вашей нации...», но едва Макморрис услышал «ваша нация», как он вспылил, и это понятно, если вспомнить об отношении к ирландцам в Англии в годы их постоянных мятежей против английского владычества. Его протест на первый взгляд комичен: Флюэллен еще не сказал ничего обидного, но обостренное национальное чувство заставляет Макморриса броситься на защиту своей нации. При этом его речь грамматически так построена, что ей можно придать противоположный смысл — как будто «нация» обругана им в самых резких выражениях, хотя, разумеется, ругательства адресованы Флюэллену («Macmorris: Of my nation! What ish my nation? Ish a villain, and a bastard, and a knave, and a rascal, What ish my nation? Who talks of my nation?» — III, 2, 132—135).

Флюэллен пытается оправдаться, уверяя, что его не так поняли, и упрекая Макморриса в недостатке «любезности» по отношению к офицеру, который ни по рождению, ни по знанию «военного искусства» ничем не уступает ему. Однако Макморрис, не желая слушать врага своей нации, угрожает, что отсечет Флюэллену голову, и только вмешательство Гоуэра предотвращает столкновение. В этой сцене Шекспир очень искусно вводит намек на современные ему отношения между ирландцами и англичанами, при этом избегая высказывать собственное отношение, ибо только на первый взгляд поведение Макморриса может показаться нелепым. В дальнейшем при освещении более безопасного вопроса об отношении к Уэльсу авторская позиция проясняется: когда Пистоль пробует насмехаться на пореем, служившим национальной эмблемой Уэльса, обиженный Флюэллен избивает Пистоля и заставляет его съесть порей. Насмешка над национальным достоинством осуждена в данном случае открыто, потому что поведение Пистоля не вызывает симпатий.

Иногда в исследованиях о хронике «Генрих V» встречаются упреки Шекспиру в предвзятости в связи с изображением французов. Однако насмешливое отношение вызывают не вообще французы, а трусливая французская знать. Французский посол после поражения обеспокоен тем, что на поле сражения кровь «благородных пэров» смешивается с «подлой» кровью крестьян, и он просит у победителей позволения рассортировать убитых. Этот момент не придуман Шекспиром, а взят из источника: после битвы при Агинкуре тела дворян были увезены и преданы земле, а трупы простых солдат еще долго лежали на поле битвы.

В хронике «Король Генрих V», как и в более ранних хрониках, показаны отношения короля и народа. На этот раз перед нами хороший король — доблестный военачальник, умный политик, знающий жизнь и нужды своих подданных, покорный закону, парламенту и совету, заботящийся об интересах государства. Однако исторические условия определяют его политику. Он ведет несправедливую войну, произнося речи о праве, проливает кровь, восхваляя мир, казнит друзей, расхваливая верность и дружбу, и подчиняется интересам высших сословий, жестоко расправляясь с низами общества. Даже самый хороший король вынужден силой обстоятельств действовать вопреки желаниям народа, даже у него нет единства со своими подданными.

В «Генрихе IV» принц Генрих говорил о том, сколько зла приносит корона — это чудовище, которое пожирает королей, презренное золото, которое губит и искажает природу человека. Королевская власть — источник честолюбивых помыслов, корона становится злом для всех, когда из-за нее ведутся войны.

Поздние хроники позволяют прийти к выводу, что Шекспир сомневался в осуществимости учения гуманистов об идеальном государе. Дело не только в личных качествах короля, но и в условиях времени, в обстоятельствах, определяющих его политику. Положение монарха отдаляет его от народа, заставляет подчиняться требованиям высших сословий государства, делает невозможным единство интересов короля и всех его подданных. Понимание сложных взаимоотношений исторической личности и времени — важная особенность шекспировского историзма.

Принцу Генриху свойственно чувство долга перед государством, ответственность за судьбу подданных, философское раздумье над жизнью. Он знает жизнь своих подданных. Став королем, Генрих подчиняется государственной необходимости, а по существу интересам тех, от кого зависит прочность его власти. Он чувствует расхождение своих целей с желаниями солдат, но не воспринимает его трагически. В отличие от Брута и Гамлета Генрих принимает мир таким, каков он есть, не подвергая сомнению господствующие в нем отношения и не испытывая потребности что-либо изменить в нем. Примирение Генриха с высшим сословием, умение подчинить личные симпатии требованиям долга изображено как необходимое условие успеха в управлении государством.

Несомненно зрители шекспировского театра воспринимали хронику «Король Генрих V» как патриотическое произведение, и призыв к миру и единству звучал в 1599 г. особенно актуально. Критическая направленность драмы вряд ли была ощутима для большинства зрителей, особенно при непосредственном восприятии текста со сцены. В то же время Шекспир выразил в поздних хрониках весьма скептическое отношение к рассуждениям об «идеальном монархе». Для успеха в государственных делах правителю необходимо обладать совершенно иными качествами, нежели те несколько абстрактные добродетели, о которых писали авторы политических трактатов.

Более того, в поздних хрониках можно почувствовать сомнения Шекспира в полезности абсолютной монархии для государства, высказанные в некоторых монологах о сущности королевской власти. Шекспир приближается к вопросу, поставленному в трагедии «Юлий Цезарь»: не является ли монархическая форма правления источником болезней государства?

Примечания

1. После Второй мировой войны увеличился интерес к этим хроникам. Появились учебные пособия (см., например: Beck R.J. Shakespeare: Henry IV. L., 1965; Carrington N.T. Notes on Shakespeare: King Henry IV. Bath [196—]; March D.R.С. A critical commentary on Shakespeare's «Henry IV, part one». L., 1967) и антологии, содержащие отрывки из наиболее известных критических исследований (Hunter G.R. Shakespeare: Henry IV, parts I and II. A casebook. Bristol, 1970; Twentieth century interpretations of Henry IV, part 2. A collection of critical essays. Ed. by D.P. Young. Englewood Cliffs, 1968).

2. Ribner I. The political problems in Shakespeare's Lancastrian tetralogy. — Studies in Philology, 1952, vol. 49, N 2, p. 181.

3. Перевод Вл. Морица и М.А. Кузьмина по изд.: Шекспир В. Полн. собр. соч. в 8-ми т., т. 3. М., 1937.

4. Один из «бэконианцев» усмотрел сходство между рассуждениями Бардольфа и очерком Бэкона «О зданиях». Это одно из многих произвольных утверждений, так как ничего общего со словами Бардольфа, кроме слова «здание» в очерке Бэкона нет. В изданиях 1597 и 1598 гг. этот очерк отсутствует, а вряд ли Шекспиру были доступны рукописи сочинений Бэкона.

5. См. напр.: Tschischwitz В. Shakespeare's Staat und Königtum nachgewiesen an der Lancaster-Tetralogie. 2 Ausg. Halle, 1868, S. 3, 37, 40—41 etc.

6. Střibrny Z. Shakespearový historické hry. Praha, 1959, s. 75, 78—79, 82; Salditt M. Hegels Shakespeare Interpretation. Berlin, 1927, S. 29.

7. О роли понятий времени и необходимости в хрониках Шекспира писал еще в 30-х гг. в одной неопубликованной своей работе А. Слонимский. Цитаты из нее приведены в книге А.А. Смирнова «Творчество Шекспира» (Л., 1934, с. 104—105) с соответствующей ссылкой. См. об этом: Слонимский А. Мастерство Пушкина. М., 1959, с. 483. См. также Орлов С.А. Исторический роман Вальтера Скотта. Горький, 1960, с. 136—137. Соотношение случайного и необходимого в хрониках анализирует в философском аспекте А.Г. Кукхофф (Kuckhoff A.G. Zufall und Notwendigkeit im Drama William Shakespeares. — Shakespeare Jb., 1969, Bd 105).

8. Morgann M. Essay on the dramatic character of sir John Falstaff. L., 1777, p. 66, 71.

9. Babcock R.W. The genesis of Shakespeare idolatry 1766—1799. A study in English criticism of the late eighteenth century. Chapel Hill, 1931; Клименко E. И. Традиция и новаторство в английской литературе. Л., 1961, с. 94—97.

10. Кольридж упоминал о том, что гений Фальстафа деградировал, а его чувственность подчинена интеллекту, и кажется, что на сцене он пьет херес только для того, чтобы иметь повод выказать свое остроумие (Coleridge S.T. Notes and lectures upon Shakespeare... — The complete works... in 7 vols. N.Y., 1856, vol. 4, p. 67). — Эпикуреизм, писал H. Дрейк, предполагает множество привлекательных свойств характера, Фальстаф весел, изобретателен, хитер, эгоистичен, неистощим в выдумках и доставляет нам удовольствие своими шутками. Шекспир не выводит Фальстафа в состоянии опьянения, чтобы не отталкивать зрителя, и не заставляет Фальстафа раскаяться (Drake N. Shakespeare and his times. In 2 vols. L., 1817, vol. 1, p. 382—383). О привязанности к Фальстафу его друзей упоминают Ф. Крейссиг, X. Гудзон, Д. Бейли, Н. Стороженко, Д.Б. Пристли, К. Кларк и мн. др.

11. Стороженко Н. Опыты изучения Шекспира. М., 1902.

12. Clark С. Falstaff and his friends. L., 1935, p. 41, 82;

13. Phillips L.W. Lord Burghley in Shakespeare (Falstaff and others). L., 1936; St oil E.E. Shakespeare and other masters. Cambr. (Mass.), 1940. С полным основанием Дж. Стюарт иронизирует над этими изысканиями (Stewart J.J.M. Character and motive in Shakespeare. L.—N.Y., 1949).

14. Кржижановский С. Шаги Фальстафа. — «Литературный критик», 1934, № 12; Пристли Д.Б. Фальстаф и его окружение. — «Интернациональная литература», 1939, № 3—4, с. 292—297. В одной из статей приведен даже перечень его болезней (Sims R.E. The green old age of Falstaff. — Journal of the History of Medicine, 1942, vol. 13, N 2). Живой и остроумный, несколько импрессионистский очерк о Фальстафе, как воплощении человечности и эпикуреизма, дает Г. Козинцев (Козинцев Г. Наш современник Вильям Шекспир. 2-е изд., перераб. и дополн. Л.—М., 1966, с. 219—257). Любопытная подборка цитат из текста драмы, относящихся к сэру Джону, собрана в кн.: Белоусов Р. О чем умолчали книги. М., 1971.

15. Смирнов А.А. Творчество Шекспира. Л., 1934, с. 102—103. В более поздней статье «Виндзорские насмешницы» и «Образ Фальстафа у Шекспира» сохранена такая же оценка (см.: Шекспир У. Полн. собр. соч., т. 4. М.. 1959, с. 630—633); Б. Баратов даже считал Фальстафа «олицетворением самых страшных и отвратительных пороков» (Баратов Б. Исторические хроники Шекспира. — «Театр», 1938, № 3). Правда, другой критик назвал сэра Джона обличителем порочной действительности и выступил против «тенденции дискредитации Фальстафа». Однако после всех похвал Фальстаф характеризуется как «взяточник и мародер». Принц постепенно отворачивается от него, якобы потому, что Фальстаф «в конечном счете не является подлинным представителем народа» (Киасашвили Н.А. Образ Фальстафа в творчестве Шекспира. Автореф. канд. дис. Тбилиси, 1955, с. 4, 13, 20).

16. К. Маркс и Ф. Энгельс об искусстве. М., 1957, т. 1, с. 31.

17. Jackson Т. Marx and Shakespeare. — «International literature», 1936, N 2, p. 83, 96—97.

18. Сheyney E.P. A history of England from the defeat of the Armada to the death of Elizabeth. In 2 vols. L., 1926, vol. 1, p. 286.

19. Campbell L.B. Shakespeare's Histories — mirrors of Elizabethan policy. San Marino (Calif.), 1947, p. 247.

20. Traversi D. Shakespeare: from Richard II to Henry V. Stanford (Calif.), 1957, p. 8, 49, 54, 118, 163.

21. Traversi D. An approach to Shakespeare. 2nd ed. N.Y., 1956, p. 31.

22. Schlösser A. Legende, Wunschbild und Wirklichkeit in Heinrich IV. — Zeitschrift für Anglistik und Amerikanistik, 1964, Jg. 12, H. 2, S. 136, 141.

23. Siegel F.N. Shakespearean tragedy and the Elizabethan compromise. N.Y., 1957, p. 75; Harb age A. Shakespeare's audience. N.Y., 1941; Johnson C.F. Shakespeare and his critics. Boston — New York, 1909, p. 38. А.З. Красильщикова справедливо возражает тем, кто воспринимает, окружение Фальстафа как «банду» разбойников и воров (Красильщикова А.З. Фальстафовский фон исторических хроник Шекспира. — Учен. зап. Моск. пед. ин-та им. В.П. Потемкина, 1958, т. 75, с. 235).

24. Шведов Ю.Ф. Исторические хроники Шекспира. М., 1964, с. 244—246. Весьма сомнительно также утверждение, будто принц использовал Фальстафа как союзника, пока вел борьбу с феодалами, но затем, чтобы укрепить государство, порвал с личностью, «проникнутой духом Ренессанса» (там же, с. 269—270). См. также: Мортон А.Л. Шекспир и история. — В кн.: Шекспир в меняющемся мире. М, 1966, с. 76—77.

25. См. напр.: Zeeveld W.G. «Food for powder» — food for worms. — Shakespeare Quart., 1952, vol. 3, N 3, 249—253. См. также: Goddard H.C. The meaning of Shakespeare. 2nd impr. Chicago, 1961, vol. 1, p. 187—188. — Крайняя точка зрения высказана в статье Г.А. Товстоногова: «Гуманистический идеал, подлинная человечность воплощены в мыслях и чувствах этого носителя всех пороков» (Товстоногов Г.А. «Король Генрих IV». — «Театр», 1970, № 2, с. 68).

26. Střibrny Z. Op. cit., s. 264—265.

27. Gairdner J. On the historical element in Shakespeare's Falstaff. — In: Gardner J. Studies in English history. Edinburg, 1881, p. 56. Некоторые современники Шекспира восприняли образ Олдкастля как издевательство над памятью «мученика», и Шекспир заменил имя (Fieler R. How Oldcastle became Falstaff. — Modern Language Quart. 1955, vol. 16, N 1).

28. Baeske W. Oldcastle — Falstaff in der englischen Literatur bis zu Shakespeare. Berlin, 1905.

29. The famous victories of Henry the Fifth. The earliest known quarto, 1598, a facsimile in foto-lithography by Charles Pretorius, with an introd. by P.A. Daniel. L., 1887 (Shakespeare quarto facsimilies. N 39).

30. О библейских изречениях в драмах Шекспира см.: Eaton T.R.. Shakespeare and the Bible. L., 1858.

31. Townshend H. Historical collections... L., 1680, p. 224 etc.

32. Brooke St. Ten more plays of Shakespeare. L., 1925, p. 264—265; Clark C. Falstaff and his friends. L., 1935, p. 50—51; Tillyard E.M.W. Shakespeare's history plays. L., 1944, p. 271; Ribner I. Op. cit., p. 172; Дж. Ф. Дэнби даже называет этот монолог «макиавеллистским» (Danbу J.F. Shakespeare's doctrine of nature. A study of «King Lear». L., 1949, p. 90). А между тем С. Джонсон еще в XVIII в. вполне убедительно пояснил роль этого монолога: «Речь эта искусно введена для того, чтобы принц не показался зрителям испорченным, она подготовляет будущее исправление, и, что гораздо важнее, показывает, с какой естественностью великий ум извиняет и смягчает в своих глазах те слабости, которые он не может ни оправдать, ни оставить». Цит. по комментариям в кн.: Shakespeare W. The first part of King Henry IV. Ed. by A.R. Humphreys. Cambr. (Mass.), 1960, p. 20 (New Arden edition).

33. In these costermonger times — так в современных изданиях. В кварто — costermongers times. Однако в изданиях фолио было более конкретное Virtue is of so little regard in these costermongers.

34. Watson С. В. Shakespeare and the Renaissance concept of honor. Princeton (New Jersey), 1960, p. 73—75, 93. В этой книге интересна полемика автора с восприятием эпохи Возрождения, выраженным в сочинениях Т.С. Элиота, а также анализ этических концепций трагедий Шекспира.

35. Возможно, что Роберт Сесиль использовал этот прием Фальстафа: в 1601 г. в своих обращениях к лордам Верхней палаты от имени коммонеров он с иронией десятки раз повторил: «your lordships» (Тоwnshend H. Op. cit., p. 312).

36. В первом издании фолио расправа с мятежниками, диалог Фальстафа и принца Джона и монолог Фальстафа о хересе даны в пределах одной сцены.

37. Satcliffe M. The practice, proceedings and laws of arms. 1593 — In: Campbell M. The English yeoman under Elizabeth. New Haven, 1942, p. 351—352. См. также Campbell L.B. Op. cit., p. 247.

38. В новом Арденнском издании принято написание onyers, предложенное Мэлоиом, а комментарии (р. 75) окончательно запутывают толкование этого места, вводя глагол to ony («собирать платежи в казну»). Между тем вряд ли по отношению к шерифам, ответственным за сбор этих денег, подходит эпитет great. Скорее нужно воспринимать это слово как сочетание двух слов: great one и owner. В философских рассуждениях Ф. Бэкона «О формах добра «зла», опубликованных вместе о «Опытами» в 1597 г., встречается оборот a great moneyed man (Bacon F. Essays and colours of good and evil. L., 1878, p. 252).

39. Штокмар В.В. Очерки по истории Англии XVI века. Л., 1957, с. 57—58.

40. Harrisоn W.W. Description of England... Ed. by F.J. Funrnivall. L., 1877, p. 283—284.

41. Б.И. Баратов упрекает Шекспира в том, что для него развитие историко-социального процесса обусловлено, главным образом, «деятельностью и борьбой сильных личностей» (Баратов Б.И. Народ и герой в драматургии Шекспира. — Учен. зап. I Моск. гос. пед. ин-та иностр. яз., 1958, т. 21, с. 23). Напротив, И. Верцман утверждает, что в отличие от Плутарха с его «культом сильной личности» (?) Шекспир «свободен от этого культа» (?) (Верцман И.Е. Исторические драмы Шекспира. — В кн.: Шекспировский сборник. М, 1958, с. ПО).

42. Такого мнения придерживаются почти все известные нам авторы (напр., F. Baumer, D.A. Stauffer, G.A. Schmeding, E. Dowden, P. Meissner, A.L. Morton, J. Dover Wilson, П. Морозов, A. A. Смирнов, Ю. Спасский, Т. Рокотов, А. Аникст, Ю. Шведов и др.).

43. Асмус В.Ф. Государство. Послесловие. — В кн.: Платон. Соч. в 3-х т., т. 3, ч. 1. М., 1971, с. 597.

44. Там же, с 608.

45. Платон. Соч. в 3-х т., т. 3, ч. 1. М, 1971, с. 275.

46. См.: Warren L.C. Humanistic doctrines of the prince from Petrarch to sir Thomas Elyot. Chicago, 1939; Caspari F. Humanism and the social order in Tudor England. Chicago, 1954.

47. Мор Т. Утопия. М.—Л., 1947, с. 214.

48. Цит. по кн.: Мортон А.Л. Английская утопия. М., 1956, т. 45. Оригинал см. по изданию: The works of Th. Nashe. Ed. by R.B. McKerrow. Oxford, 195S, vol. 2, p. 246.

49. Grether E. Das Verhältnis von Shakespeare's «Henry V» zu sir Thomas Elyot's «Governour». Inaug. Diss. Marburg—Lann, 1938.

50. Elyot Th. The boke named the Governour. In 2 vols. L., 1880, vol. 1, p. CXXVI, CXXX-CXXXI.

51. Ibid., p. 85—87.

52. Ibid., vol. 2, p. 406—409.

53. Ibid., p. 73, 106, 186.

54. Tоwnshend H. Op. cit., p. 45.

55. Braun К.O. Die Szenenführung in den Shakespeareschen Historien. Würzburg, 1935, S. 144.

56. «Schlösser A. Der Widerstreit von Patriotismus und Humanismus in «Heinrich V». — Zeitschrift für Anglistik und Amerikanistik, 1964, Jg. 12, H. 3.

57. Jorgensen P.A. Shakespeare's military world. Berkeley — Los Angeles, 1956, p. 179—183; Waggoner G.R. An Elizabethan attitude toward peace and war. — Philol. Quart., 1954, vol. 23, N 1.

58. Spenser E. The Works... L., 1893, p. 655.

59. Devereux W.B. Lives and letters of the Devereux earls of Essex... 1540—1646. In 2 vols. L., 1853, vol. 1, p. 247.