Глава V. Заговор и государственный переворот в трагедии «Юлий Цезарь»

Политическая борьба в последние годы правления королевы Елизаветы и в первые годы правления Якова I Стюарта приобрела особенно драматический характер — и это повлияло на английских драматургов. Одной из самых острых была проблема политического заговора. Некоторые исследователи вполне справедливо утверждают, что «Юлий Цезарь» Шекспира косвенно отражает обстановку в Лондоне накануне заговора Эссекса (1600—1601 гг.), «Заговор Каталины» Бена Джонсона — отклик на знаменитый Пороховой заговор 1605 г., а в трагедиях Джорджа Чапмена отражен судебный процесс против Ролея, Кобгема и Грея в 1603 г.

В трагедиях Шекспира «Юлий Цезарь» и «Кориолан» поставлены во многом те же исторические проблемы, что и в хрониках из английской жизни: например, государственный переворот и его последствия, историческая личность и время, отношения между сословиями в государстве, столкновение национальных и социальных интересов. Сюжеты из римской истории появились в творчестве Шекспира в результате внимательного изучения им сочинений Монтеня и Плутарха. В «Сравнительных жизнеописаниях» Плутарха деятели эпохи Возрождения, а позднее французские революционеры XVIII в. находили идеалы гражданской и личной добродетели. Монтень во многих местах «Опытов» восхваляет Плутарха и благодарит Жака Амио за перевод столь достойной и ценной книги на французский язык.

Шекспир с, уважением относится к своему источнику. Он стремится верно изобразить историческое прошлое и героев, которые навсегда остались в памяти человечества. В то же время он высказывает обобщения, связанные не только с изучением прошлого, но и с оценкой современных ему политических и социальных проблем и государственных деятелей. Подобная двойственность замысла драматурга особенно затрудняет определение авторской тенденции в трагедиях «Юлий Цезарь» и «Кориолан».

Многие исследователи видят в трагедии «Юлий Цезарь» обоснование исторической необходимости «цезаризма», т. е. единовластия.¹ Они считают, что Брут — «идеалист», который не предвидел ужасных последствий убийства Цезаря, и ошибочно убежден, что это убийство необходимо для блага государства. Если ранее признавали, что «заблуждение» Брута проистекает из чистых мотивов, и Брут не сознает, что, совершая предательство по отношению к Цезарю, он тем самым нарушает вечный нравственный закон,² то в некоторых новейших работах XX в. даже благородство Брута подвергнуто сомнению, и критики с полным пренебрежением к замыслу Шекспира отыскивают в поведении Брута тщеславие, самообман, подозрительность, отсутствие логики, неблагодарность и даже говорят о «преступлении» Брута.³

Несравненно глубже многих шекспирологов XX в. понял характер Брута замечательный знаток Шекспира И.С. Тургенев. Брут — «чистейшее из созданий» Шекспира, «человек он был», — так говорит о нем Шубин в романе «Накануне». В письме к А.И. Герцену Тургенев высказал очень интересное сопоставление Брута и Гарибальди: «С невольным трепетом следишь за каждым движением этого последнего из героев. Неужели Брут, который не только в истории всегда, но даже и у Шекспира гибнет — восторжествует?»⁴ В этом суждении примечательно противопоставление «не только в истории... но даже и у Шекспира», т. е. для Тургенева обобщение Шекспира-историка было гораздо весомее, чем факты и события, действительно происходившие в прошлом. Если у Шекспира герой гибнет, то эта гибель закономерна и неизбежна.

Н.И. Стороженко писал, что в этой трагедии Шекспир выразил «античный взгляд на тираноубийство как на великий акт гражданской доблести», так как под влиянием Плутарха и политической обстановки в конце XVI в. произошло «резкое изменение политических взглядов Шекспира».⁵

А.В. Луначарский называл протест Брута и Кассия «феодально-аристократическим», и терминология в его статье 1933 г. напоминает скорее о политике начала XX в., чем о драмах Шекспира: «самодержавие», «лжедемократический союз» и т.п. В то же время Луначарский справедливо подчеркивал благородство Брута: им движет «высокая этическая оценка свободы», и указывал на отмеченные Шекспиром опасности абсолютизма: «Цезарь еще не совершил настоящих преступлений, но он может совершить их, и одна уже эта возможность неограниченного деспотизма, этого царства подлинного каприза, должна быть устранена. В таком виде живет в Бруте его феодально-аристократическая гордость».⁶

В противоположность большинству исследователей В. Безушко в 1934 г. осторожно ставил вопрос о республиканизме Шекспира на основании анализа образов королей в драмах Шекспира. О трагедии «Юлий Цезарь» автор говорит попутно, воспринимая это произведение как трагедию о гибели «реформаторских замыслов» Брута и Кассия, так как «народ не дозрел еще до них».⁷

Давно вызывало споры изображение народа в трагедии «Юлий Цезарь».⁸ Многие критики XX в. разделяют позицию Маккаллума, утверждавшего, что, в отличие от Плутарха, Шекспир изобразил плебеев как английскую толпу, изменчивую, жадную и неразумную.⁹

Советские исследователи всегда подчеркивают решающую роль народа в трагедии «Юлий Цезарь», хотя конкретные истолкования поведения народа и позиции Шекспира различны.¹⁰ Ю.Ф. Шведов сравнивает трагедию с «Жизнеописаниями» Плутарха и подкрепляет свои положения анализом шекспировского текста. Можно вполне согласиться с автором в том, что Шекспир изобразил Цезаря как единодержавного правителя, диктатора, ослепленного своим могуществом. В характере и поведении Марка Антония Шведов справедливо выделяет такие черты, как тонкий политический расчет, двуличие, лицемерие, демагогия, решительность и неразборчивость в средствах. Интересно сопоставление Антония и Октавия: Антоний все же наделен способностью к сильным человеческим чувствам — он искренне любит Цезаря, а Октавий — всего лишь бездушная машина, будущий диктатор, более страшный, чем Цезарь.¹¹

Восприятие мотивов, побуждающих Брута убить Цезаря, данное Ю.Ф. Шведовым, в основном правильное: Брут понимает, что монархия может привести к тирании.¹² Однако автор, опровергая тезис М. Морозова о том, что судьба Брута решается народом, допускает ошибку, когда говорит, что этот тезис «присутствует во всех советских шекспироведческих работах». Именно против этого положения была направлена моя статья 1959 г.¹³

Окончательный вывод, к которому приходит Ю.Ф. Шведов, близок к распространенному восприятию трагедии: по его мнению, Брут, как и Хотспер, обречен на гибель, потому что не понял потребностей времени. В мире якобы уже торжествует «дух Цезаря» — дух цезаризма, монархии. «Бунт против тирании, защита народовластия оказались кровавой ненужностью. Круг замкнулся».¹⁴ Этот вывод автора представляется мне ошибочным.

Нельзя при анализе трагедии исходить из более поздних исторических концепций, которые могут далеко увести от шекспировского текста. Нельзя также преувеличивать воздействие на Шекспира исторических взглядов Плутарха, хотя, безусловно, сопоставление с источником помогает понять многое в шекспировской трагедии.¹⁵

В жизнеописаниях Цезаря, Брута, Цицерона Плутарх¹⁶ несколько раз говорит о том, что римское государство нуждалось в единоличной власти. Он описывает борьбу за власть между Помпеем, Крассом и Цезарем, пишет о всеобщей анархии, продажности, неравномерном распределении богатств. Город часто оказывался без правления, как корабль без штурмана, и поэтому «люди, судившие глубоко и осторожно, видя такую ярость и безумие среди народа, почитали себя счастливыми, если бы государство пришло к абсолютной монархии, а не к чему-либо худшему, ибо считали единоличную власть единственным спасением» (р. 725). Город был под угрозой мятежа из-за неравномерного распределения земель и богатств. При таком разделении в государстве возмущение мог вызвать любой человек, решавшийся взять на себя изменение формы правления (р. 864). В другом месте, описывая ошибки Брута, Плутарх объясняет их тем, что бог хотел помешать Бруту сохранить старую римскую республику: «Римское государство, по моему мнению, приведено было в такое состояние, что не могло более управляться многими, но требовало одного абсолютного правителя» (р. 1012).

Этой важной для Плутарха идеи Шекспир не сохраняет. Характеристика времени в трагедии Шекспира иная, чем у Плутарха. В изложении Плутарха заговорщики борются за сохранение старой формы правления, а Цезарь выступает носителем нового принципа государственного устройства. Цезарь вызвал недовольство сената тем, что раздавал земли в колониях беднякам, тратил казну на раздачу хлеба народу. Плутарх ясно указывает, что заговор поддерживался сенатом, что к Бруту присоединялись люди аристократического образа мыслей.

В трагедии с самого начала Цезарь обладает фактической властью. Шекспир приглушает часто повторяемую Плутархом мысль о личных обидах заговорщиков. Презрение к народу выказывают только трибуны, сторонники Помпея, а также Каска, один из заговорщиков. Кассий и Брут с уважением относятся к римскому народу. Они говорят не о благородстве крови, как это делали феодалы в хрониках из английской жизни, а о благородстве духа, о равенстве людей перед законами природы и общества. Кассий сообщает, что вовлек в заговор самых благородных духом римлян. За Брутом следуют «самые лучшие и отважные сердца Рима».

На первый план Шекспир выдвигает протест против единоличной власти. В трагедии с самых первых сцен идет речь об угрозе тирании. «Лучшие люди стонут под гнетом века», — говорит Кассий (I, 2, 61), а Брут упоминает о «трудных условиях времени» (I, 2, 174—175). Рассказ Кассия о том, как он спас жизнь Цезарю, часто Истолковывают как свидетельство личной неприязни Кассия к Цезарю. Однако в этом рассказе нет ни хвастовства, ни зависти, ни желания унизить Цезаря. Кассий противопоставляет слабости Цезаря величию, которым он награжден. И этот человек стал богом! — вот причина негодования Кассия: Я видел, как этот бог трясся в лихорадке, как его взор, внушающий страх миру, стал мутным, как тем же языком, который приказал римлянам ловить и записывать слова Цезаря, он мог произнести только: «Дай мне пить» (I, 2, 120—130).

Главное в этом рассказе — протест против обожествления человека, против власти одного над равными ему людьми. Особенно часто Кассий повторяет слова «один человек». Позор, если Рим подчинится господству одного человека:

Готов не жить, коль нужно жить мне в страхе
Пред существом таким же, как и я (I, 2, 95—97).¹⁷

Разве был когда-либо век, знаменитый только одним человеком, разве стены Рима вмещают только одного, разве места в Риме хватает только для одного — эти повторения в речи Кассия передают не столько протест против тирании, сколько отрицание возвеличения одного — правителя, полководца, героя — над всем миром.

Как изображен Цезарь в трагедии Шекспира? Кого убивают заговорщики — хорошего правителя, любимого народом? Или тирана, всем ненавистного? Ни у Плутарха, ни у Шекспира Цезарь не представлен ни идеальным правителем, ни тираном. Плутарх восхищается многочисленными талантами Цезаря, видит в нем великого полководца, отважного воина, неутомимого и способного государственного деятеля. Он неоднократно пишет о любви народа к Цезарю. В то же время Плутарх сообщает и о недостатках Цезаря, о том, что его стремление к неограниченной власти вызывало недовольство народа и давало его врагам предлог для организации заговора. Плутарх вполне мог подсказать Монтеню весьма нелестную оценку, которую Монтень дает Цезарю в своих «Опытах». Рассказывая о талантах и доблестях этого великого военачальника и государственного человека, Монтень заканчивает свой очерк таким резюме, которое стоит привести полностью, так как оно, вероятно, повлияло на образ Цезаря в шекспировской трагедии: «Но все эти отличные качества были омрачены и изуродованы его неистовым честолюбием, которое увлекло его так далеко, что — как это не трудно доказать — все его поступки и действия целиком определялись этой страстью. Обуреваемый ею, он для того чтобы иметь возможность раздавать щедрые дары, превратился в расхитителя государственной собственности; ослепленный ею, он не постеснялся такой гнусности, как заявить, что самых отпетых и мерзких негодяев, помогавших ему возвыситься, он будет ценить и всячески поощрять ничуть не меньше, нежели самых достойных людей. Опьяненный безмерным тщеславием, он не постеснялся хвастаться перед своими согражданами тем, что ему удалось превратить великую римскую республику в пустой звук, а также заявить что слова его должны считаться законом; он дошел до того; что сидя принимал весь состав сената и допускал, чтобы ему поклонялись и оказывали божеские почести».¹⁸

Фрэнсис Бэкон признавал в Юлии Цезаре «благородный ум», но так же, как и Монтень, главной чертой Цезаря считал честолюбие: Цезарь более стремился к собственному возвышешению, чем к общему благу, заботился о славе, хотел достичь власти с помощью хитрой политики, а потому был так поглощен обманами и уловками, что в нем не осталось ничего искреннего, и он прощал врагов для того, чтобы приобрести популярность.

Макиавелли в своих «Рассуждениях на три книги Тита Ливия» писал о том, что желание освободить отечество от деспотизма побудило Брута и Кассия вооружиться против Цезаря. Однако римский народ любил Цезаря и изгнал заговорщиков из Рима.

Шекспир мог получить представление о характере и деятельности Цезаря не только по «Жизнеописаниям» Плутарха, но также и по сочинениям Светония, Цицерона и других историков, древних и современных Шекспиру. Например, Светоний, ссылаясь на Цицерона, писал, что у Цезаря были на устах стихи Еврипида:

Коль преступить закон, то ради царства;
А в остальном его ты должен чтить.

Упоминания о Юлии Цезаре встречаются во многих драмах Шекспира и свидетельствуют о том, что драматург внимательно изучал все, что связано с деятельностью Цезаря, и относился к нему с уважением.¹⁹

Вряд ли можно согласиться с теми исследователями, которые увидели в шекспировском Цезаре чуть ли не карикатуру на исторического героя. Шекспир сохраняет верность историческому источнику в изображении Цезаря, он не приписывает своему герою слов или поступков, которые не могли быть подсказаны источниками. И в то же время в трагедии Цезарь дается как бы в двух планах: из слов трибунов, Брута, Кассия, Каски, Антония создается сложный многогранный и противоречивый образ Юлия Цезаря, каким его рисуют историки. Но слова самого героя в трагедии подтверждают приведенную выше характеристику Цезаря в «Опытах» Монтеня. Для идейного замысла трагедии необходимо было подчеркнуть тщеславие Цезаря.

Каким образом удается Шекспиру сохранить верность источнику и в то же время показать те отрицательные стороны характера героя, о которых Плутарх говорит мало и вскользь, не привлекая к ним пристального внимания? Шекспир сохраняет свидетельства историков о талантах и доблестях Цезаря. Но как он это делает? Многие добрые слова о Цезаре говорит Антоний, говорит после убийства, когда смерть Цезаря лишила Антония не только друга, но правителя, которому Антоний обязан своим положением первого человека в государстве после, Цезаря. В знаменитой речи на форуме перед народом (III, 2) Антоний восхваляет Цезаря — великого полководца и защитника бедняков. Возможно, все, что говорит Антоний, правда; для тех, кто знаком с Плутархом, восхваление Цезаря в речи Антония соответствует истине.

Если бы целью Шекспира было сохранить верность Плутарху и заставить зрителя разделить скорбь Антония, ему не было необходимости вводить в речь Антония явную ложь. В конце речи Антоний говорит народу совершенно очевидную для внимательного зрителя ложь. Только что из выступления Брута стало ясно, что Брут лишен ораторских способностей, что его речь была слишком рационалистична, обращена к рассудку, а не к чувствам толпы. И вот Антоний сожалеет, что не наделен талантами оратора, какими обладает Брут. Антоний сокрушается о собственных слабостях: у меня нет ни острого ума, ни могучей власти словом и жестами волновать кровь людей. Я говорю только то, что вам самим известно. А вот Брут мог бы своей речью взволновать даже камни и побудить их к мятежу. Антоний перечисляет таланты, которыми сам он наделен в высшей мере, сожалеет, что лишен их, и народ верит каждому его слову.

Антоний в трагедии — великий демагог и актер. Поэтому истинность любых слов Антония и всех его чувств подвергнута сомнению. Его восхваления доблестей Цезаря могут быть восприняты как демагогические приемы. Возможно, что он говорит правду о Цезаре, возможно, он искренен в своей скорби, которая придает его речи особую страстность. Но вполне вероятно, что вся речь не более как высшее актерское искусство.

Двуплановость в характеристике героев, стремление сохранить их подлинный исторический облик и в то же время подчеркнуть особенности, помогающие воплощению собственного художественного замысла, порождает необыкновенную трудность в определении авторской тенденции. Например, некоторые исследователи доказывали, что никакого «принижения» Цезаря в трагедии нет. Л. Морсбах утверждал, что шекспировский Цезарь — великий человек, любимый народом, главный трагический герой, которого Шекспир возвеличивает, чтобы осудить заговорщиков, доказать тезис о вреде цареубийства.²⁰

Однако Л. Морсбах неверно комментировал важнейшие сцены. Например, в начальной сцене, по утверждению автора, слышен голос народа: горожане за Цезаря, они радуются его успехам. Плутарх часто упоминает о любви народа к Цезарю, и на первый взгляд Шекспир сохраняет свидетельство историка. Трибуны Флавий и Марулл разгоняют толпу, как об этом сообщает Плутарх. Но Шекспир добавляет обращение трибунов к ремесленникам, придающее всей сцепе иной смысл, нежели тот, который увидел в ней Л. Морсбах. Флавий и Марулл презирают плебеев, они восстанавливают народ против Цезаря, потому что они сторонники побежденной партии Помпея. В их ненависти к победителю чувствуется зависть ограниченных людей и страх перед военными успехами Цезаря (I, 1, 77—78). Шекспир не объединяет их в одну группу с Брутом и Кассием, более того, оба трибуна вызывают к себе ироническое отношение остроумных ремесленников. Но затем Марулл упрекает народ в неблагодарности и жестокости, напоминает, как совсем недавно толпа встречала такими же всеобщими кликами восторга великого Помпея.

Теперь же — вот, вы сыплете цветы
Пред Цезарем, на триумфальный путь,
Что пролегает через кровь Помпея! (I, 1, 51—52).

После этих слов «коммонеры» молча расходятся, не произнося «и слова в защиту Цезаря. Непрочна любовь народа к властителям — вот в чем главный смысл начальной сцены трагедии.

Неверное объяснение дает Л. Морсбах колебаниям Цезаря в день убийства (II, 2). Он не замечает явной иронии Шекспира по отношению к Цезарю. Ироническое отношение к герою возникает в этой сцене не потому, что Цезарь обнаруживает чувство страха, а потому что он все время воображает, будто недоступен слабостям обыкновенных людей. Его речь наполнена самовосхвалением. Естественные побуждения и чувства он подавляет, так как ни на минуту не может забыть, что он — Цезарь, великий человек. В Капитолии Цезарь проявляет неуступчивость и упрямство, вызванные все тем же тщеславием. Плутарх сообщает, что Артемидор подал Цезарю прошение, в котором предостерегал его и раскрывал заговор. Цезарь несколько раз пытался прочесть это прошение, но толпа помешала ему это сделать. Шекспир изменил причину — Цезарь отказывается прочесть прошение из того же показного самоотречения: что касается нас лично, будет рассмотрено в последнюю очередь.

Шекспир развивает приводимое Плутархом замечание Цезаря о его страхе перед «бледным» и «тощим, как скелет», Кассием (р. 739), но добавляет детали, придающие этим словам характер обобщения: тиранам свойственно бояться мыслителей. Цезарь признается Антонию, что желал бы видеть около себя веселых, толстых людей, а не людей, подобных Кассию: у Кассия слишком тощий и голодный вид, он слишком много думает и читает, он — великий наблюдатель и «насквозь дела людские видит». Такие люди опасны, ибо они всегда недовольны возвышением других. Цезарь боится мыслящих, независимых людей, но тут же спохватывается, что проявил слабость, которая недостойна великого человека:

Я говорю: таких бояться должно,
Но не боюсь, — ведь я все так же Цезарь.
Зайди-ка с правой стороны — я глух
На ухо левое... (I, 2, 211—213).

Добавление о глухоте вносит юмористическую ноту: Цезарь, внушающий себе, что он недоступен слабостям обыкновенных людей, упивающийся самовосхвалением, подвержен самой обычной болезни. Это напоминание еще раз иронически оттеняет тщеславие Цезаря. Шекспир не изображает Цезаря тираном, напротив, он показывает, что тщеславие побуждало Цезаря дорожить общественным мнением, заботиться о государстве и о народе. Брут признает, что не видит, чтобы в Цезаре чувства побеждали разум. Но Цезарь стремится к неограниченной власти — только в этом его вина, только за это стремление ненавидит Цезаря Кассий, а Брут приговаривает его к смерти.

Нет никаких оснований приписывать Кассию роль злого демона, который соблазняет благородного Брута принять участие в заговоре, вызывающем нравственный протест. Когда в самом начале трагедии Кассий упрекает друга в охлаждении, Брут признается, что он «сам с собой враждует», что с недавних пор его мучают противоречивые чувства (I, 2, 39—40).

Плутарх дает два противоречащие друг другу мнения о Кассии. В драме одно из этих суждений сохранено в словах Антония и Цезаря, которые считают Кассия завистником и честолюбцем. Низменные мотивы находят в поведении Кассия М.У. Маккаллум, Дж. Палмер, П. Стапфер и многие другие исследователи.²¹ Нам кажется, что Шекспир соглашается с другим суждением Плутарха. Плутарх в жизнеописании Брута сообщает о том, что Кассий, как утверждали. многие, имел личные причины ненавидеть Цезаря, в то время как Брут стремился только избавить Рим от тирании. Но это мнение о Кассии ошибочно, добавляет Плутарх, «ибо Кассий с самой колыбели не мог терпеть никаких тиранов» (р. 994). Шекспир превращает это наблюдение историка в главную особенность характера Кассия, который ненавидит Цезаря только за стремление стать королем.

Когда Кассий слышит слова Брута: «Я боюсь, народ избирает Цезаря королем» (I, 2, 79—80), он понимает, что Брут, несмотря на его любовь к Цезарю, может стать участником и даже главой заговора. Кассий только раздувает искру протеста в душе Брута и помогает другу преодолеть колебания. Своим рассказом о слабостях Цезаря Кассий хочет вызвать в друге протест против власти одного человека. Ведь Цезарь — такой же человек, как и Брут, Брут имеет даже более достоинств, говорит Кассий. В этих словах Кассия вряд ли справедливо усматривать попытку воздействовать на честолюбие Брута. Кассий всего лишь напоминает Бруту об идеале республиканской свободы, о его предке Юнии Бруте, изгнавшем Тарквиния:

Жил некогда здесь Брут, и этот Брут
Власть сатаны он потерпел бы в Риме
Скорей, чем власть царя (I, 2, 160—161).

В словах Кассия звучит не анархический протест против всякой власти над своей личностью, в нем говорит чувство человеческого достоинства, возмущение насилием, любовь к гражданской свободе, ненависть к тирании. Тот же Кассий ради успеха дела всегда подчиняется Бруту как вождю заговора и из уважения к его нравственным достоинствам.

Плутарх сообщает, что друзья умоляли Брута остерегаться очарования Цезаря и избегать его тиранических милостей, которыми Цезарь хотел всего лишь ослабить твердость взглядов Брута, чтобы привлечь его на свою сторону (р. 994). Это свидетельство историка помогает правильно истолковать слова Кассия о Бруте в трагедии, которые вызывают споры комментаторов. Кассий знает, что Брут благороден, но опасается, что даже лучшие люди могут поддаться очарованию Цезаря и отклониться от выполнения республиканского долга. «Цезарь любит Брута», — говорит Кассий, и продолжает: «Если бы я был Брутом, а он — Кассием, он не смог бы повлиять на меня» (I, 2, 318—319). Х.Х. Фернес приводит многочисленные толкования комментаторов и соглашается с объяснением Кэпелла: «Если бы я был Брутом, Цезарь не смог бы повлиять на мои принципы».²² Суждение Кассия о Бруте («thy honourable metal may be wrought from that it is disposed» — I, 2, 313—314) означает не торжество Кассия по поводу того, что ему удалось «соблазнить» Брута, а, напротив, опасение, что колебания Брута (ведь Брут в этот момент еще не дал согласия на участие в заговоре!) вызваны тем, что «благородный металл» Брута — его республиканские принципы и его честность — мог под влиянием любви Цезаря подвергнуться порче. Кассий высказывает философское наблюдение: люди благородного духа должны общаться только с себе подобными, ибо кто из них будет столь твердым, что не поддастся соблазну? В этих словах Кассия снова высказана мысль о пагубном влиянии Цезаря: ведь столь благородный человек, каким является в глазах Кассия Брут, и тот уклоняется от выполнения долга. Кассий не без основания считает себя более стойким республиканцем, чем другие, и он убежден, что сохранил бы стойкость даже если бы Цезарь любил Кассия так, как он теперь любит Брута. Это рассуждение Кассия может служить опровержением распространенной трактовки этого образа. Многие исследователи убеждены, что у Кассия были эгоистические, личные причины ненавидеть Цезаря. Однако в этом монологе Кассий признается: если бы Цезарь любил меня, как он любит Брута, я все равно был бы его врагом.

Именно Кассий — инициатор и организатор заговора. Он скорбит о том, что в римлянах умер дух их отцов, дух республиканской свободы, что они терпеливо переносят угнетение. Образы в речах Кассия более соответствуют политической обстановке XVI в., нежели времени действия в пьесе. «Каменная башня» могла вызвать в памяти знаменитую тюрьму Тауэр, «душная темница» — напоминать о подземельях инквизиции, «прочные железные цепи» — о тюремных оковах. Образ Кассия воплощает стремление к свободе, к борьбе против всякого гнета, свойственное передовым людям эпохи Возрождения.

Кассий помогает Бруту преодолеть колебания и сомнения. Завершение внутренней борьбы в душе Брута дается в монологе в начале II акта (II, 1, 10—34), который играет в трагедии почти такую же роль, как монолог Гамлета «Быть или не быть» в трагедий «Гамлет». От начала до конца этот монолог создан Шекспиром. У Плутарха встречаются суждения Брута, которые могли подсказать Шекспиру этот монолог, но нет тех доводов, которые приводят шекспировского Брута к твердому решению убить Цезаря.

Плутарх сообщает, что Брут осуждал Цицерона за поддержку молодого Октавия Цезаря. Брут писал, что Цицерон ищет не свободу отечеству, а себе доброго и милостивого господина и защищает гуманное рабство. Предки же наши не терпели никаких господ, даже кротких и мягких. Брут добавлял, что сам он никогда не будет рабом или подданным (р. 1000).

Исследователи справедливо считают этот монолог Брута одним из самых трудных для понимания. Брут признается себе, что в характере Цезаря он не видит качеств, говорящих о намерении Цезаря во зло употребить ту власть, которой он добивается. «Как это (венец. — В.К.) может изменить его природу — вот в чем вопрос», — в этих словах важнейший довод рассуждений Брута.

Вручая Цезарю единоличную власть, мы вооружаем его жалом, даем ему возможность стать опасным. Характерно постоянное повторение в монологе слова «может». Цезарь может стать опасным, он может отбросить лестницу скромности, по которой достиг величья, чтобы он не смог, предупредим эту возможность, задушим ее в зародыше — таков ход мысли Брута. Так обосновывает Брут для самого себя необходимость убить Цезаря. Для других — для заговорщиков и народа аргумент об опасности самой формы правления — единоличной власти кажется Бруту неясным и недостаточным («the quarrel will bear no colour for the thing he is»). Поэтому нужно представить причину вражды к Цезарю иначе, представить дело таким образом («fashion it thus» — II, 1, 30),²³ будто опасность заключена в самом характере Цезаря и в его честолюбии, что Цезарь уже сейчас — змеиный зародыш, который, вылупившись, станет вредоносным, как и весь его род.

После убийства Цезаря Брут говорит народу только о честолюбии Цезаря, в котором таилась опасность тирании. Для толпы горожан имеют значение только личные качества Цезаря, формы правления им безразличны. Шекспир вводит момент, отсутствующий в источниках: горожане кричат в ответ на речь Брута: «Пусть он будет Цезарем! Лучшая часть Цезаря будет увенчана в Бруте!» (III, 2, 52, 57). Брут ни слова не говорит об опасности монархии независимо от личности правителя, и Марк Антоний легко опровергает аргументы Брута. Рассказав о благородных качествах Цезаря, он заставил толпу рыдать о гибели великого человека.

С самого начала трагедии в глазах Кассия Цезарь уже тиран, которого нужно убить. Брута и Кассия объединяет общая цель — исправление государственного устройства, уничтожение монархии, защита свободы личности от всякого насилия и угнетения. Различие между Брутом и Кассием не в их целях и мотивах участия в заговоре, а в их отношении к средствам достижения цели. Замысел Шекспира не в том, чтобы противопоставить «индивидуалиста» Кассия борцу за «общее благо» — Бруту. Противопоставление двух друзей необходимо для того, чтобы показать трагическое противоречие между требованиями справедливости и человечности и потребностями политической борьбы. Это противоречие связано с ощущением невозможности создать подлинно справедливое общество.

Плутарх часто проявляет двойственность по отношению к насилию, которое считает необходимым и в то же время несправедливым. Он рассказывает, как Брут был вынужден отдать своим войскам на разграбление Фессалию и Лакедемон и этим навлек на себя единственное за свою жизнь обвинение, ибо ему «подобало, по общему мнению, и побеждать и спасать свою жизнь не иначе как безукоризненно честными и оправданными путями» (р. 1011). Двойственное отношение Шекспира к насилию в истории сказывается и в трагедии «Юлий Цезарь».

Трагическое противоречие скрыто в необходимости насилия ради благородной цели. «О, если бы можно было уничтожить дух Цезаря, не расчленяя тела!», — восклицает Брут. Но, увы, Цезарь должен заплатить кровью за свое честолюбие (II, 1, 166—171). М. Чарней видит в этих словах доказательство «трагической неправоты» Брута. Заговорщики не смогли убить дух Цезаря, который живет в Антонии и Октавии. О трагической ошибке заговорщиков свидетельствует, по мнению автора, символический образ «крови». Однако во всех приводимых критиком случаях в тексте трагедии слово «кровь» имеет вполне конкретный смысл и не содержит символики. Гораздо более страшный смысл заключен в сцене, где слово «кровь» даже не упоминается, — в сцене, где Антоний, Октавий и Лепид с холодным равнодушием составляют список жертв для массового убийства (IV, 1, 1—6). Если Брут запрещает пролить кровь Антония, то его враги вводят проскрипции. Зритель узнает, что триумвиры убили сто или семьдесят человек, в том числе и Цицерона (IV, 3, 173—178).

Союз между триумвирами непрочен: едва уходит Лепид, как Марк Антоний предлагает Октавию после победы устранить Лепида от власти и выгнать его на общее пастбище, как осла, который уже кончил нести свою тяжелую ношу. Октавий делает вид, что защищает «опытного и храброго воина», при этом, если Антоний, хвастаясь своей опытностью, доверчиво раскрывает собственные планы, то Октавий, этот будущий «божественный Август» не выдает себя ни одним неосторожным словом (IV, 1). В более поздней трагедии «Антоний и Клеопатра» Шекспир показывает конец борьбы за власть между Антонием и Октавием. Октавий обладает искусством, которого лишены все другие претенденты на власть: он не только поступает так, как необходимо поступать правителю, но он и чувствует так, как нужно для достижения власти, вернее проявляет только такие чувства, которые необходимо высказать в данный момент. Он скорбит о смерти Антония, видя, что всех огорчила эта смерть, однако тут же признается, что вдвоем они не смогли бы править миром. Октавий боится, что Клеопатра убьет себя, но лишь потому, что хочет привезти царицу Египта в Рим, чтобы его триумф стал вечным. Он ни на один миг не поддается очарованию Клеопатры, заботясь лишь о том, чтобы прослыть милосердным и добрым правителем.

В трагедии «Антоний и Клеопатра» попутно упоминается судьба Брута и Кассия. Можно предполагать, что Шекспир поясняет, какие мотивы побудили Брута и Кассия убить Юлия Цезаря: они хотели, чтобы один из людей был всего лишь человеком (II, 6, 12—19). Это пояснение совершенно не связано с контекстом и воспринимается как суждение драматурга.

М. Чарней усматривает осуждение заговорщиков и в сцене грозы (I, 3), которая, по его мнению, символизирует «чудовищность» заговора, зло гражданской войны. Правда, автор тут же приводит анализ различного восприятия грозы персонажами пьесы,²⁴ анализ, опровергающий этот его вывод о «символике» у Шекспира. К рассуждениям исследователя можно добавить, что восприятие грозы определяется мировоззрением и целями героев. Когда Каска в ужасе рассказывает Цицерону о страшных предзнаменованиях, философ спокойно возражает: люди судят о вещах по-своему, искажая их причины (I, 2, 34—35). Это суждение тут же находит подтверждение в речи Кассия, который даже явление природы использует в политических целях, чтобы настроить Каску против Цезаря и выведать его отношение к положению в Риме. Он убеждает испуганного Каску в том, что ему известна «истинная причина» этой страшной грозы. Небо придало всем вещам и существам «чудовищные» свойства, чтобы предупредить людей о «чудовищном» состоянии мира. Не так ли и Цезарь мечет громы и молнии, открывает могилы, рычит, подобно льву? Эти образы служат Кассию, чтобы представить тиранию искажением нормального хода вещей, вызвать в Каске чувство протеста и приобрести еще одного сторонника.

Кассий — трезвый политик, решительный и твердый. Он придерживается традиционных взглядов и не знает никаких колебаний и сомнений. Его не смущает необходимость прибегнуть к заговору, убийствам, поборам среди населения, необходимость вести гражданскую войну. Все это он считает естественным и неизбежным в политической борьбе, и Шекспир вовсе не упрекает его в макиавеллизме. В отличие от Кассия Брут даже после того как принимает решение убить Цезаря, считает заговор темным, страшным делом.

Недостаточно сказать, что Брут — благородный человек, но плохой политик. Противопоставление Брута и Кассия необходимо в драме не для того, чтобы представить Брута идеалистом и жертвой трагического заблуждения. Брут действует в политике по своим твердым принципам справедливости. Кассий предлагает дать клятву. Брут возражает, что клятва унизит их святое дело. Кассий убеждает, что для успеха необходимо убить Антония, который может стать опасным врагом, Брут протестует: «Жрецами будем, Гай, не мясниками», — и горячо убеждает заговорщиков не проливать лишней капли крови. Кассий, зная Антония, обещает ему выгодную должность, а Брут говорит этому демагогу и честолюбцу о возвышенности и благородстве их подвига, наконец, разрешает Антонию почтить Цезаря надгробной речью, хотя Кассий предупреждает об опасности такого шага.

Брут обладает авторитетом вождя и способностью убеждать своих соратников в своей правоте. Очень существенно для понимания противопоставления Брута и Кассия то обстоятельство, что Кассий не может убедить Брута в ошибочности его суждений, так как лишь смутно чувствует, что Брут в нем-то неправ. В сцене ссоры Брута и Кассия Шекспир раскрывает суть противопоставления двух героев в трагедии.

Плутарх кратко упоминает о причинах ссоры и о том, что после бурных объяснений полководцы заплакали («fell a weeping») и разошлись примиренные. Шекспир придает конфликту обобщенный характер. Брут возмущен тем, что военачальники Кассия берут взятки с местного населения. Кассий, знакомый с положением в войске, убеждает друга в том, что теперь не время карать за каждый проступок. Брут считает его слова подтверждением слухов о нечестности Кассия. Он напоминает Кассию: Разве не убили они величайшего человека за то, что он поддерживал грабителей? Разве есть среди них негодяй, который пронзил Цезаря кинжалом не ради справедливости? Кассий, пораженный тем, что друг упрекает его в бесчестных мотивах участия в заговоре, с горечью протестует, и можно утверждать, что в этот момент Шекспир больше сочувствует Кассию. Наконец, Брут говорит о своих обидах:

    Я послал
К тебе за золотом, — отказ свой помнишь?
Ведь не умею денег добывать
Я низменными средствами. Скорее
Перечеканю сердце на монету
И кровь по капле источу на драхмы,
Чем буду из крестьянских грубых рук
Их жалкие оболы исторгать.
Просил я денег для уплаты войску.
Ты отказал: то Кассию к лицу ли? (IV, 5, 69—77).

Итак, Брут, честный и благородный Брут, вынужден в силу неумолимых обстоятельств обращаться к Кассию за деньгами, которые тот отнимал у населения. Значит, других средств нет? На чем же строятся его только что высказанные гневные обвинения Кассию? Как и ранее, Брут вынужден пользоваться плодами, добытыми несправедливым способом — насилием. Значит заговор в одно и то же время и добро и зло? Значит Брут, защищая справедливость, и прав и неправ? Это противоречие остается неразрешенным. Ни Кассий, ни Брут не сознают истинной причины своих разногласий. Поэтому Брут остается убежденным в своей правоте, а Кассий всегда считает друга более благородным и достойным, чем он Сам, и только просит Брута о снисхождении. И оба глубоко страдают. Наконец, страстная речь Кассия, полная горечи и любви, заставляет Брута смягчиться. В этот же момент Брут сообщает другу о смерти Порции. В конце трагедии Брут скорбит о смерти Кассия: «Прощай, последний римлянин! Рим никогда не породит тебе равного».

Трагически неразрешимое противоречие между благородными, справедливыми целями и жестокими, насильственными средствами, к которым приходится прибегать, характерно для трагедии «Юлий Цезарь». Именно это противоречие определяет сложность этической оценки таких действий, как заговор и политическое убийство. Сильнее всего ощущается сложность этических проблем в сцене убийства и в последующей речи Антония на форуме. В трагедии упоминается о тридцати трех ранах, нанесенных Цезарю (Плутарх сообщает, что их было двадцать три). Возглас Цезаря «И ты, Брут» обычно вспоминают, когда говорят об измене близкого человека, покинувшего своего друга в момент смертельной опасности. Плутарх приводит драматическую деталь: Цезарь продолжал сопротивляться убийцам, но когда он увидел, что Брут заносит меч, он закрыл голову плащом и перестал бороться. Этот момент, возможно, побудил Шекспира добавить к реплике «И ты, Брут»²⁵ слова, отсутствующие в исторических источниках: «Тогда пади, Цезарь» («Et tu, Brute! Then fall, Caesar!» — III, 1, 77). Что скрыто в этих словах Цезаря? Ужас перед предательством друга или признание своей вины: если уж Брут осудил Цезаря, то Цезарь должен пасть?

Как освещены в трагедии причины поражения республиканцев? Многие советские исследователи утверждают, что судьба заговора решена народом, а потому заговор осужден историей. Действительно, народный бунт — непосредственная причина неудачи произведенного Брутом и Кассием государственного переворота. И тем не менее такое толкование трагедии искажает авторский замысел. Во многих исторических драмах Шекспира народ выступает как справедливый судья правителей и позиция народа определяет успех или поражение в политической борьбе. Если бы целью Шекспира в трагедии «Юлий Цезарь» было осуждение заговора, ему достаточно было бы строго следовать Плутарху в изображении позиции народа. А именно в характеристике народа Шекспир допускает самое серьезное отступление от источника. Плутарх пишет о том, что любовь народа к Цезарю была прочной и постоянной. Когда после убийства Цезаря заговорщики стали призывать народ к свободе, народ своим безмолвием показал, что жалеет Цезаря, но молчит из уважения к Бруту. Когда же другой заговорщик Цинна пытался обвинить Цезаря, «поднялся страшный шум, и на Цинну посыпалась удивительная брань» (р. 998). Плутарх показывает, что Антоний только воспользовался народным возмущением и довел его до открытого мятежа.²⁶

В трагедии Шекспира уже с самого начала воспоминание о Помпее подсказывает вывод о непрочности народной любви. После убийства народ напуган и растерян. Брут даже опасается возмущения, но после речи Брута народ приветствует его как спасителя республики. Горожане хотят с почестями нести его домой, воздвигнуть ему статую, увенчать его короной (III, 2, 52—58). Только речь Антония убедила народ, что Цезарь убит несправедливо, и даже вызвала подозрение, что Брут может оказаться еще худшим тираном, раз он совершил такое гнусное убийство.

Антоний увлек толпу не только рассказом о завещании Цезаря. Он напомнил о военных победах великого полководца, о том, что Цезарь был верным другом народу, что он плакал, сочувствуя беднякам, что он трижды отвергал венец, следовательно, не был честолюбцем, каким представил его «достопочтенный» Брут. Антоний вспоминает кровавые подробности убийства, говорит о том, что неблагодарность Брута разбила великое сердце Цезаря, намекает на личные обиды заговорщиков. «Вы плачете? Вас жалость охватила?» — спрашивает он горожан. И возмущенный народ требует мести злодеям и изменникам. «Про завещание забыли вы», — напоминает им Антоний, и чтение завещания всего лишь последний толчок для уже вспыхнувшего мятежа. Он мог и не читать завещания, — результат был бы тот же. «Они изменники! Негодяи! Убийцы! — кричит толпа. — О жалостное зрелище! О благородный Цезарь! Месть! Ищите! Жгите! Убивайте! Режьте! Ни одного изменника не оставим в живых!» (III, 2).

Народ изображен в этой сцене не как справедливый судья, а как игрушка в руках ловкого демагога. В речи Антония истинное настолько переплетено с ложью и демагогией, что его правота или неправота уже не имеют значения — народ послушен каждому его слову и жесту. Вмешательство народа, охваченного в данном случае справедливыми и благородными побуждениями, изображено в трагическом освещении: народ губит благородных людей, защитников Рима от тирании. Судьба Брута и Кассия напоминает одно из суждений Монтеня: «Те, кто расшатывает государственный строй, первыми чаще всего и гибнут при его разрушении».²⁷

Поражение Брута и Кассия в военном столкновении вызвано не только ошибками Брута. Вожди заговора трагически одиноки, их солдаты сражаются не за идею республики, а за плату, и в разгар боя, который должен решить судьбу республики, бросаются грабить. Население провинций враждебно римлянам, и военачальникам приходится силой добывать пропитание для солдат. Можно ли утверждать, что Шекспир показывает в трагедии «крушение иллюзий» и «ошибочность нравственного» подвига? Можно ли видеть в пьесе согласие Шекспира с Монтенем, который писал, что «перемены приводят к бесправию и тирании»? Суждение Монтеня о заговоре Брута и Кассия вполне совпадает с суждением многих позднейших критиков шекспировской трагедии: «Всякий, кто хочет устранить только то, что Причиняет ему страдание, недостаточно дальновиден, ибо благо не обязательно идет следом за злом: за ним может последовать еще новое зло и притом еще худшее, как это случилось с убийцами Цезаря, которые ввергли республику в столь великие бедствия, что им пришлось раскаиваться в своем вмешательстве в государственные дела».²⁸ По нашему убеждению, Шекспир полемизирует с подобной позицией Монтеня.

В «Юлии Цезаре» борцы за свободу погибают, но они до последних минут убеждены в благородстве своего подвига. «Нас будут называть людьми, которые дали стране свободу», — говорит Кассий. «Этот день поражения принесет мне больше славы, чем Октавию и Антонию их подлая победа», — утверждает Брут (V, 5, 34—38). Самоубийство Кассия и Брута может быть воспринято как слабость, но оно не умаляет уважения к побежденным.

В трагедии несколько раз упоминается «дух Цезаря». Многие исследователи, как мы уже упоминали в начале главы, говорят о победе «цезаризма» в трагедии. Является ли «дух Цезаря» символом монархии? Обратимся к шекспировскому тексту. Когда Брут говорит: «мы восстаем против духа Цезаря», он имеет в виду его честолюбие, жажду власти. «Дух Цезаря жаждет отмщения», — угрожает Антоний. При этом он следует верованиям римлян о том, что дух убитого человека преследует убийц. Появление призрака допускает вполне реальное объяснение: Брут дремлет, почти засыпает, когда призрак Цезаря является впервые. В ночь перед последней битвой его появление можно объяснить тревогой, неуверенностью в победе. Воспоминание о Цезаре возникает и у Кассия перед тем, как он расстается с жизнью: «Цезарь, ты отомщен — и тем же мечом, который пронзил тебя» (V, 3, 45). «О Юлий Цезарь, ты еще могуч!» — признает побежденный Брут.

Какой смысл имеют все эти обращения к Цезарю? Слова «дух Цезаря» употреблены в двух значениях. Первое — «дух» честолюбия, таинственные и могущественные силы, препятствующие торжеству справедливости. Второе, более конкретное значение — призрак убитого, который по представлениям героев мстит за убийство. Герои кончают самоубийством, так как не могут вынести позора плена, а не потому, что признали свои взгляды заблуждением, а убийство Цезаря — ошибкой.

В «Юлии Цезаре» нет конкретной политической программы. Идеал Брута и Кассия лишен каких-либо конкретных черт, их республиканизм — это протест против единоличной власти и борьба за свободу и справедливость. Поэтому вряд ли обоснованы попытки обнаружить в трагедии отрицательное отношение Шекспира к заговору Эссекса. Трагедия написана в 1599 г., за два года до заговора. Правда, на суде один из наиболее отважных участников заговора Блант признал, что еще три года назад (т. е. около 1599 г.) Эссекс высказывал намерение собрать армию и идти на Лондон.

Политическая обстановка 1599—1600 гг. нашла отражение в трагедии Шекспира не потому, что автор «отрицательно» или «положительно» отнесся к зарождавшемуся заговору, а в выборе и освещении проблем, которые волновали критически настроенную часть общества. Одним из членов кружка Эссекса был друг и покровитель Шекспира граф Саутгемптон, который после поражения мятежа был вначале приговорен к смертной казни, которая была заменена пожизненным заключением. Шекспир мог знать о намерениях и целях руководителей заговора.

Подробное описание мятежа и суда над его участниками дает Вильям Кэмден, близко знавший многих заговорщиков. Одним из его друзей был Генри Сэвилл, ученый, переводчик Тацита и собиратель рукописей. Сэвилл был связан с секретарем Эссекса Каффом, наиболее революционно мыслящим участником заговора. «Это был человек, отличавшийся изысканной ученостью, находчивостью и остроумием, но беспокойный и упорный в заблуждениях», — писал о нем Кэмден.²⁹ Эссекс «из страха перед адом» выдал Каффа и Бланта как подстрекателей. Кафф встретил смерть с философским спокойствием: тех, кого наказывают здесь, небо награждает чувством внутреннего удовлетворения, говорил он перед смертью.

Во время суда Эссексу было предъявлено обвинение в намерении убить королеву. Фрэнсис Бэкон, как утверждают некоторые историки, предал Эссекса, своего бывшего друга и покровителя. Бэкон заявил на суде, что Эссекс под предлогом отстранения от власти своих врагов хотел совершить государственный переворот, изменить форму правления и уничтожить всех правителей.³⁰ Трудно судить, насколько это обвинение соответствовало действительности, но несомненно, что в последние годы правления Елизаветы в Англии существовала многочисленная оппозиция, которая задумывалась об изменении государственного устройства.

Как воспринимали современники трагедию «Юлий Цезарь?» Бен Джонсон в подражание Шекспиру написал «Падение Сеяна». Герои трагедии Сабиний, Силий, Аррунций составляют оппозицию Сеяну, всесильному фавориту императора Тиберия. В их словах дана оценка времени: засилие тиранов, рабство граждан, всеобщий страх перед обвинением в измене, доносы, казни и самоубийства. Аррунций повторяет мысль Кассия из шекспировской трагедии: «В нас умер дух отцов» и сочувственно вспоминает о подвиге Брута. Силий, восхваляя умершего принца Германика, высказывает мысль, которую можно воспринять как возражение шекспировскому Бруту: «Ошибаются те, кто думает, что и при добродетельном государе возможно рабство. Может ли свобода взрасти лучше, чем при таком государе?»

Трагедия «Юлий Цезарь» свидетельствует о кризисе в политических воззрениях Шекспира. Заговор изображен как трагическое, опасное для его участников и для государства средство предотвратить возможность возникновения тирании.

Здесь Шекспир впервые ставит вопрос: не в монархии ли заключен корень общественных зол, и отвечает на него отрицательно. Трагизм судьбы Брута и Кассия объясняется тем, что силы, противостоящие их идеалам, слишком могущественны. Это и политическая незрелость народа, и продажность войск, и тактические ошибки, и господство эгоистических интересов в обществе, и противоречие между благородными целями и неизбежностью насилия.

Идеал справедливого общественного устройства лишен у Шекспира каких-либо конкретных черт. «Юлий Цезарь» непосредственно предшествует трагедии «Гамлет» и поясняет, как нам кажется, одну из причин «бездействия» Гамлета: глубже разбираясь в причинах зла в мире, чем Брут и Кассий, Гамлет не может идти тем же путем: ни заговор, ни убийство короля не могут уничтожить царящего в мире зла. В некотором отношении Гамлет противопоставлен Бруту, потому что он более глубоко судит о последствиях любого поступка. В то же время Гамлет, как и Брут, не может терпеть знакомое зло, и мучительно размышляет о его причинах и способах борьбы с ним. Философская трагедия «Гамлет» оказывается более понятной именно потому, что она появилась после политической трагедии «Юлий Цезарь».

Своеобразие трагедии «Юлий Цезарь» особенно ощутимо при сопоставлении ее с трагедиями на тот же сюжет, созданными во второй половине XVI и в начале XVII вв. Риторическая латинская трагедия о Цезаре, написанная Марком Антонием Мюретом, была, как утверждают исследователи, республиканской по своей направленности и отражала влияние трактата Этьена Ла Боэси «Рассуждение о добровольном рабстве». Жак Гревен в трагедии «Цезарь» переработал эту драму Мюрета в несколько ином духе: восхваляя республиканские доблести, он все же сохраняет мысль Плутарха о необходимости победы единовластия. По мнению Коллишонна, обе эти трагедии не оказали влияния на Шекспира.³¹

Установлено влияние на Шекспира другой французской трагедии, известной под кратким названием «Корнелия». Трагедия написана Робером Гарнье, была переведена на английский язык Томасом Кидом и опубликована в Лондоне в 1594 и 1595 гг. Во втором издании она называлась «Помпей Великий h трагедия прекрасной Корнелии».³² Шекспир противопоставил искаженному освещению истории, которое дает Гарнье, подлиннее, основанное на тщательном изучении источников изображение исторического события и знаменитых героев прошлого.

Робер Гарнье сделал главными борцами против Цезаря четырех персонажей — Цицерона, вдову Помпея Корнелию, Децима Брута, Кассия. Шекспир исправил ошибки и вольности Гарнье: он отвел значительно меньшую роль Цицерону и Дециму Бруту, восстановил исторический образ Марка Брута, совершенно исключил Корнелию и мотив мести за смерть Помпея, а политические тирады Корнелии частично использовал в монологах Кассия, ибо единственный персонаж у Шекспира, который в некоторой степени напоминает героя Гарнье, это Гай Кассий.

Философия истории в трагедии Гарнье пессимистична: в мире господствует борьба за власть, событиями управляют звезды и фортуна, предвидеть исход борьбы невозможно, бороться — бессмысленно. Сопоставление с шекспировской трагедией позволяет прийти к выводу, что Шекспир во многом следует своему предшественнику в освещении протеста против единоличной власти, но он отвергает исторические концепции французского драматурга, во многих случаях полемизируя с ним. Если Корнелия признает, что тирана ничто не остановит (р. 216—217), а Хор сокрушается о бессилии человека перед судьбой (р. 202), то шекспировский Кассий восхваляет могущество человека_ в монологе, который по стилю сохраняет сходство с монологом Корнелии.

В некоторых сценах Шекспир как будто напоминает о трагедии Гарнье. Например, шекспировский Брут не прочитывает полностью подброшенные ему письма (II, 1, 47, 51), но отдельные фразы помогают вспомнить о монологе Кассия в трагедии Гарнье (р. 225). У Гарнье Хор восхваляет героев, освобождающих страну от тирана, у Шекспира сохранены отдельные мысли Хора. В трагедии Гарнье слишком много похвал Цезарю: сам Цезарь превозносит свои победы на море и на суше (р. 228), полководца славит Хор, наконец, Цезарь проявляет великодушие по отношению к побежденным врагам и подлинную отвагу. Шекспир как будто старается ослабить то чувство восхищения, которое вызывает Цезарь у Гарнье.

Шекспировская трагедия оказала на современных ему драматургов огромное влияние. Отклики на нее встречаются в трагедиях Бена Джонсона («Падение Сеяна»), Чапмена («Месть Бюси д'Амбуаза», «Цезарь и Помпей»), Вильяма Александера графа Стерлинга («Юлий Цезарь»), в анонимных драмах «Месть Цезаря» и «Нерон». Поддержка позиции Шекспира выражена в словах Аррунция в трагедии «Падение Сеяна». Если Антоний в трагедии Шекспира говорит, что удар Брута был самым жестоким («the most unkindest cut of all»), то Аррунций восхваляет Брута, который сумел противостоять очарованию Цезаря и его благодеяниям. Он отважно нанес удар в сердце чудовища, которое хотело «жестоко» поработить страну («that sought unkindly to captive his country»). Аррунций сожалеет, что героев, подобных Бруту и Кассию, нет в его время.

Иначе оценивает заговор Брута и Кассия автор анонимной трагедии «Месть Цезаря», возникшей не позднее 1606 г., которую можно считать бледным подражанием Шекспиру и Гарнье. Цезарь в ней отважен, великодушен, излишне доверчив. Сцена убийства комментирует соответствующую сцену шекспировской трагедии. Цезарь успевает назвать заговорщиков рабами и негодяями и возмущается неблагодарностью Брута: «И Брут тоже? Тогда пусть я умру, — ничто не ранит глубже, чем неблагодарность», т. е. загадочная реплика Цезаря из трагедии Шекспира истолкована так же, как в речи шекспировского Антония на форуме. Весь народ требует отмщения убийцам, а призрак Цезаря оправдывает его стремление к единовластию и произносит проклятие убийцам.

В конце драмы Брут и Кассий раскаиваются в преступлении. Монолог Брута, терзаемого муками совести, напоминает бред: настолько нелепые наказания призывает он на голову «изменников». Политическая направленность выражена примитивными средствами, речи персонажей психологически неправдоподобны, а действие растянуто и лишено драматизма. Драма, как указано на титульном листе издания 1607 г., исполнялась студентами колледжа Св. Троицы в Оксфорде и отражала поддержку суровых мер правительства против мятежников и изменников.

Подражание Шекспиру и в то же время полемика с ним характерны для «Трагедии о Юлии Цезаре», написанной посредственным драматургом Вильямом Александером, более известным как граф Стерлинг. Шотландец по происхождению, он был любимцем короля Якова и в своих «монархических трагедиях» — «Александр», «Крез», «Дарий» и «Юлий Цезарь», весьма однообразных и нудных, прославлял Якова I. Лангбейн, один из библиографов XVII в., отметил, что Александер даже не понимал, в чем состоит сущность драматического жанра; он переводил куски из сочинений Сенеки, Вергилия, античных историков, подражал Шекспиру, но его Брут, Цицерон и Антоний усыпляют зрителей.

Исторические диалоги Александера интересуют нас потому, что дают возможность судить о том, как воспринимал трагедию Шекспира его современник, убежденный монархист, защитник политики Якова I. Многие рассуждения персонажей воспринимаются как комментарий к шекспировской трагедии.³³

Как бы возражая шекспировскому Кассию, герои пьесы постоянно повторяют мысль о том, что лучше подчиняться власти одного, чем проливать кровь римлян в гражданских войнах. В длиннейших монологах Цезарь восхваляет свои победы, милосердие, справедливость, заботу о государстве. Эти самовосхваления представлены без малейшей иронии. Вся трагедия состоит из авторских рассуждений, вложенных в уста персонажей, никаких характеров в драмах нет.

В одном из диалогов Цицерона и Деция Брута яснее всего выражена позиция автора. Деций осуждает «нововведения» в жизни государства. Только Цезарь может спасти Рим от мятежной черни, он — тот кормчий, который спасет корабль, тот врач, который может исцелить больное государство. Впоследствии Деций признается, что лишь «испытывал» прочность республиканских взглядов Цицерона, однако идеи Деция не опровергнуты в драме. Когда Цицерон упоминает о том, что Цезарь прибегает к «незаконным» путям и обращает против Рима воинский меч, врученный для защиты закона, Деций возражает ему: «необходимость» вынудила Цезаря прибегнуть к насилию, поскольку его враги могли стать опасными.

Если вспомнить, что в трагедии Шекспира Брут решает убить Цезаря, чтобы предотвратить возможность тирании (Цезарь «может» стать опасным), то Александер использует подобную аргументацию для защиты противоположной политической позиции. Недовольные лица могут стать опасными, поэтому Цезарь вынужден прибегнуть к нарушению закона и расправиться с ними. Эти оправдания намекают на современную обстановку: во время процессов 1601—1606 гг. законы часто не соблюдались. Александер ревностно защищает политику Якова и Роберта Сесиля, полемизируя с наиболее популярной в его время шекспировской трагедией.

Убийство Цезаря упоминается и в нескольких более поздних драмах. В трагедии «Нерон» заговорщики обсуждают, каким путем избавиться от тирана. Сцевин отвергает тайное убийство: Брут и Кассий избрали общественное место, чтобы всем было ясно — они заботились о благе государства.

В трагедии Чапмена «Месть Бюси д'Амбуаза» (1613) герцог Гиз, восхваляя Клермонта, сравнивает его с Брутом, но при этом выражает сожаление, что Брут принял участие в заговоре. Балиньи возражает, что это не порочит его, ведь Цезарь становился тираном. И если с помощью добра и религии нельзя усмирить «наглость», тогда является Брут как справедливое орудие божественного возмездия. Образ Цезаря привлек внимание Чапмена в поздний период творчества, и он создал довольно слабую в художественном отношении драму «Цезарь и Помпей». В этой драме враги Цезаря постоянно обвиняют его в тирании, однако в поступках Цезаря нет ничего тиранического. Цезарь страдает от несправедливых обвинений, он искренне заботится о государстве и проявляет великодушие по отношению к своим противникам. Ни в убийстве Помпея, ни в самоубийстве Катона Цезарь неповинен. Самоубийство Катона выглядит как подвиг ради абстрактной справедливости, поскольку нет никакой опасности для Катона и государства. В этой драме судьба государства ставится выше судьбы личности, а Цезарь выведен историческим деятелем, который, несмотря на свое честолюбие, необходим и полезен для государства.

Таким образом, отношение к Юлию Цезарю и к заговору Брута и Кассия определяется позицией авторов в современной им политической борьбе. Из всех драматургов того времени только Шекспир глубоко и многосторонне изобразил государственный переворот, его цели, средства и результаты. Он показал величие духа римских республиканцев, закономерность их трагической гибели и косвенно отразил неизбежность поражения заговоров в современной ему действительности.

Примечания

1. Критику этой интерпретации см. в статье: Комарова В.П. К вопросу о трактовке трагедии Шекспира «Юлий Цезарь». — Вестн. Ленингр. унта, 1959, № 14, с. 71—84 (глава из дипломной работы «Монархия и народ в исторических драмах Шекспира». Ленингр. ун-т, 1951 г.).

2. Fripp E.J. Shakespeare, man and artist. L., 1938, vol. 2, p. 509—510; Phillips J.E. The state in Shakespeare's Greek and Roman plays. N.Y., 1940, p. 172, 177, 181.

3. Brewer D.S. Brutus'crime: a footnote to «Julius Caesar» — RES, N. S., 1952, vol. З, N 9, Jan., p. 51—54; Schanzer E. The tragedy of Shakespeare's Brutus. — Journal of English Literary History, 1955, vol. 22, N 1, p. 1—2, 6, 9—10; Rabkin N. Structure, convention and meaning in «Julius Caesar». — Journal of English and Germanic Philology, 1964, vol. 63, N 2, p. 243—244; Proser M.N. The heroic image in five Shakespearean tragedies. Princeton, 1965, p. 11—15, 22, 26; Peterson D.L. «Wisdom consumed in confidence»: an examination of Shakespeare's «Julius Caesar». — Shakespeare Quart. 1965, vol. 16, N 1, p. 19—28; Evans G.B. The problem of Brutus. — In; Studies in honor of T.W. Baldwin. Ed. by Don Cameron Allen. Urbana (111.), 1958; Richmond H.M. Shakespeare's political plays. L., 1967, p. 211—212. McCurdy H.G. The personality of Shakespeare. A venture in psychological method. New Haven, 1953, p. 83.

4. Цит. по кн.: Шекспир и русская культура. Под ред. акад. М.П. Алексеева. М.—Л., 1965, с. 465.

5. Цит. по кн.: Шекспир и русская культура, с. 654.

6. Луначарский А.В. Общая характеристика личности и творчества Шекспира. — БСЭ, 1933, стб. 209—210.

7. Безушко В. Віл'ем Шекспир — республиканец? — Зап. наукового тов-ва ім. Шевченка, 1934, т. 153, внп. 3, с. 141.

8. Роль народа в трагедии была еще в середине XIX в. весьма преувеличена Е.П. Новиковым отчасти под влиянием немецких исследователей. Обилие фактических ошибок и субъективных суждений в этой статье поразительно, но оценка роли народа типична и для многих позднейших работ: «Торжество римских плебеев в "Юлии Цезаре" полное: сначала сам диктатор ставит их в такое положение, какого они никогда до тех пор не имели (?); потом именем народа (?) Брут и Кассий убивают тирана; наконец, чернь является верховной судебной инстанцией: первые члены аристократии, начальники обеих враждующих партий подвергают действия свои решению народной толпы и смиренно (?) ожидают ее приговора». (Новиков Е.П. Шекспир в трагедии его «Юлий Цезарь». — Журн. Мин-ва нар. просвещ. 1857, ч. 96, отд. 2, с. 125).

9. См. напр.: Stirling В. The populace in Shakespeare. N.Y., 1949, p. 27; Bloom A. Shakespeare's politics. N.Y. — L., 1964, p. 81—82.

10. Аникст А.А. Творчество Шекспира. М., 1963, с. 370—373; Самарин Р.М. Реализм Шекспира. М., 1964, с. 126—127; Сабанцева М.Т. 1) Изображение народа в «Римских трагедиях» У. Шекспира. — В кн.: Вопросы русской и зарубежной литературы. Хабаровск, 1966; 2) Трагедия У. Шекспира «Юлий Цезарь». Автореф. канд. дис. М., 1966; Шведов Ю.Ф. «Юлий Цезарь» Шекспира. М., 1971, с. 104—104.

11. Шведов Ю.Ф. «Юлий Цезарь» Шекспира, с. 47—55, 61—71, 73—75.

12. Там же, с. 82—83; см. также. Комарова В.П. Указ. ст. — Вестн. Ленингр. ун-та, 1959, № 14, с. 74—75, 83.

13. Шведов Ю.Ф. Указ. соч., т. 93; Комарова В.П. Указ. ст. — Вестн. Ленингр. ун-та, 1959, № 14, с. 74—75, 83.

14. Шведов Ю.Ф. Указ. соч., с. 126.

15. Об изучении Шекспиром Плутарха см.: Skeat W.W. (ed.). Shakespeare's Plutarch... L., 1875; Stapfer P. Shakespeare et l'antiquité. P., 1888.

16. Plutarch. The lives of the noble Grecians and Romans... transL into French by James Amiot... and out of French into English by sir Thomas North. L., [1631] страницы указаны в тексте.

17. Здесь и далее цитаты даются в переводе М.П. Столярова по изданию: Шекспир В. Полн. собр. соч. в 8-ми т., т. 6, М., 1950.

18. Монтень М. Опыты. М.—Л., 1958, кн. 2, с. 478. Текст перевода Фло-рио см.: The essays of Michael lord of Montaighe, transi, by John Florio. L., 1885, p. 372—373.

19. Boas F.S. Aspects of classical legend and history in Shakespeare.. L., 1949.

20. Morsbach L. Shakespeares Cäsarbild. Halle (Saale), 1935.

21. MacCallum M.W. Shakespeare's Roman plays and their background. L., 1910, p. 216—217; Palmer J. Political characters of Shakespeare. L., 1948, p. 5; Stapfer P. Les tragédies romaines de Shakespeare. P., 1883, p. 90; Barker H. Granville. Prefaces to Shakespeare, vol. 2. L., 1958, p. 361—363; Draper J.W. Cassius and Brutus. — Bull, of the History of Medicine, 1943, vol. 13, N 2, Febr., p. 137; Brooke N. Shakespeare's early tragedies. L., 1968, p. 147—149. — Наиболее последовательное и тонкое искажение всех мотивов поведения Кассия происходит в интересной во многих отношениях монографии Д. Траверси. Даже в том, что Кассий «редко улыбается» автор увидел «бесчеловечность доктринера». Часто искажает автор и мотивировку поступков Брута. Траверси иногда подменяет анализ шекспировской позиции собственным отрицательным отношением к «людям типа Брута» (р. 37—38). Неверно комментирует автор весьма спорное место в речи Кассия (he should not humour me — I, 2, 319) (Traversi D. Shakespeare: the Roman plays. Stanford (Calif.), 1963, p. 26—27, 30—31).

22. Т. Дорш в новом Арденнском издании дает неверное истолкование всего монолога Кассия, потому что, по его мнению, эти слова означают, что если бы Брут и Кассий поменялись местами, то Брут, став Кассием, не мог бы повлиять на Кассия, ставшего Брутом (Shakespeare W. Julius Caesar. Ed. by T.S. Dorsch. L., 1955, p. 23). Еще в XVIII в. подобное толкование этого места было дано Уорбертоном, однако большинство исследователей следуют толкованию С. Джонсона: he относится к «Цезарю». Ошибочное толкование этих строк дано в монографии Ю. Шведова. «Радуясь, что ему удалось "совратить" Брута, т. е. вовлечь его в заговор против Цезаря, Кассий с достаточно циничной откровенностью, свойственной шекспировским "макиавеллистам", объявляет: Caesar doth bear me hard; but he loves Brutus. If I were Brutus now and he were Cassius, He should not humour me (I, 2, 312—314). Кассий уверен, что совратить можно каждого: для себя он тоже не делает исключения. Если бы Цезарь любил его, Кассию, видимо, было бы нетрудно отказаться от республиканских идеалов и стать вторым Антонием» (с. 115).

23. Эта важная мысль опущена в переводах М.П. Столярова, Д.Л. Мандельштама, М. Зенкевича и др.

24. Charney M. Shakespeare's Roman plays. Cambr., 1961, p. 45—47.

25. Латинской фразы «Et tu, Brute» нет в известных нам теперь классических источниках. Светоний приводит по-гречески «И ты, дитя», в сборнике «Зерцало для правителей» (1587) эти слова изменены: «And Brutus thou my sonne». Латинская форма встречается в драме «Правдивая трагедия о Ричарде герцоге Йорке» (1595): «Et tu, Brute, wilt thou stab Caesar too?» (см. комментарии в издании: Shakespeare W. Julius Caesar. Ed. by T.S. Dorsch. L., 1955, p. 67). Эта драма, несомненно, была знакома Шекспиру, поскольку представляет собой переработку Третьей части хроники Шекспира «Король Генрих VI».

26. Свидетельства античных историков вполне могли дать Шекспиру основание создать именно такую речь и показать реакцию народа. Возможно, что Шекспир был знаком не только с кратким упоминанием о завещании Цезаря (у Плутарха) и о воздействии речи Антония на слушателей (в «Жизнеописании Брута»), по также с более подробными сведениями в сочинениях Аппиана, Диона Кассия, Цицерона (см.: Deutsch M.E. Anthony's funeral speech. Berkeley (Calif.), 1928). Сопоставление риторических особенностей речей Брута и Антония дано в ст.: Флёров А.П. Заметки личного опыта (Речи Брута «Антония в трагедии Шекспира «Юлий Цезарь»). — Педагогический сборник, 1916, № 9 (сент.).

27. Монтень М. Указ. соч., кн. 1, с. 152.

28. Там же, кн. 3, с. 222—223.

29. Сamden W. The history of the most renowned and victorious princess Elizabeth, late queen of England... 3rd ed. L., 1675, p. 628.

30. Abbot E.A. Bacon and Essex. L., 1877, p. 193, 225—226.

31. Сollischonn G.A. O. Jacques Grevin's Tragödie «Caesar» in ihrem Verhältniss zu Muret, Voltaire und Shakespeare. Inaug. Diss. Marburg, 1885.

32. Dodsley's Old English plays... vol. 5. L., 1874 (страницы указаны в тексте).

33. Alexander W. The tragedy of Julius Caesar. — Мы пользовались изданием: Monarchicke tragedies. The 3rd ed. By sir W. Alexander (earl of Stirling). L., 1616.