Глава VI. Исторический герой и государственная власть¹ («Кориолан», «Король Генрих VIII»)

Конфликт между личностью и государством — одна из главных проблем, поставленных в трагедии Шекспира «Кориолан» (1607). Она написана в тот период, когда были созданы «Гамлет», «Отелло», «Макбет», «Король Лир», «Антоний и Клеопатра». Только «Кориолан» может быть назван исторической трагедией, более того — вершиной исторической драматургии эпохи. Борьба между властью и народом, противоречия между национальными и сословными интересами в государстве, столкновение исторической личности и государственной власти — все эти конфликты принимают в «Кориолане» трагический характер.

Действие начинается бунтом горожан, которые жалуются на голод и требуют смерти ненавистного народу военачальника Кая Марция. В разгар внутренней борьбы приходит известие о нападении на Рим племени вольсков во главе с Авфидием. Только отвага Марция спасает Рим. Восхищенный сенат награждает Марция именем Кориолана (за взятие города вольсков Кориол) и предлагает ему должность консула. Плебеи готовы избрать его, простив ему прежнюю вражду, если он даст обещание искренне заботиться об их нуждах. Но Кориолан не желает унизиться, выпрашивая голоса у плебеев, которых он презирает. Он легко поддается на провокацию трибунов и открыто выражает ненависть к черни. Сенат, боясь мятежа, приговаривает его к изгнанию, и народ бросает в него камнями.

Кориолан выбирает путь мести и измены. Во главе вольсков он разоряет родную землю, и только мольбы матери побуждают его заключить мир. Этим он ускорил свою гибель, потому что Авфидий уже давно ждал предлога, чтобы избавиться от опасного союзника. Авфидий обвиняет Кориолана в измене и предательски закалывает его. Герой гибнет, отвергнутый обществом, изменник в глазах римлян и вольсков.

Трагедия «Кориолан» принадлежит к самым спорным произведениям Шекспира. Исследователи уже давно отметили социальный характер драматического конфликта.² Особенно распространено в шекспироведении положение об антидемократической направленности трагедии.³ Серьезные доводы против такого истолкования трагедии приводил Г. Вихофф. Кориолан изображен сочувственно, чтобы можно было мотивировать его трагическую вину, объяснить, какие причины привели благородного человека к разрыву с родиной.⁴ По мнению одних авторов, Шекспир — сторонник социальных компромиссов даже ценой отказа от принципов.⁵ Другие, напротив, утверждали, что Шекспир показал невозможность примирения двух принципов государственного устройства — аристократического и демократического.⁶ Вина Кориолана в том, что для него отечество не имело столь большой ценности, как собственное положение патриция, и в этом основа его трагедии.⁷ Кориолан, несмотря на свою гордость, мужество, бескорыстие, совершает ошибку: он забывает, что «абсолютная личная свобода приводит к изоляции и несовместима с борьбой за власть».⁸ Ф. Боденщтедт возражал тем комментаторам Шекспира, которые видели в суждениях Кориолана отражение политических взглядов Шекспира. Для таких выводов, писал Боденштедт, в трагедии не больше оснований, чем для утверждений, будто Шекспиру нравились Яго, Ричард III или Эдмунд.⁹

А. Брэдли, признавая, что в трагедии изображен конфликт «все еще живой», и оправдывая Шекспира от обвинений в «антидемократизме», подчеркивает сложность этической оценки поведения Кориолана: по сравнению с Плутархом Шекспир более сочувственно изобразил Кориолана.¹⁰

В исследованиях XIX в. почти не было сопоставлений трагедии с социальной обстановкой современной Шекспиру Англии. В некоторых работах XX в. подобные сопоставления встречаются. Например, Э. Фрипп и Э. Петтет предполагают, что на создание трагедии повлияли крестьянские восстания 1607 г. Однако это верное положение соединяется с ошибочными, на наш взгляд, выводами авторов относительно позиций Шекспира. Э. Фрипп утверждает, что Шекспир разделяет позицию Кориолана, а Э. Петтет приходит к совершенно необоснованному выводу, что Шекспир, ко времени написания «Кориолана» ставший обладателем домов и земель, выразил в этой трагедии свой страх перед мятежами, которые угрожали состоятельным людям.¹¹

Один из современных критиков М. Абар впадает в другую крайность, допуская грубую модернизацию. По его мнению, «Кориолан» — сатира на аристократов, призыв к «бдительности во время первых шагов народного государства».¹²

А. Шлёссер связывает основной конфликт трагедии с социальной борьбой в Англии в начале XVII в. По его мнению, в трагедии содержится предупреждение Стюартам и показана абсурдность культа сильной личности — оторванная от народа:

единичная воля не может создать ничего творческого.¹³ X. Грэнвилль Баркер особенно подчеркивает психологическую сложность характера героя, столкновение характера и обстоятельств.¹⁴

Весьма интересное истолкование предлагает X.Д.Ф. Китто в монографии, посвященной поэтике античной трагедии. Сопоставляя шекспировскую трагедию с трагедией Софокла «Аякс», Китто полемизирует с шекспирологами, которые приписывают Шекспиру антидемократические взгляды героя.

Китто называет «Кориолан» «политической» драмой, но поясняет, что ее «политическое» содержание не ограничивается изображением борьбы патрициев и плебеев. Это трагедия об отношении людей в государстве, о соотношении всех событий с объективными законами природы, заменяющими «судьбу» или «богов», управляющих, жизнью в древнегреческой трагедии. В конце концов, герой трагедии столкнулся с чем-то гораздо более могущественным, чем его личная гордость и гнев, и он вынужден подчиниться объективным силам, господствующим в мире.¹⁵

Из новейших известных нам исследований наиболее многосторонний и во многом верный анализ трагедии дан В. Вихтом. Автор считает конфликт между личностью и обществом главным в трагедии¹⁶ и сопоставляет ее с политической борьбой в первые годы правления Якова Стюарта.

В трудах А.А. Смирнова, А.А. Аникста, Л.Е. Пинского и других была подчеркнута важнейшая роль социальных конфликтов в трагедии и отмечено, что Шекспир сочувствует народу.¹⁷

Л.Е. Пинский справедливо увидел «материальный фундамент» трагического в борьбе экономических интересов. Он анализирует и более сложное противоречие между героем и обществом.¹⁸ Однако вряд ли можно сказать, что герой верит в единство полиса и «противопоставлен политической системе государства нового времени».¹⁹ Напротив, Кориолан яснее других видит отсутствие единства в городе и понимает, что невозможно сохранить единый Рим.

Сопоставляя многочисленные критические суждения, можно прийти к выводу, что при анализе трагедии «Кориолан» исследователи недостаточно учитывают воздействие на Шекспира политической обстановки в Англии в 1601—1606 гг., для которой были характерны резкое обострение парламентской борьбы, народные волнения во многих частях Англии, постоянные судебные процессы по обвинению в государственной измене.

Уже в конце правления Елизаветы Тюдор Нижняя палата была действенной силой в политике. Даже всесильный министр королевы Роберт Сесиль в парламенте 1601 г. обратился к лордам от имени Нижней палаты как посланец коммонеров.²⁰ В 1603 г. после смерти Елизаветы он помог Якову Стюарту получить английский престол и стал правой рукой короля. Яков I распустил три из четырех парламентов, созванных в его правление. Король жаловался Сесилю на оскорбления, которые он терпит от членов Нижней палаты, уверял, что пытался следовать совету Сесиля быть терпеливым, но не способен на «ослиное терпенье». Он упрекал своего министра за умеренный тон его выступлений в парламенте.

Политика Сесиля и других министров вызывала резкую критику в палате лордов, где лидером оппозиции стал граф Саутгемптон. Освобожденный из тюрьмы после смерти Елизаветы, он видел в Сесиле главного виновника падения и казни Эссекса, а в Бэконе — человека, предавшего Эссекса на суде. Возможно, что личная ненависть придала особую страстность и горечь его обвинениям. Речи, содержащие самые резкие обличения общественных злоупотреблений, большей частью исходили от Саутгемптона или его друзей.²¹

Один из членов парламента Роберт Бойер приводит в своем дневнике выступления Ильвертона, Сандиса, Кока, Уэнтворта и других членов оппозиции, содержащие резкую критику королевских министров.²² Лидеров оппозиции называли «народными трибунами» или «популярами». В 1606 г. Роберт Сесиль, теперь уже лорд Сольсбери, заявил, что Верхняя палата не желает выслушивать речей в стиле народных трибунов. В парламентских дебатах возникали сравнения с римским сенатом. Один из членов палаты предложил, чтобы спикер сам отбирал билли для голосования, ссылаясь на то, что в сенате консул решал, какие вопросы следует обсуждать. На это последовало возражение некоего Вайзманна: «Существует огромная разница между римскими консулами и спикером, — сказал он. — У нас муниципальное правление, и мы знаем наши беды лучше, чем мистер спикер».²³ Аналогии между парламентом и римским сенатом встречаются и в английских политических сочинениях _XVI в.

Нижняя палата не выражала интересов неимущих слоев народа. Оппозиция состояла из торговцев и нового поколения землевладельцев и возглавлялась юристами.²⁴ В парламенте почти не было случая, чтобы спикер свободно избирался. Обычно его назначал лорд-канцлер по согласованию с королем. При избрании спикера существовал обычай самоуничижения. «Самый ничтожный и недостойный из всех, кто занимал это место», «Слишком слабы мои способности, чтобы принять столь великое бремя», «О, я — недостойный и неспособный», — так говорил спикер, когда предлагали его кандидатуру.²⁵

Автор одного из памфлетов Артур Холл возмущался тем, что спикер всегда защищает короля и лордов, возмущался подкупами на выборах: следует так организовать выборы, чтобы избирались ходатаи народа, а не приспешники сильных людей, ибо в собрании, кишащем продажными юристами и лживыми болтунами, нет ничего, кроме вреда государству. Авторитет парламента должен быть основан на поддержке народа.²⁶

Парламентская борьба в начале XVII в. свидетельствует о развитии противоречий между королевской властью и парламентом и между властью и народом, которые через полвека привели к революции. В шекспировской трагедии можно обнаружить многие детали современной ему парламентской борьбы и предвидение ее развития в будущем.

Источником трагедии послужила биография Кориолана в «Жизнеописаниях» Плутарха. В повествовании Плутарха на первом плане стоит борьба между сенатом и народом. Плутарх рассказывает, что народ считал себя угнетенным притеснениями кредиторов и жаловался на голод и дороговизну хлеба. Когда бедняки удалились на Священную гору, сенат послал к ним «приятнейшего» старца Менения Агриппу, который закончил свою речь знаменитой басней о желудке. Симпатии Плутарха на стороне сенаторов, согласных на уступки народу. Он осуждает Кориолана за чрезмерную ненависть к плебеям и приписывает уступки не столько страху, сколько влиянию «отличавшихся приверженностью к народу сенаторов». Плутарх объясняет нежелание плебеев воевать: они не хотели быть убитыми, сражаясь в защиту имущества богатых людей (р. 223). Причина изменчивости толпы при избрании Кориолана у Плутарха более веская, чем в трагедии: горожане сначала избрали Марция, но когда он явился в сопровождении всей знати, народ возмутился этим пышным появлением и, боясь, что сенаторы с помощью Марция лишат народ свободы, отказал ему в окончательном избрании (р. 227). Шекспир не использует эти моменты. Он опускает и другое важное свидетельство Плутарха о позиции народа: когда трибуны предлагали сбросить Кориолана с Тарпейской скалы, народ счел этот приговор слишком жестоким, а приговор об изгнании прошел большинством в три голоса. Шекспир упоминает о том, что трибуны при избрании Кориолана собирали голоса по трибам, но он опускает пояснение Плутарха: при этом подсчете имел перевес самый бедный народ, «которому уже нечего терять» (р. 231). Вполне обосновано у Плутарха и народное требование отменить приговор Марцию, когда он осадил город.

Во многих биографиях Плутарх, характеризуя афинский или римский демос, говорит о том, что народ всегда винил в неудаче предприятия или в дурных последствиях закона того, кто руководил предприятием или предложил закон, не задумываясь о причинах неудачи. Шекспир, изображая гнев народа против трибунов при известии о нашествии Кориолана на Рим, во многом следовал той оценке римского плебса, какую давал Плутарх. Характер Кориолана в драме во многом соответствует описанию Плутарха. Некоторые детали Шекспир опускает. Например, Плутарх сообщает, что Кориолан щадил патрициев и не позволял грабить их земли, а земли и собственность плебеев беспощадно отдал на разграбление вольскам (р. 234—235).

Плутарх осуждает своего героя за гордость и презрение к народу, не задумываясь, откуда они проистекали. Шекспир несравненно глубже проникает в характер Кориолана. У Шекспира Кориолан — воспитанник Менения, этого «друга народа». Герой напоминает матери, что она сама высказывала презрение к «суконным вассалам», и Волумния не раз проявляет ненависть к плебеям. В трагедии Кориолан всего лишь разделяет взгляды, господствующие среди патрициев. Но он произносит гневную речь, в которой обличает лицемерие и трусость патрициев, готовых в минуту опасности унизиться до лести перед толпой. Обо всем этом нет ни слова у Плутарха. В его изображении герой сам виновник своей трагедии.

Противопоставляя народ сенату и патрициям, Шекспир иногда употребляет английские названия: патриции — это джентри и знать, народ, действующий в трагедии, — это торговцы и ремесленники. Здесь нет ни крестьян, ни разорившихся бродяг, ни деклассированного люда, наполняющего фальстафовские сцены. Народ — это город, заявляет толпа горожан вместе с трибунами. Трибуны говорят о себе, что они защищают интересы «коммонеров».

Шекспир в первой же сцене передает контраст в обращении Менения Агриппы и Марция с народом. Первого народ считает другом, второго — самым ненавистным врагом, но уже с самого начала ясно, что оба принадлежат к враждебному народу лагерю. Менений обращается к мятежникам с ласковым увещеванием: «Что с вами, земляки? Друзья мои, почтенные соседи, ужель вы ищете себе беды?» Обращение Марция служит резким контрастом:

Эй в чем дело? Для чего вы,
Мятежные бездельники, мерзавцы,
Поддавшись духу ваших жалких мнений,
Себе коросту начесали... (I, 1, 168—169).

Менений убеждает народ, что восстать против Рима — «то же, что против неба с палкой восставать»:

Ведь не патриции, а боги вам
Создали голод, и помочь должны
Не руки, а колени перед ними (I, 1, 74—76).

Он убеждает народ, что патриции заботятся о их нуждах, как отцы. Постоянное повторение слова «забота» в речи Менения становится навязчивым. Плутарх сообщает, что Менению удалось успокоить народ (р. 224). Шекспир дает иную реакцию толпы: «1-й горожанин: Пекутся о нас? Нечего сказать! Да они никогда о нас не заботились. У них амбары от хлеба ломятся, а они морят нас голодом, да издают законы о ростовщичестве, которые идут на пользу ростовщикам; всякий день отменяют какой-нибудь хороший закон, тяжкий для богачей, а для бедняков что ни день издают новые постановления, чтобы покрепче скрутить и прижать их. Если только война не пожрет нас, они сами это сделают, вот какова их любовь к нам» (I, 1, 81—89). Недовольство законодательством не характерно для римских плебеев в повествовании Плутарха, но оно соответствует дебатам о законах в английском парламенте. (Эти речи иногда сравнивают с памфлетами Роберта Краули).

Менений рассказывает горожанам басню о том, как члены тела взбунтовались против желудка: праздный, бездеятельный желудок накапливает пищу, а не трудится наравне с другими членами тела. Ответ «желудка» содержит такую же идею необходимости разделения труда, какую мы встречали в монологах Улисса и архиепископа Кентерберийского. Я сначала собираю всю пищу, отвечает желудок, но затем вы получаете ее обратно; я посылаю ее сердцу, мозгу и другим частям по нервам и сосудам.

До настоящего времени исследователи выясняют возможные источники Шекспира для его варианта басни о желудке. Эта басня известна с древнейших времен и встречается во многих произведениях мировой литературы.²⁷ Непосредственный источник Шекспира — Плутарх, который рассказывает, что сенат послал к плебеям «приятнейших стариков» («certain of the pleasantest old men»), и их предводитель Менений Агриппа успокоил плебеев речью, которую закончил басней. Плутарх кратко излагает эту примечательную сказку (выделены слова, использованные Шекспиром): «On a time all the members of man's body did rebel against the belly complaining of it that it only remained in the midst of the body without doing anything, neither did bear any labour to the maintenance of the rest: whereas all other parts and members did labour painfully, and were very careful, to, satisfy the appetites and desires of the body. And so the belly, all this notwithstanding, laughed at their folly, and said: It is true, I first receive all meats that nourish man's body: but afterwards I send it again to the nourishment of other parts of the same. Even so (quoth he) О you, my masters, and citizens of Rome, the reason is alike between the Senate and you. For matters being well digested and their counsels throughly (thoroughly) examined, touching the benefit of the commonwealth, the Senators are cause of the common commodity that cometh unto every one of you» (p. 223—224).

Как можно видеть, основные моменты Шекспир нашел у Плутарха. Развитие некоторых мыслей он почерпнул в том варианте басни, который приведен в сочинении В. Кэмдена «Remains of Britain» (1605) (это установил еще в XIX в. А. Брандл). В частности, Шекспир сохраняет перечисление частей тела и органов чувств, приведенное у Кэмдена: «All the membres of the body conspired against the stomack as against the swallowing gulf of all their labours; for whereas the eyes beheld, the ears heard, the hands laboured, the feet travelled, the tongue spake, and all parts performed their functions, only the stomack lay idle and consumed all».

Заимствуя из варианта Кэмдена всего несколько слов, Шекспир оставляет без внимания картину того истощения всех частей тела, которое было результатом их «заговора», а также наставление, завершающее басню: «For albeit the Princes gather much, yet not so much for themselves or for others, so that if they want they cannot supply the want of others; therefore do not repine at Princes herein, but respect the common good of the whole public estate».²⁸

Любопытное предположение высказал X. Браун: по его мнению, Шекспир был знаком с ироническим изложением этой басни в романе Рабле.²⁹ Действительно, у Рабле упоминается чисто физиологический момент: мозг передает свои приказания по нервам и приводит в движение мускулы. Однако подобные сведения могли быть известны Шекспиру и помимо Рабле. Это место в романе привлекает внимание явной иронией Рабле по отношению к распространенным аналогиям между государством и человеческим телом.

Маккаллум уже давно высказал предположение, что Шекспир, создавая первую сцену трагедии, использовал несколько вариантов басни о желудке: кроме Плутарха он, вероятно, читал «Защиту поэзии» Сиднея, уже упоминавшееся выше сочинение Кэмдена, а также рассказ из сочинения Тита Ливия, к тому времени доступного в переводе Холленда!³⁰ По мнению Д. Траверси, Шекспир преобразует известное в его время теоретическое оправдание иерархии в символическое изображение римского общества, в котором ведется борьба за власть.³¹ Сенат — это орган, который собирает плоды труда и распределяет их по всему государству, — таков смысл аллегории.

Басня во всех ее вариантах содержит признание, что «желудок» ничего не производит, а только распределяет произведенное другими. Но вывод Менения иной: общее добро вы получаете только благодаря сенату, вся польза исходит от сената, а не от вас, убеждает он горожан. Снова, как в речах архиепископа и Улисса, политический вывод не вытекает из рассуждений о разделении труда в обществе.

Марций по-другому, чем Менений, определяет роль сената в государстве: благородный сенат вас держит в страхе, чтоб вы не пожрали друг друга (I, 1, 191—192). Если в представлении горожан правители защищают богачей и угнетают бедняков, то в представлении патрициев государственная власть существует, чтобы распределять общественное богатство и сохранять порядок в государстве, сдерживая эгоистические инстинкты. Кориолан возмущен тем, что плебеи, не умея править, отказываются подчиняться правителям. Он с иронией перечисляет «государственные» интересы толпы:

К чертям их! Заседают на насесте —
И в Капитолии нос совать дерзают:
Кто в ход пошел, кто преуспел в делах,
Кто ослабел; кто с кем в союзе там,
Кто женится по их предположеньям.
Чуть кто им люб, так за того горой;
Не люб, так с грязью тотчас же смешают (I, 1, 187—193).

Кориолан убежден, что знать по праву презирает народ: плебеи лишены всего, что он считает признаком благородства; у них грязные лица и зубы, засаленные колпаки, они пахнут чесноком, они вечно жалуются на голод, они трусливы во время войны. Кориолан возмущен трусостью плебеев, которые отказываются воевать, заявляя, что в Риме и без войны достаточно хлеба, чтобы всех накормить. Даже когда речь идет о жизни государства, они ослабляют Рим своими мятежами, говорит Кориолан. В глазах Марция воинская доблесть — высшее достоинство. Он презирает своих сограждан за трусость, но с уважением относится к своему врагу — вождю вольсков Авфидию. При известии о нападении вольсков он даже радуется: «У вольсков много хлеба: этих крыс возьмем амбары грабить», — говорит он и с иронией предлагает мятежным горожанам показать мужество в войне. В битве он угрожает своим воинам, что проткнет мечом каждого, кто повернет назад. Упрек Кориолана: «каждую минуту вы меняете свое мнение» кажется вполне обоснованным. Однако нельзя объяснять изменчивость в поведении народа только влиянием трибунов. Например, в сцене избрания Марция консулом горожане и без помощи трибунов почувствовали иронию Кориолана по отношению к ним. «По моему ничтожному и недостойному мнению, он насмехался над нами, когда просил наших голосов», — говорит один из горожан трибунам (II, 3, 166) и повторяет вслед за Кориоланом слово «голоса», уловив в этом насмешку. Трибуны только разжигают искру недовольства и подсказывают народу, как нужно поступать.

В некоторых случаях Шекспир опускает приведенные у Плутарха причины, объясняющие поведение народа. В трагедии это поведение лишено самостоятельности и решительности. Например, в противоположность описанию Плутарха, в сцене-изгнания Кориолана народу отведена роль слепого орудия в руках трибунов. Сициний приказывает эдилам собрать народ и объявляет: если скажу «штраф», пусть все кричат «штраф!», если «смерть», пусть кричат «смерть!» Несоизмеримость этих двух наказаний придает поведению трибунов особенно неприглядный характер — их решение зависит от уступок патрициев, а в слепой поддержке народа они уверены.

В сцене на форуме все горожане поддерживают трибунов. Когда же Кориолан ведет вольсков на Рим, горожанам начинает казаться, и вполне искренне, что они не виноваты в изгнании: «Сказав "изгнать", прибавил я: "а жалко"», «так говорили очень многие», — такими репликами обмениваются «коммонеры», готовые теперь растерзать трибунов.

Еще более неразумным кажется поведение вольсков в сцене убийства Кориолана. Когда Авфидий высказывает беспокойство о позиции народа, один из заговорщиков успокаивает его: «Народ будет колебаться, пока два противника борются за власть, но когда один из вас будет, побежден, победитель окажется наследником всего» (V, 6, 16—19). И действительно, горожане, которые только что восторженно приветствовали Кориолана, услышав обвинение, предъявленное Кориолану Авфидием, тут же вспоминают о несчастьях, которые он в прошлом принес вольскам: «он убил моего сына», «мою дочь», «он убил моего отца». «Разорвите его на части!» — кричит «весь народ», как гласит ремарка. Только при поверхностном восприятии такое изменение кажется бессмысленным. В криках толпы звучит истина: вольски, на время забывшие о своей давней ненависти, при первом повороте фортуны вспомнили о горестях, причиненных им когда-то Кориоланом, и их ненависть возродилась.

Изменение в позиции народа, который видит то одну, то другую сторону событий и характера героя, является важной особенностью трагедии. Когда Кориолан обвиняет толпу: «Пускай она в моих речах сама себя увидит», то Брут возражает ему: «ты говоришь о народе как будто бог карающий, а не человек с такими же слабостями, как и он» (III, 1, 80—82). В диалоге беспристрастных слуг, убирающих Капитолий, содержится своего рода возражение Плутарху. В заключительном сравнении Кориолана с Алкивиадом Плутарх говорит, что лучше льстить, чем намеренно вредить народу. Шекспир изменил мысль Плутарха.³² «1-й служитель: ...а стараться вызвать злобу и раздражение народа так же плохо, как и то, что он не любит: льстить народу, чтобы добиться его любви» (II, 2, 23—26).

Во многих критических работах встречается самая отрицательная характеристика трибунов. Для такого восприятия шекспировский текст дает достаточно оснований. Но вряд ли можно согласиться с теми, кто видит в отношении Менения и патрициев к трибунам оценку самого Шекспира. Отношение к трибунам патрициев — это позиция врагов, которая может быть пристрастной, так как продиктована личными эгоистическими интересами. Презрение Менения трибуны вызывают тем, что являются «пастырями плебейского стада». Он с насмешкой перечисляет ничтожные дела, которыми с важным видом занимаются трибуны: «Вы способны целое утро убить, разбирая тяжбу между торговкой апельсинами и продавцом втулок». «Я не могу назвать вас Ликургами», «Не могу же я сказать, что речи ваших милостей искусны, когда в каждом звуке, издаваемом вами, я слышу ослиный рев» (II, 1), — обращается Менений к этим «государственным мужам». Однако в минуту опасности он быстро меняет тон и называет их уже не ослами и потомками палачей, а «вождями народа», «добрыми и почтенными трибунами».

Трибуны все время говорят от имени народа. Но более всего они боятся, как бы не лишиться своей должности (II, 1, 239, 260). Они ведут двуличную политику (см., например, конец II акта), сами они состоятельные люди (Брут упоминает о своем богатстве — IV, 6, 160) и побаиваются слишком сильных возмущений народа (II, 3, 264—266). Они готовы помириться с патрициями, лишь бы те не покушались на их должности (III, 1, 327—329).

Особенно неприязненное чувство вызывают трибуны своими постоянными провокациями. Брут советует горожанам задеть вспыльчивую натуру Кориолана, вызвать его гнев, чтобы он, охваченный яростью, говорил то, что думает. Но даже эти провокации трибунов не так уже легко осудить как демагогию. Брут и Сициний действуют из эгоистических побуждений и вызывают в зрителе неприятное чувство. Но обвинения, предъявленные трибунами Кориолану, соответствуют истине. Они напоминают плебеям о вражде к ним Марция, и его ненависть слишком очевидна; они обвиняют его в стремлении установить тиранию, и речи Марция подтверждают обоснованность их опасений. Трибуны, независимо от их эгоистических побуждений, раскрывают народу глаза на его тяжелое положение и его реальную силу в политической борьбе.

Возможно, что такая характеристика трибунов подсказана Шекспиру парламентской борьбой его времени. Роберт Бойер, описывая острую борьбу в парламенте в 1606—1607 гг., приводит речи лидеров оппозиции, направленные против монополий, патентов, налогов на торговые операции. В то же время эти ораторы одобряли суровые меры против изменников и заговорщиков, а один из них Эдуард Кок, человек жадный и властолюбивый, был главным обвинителем Эссекса и, поддерживая Сесиля, требовал смерти Кобгема и Ролея.

Поведение трибунов в трагедии Шекспира отличается важной особенностью, о которой нет сведений у Плутарха: трибуны говорят как люди, облеченные полнотой государственной власти. Они обвиняют Кориолана в измене задолго до того, как тот становится изменником, обвиняют на том основании, что он не подчинился их власти. «Он говорит как изменник и ответит за это, как отвечают изменники», «явная измена», «опасный изменник», «враг государства» — эти обвинения постоянно звучат в репликах трибунов. В трагедии Шекспира трибуны выступают защитниками обычая, закона и государственной власти.

Шекспир отступает от Плутарха и в характеристике патрициев. Плутарх упоминает о мудрых, любящих народ сенаторах, а в трагедии нет ни одного патриция, который проявлял бы по отношению к народу заботу, о которой столь красноречиво говорит Менений. Серьезные изменения источника можно обнаружить в сцене столкновения патрициев и плебеев — одной из самых важных в трагедии (III, 1). В этой массовой сцене обнажаются все конфликты, и государство оказывается на грани гражданской войны. Шекспир передал существо конфликта в соответствии с изложением Плутарха, например, полностью сохранил речь Кориолана против раздачи зерна. Однако Шекспир меняет соотношение сил: Плутарх рассказывает, что после того, как народ отменил свое решение об избрании Кориолана консулом, многие сенаторы восстанавливали Кориолана против народа и советовали прибегнуть к силе. Речь Кориолана в сенате против раздачи зерна встретила поддержку, как пишет Плутарх, «всех молодых людей и почти всех богатых», и только несколько «старых сенаторов» предостерегали, что лишение народа хлеба вызовет опасные беспорядки. В трагедии, напротив, все сенаторы призывают Кориолана к спокойствию, и никто не одобряет его откровенных суждений в столь опасный момент.

Шекспир дополняет источник множеством моментов, напоминающих о современной ему политической обстановке. Коминий обращается к Кориолану «лорд консул», а когда трибуны отказываются признать Кориолана консулом, спрашивает их: «Разве он не избран знатью и коммонерами» («Hath he not pass'd the noble and the common?» — III, 1, 29), как бы напоминая о двух палатах английского парламента.

По сравнению с Плутархом Шекспир придает речам Кориолана в этой сцене гораздо более бунтарский характер. Кориолан предлагает изменить форму правления: неблагоразумие, беспечность, опасная мягкость сената привели к тому, что в государстве существуют две власти («two authorities are up, neither supreme»). Другие патриции предлагают более гибкую политику, стараясь незаметно свести на нет власть трибунов и рассматривая обычай избрания консулов как формальность. Они применяют и более тонкие средства, используя трибунов для усмирения народа (III, 1, 327—329).

Кориолан убеждает сенаторов в том, что двоевластие подготовляет худшие бедствия для государства:

О добрые, но слабые отцы,
Сенат почтенный, но не дальновидный:
Затем ли вы народной гидре дали
Трубу и голос в этих болтунах,
Чтобы они своим строптивым «будет»
Старались с явной наглостью направить
В болото ваш властительный поток...
    ... Надо полагать,
Они — сенаторы, а вы — плебеи,
Раз голос их звучит сильнее в общем
Собрании (III, 1, 91—104).

Он более проницателен, чем другие патриции с их гибкой политикой. Он предсказывает гибель знати:

    Природа власти
Унижена, и снисхожденье наше
Зовется трусостью. Наступит время,
Когда спадут замки с ворот сената
И станут вороны в него ворвавшись,
Клевать орлов (III, 1, 134—138).

В этих словах Кориолана можно видеть предсказание исхода борьбы между аристократами и народом. В речь Кориолана Шекспир вводит типично английские политические словесные обороты, напоминающие о парламентской борьбе. Сенаторы, говорит Кориолан, обладая благородным происхождением, знатностью и мудростью, не могут принять решение, кроме как выслушав «да» и «нет», сказанное «общим невежеством». Шекспир в этой речи Кориолана упоминает о яркой детали в жизни парламента: участников голосования называли «да» и «нет» в зависимости от их ответов («Where gentry, title, wisdom, | Cannot conclude but by the yea or no | Of general ignorance» — III, 1, 144—146).

Опасно предоставлять решение необходимых дел на усмотрение изменчивой толпы, убеждает Кориолан сенаторов и предлагает ради спасения основы государства рискнуть изменить его устройство. Трибуны, услышав, что Кориолан предлагает «вырвать язык толпы», т. е. уничтожить их должности, поспешно провозглашают его «изменником».

В этой сцене Менений с самого начала призывает и Кориолана и трибунов к «спокойствию» («be calm, be calm», «let's be calm», «well, no more», «come, enough»). Эти реплики Менения не оказывают никакого влияния на стремительное развитие столкновения между Кориоланом и трибунами. Призыв Менения: «Побольше уважения друг к другу» звучит комично накануне общей драки, когда трибуны приказывают арестовать Кориолана, объявляя его от имени народа «врагом государства» (III, 1, 173—180).

И обвинение и формы ареста соответствуют арестам английских изменников, а обращения трибунов к Кориолану: «гадюка», «ядовитый изменник» напоминают обращение Эдуарда Кока к Вальтеру Ролею («thou, viper»).

    Siсinius

Where is this viper
That would depopulate the city and
Be every man himself... (III, 1, 263—265).

Смертный приговор Кориолану, произнесенный Сицинием, вынесен за «измену», которой Кориолан еще не совершил. Плутарх сообщает, что приговор об изгнании Кориолана прошел незначительным большинством в три голоса. Шекспир в большей мере показывает полный произвол трибунов, которые могут арестовать «изменника», сразу же «приговорить» его к смерти и приказать эдилам и толпе плебеев сбросить Кориолана с Тарпейской скалы (III, 1, 286—290). Готовность Кориолана и патрициев сопротивляться этому решению с оружием в руках помешала привести приговор в исполнение. Трибунов смутило также предостережение, высказанное одним из сенаторов: насилием они начнут «кровавый путь, конец которого неведом для его начала» (III, 1, 328—329).

Поведение трибунов в трагедии соответствует поведению обвинителей во время судебных процессов 1603—1608 гг.: например, грубость Эдуарда Кока во время процесса над Ролеем настолько нарушала приличия, что даже Роберт Сесиль, тайно направлявший весь процесс, вынужден был призывать Кока к порядку, а судья Пофем успокаивал противников примерно так же, как Менений в трагедии Шекспира.

Для замысла Шекспира весьма существенно, что Менений Агриппа полностью разделяет ненависть Кориолана к плебеям. Уговаривая Кориолана уйти и не высказывать «достойный гнев», он убежден, что одно время сменится другим, когда можно будет открыто проявить свое отношение к плебеям. Он, подобно Кориолану, мечтает о расправе с плебеями:

    Кориолан.

Я в чистом поле сорок человек
Таких измолотил бы.

    Менений.

Я бы сам
За пару лучших взялся — двух трибунов.³³

    Коминий.

Теперь же перевес не в пашу пользу,
И храбрость будет только сумасбродством,
Когда стоим пред падающим зданьем (III, 1, 242—247).

Волумния, как и другие патриции, ненавидит народ. Когда Кориолан восклицает: «Пусть их повесят» («Let them hang»), его мать прибавляет: «Да, и сожгут к тому же» («Ay, and burn too»). Можно заметить, что эти наказания характерны для более поздних времен, чем время действия в трагедии.

Спор Волумнии и Кориолана отражает проблему, которая ставилась во многих драмах современников Шекспира: как соотносится политика и личная честь человека. Кориолан убежден, что притворяться бесчестно во всех случаях, но Волумния доказывает ему, что во время войны «честь» и «политика» не противоречат друг другу. Мягкими словами можно предотвратить кровопролитие: «Готова и сама я притворяться, когда судьба моя или друзей поставлена на карту: нет для чести ущерба в этом» (III, 2, 62—64). Она красочно описывает, как добиться любви плебеев: достаточно, чтобы язык произносил слова, не выдающие истинных чувств, лучше с непокрытой головой стать на колено, опустить голову — и Волумния произнесла речь, которая легко могла бы спасти Кориолана.

Кориолан уступает матери не потому, что он согласен с ее доводами, а следуя инстинкту глубокой сыновней любви. Он считает эту уступку своим нравственным падением и произносит монолог, полный презрения к лести и притворству, называя такое поведение «подлостью» («а most inherent baseness»). Эта оценка вполне подходит к Менению, который настолько приучил себя к притворству, что и самому себе, и окружающим кажется воплощением благоразумия. В моменты острых столкновений он смешон со своими попытками «поправить беду заплатой любого цвета». Его житейская мудрость бессильна предотвратить трагедию Кориолана и гибель города. Этот инстинктивный приспособленец и примиритель скрывает презрение к народу под маской остроумия и добродушия. Даже после измены Кориолана Менений не высказывает ни слова осуждения своему любимцу.

Кориолан в трагедии сделан воспитанником Менения, но он не в силах принять эту позицию «приспособленчества». Он вспоминает не только о том, как мать учила его сохранять стойкость и мужество, но и о ее презрении к плебеям. Именно в этом противоречии национальных и социальных чувств причина трагедии самой Волумнии. Ее главной целью было воспитать в сыне любовь к отечеству. «Будь у меня двенадцать сыновей... я легче перенесла бы благородную гибель одиннадцати за отечество, чем праздную жизнь двенадцатого» (I, 3, 24—28), — говорит она. Тем сильнее потрясает ее измена Кориолана. В чем причины такой чудовищной измены? Только ли в индивидуализме Кориолана? Окружающие Кориолана привили ему ненависть к плебеям, продиктованную эгоистическими интересами. Кроме Волумнии никто из патрициев не способен поступиться своей выгодой ради сохранения единства в государстве.

Война с собственным народом заставила патрициев забыть об отечестве. Как воспринимают они нашествие вольсков на Рим во главе с Кориоланом? Плутарх сообщает, что сенат был возмущен изменой Кориолана, и только народное недовольство заставило сенаторов отменить приговор об изгнании Марция. Напротив, в трагедии первая реакция Коминия и Менения не возмущение изменой, а злорадство и негодование по адресу трибунов. «Хорошенькое дело вы сделали!.. Вы помогли насиловать ваших дочерей... Вы увидите, как сожгут ваши храмы, а все ваши права заключат в отверстие, пробуравленное шилом... Он встряхнет ваш Рим за уши», — угрожает трибунам Коминий, а Менений подхватывает: «Как Геркулес стряхнул зрелые плоды» (IV, 6, 79, 81, 85—87, 97—99).

Но патриции боятся, что вместе с плебеями, «этой зловонной кучей затхлой мякины», Кориолан сожжет и несколько зерен — их самих. В мирное время патриции заботятся о сохранении своей власти, а когда война угрожает существованию государства, страх за свою власть уступает страху за свою жизнь.

Из всех патрициев только Волумния поднимается до осуждения измены Кориолана. Она приводит к нему его жену и сына, и все трое на коленях молят Кориолана пощадить Рим. Только теперь Кориолан почувствовал глубокое волнение:

    Как актер дрянной,
Забыл я роль свою, и ждет меня
Позор великий. — Плоть моя родная,
Прости мою жестокость! Но при этом
Не говори мне только: «Рим прости!» (V, 3, 40—44).

Волумния говорит о своей скорби: ведь она утратит или сына или отчизну. Но раньше, чем ты растопчешь свою страну, ты раздавишь чрево матери, породившее тебя, обращается она к Кориолану. Если ты победишь, твое имя будут повторять с проклятием:

И впишут в летопись: «Он был велик,
Но тем свою он славу уничтожил,
Что родину сгубил, покрыв позором
Себя в веках» (V, 3, 145—148).

Она упрекает сына в гордости, напоминает о любви к матери, о чести и доблести, молит о жалости — ведь все они умрут, и его мать, и его жена, если он растопчет Рим. Наконец, она отрекается от сына и гордо произносит: «Идемте, этот человек родился от Вольской матери». И Кориолан уступает. Он соглашается заключить мир, хотя понимает, что эта уступка грозит ему смертельной опасностью.

Трагическая судьба Кориолана заключает в себе осуждение измены, но она внушает и сострадание к герою. Почему герой, совершающий тягчайшее преступление перед отечеством, во многих сценах вызывает сочувствие? Или Шекспир заставляет нас сочувствовать всякому человеческому страданию? Нам кажется, что причины симпатии зрителя скрыты глубже.

Окружающие объясняют поведение Кориолана его чрезмерной гордостью. Об этом говорят горожане, трибуны, Волумния, Авфидий. Некоторые зарубежные исследователи даже называют «Кориолан» драмой о гордости, приглушая этим социальные конфликты трагедии. Следует пояснить, в чем же состоит гордость героя? Гордость Кориолана не только результат его аристократического происхождения. Кориолан гордится верностью своим этическим принципам. Он горд своей храбростью, бескорыстием, скромностью, неспособностью к лести и подлости, своей честностью и прямотой. Волумния упрекает сына в том, что он слишком непреклонен (too absolute), слишком стремится быть самим собой (III, 2, 39). Кориолан не хочет и не может насиловать свою природу. «Ты хочешь, чтобы я предал свою природу?» (III, 2, 15) — обращается он к матери, когда она уговаривает его разыграть смирение и покорность перед народом. «Яростная болезнь времени требует этого лекарства для спасения всего государства» (III, 2, 33—34), — убеждает его Менений в необходимости притворства. Менений объясняет поведение Кориолана как грубость воина, несдержанного в гневе. Но это объяснение Менений дает народу, и его можно принять за хитрость. Кориолан отвергает такое оправдание: «Будь я так же терпелив, как полночный сон, я все равно высказал бы мою мысль» (III, 1, 84—85). Кориолан не хочет скрывать свои чувства и мысли. И трибуны все время пользуются этой слабостью врага: они знают, что Кориолан при любом противодействии говорит то, что думает, а потому легко может сломать себе шею. Вспыльчивость Кориолана не только результат страстного темперамента, она порождена непримиримой этической позицией героя.

Во многом Кориолан лучше других патрициев. Нравственная природа Кориолана другая, чем у его политических единомышленников. Он проявляет такое индивидуальное восприятие мира, которое ставит его в положение одиночки, отвергнутого всем обществом. Исследователи, увидевшие в этом противопоставлении героя и общества всего лишь осуждение индивидуализма, очень упрощают шекспировскую трагедию. Кориолан во всем следует своим путем. Он признается матери, что не стремится к консульскому званию. Он предпочитает служить сенаторам по-своему, чем править с ними по их указке. Пусть высшие должности и почести достаются тем, кто способен льстить и притворяться. Из диалога служителей (II, 2, 25—26) выясняется, что Кориолан достиг высшего положения благодаря своим заслугам, а не таким легким путем, как льстецы, угождающие народу, чтобы добиться должностей.

То, что другим аристократам кажется оправданной обстоятельствами политикой, для Кориолана — подлость и бесчестье. Людские слабости, казалось бы незначительные и простительные, вызывают его возмущение. «Я ненавижу тебя сильнее, чем того, кто нарушает обещания», — уже в этих словах, обращенных к Авфидию, проявляется непримиримость, свойственная всему поведению Кориолана. Он презирает трибунов за то, что они «чванятся властью» (III, 1, 21—24). Он видит, что горожане довольствуются лестью, и с презрением говорит об «очаровании» любимцев народа.

Не нужно забывать, что Кориолан обличает народ, обладающий силой. Кориолан предпочитает погибнуть, но не унизиться перед «чернью». Он не стал бы льстить даже Нептуну и Юпитеру, а, охваченный возмущением, забывает, что слышал слово «смерть», так говорит о нем Менений (III, 1, 255—260), и эта оценка подтверждается в драме. Эпизод из осады Кориол, когда Марций один бросается в ворота неприятельского города, введен не только для того, чтобы показать безрассудную воинскую храбрость героя. Этот эпизод характеризует жизненную позицию героя. Кориолан столь же отважен и в государственной жизни. И здесь он действует один, не задумываясь о последствиях и опасностях, действует всегда так, как считает правильным.

Чем же питается эта храбрость? Только ли сословной ненавистью к плебеям? Нет. Она порождена твердостью его политических принципов. Когда он уступает матери и решается говорить с народом «мягко», он несколько раз повторяет слово mildly, сознавая, какое опасное испытание ему предстоит. Его надежда на установление мира с помощью лести и притворства высказана с явной иронией (III, 3, 33—37). И действительно, он поддается на провокацию трибунов и начинает громить народ. Страстность его политических речей вызвана заботой о благе государства, как он это благо представляет. «Моя душа болит, — говорит он сенаторам, — когда я вижу, как разрушается государство». Он восстает против «обычая» в защиту «истины», высказывая обобщения, которые выводят действие за пределы конкретной политической ситуации. «Зачем я должен выпрашивать у Хоба с Диком их ненужные голоса? Таков обычай! Но если во всем поступать как велит обычай, никто не будет сметать пыль древних времен, и сквозь горы заблуждений не сможет проглянуть истина» (II, 3, 122—128).

Чтобы раскрыть истину, Кориолан готов на любые опасности. Когда его друзья советуют ему молчать, пока не наступит более подходящее время, Кориолан протестует:

Ни слова! Как! Я не страшась врагов,
За родину лил кровь на поле брани,
Так побоюсь ли я слова чеканить,
Покуда в легких сила не иссякла
Для обличения этих прокаженных (III, 1, 75—78).

Непримиримость и непреклонность Кориолана кажутся особенно опасными трибунам. Его болезнь заразительна, его мысли — отрава для других, он предлагает опасные новшества («he is a traitorous innovator»), сопротивляется закону, оскорбляет власти, он изменник — таковы обвинения, предъявленные Кориолану трибунами (III, 1, 286—289; 310—311; III, 3, 78—82).

Обвинение в государственной измене вызывает в Кориолане приступ ярости. Он готов скорее умереть, чем покориться воле плебеев. «Я не куплю их милосердия даже ценой одного ласкового слова», — говорит он друзьям. «Пусть я умру на колесе, пусть буду растоптан копытами диких коней или сброшен с Тарпейской скалы — я буду с ними таков, как прежде был» (III, 2, 1—6). Выйдя к народу, он не льстит и не унижается, а объясняет свое поведение любовью к Риму: он любит благо родины глубокой и святой любовью, дорожит им больше, чем своей жизнью, чем жизнью жены и детей (III, 3, 111 —115). Речь его исполнена такой страсти и искренности, что трибуны, боясь, что гнев народа остынет, поспешно провозглашают приговор об изгнании. Услышав слово «изменник», Марций перестает сдерживаться и бросает в гневе: «Я изгоняю вас!»

Человек, который только что искренне и страстно говорил о своей любви к отчизне, теперь предсказывает нашествие врагов как наказание народу, который изгоняет своих защитников. Позднее он говорит Авфидию о своих обидах: жестокость и зависть народа заставили римлян забыть о его, Марция, трудах и подвигах. Он обещает, что готов сражаться против неблагодарной страны, против пораженного язвой Рима (IV, 5, 70—107). Как справедливо заметил Грэнвиль Баркер, Кориолан, совершая измену, не испытывает никаких внутренних сомнений, ни разу не спрашивает себя, прав ли он. Можно добавить, что отсутствие сомнений и самоанализа связано с особенностями характера героя и объясняет нам, почему конфликт героя и общества становится трагически неразрешимым. Кориолан не способен пересмотреть свои взгляды и изменить их. Наделив героя силой и страстностью характера, глубокой верой в свою правоту и неспособностью, применяясь к обстоятельствам, совершать действия, которые он считает подлыми и бесчестными, Шекспир показал трагическое противоречие между героем и обществом. Именно эти качества вызывают сочувствие к герою, несмотря на то, что его политические взгляды нам чужды.

Если отвлечься от политических взглядов Кориолана, то в трагедии существует более общая проблема свободы мысли и слова. В государстве, в котором ведется социальная борьба, подобная свобода Невозможна — к такому выводу приводит зрителя судьба героя. Все борющиеся группы защищают свою власть, и в этой гражданской войне разрушено национальное единство. Как только герой проявляет подлинную смелость в государственной политике и высказывает свои взгляды, не считаясь с законами борьбы, он становится изменником в глазах тех, кто защищает свою власть от опасных мыслей.

Частичное объяснение причин гибели героя Шекспир дает в монологе Авфидия (IV, 7). Авфидий вкладывает в свои слова довольно ограниченный смысл: причина гибели Кориолана — гордость человека, избалованного фортуной, и порок, или изъян, в суждении («defect of judgement»). По мнению Авфидия, Кориолан не сумел воспользоваться удобным случаем, чтобы достичь победы. Однако слова «defect of judgement» имеют более глубокий смысл: Кориолан ошибочно судил о мире, его представления окостенели и не могут подвергнуться изменению, как этого требует время.

В сочинении Плутарха Шекспир нашел немало примеров, когда на форуме порицали героев, которых совсем недавно на этом же форуме сограждане удостаивали высших наград. Наиболее трагичен был пример Цицерона: Антоний приказал выставить отрубленную голову Цицерона на том же месте, с которого Цицерон произносил направленные против Антония речи. Великого военачальника Фемистокла эллины изгнали, и он нашел прибежище у персидского царя. Однако, когда царь потребовал, чтобы Фемистокл повел войско против Эллады, тот предпочел покончить самоубийством.

Тема мести неблагодарным соотечественникам попутно затронута в философской трагедии «Тимон Афинский», написанной почти одновременно с трагедией «Кориолан». Тимон искренне любил людей и верил в них, он был добр и щедро одаривал афинян. Но когда он разорился, никто не пришел ему на помощь. Потрясенный неблагодарностью, Тимон возненавидел людей и стал обличать их пороки с такой страстью и с таким отвращением к людям, что некоторые принимали его за сумасшедшего. Он как будто желал, чтобы пороки развивались еще больше и привели человечество к гибели. Когда сенаторы просят его простить Афины, принять верховную власть, чтобы спасти город, Тимон отвечает, что ему до этого нет дела, что он будет рад гибели всех.

Тимону противопоставлен Алкивиад, как человек действия. Тимон удаляется в пещеру, Алкивиад ведет войско, чтобы отомстить афинянам за личную обиду. Алкивиад — плоть от плоти обидевшего его общества, он не размышляет ни о причинах зла, ни о человеческой природе, а бездумно и без колебаний мстит Афинам. Каковы же результаты? Алкивиад встречает покорность и уважение, речи Тимона вызывают к нему ненависть. Алкивиад, уничтожая сограждан в войне, весел, спокоен и доволен собой. Тимон, изобличая нравственное ничтожество людей, сам страдает от сознания порочности мира и от своего одиночества: для него смерть — единственное избавление от мучений.

Подобно Тимону, Кориолан убежден в том, что он всегда и во всем прав — в своей ненависти и в своей мести. Ничто не вызывает у Кориолана более страстного протеста, чем обвинение его в измене, а между тем и римляне и вольски вполне обоснованно считают его изменником. Кориолан убежден, что неблагодарность государства по отношению к герою заслуживает мести, и ему просто недоступно сознание глубокого и ничем не уничтожаемого долга перед отечеством.

Кориолан так и не смог понять, что его доблести не имеют абсолютного, независимого от общества значения, а связаны с характером времени. Любое достоинство может быть задушено в словах, говорит Авфидий, «наши доблести заключены в понимании времени». Это суждение, вызвавшее столь многочисленные комментарии,³⁴ необходимо воспринимать как авторский вывод: оценка наших достоинств зависит от того, как понимает их данное время. Время — судья поступков человека, и каждое время по-своему понимает исторического деятеля. Власть (power — сила, могущество, свойство, качество), сама по себе достойная похвалы, низводится в могилу с той же трибуны, с которой прославлялись ее дела. Кориолан не мог понять изменчивости времени, и его сила была сломлена силой неумолимого времени.

Как уже говорилось в предыдущих главах, мысль о связи личности с временем звучит во многих хрониках Шекспира. В них время предстает как сила, определяющая ход исторических событий. Социальные конфликты Шекспир изображал уже в более ранних драмах: борьба между королевской властью, дворянами и церковью; восстание крестьян и ремесленников под предводительством Кэда, столкновение между государственной властью и деклассированными низами общества, антимонархический заговор и его поражение — в освещении этих конфликтов Шекспир отразил глубокие закономерности эпохи. Однако образ Времени в более ранних драмах еще не связан с характером социальной борьбы.

В «Кориолане» именно социальная борьба эпохи порождает психологические и философские противоречия и определяет судьбу исторической личности — в таком понимании отношений личности и общества проявляется глубина шекспировского историзма. Гибель героя неизбежна, если он не может, в силу каких-либо особенностей характера, приспособляться к изменившимся условиям времени и если его взгляды не совпадают с господствующими тенденциями исторического развития. Этот конфликт героя с новым временем освещается Шекспиром как трагедия.

Трагическая судьба Кориолана сама по себе содержит глубокий нравственный урок: нет ничего позорнее измены, даже если, по убеждению героя, неблагодарное отечество поступило с ним несправедливо. Благороднейшие качества характера: отвага, стойкость убеждений, нравственные принципы — все эти доблести существуют только в обществе, связаны с национальной и социальной борьбой.

Трагедия «Кориолан», как известно, повлияла на Бена Джонсона при создании его трагедии «Заговор Катилины», которая пока еще не получила убедительного истолкования. В ней, как и в «Кориолане», показано столкновение исторического" деятеля и государственной власти. В обширном исследовании Де Луны³⁵ приведены многочисленные факты, показывающие связь драмы с событиями «Порохового заговора» 1605 г. Однако вывод вызывает возражения: по мнению автора, Бен Джонсон защищает политику правительства, одобряет преследование всех бунтарей и недовольных, а в образе Цицерона восхваляет Роберта Сесиля. Более того, автор допускает сенсационное, основанное на весьма сомнительных домыслах утверждение, будто именно Бен Джонсон был агентом Сесиля! Де Луна с доверием относится к инсинуациям личного врага Джонсона — лорда Нортхемптона.

Многие критики правы, когда подчеркивают отрицательное отношение драматурга к заговору Катилины. Катилина в начальных сценах обличает роскошь богачей, их обжорство, пьянство, расточительство с таким жаром, что его протест может казаться бунтом социальных низов. Однако скоро выясняется, что подоплека заговора состоит в том, что сенаторы не делятся богатством с благородными и знатными сторонниками Суллы. «Нас выгнали в одно стадо с простонародьем», — возмущается Катилина. Он обещает своим сторонникам свободу грабителей и насильников: мы отнимем их богатства, отменим уплату долгов, освободим преступников и введем проскрипции, как во времена Суллы. Каждый сможет смешать с грязью ростовщиков и ликторов, отнять любую красавицу, убить своего врага без страха перед законом. Такова «программа» Катилины. Все «демократические» требования и призывы к свободе служат в ней лишь маской для проповеди разнузданных низменных инстинктов. Осуждение подобного бунта выражено в трагедии совершенно явно, и Бен Джонсон, несомненно, предпочитает существующий государственный порядок анархической «свободе», за которой угадывается жестокая тирания сторонников Суллы.

Однако в последующих актах трагедии изображение действий заговорщиков приобретает новые особенности. Катилина и его сообщники терпят поражение на выборах и совершенно подавлены неудачей. Катон угрожает им виселицей, пытками на дыбе, сожжением на костре. Заговор становится уже не реальностью, а в значительной мере фантазией Цицерона, который из трусости и тщеславия преувеличивает размеры грозящей государству опасности. Комическое впечатление производит испуг Цицерона в тот момент, когда изгнанный из сената Катилина обращается к консулу с презрительной репликой. Цицерон, окруженный сенаторами и стражей, делает вид, что ему грозит опасность: «Как, фурия, ты нападаешь на меня и здесь?» — восклицает он, и все кричат: «На помощь консулу!» Раздаются испуганные вопли сенаторов: «Покончить с опасным изменником!», «Заткните же, заткните эту зловещую глотку!», «Неужели никто не схватит это чудовище!», «Убийца, мясник, изменник! Ты все еще что-то бормочешь, чудовище?», «Что говорит этот дьявол?» — такими репликами провожают сенаторы убегающего Катилину.

Бен Джонсон не искажает исторических фактов и характеров исторических деятелей, хорошо известных образованным зрителям его времени. Он стремится сохранить общепринятую оценку Цицерона как патриота, озабоченного спасением Рима от анархии и гражданской войны. Однако при этом он подчеркивает трусость и тщеславие римского консула, а также его связи с доносчиками в большей степени, чем это допускали Саллюстий, Плутарх и другие историки.

В отличие от своих источников Бен Джонсон в самом непривлекательном свете изобразил поведение сенаторов во время судебного процесса над сообщниками Катилины, осторожно намекая на события, связанные с Пороховым заговором. Трагедия содержит осуждение незаконных методов политических преследований, примененных во время процессов 1603—1606 гг. Однако эта критическая направленность почти исчезает под грузом патетической риторики. Длиннейшие монологи персонажей, погубившие драму на первом представлении, содержат наставления сенату, заговорщикам, политикам, наставления, призывающие к возрождению гражданских доблестей.

Проблема отношений героя и государственной власти ставится в дилогии Джорджа Чапмена «Заговор и Трагедия Шарля герцога Бирона маршала Франции» (1608), созданной почти одновременно с трагедией «Кориолан». В дилогии изображено событие из истории Франции — заговор Бирона и его казнь в 1602 г.

В трагедии Чапмена авторская позиция тщательно замаскирована. Как установили исследователи, Чапмен во многом верно изобразил отношения герцога Бирона с врагами Генриха IV, пользуясь сочинениями Жана де Серре и других историков. Если воспринимать героев Чапмена как исторических Генриха Наваррского и Бирона, то симпатии автора на стороне короля, а честолюбие Бирона вызывает осуждение. Однако в трагедии, кроме исторической, есть иная атмосфера, связанная с английской политической обстановкой, и этот второй «подпольный» авторский замысел побудил Чапмена внести изменения в характеристику исторических лиц. Генрих в трагедиях Чапмена не имеет ничего общего с историческим Генрихом IV (Чапмен даже не указывает, что это именно Генрих IV, а пишет только «Генрих»). В трагедии король не наделен ни одним из многочисленных талантов и достоинств своего исторического прототипа, напротив, он у всех вызывает презрение, и вполне заслуженное.³⁶ Он сам провоцирует измену Бирона, подсылает к маршалу шпионов, уговаривает близкого друга Бирона выступить в роли доносчика, пользуется услугами предателя Лафе, которому дается самая отрицательная оценка.

Заговор Бирона представлен в самых неопределенных чертах, чтобы создать впечатление, что герой расплачивается жизнью не за действительную измену государству, а за антимонархические речи, гордость и независимое поведение. Замыслы Бирона выражены в весьма туманных образах: настали грубые и страшные времена, добродетель брошена к ногам порока, все в мире пришло в упадок, «мы должны создать новое государство и новое правительство, и из нашего хаоса я сотворю новый мир».³⁷ Древо, порождавшее императоров, покрывается мхом, постепенно оно теряет листья, и королевства по всей земле приходят в упадок. Сок в этом древе иссяк, светильник власти гаснет, сияние принцев тускнеет (р. 266).

Аналогии с современной Чапмену политической обстановкой особенно ощутимы в сценах суда над Бироном. Король в отсутствие Бирона обращается к своим советникам и сокрушается, что ему не удается сломить гордость Бирона. Лорд-канцлер и другие приближенные короля советуют ему прибегнуть к могуществу правосудия, тем более, что «государи владеют законами и могут придать законам любые формы» в зависимости от «великой матери» законов — необходимости (р. 283). Итак, перед началом суда Генриху советуют подчинить законы требованию необходимости.

Генрих осуждает королей, которые по своему капризу играют жизнью подданных (р. 284). Однако едва появляется Бирон, король объявляет, что голова этого изменника должна пасть, чтобы предотвратить гибель короля и государства. Еще через несколько минут король приказывает арестовать Бирона и называет его «атеистом» и «изменником». Во время суда Бирон опровергает все обвинения и теряет контроль над собой только в тот момент, когда обвинителем выступает его друг Лафе. Возмущение предательством заставляет Бирона забыть об осторожности и окончательно погубить себя.

Истинные чувства Генриха выражены в монологе, произнесенном перед началом судебного процесса. Он признается самому себе, что только теперь чувствует себя королем: ничья зависть не омрачает сияние его славы, только его солнце рассылает лучи, не опасаясь недовольства — пример Бирона послужит другим наукой (р. 296). Мотивы Генриха раскрыты предельно ясно: не забота о государстве, а тщеславная забота о собственном величии руководит его поступками.

Загадочную роль в процессах 1603—1606 гг. сыграл Генри Ховард лорд Нортхэмптон, о котором современники отзываются как об опасном интригане, несколько раз менявшем свои убеждения. Он считался «другом» Эссекса, хотя Эссекса предупреждали о том, что Нортхэмптону нельзя доверять. Он один из немногих не был обвинен во время суда над Эссексом. Почему-то после казни Эссекса Нортхэмптон стал одним из «друзей» врагов Эссекса — лордов Кобгема и Ролея, а вскоре и Кобгем, и Ролей предстали перед судом, а Нортхэмптон опять остался на свободе. Именно Нортхэмптон написал донос на Бена Джонсона после постановки «Сеяна». Не был ли Нортхэмптон одним из тайных помощников Роберта Сесиля?

Сопоставление трагедий с английской жизнью в первые годы правления короля Якова позволят прийти к выводу, что Чапмен изменил характеристику исторических персонажей для того, чтобы в замаскированной форме высказать свое презрение к политическим провокациям Роберта Сесиля и короля Якова в 1603—1606 гг. Но если в трагедии «Кориолан» дается многосторонняя характеристика борьбы различных сословий и положения государства, то в трагедиях Чапмена изображена только судьба главного героя. Шекспир в хронике «Король Генрих VIII» гораздо глубже своих современников освещает проблему отношений личности и государственной власти в монархическом государстве.

* * *

Период правления Генриха VIII неоднократно привлекал внимание драматургов в конце XVI — начале XVII вв. В нескольких биографических драмах авторы изображают жизнь кардинала Вулси и Томаса Кромвеля. В драме «Сэр Томас Мор» кроме судьбы Мора показано очень характерное для правления Генриха явление — мятеж против ремесленников, выходцев из Ломбардии.

Политика Генриха по отношению к народному недовольству отличалась гибкостью, как об этом свидетельствует его поведение во время мятежа против налога, введенного по предложению кардинала Вулси (об этом налоге и реакции народа говорится в драме Шекспира «Король Генрих VIII»). Когда народ узнал, что каждый должен выплатить одну шестую часть дохода в казну на подготовку войны с Францией, по всей стране поднялся плач и проклятия, красочно описанные в «Хрониках» Холиншеда: «Hereof followed such cursing, weeping, and exclamation against both king and cardinall, that pitie it was to heare. And to be breefe, notwithstanding all that could be said or doone, forged or devised by the commissioners to persuade the people to this contribution the same would not be granted. And in excuse of their deniall it was alledged, that wrong was offered and the ancient customes and lawes of the realme broken...» (3, 709).

Король, узнав о мятежах, созвал в полном составе королевский совет и объявил, что никогда не предполагал требовать от коммонеров налоги, которые принуждают подданных нарушать законы и бунтовать. Кардинал объяснил, что налог был введен с согласия совета, но король возмутился и распорядился отменить налог и простить всех, кто отказался его платить.

Исторический Генрих VIII жестоко расправлялся со всеми неугодными ему лордами, но он умел пойти на уступки, когда возникала опасность мятежей. Шекспир уловил эту черту Генриха VIII и показал ее в самом начале драмы. В этом отношении гениальный драматург предвосхитил новейших историков, которые утверждают, что Генрих умел считаться с материальными интересами значительной части новых, буржуазных по своей природе классов, хотя полностью пренебрегал законами и принципами. Поразительно, что все жертвы этого капризного деспота признавали себя виновными и даже восхваляли короля за справедливый суд.³⁸ И эта особенность правления Генриха отмечена в драме Шекспира.

«Король Генрих VIII» — самая поздняя историческая драма Шекспира, написанная в 1612—1613 гг. Известно, что во время представления этой драмы (возможно первого) 29 июня 1613 г. сгорел театр Бербеджа «Глобус», а вместе с ним, вероятно, и рукописи драм Шекспира, или, во всяком случае, те экземпляры рукописей, которые были собственностью театра. Некоторые исследователи предполагают, что драму «Король Генрих VIII» в том виде, в каком она напечатана в первом фолио, дописывал какой-то другой драматург, возможно, Флетчер, потому что Шекспир покинул театр и удалился в Стрэтфорд, не закончив этого произведения. Восхваления новорожденного младенца — будущей королевы Елизаветы, которыми заканчивается пьеса, вряд ли могут принадлежать перу Шекспира, избегавшего лести правителям, да еще выраженной в такой примитивной форме.

Исследователь елизаветинской драматургии И. Рибнер доказательство «двойного авторства» усматривает и в некоторых других монологах. По его мнению, в драме «Король Генрих VIII» отсутствует цельный авторский замысел, поскольку в оценке эпохи и исторических лиц чувствуется «непоследовательность»: один и тот же автор не мог отнестись сочувственно к католичке Екатерине Арагонской и к протестантке Анне Болейн, к католику кардиналу Вулси и к фанатику англиканской церкви Кранмеру.

В драме показан самый критический момент царствования Генриха VIII. В начале I акта зритель видит всесильного кардинала Вулси, который от имени короля вершит внутреннюю и внешнюю политику Англии и жестоко расправляется со своими личными врагами, пользуясь полным доверием короля. На балу Генрих. VIII влюбляется в Анну Болейн, фрейлину королевы Екатерины. Ему нужен развод, и Вулси оказывается для него полезным помощником. Желание короля в данном случае совпало с планами кардинала, потому что Вулси хочет расторгнуть союз Англии с Испанией и женить Генриха на сестре французского короля. Именно кардинал Вулси обеспечивает Генриху поддержку римского папы, который соглашается на развод. Затем Вулси созывает ученейших мужей Англии, чтобы они законным судом расторгли брак Генриха с Екатериной. В этот момент кардиналу доносят об увлечении Генриха фрейлиной Анной Болейн. Вулси возмущен: он не может допустить, чтобы король женился на протестантке и тем разрушил план союза с Францией. Он посылает письмо римскому папе с просьбой запретить развод. Этот шаг оказывается для него роковым: узнав об этом, Генрих лишает кардинала всех должностей и обвиняет в измене.

В чем же суть этой драмы, каковы те важные, серьезные и горестные события, о которых предупреждал автор в прологе? Главная тема — судьба исторических личностей, которые так или иначе связаны с государственной политикой и государственной властью.

О кардинале Вулси и его политике зритель сначала узнает от врагов Вулси — герцогов Бэкингема и Норфолька. Их суждения продиктованы ненавистью и недоброжелательством, но сообщенные в их речах факты могут быть восприняты иначе. Знатные лорды возмущены тем, что какой-то выскочка, сын мясника, стал первым в государстве после короля. Норфольк признает, что Вулси обязан своему возвышению личными достоинствами: у него не было знатных предков; подобно пауку, он сам из себя соткал паутину своих заслуг, и способности, дарованные небом, купили ему место возле короля.

Политика кардинала вызвала к нему ненависть знати. Все расходы на заключение мира с Францией пали на лордов и джентри, кардинал купил мир с Францией ценой разорения лучших родов в Англии. Сословные причины ненависти лордов раскрыты предельно ясно. Лорды обвиняют Вулси в том, что он посеял вражду между королем и королевой Екатериной. Однако едва они узнают, что Вулси, напротив, просил папу остановить развод, как обвиняют его в неповиновении королю и радостно приветствуют его падение.

Все обвинения, высказанные лордами кардиналу (III, 2), Шекспир взял из Холиншеда (3, 747), однако, в отличие от источника, Шекспир подчеркнул эгоистические, сословные причины ненависти к кардиналу. Его враги глумятся над побежденным врагом, который так долго держал их в страхе. Грубость и личная ненависть подавляют в них даже видимость заботы о короле и государстве. Лорд-камергер, свидетель этого глумления, упрекает одного из врагов Вулси:

    Увы, милорд.
Зачем давить упавшего пятою?
Его вина суду уже ясна,
Пусть он его карает, а не вы.
Мне больно видеть, как его величье
Бесследно тает (III, 2, 332—336).³⁹

В характеристике политики Вулси, как она показана в драме, можно почувствовать незаурядный дипломатический талант кардинала. Он заключил мир с Францией, и в то же время вел тайные переговоры с испанским императором. Своими несметными богатствами он распоряжался не только для собственного возвышения. Во время суда над Екатериной кардинал с необыкновенной убежденностью отрицает обвинение в том, что инициатива развода принадлежала ему. Король снимает это подозрение со своего любимца и начинает пространно разглагольствовать о своих угрызениях совести. Речь Генриха заимствована у Холиншеда, но Шекспир внес добавление, благодаря которому Генрих выглядит величайшим ханжой и лицемером. Холиншед уже после описания суда над Екатериной кратко упоминает об увлечении короля Анной Болейн. Шекспир показывает, что это увлечение было главной причиной разрыва Генриха с женой. Речь короля на суде, в которой он несколько раз повторяет слово «совесть» и рассуждает о воле бога и о благе Англии, должна подчеркнуть умение короля искусно маскировать истинные мотивы своих поступков. Вскоре зритель узнает, что Генрих, не дожидаясь решения суда, тайно обвенчался с Анной Болейн.

Такое объяснение можно воспринимать как обобщение, потому что Шекспир внимательно прочел весь рассказ Холиншеда о царствовании Генриха VIII. Сообщая о казни Анны Болейн, Холиншед пишет: «Сразу же после ее смерти король женился на леди Джейн Сеймур» (3, 797). Джейн Сеймур умерла вскоре после рождения сына. Король оплакал смерть жены, которая, наконец, дала наследника мужского пола, и вскоре женился на Анне Клевской. Этот политический союз оказался непрочным, так как Генрих терпеть не мог свою четвертую жену и скоро пожелал иметь новую. Новый развод был утвержден парламентом в июле 1540 г., а уже в августе Катерина Ховард, племянница герцога Норфолька, была открыто представлена как королева (3, 818—819). Вскоре король обвинил ее в развратной жизни и казнил вместе с двумя любовниками. Узами брака с Катериной Парр он связал себя только через полтора года. Сластолюбие и цинизм Генриха отмечают все историки его царствования, и Шекспир следует исторической истине в оценке мотивов развода.

Заслуживает внимания изображение позиции папы римского в связи с разводом Генриха. В драме показано, как Вулси подготовил решение суда в пользу короля. Вулси заранее подкупил папу, и становится ясно, что посол папы — сообщник кардинала. Если бы не любовное увлечение короля, то развод мог быть достигнут без особого труда и не вызвал бы никакого потрясения в католическом мире. Только вмешательство Вулси, который сообщил папе об угрозе воцарения «еретички», привело к разрыву с папой римским. Так освещена в драме политическая подоплека судебного процесса.

Холиншед не дает объяснений, каким образом Генрих узнал о вмешательстве кардинала. У Шекспира можно найти только намек на истинную причину падения Вулси. Кто-то подсунул в пакет с бумагами два документа, изобличающие кардинала: список его богатств и секретное письмо папе римскому. Вулси убежден, что он сам по рассеянности сунул эти документы в пакет, отправленный королю. Пакет передал королю Томас Кромвель, человек, обязанный Вулси своим возвышением, единственный, кому кардинал бесконечно доверял. Никто из персонажей не высказывает мысли о возможном предательстве Кромвеля, и все же эта мысль может возникнуть. Бэкингем перед казнью предупреждал, как опасно доверять слугам, ведь и его предал один из слуг. Он вспоминает, что и отец его герцог Бэкингем погиб из-за предательства слуг. Эти предостережения настораживают. Прощальные наставления Вулси Томасу Кромвелю еще раз подчеркивают доверие к нему кардинала. Шекспир сообщает, что вскоре после падения Вулси Томас Кромвель стал любимцем короля, который ввел его в королевский совет.

Исторические источники дают весьма нелестную оценку Томасу Кромвелю. Историки называют Кромвеля «макиавеллистом». Он был орудием падения Томаса Мора, он ввел «шесть статей» — так называемые «кровавые статуты», по которым достаточно было показаний двух свидетелей, чтобы любого человека обвинить в ереси и отправить на эшафот. Холиншед рассказывает, что эти кровавые законы привели к бесконечным казням. Страницы хроники Холиншеда, посвященные правлению Кромвеля, заполнены десятками имен казненных. Наконец, Холиншед приводит речь Кромвеля перед казнью, в которой он винит себя во многих грехах. Такой человек вполне мог выдать Вулси королю.

Судьба персонажей драмы приводит к мысли о том, что любая близость к политике и власти опасна. Только после падения прозревает кардинал Вулси:

Как жалок и несчастен тот бедняк,
Кто от монарших милостей зависит (III, 2, 366—367).

Рано или поздно люди, участвующие в государственной политике, погибают — одни в борьбе за власть, другие — как жертвы чужих эгоистических интересов.

Исследователи часто высказывают недоумение, почему Шекспир изобразил католичку Екатерину с такой симпатией, в то время как большинство зрителей ненавидело «папистов». Нетрудно заметить, что о католицизме Екатерины почти ничего не говорится в пьесе. Шекспир создал по-человечески привлекательный образ верной, доброй и смелой женщины. У Холиншеда нет сведений о том, что королева заступалась за народ. Шекспир создает превосходную сцену, где королева обвиняет кардинала и защищает коммонеров: ваши подданные в великой нужде, новые налоги вызывают недовольство, говорит она королю.

Ф. Шаль пишет о Екатерине с той симпатией, с какой она изображена Шекспиром: «Как голос угнетенной Англии она приносит грозному властителю жалобы его королевства. Женщина чистая и робкая приходит пред лицо самого короля, ужасного народу, им ограбленному, ужасного любимцам, облитым его золотом. Она пришла просить за бедствующих подданных; она всем жертвует, и все у нее отнимается — любовь, супруг, венец, спокойствие, жизнь!»⁴⁰ В этих словах верно передано главное в характере королевы Екатерины. Шекспир, отступив от Холиншеда, представил ее заступницей за бедные общины, за людей, которым грозит казнь, за своих слуг, которые не покинули ее в ее несчастьях.

Слова «налоги», «изъятия», «голод» (texation, exactions, hunger) постоянно повторяются в этой сцене. Королева и Норфольк говорят об опасности народного мятежа: налоги вызывают недовольство (ремесленники угрожают мятежом). Король изумлен. Возможно, что он действительно не знал о введенных кардиналом налогах, нр возможно, что его удивление не более чем притворство:

    Налоги?
Какие же? На что? — Лорд-кардинал!
Вы тот, кого бранят со мною вместе,
Вы знаете о них? (I, 2, 37—40).

Хитрый кардинал уверяет, что он осведомлен о государственных делах не более других. Король требует пояснений: «Но в чем их суть? Какого рода, в общем, налоги эти?» Королева рассказывает о новых указах:

    Народа недовольство
Вполне понятно. Ведь указ был издан
Шестую часть имущества внести
Немедленно в казну, и называют
Причиной вашу с Францией войну.

Она говорит о том, что налоги развязали языки недовольных, их долг, покорность, верность сменяются яростью, их молитвы — проклятьями. «Сейчас важнее дела нет», — говорит она королю (I, 2, 56—67). Король клянется жизнью, что все совершено против его желания, Вулси ссылается на государственную необходимость.

Нельзя же нам от дел необходимых
Отказываться только из боязни,
Что будут нас жестоко осуждать... (I, 2, 76—78).

Общественное мнение не может направлять политику, убеждает Вулси короля. Однако Генрих проявляет заботу о подданных и о безопасности страны. «Есть ли прецеденты?» — спрашивает он кардинала и возмущается:

Шестая часть? Тут просто в дрожь бросает!
Ведь если мы с деревьев обдерем
Кору да крону, часть ствола и ветви,
То даже если корни мы оставим,
То воздух выпьет соки из калек (I, 2, 94—98).

Образное сравнение в речи короля как нельзя лучше символизирует положение его подданных. В этой же сцене показана гибкость и хитрость короля. Трудно предполагать, что король ничего не знал о налогах, но он сумел выказать милосердие и успокоить народ. Вероятно, именно эта гибкость позволила историкам утверждать, что Генрих, несмотря на его жестокость и деспотизм, не вызывал к себе ненависти народа.

В хронике «Генрих VIII» пышные придворные церемонии занимают больше места, чем в какой-либо другой драме Шекспира. Рассказ о празднествах во Франции, бал во дворце Вулси, коронация Анны, крестины Елизаветы — все эти сцены, возможно, связаны с изменением вкусов публики: театр во времена правления Якова становился придворным развлекательным зрелищем. Однако первые сцены драмы, наполненные жалобами на разорительные налоги, создают весьма мрачный фон для пышных и веселых процессий. За все это платит народ. Политика, и внешняя и внутренняя, прежде всего пожирает народные доходы. Вулси считает налоги государственной необходимостью, королева Екатерина сочувствует коммонерам, а народ то угрожает мятежом, то глазеет на крестины принцессы, развлекаясь потасовками с охраной. Даже в наиболее торжественных сценах характеристика народной толпы, данная в словах привратника и его помощника (V, 4), вносит весьма заметный диссонанс в последующие восхваления царствующих особ и новорожденной принцессы. Народ привлечен редким зрелищем и обещанием даровых угощений.

Изображение суда над Кранмером дает представление о связи реформации с народным движением. В сочинениях отцов церкви часто говорилось об опасности ересей для государства. В драме об этой опасности напоминает епископ Гардинер: если мы из жалости к одному человеку запустим эту заразную болезнь, она станет опасной для государства. Гардинер требует крайних мер и напоминает членам королевского совета о крестьянской войне в Верхней Германии:

И если мы дадим из добродушья
И глупой жалости к каким-то лицам
Свирепствовать опаснейшей заразе,
Тогда к чему лекарство? Что тогда?
Начнется смута, бунт... Над государством
Нависнет беспрестанная угроза.
Недавно нам немецкие соседи
Напомнили об этом очень ясно (V, 3, 24—30).

В хронике Холиншеда Гардинер назван виновником бесконечных казней по обвинению в ереси, поэтому Шекспир имел основания изобразить епископа Винчестерского противником реформации. Религиозные разногласия скрывают в одних случаях личную вражду и борьбу за власть, а в других — более глубокие социальные конфликты в государстве.

Появление короля прерывает споры в совете. Король одергивает Гардинера: «Ты жаждешь крови, человек жестокий», и бранит членов совета: «Я думал, что со смыслом и умом в моем совете люди, но их нет» (V, 3, 135—136). И король предлагает Кранмеру быть крестным отцом его дочери. С самого начала и до последних сцен король Генрих представлен всесильным деспотом, который не считается ни с кем и следует своим желаниям и капризам.

При сопоставлении драмы «Король Генрих VIII» с «Хрониками» Холиншеда можно прийти к выводу, что Шекспир намеренно вывел исторических лиц, которые в то или иное время стали жертвами деспотизма Генриха VIII. Правда, Шекспир выбрал лишь немногие трагические события: казнь Бэкингема, суд над королевой Екатериной, падение и смерть Вулси. Однако зритель, знакомый с историей, легко мог вспомнить, что королева Анна Болейн была казнена Генрихом через несколько лет, любимый народом канцлер Томас Мор погиб на эшафоте, что впоследствии был казнен и Томас Кромвель, а незадолго до своей смерти Генрих заключил в тюрьму герцога Норфолька и казнил герцога Серрея.

Несмотря на это, Генрих ни разу не назван тираном, все его жертвы прощают ему свою смерть и падение. Может быть это сделано из «цензурных» соображений, а может быть Шекспир просто сохранял верность источнику, ибо приведенные у Холиншеда речи казненных содержат признание вины и покорность закону и королю. Характеристика Генриха в драме свидетельствует не столько об осторожности драматурга, сколько о его таланте психолога и историка. Генрих привел парламент в состояние рабской покорности, однако он сохранил видимость парламентских свобод, и эту особенность правления Генриха показал Шекспир.

Генрих смело назначал на государственные должности незнатных, но ученых и наделенных способностями к государственной деятельности людей. Об этом свидетельствует карьера Вулси и Кромвеля. Наконец, он жестоко расправлялся с лучшими и умнейшими людьми, если они осмеливались ему в чем-либо перечить, и эта жестокость капризного деспота, прикрытая маской совестливого, доброго и благородного государя, показана в драме Шекспира. Изобличение деспотизма заключено именно в той позиции Шекспира, которая дала основание критикам упрекать его в непоследовательности. Шекспир, напротив, весьма последователен в своем сочувствии всем жертвам деспотизма Генриха, независимо от их религиозных взглядов.

Бэкингем обвинен в измене по доносу управителя, которого он уволил. Управитель передает мятежные речи Бэкингема, якобы замышлявшего убийство кардинала и короля. Проверить истинность слов доносчика невозможно, но король как будто искренне убежден в предательстве Бэкингема. Однако Шекспир показывает истинные причины, побудившие короля расправиться с Бэкингемом. Многочисленные дарования Бэкингема: его ученость, ораторское искусство, воспитание, по мнению короля, опасны, так как при ложном направлении ума принимают порочные и уродливые формы. Речь Бэкингема перед казнью основана на источниках, но Шекспир придал ей гораздо большую эмоциональность. Бэкингем прощает своих судей, благословляет короля и молится за его счастье и долгую жизнь. Он вспоминает о судьбе своего отца, которого подло предал один из слуг, и Ричард III казнил его без суда.

Авторы современных Шекспиру пьес стремились очернить кардинала Вулси, хотя у Холиншеда создан сложный характер. В хронике Холиншеда необычайно подробно, на нескольких страницах описана болезнь Вулси и его путешествие в Лондон по вызову короля. Все эти подробности Шекспир опускает, усиливая психологическую характеристику. После своего падения Вулси произносит монолог о тщетности власти и славы:

    ...Да, я дерзнул
На пузырях поплыть, как мальчуган,
Плыл много лет по океану славы,
Но я заплыл далеко за черту:
Спесь лопнула, раздувшись подо мною,
И вот уж я, усталый, одряхлевший,
Судьбою предоставлен воле волн,
Которые меня навеки скроют.
Я проклял вас, весь блеск земной и слава!

(III, 2, 356—364).

После смерти Вулси королева вспоминает о его дурных качествах:

Стремился он страну держать в узде,
Твердил, что симония допустима,
А мнение свое считал законом.
Способен был порою лгать в глаза
И быть двуличным и в словах и в мыслях (IV, 2, 35—39).

Гриффит возражает ей: «Дела дурные мы чеканим в бронзе, а добрые мы пишем на воде» и восхваляет кардинала за ученость, мудрость, щедрость и доброту к друзьям. Вулси покровительствовал ученым и основал университеты в Ипсвиче и Оксфорде. Королева соглашается с оценкой, которую дает Гриффит, и в этом можно усмотреть авторскую тенденцию.

Судьба Екатерины вызывает еще большее сочувствие, чем судьба Вулси. Симпатии зрителя с самого начала до конца пьесы принадлежат несчастной королеве. Если в хронике Холиншеда королева призывает проклятие папы на голову Генриха, то в драме Шекспира она прощает Генриха и посылает ему в час смерти свое благословение. Королева скорбит не об утрате власти, хотя ей тяжко переносить свое падение. Ее скорбь и горе — это скорбь верной жены, горе любящей женщины, утратившей мужа, потрясенной его несправедливостью. Вызванная на суд, она обращается к мужу с мольбой о справедливости, напоминает, что она была верной и смиренной женой, покорной его взгляду. Вулси убеждает королеву, что хочет ей помочь, но она не видит средства вернуть любовь мужа:

Увы, уж я отлучена от ложа,
А от любви — давно! Да, я стара,
И связывает ныне с ним меня
Одна покорность. Что случиться хуже
Со мною может? (III, 119—123).

Для Вулси, римского папы, испанского короля разрыв Генриха с Екатериной прежде всего вопрос политики и религии, для нее в этом разрыве — горькая утрата, позор, несправедливость, глубокая личная трагедия.

В драме упоминается еще одна жертва Генриха VIII — Томас Мор. Когда Вулси узнает, что на его место канцлером назначен Томас Мор, он высказывает пожелание, которое воспринимается как высокая оценка нравственных достоинств Томаса Мора и содержит косвенный упрек деспоту, казнившему столь, достойного и ученого человека:

Но он — ученый муж. Да будет долго
Он в милости и пусть добро творит
Всегда в ладу и с совестью и с правдой.
Свой путь свершив, пусть мирно он почнет
В безмолвном склепе из сиротских слез (III, 2, 395—399).

Авторское отношение к Анне Болейн, Томасу Кромвелю и Кранмеру слабо ощутимо. Анна действует и говорит слишком мало, чтобы можно было судить о ее личности. Разговор с фрейлиной, ответ посланному короля, опасения перед будущим — все это свидетельствует о ее уме. Незадолго до того, как Анна получает известие, что король пожаловал ей титул маркизы Пемброк и тысячу фунтов в год, дается диалог Анны и старой фрейлины: когда Анна клянется, что не хотела бы быть, королевой, фрейлина упрекает ее в лицемерии:

Я девственность за это отдала бы.
И вы бы, лицемерка, с ней расстались.
Вы женской прелестью одарены,
Но женское и сердце вам дано.
Его прельщают власть, богатство, сан,
Все эти блага, данные судьбою,
И как вы там притворно ни жеманьтесь,
Вы в замшевую совесть их впихнете,
Чуть растянув ее (II, 3, 25—33).

Вполне возможно, что именно в этих иронических рассуждениях скрыта этическая оценка поведения Анны.

Внимательный зритель и читатель может уловить в словах Анны неискренность, в поведении Кромвеля — неблагодарность.

и даже предательство: ведь он не вступается за своего друга и благодетеля, а, напротив, после падения Вулси с непонятной быстротой входит в милость в королю; наконец, и в речах Кранмера легко увидеть неприкрытую лесть и угодничество перед деспотом. Однако на первый план выдвинуты прославление Анны, любовь и доверие кардинала к Кромвелю, любовь Генриха к «доброму» и «верному» Кранмеру. Чем объяснить такое отношение к историческим личностям? Ведь в более ранних исторических драмах даже второстепенные персонажи получают исторически верные и психологически глубокие характеристики.

Выше уже было отмечено, что в драме действуют главным образом исторические персонажи, которые рано или поздно оказались жертвами деспотизма. Даже Кранмер, правда, уже после смерти Генриха, в царствование Марии Кровавой, был сожжен на костре. Вполне возможно, что Шекспир сознательно приглушил отрицательные черты характера тех, кто погиб на плахе или был сожжен на костре. Их политические и религиозные воззрения отходят на второй план и не влияют на отношение к ним зрителя. В обстановке религиозных преследований подобная позиция говорит о гуманизме Шекспира. В абсолютистском государстве жизнь любого человека зависит от прихоти короля. Ни религиозные воззрения, ни личные достоинства или недостатки не определяют судьбу героев, а всего лишь отношение к ним единовластного монарха.

Власть Генриха VIII беспредельна, и все-таки его правление не названо в драме тиранией. Шекспир тонко передал действительный характер государственной власти при Генрихе VIII. Генрих умеет искусно оправдать все свои капризы и придать самым беззаконным поступкам видимость законности и заботы о государстве. Это умная, хитрая, прикрытая возвышенными рассуждениями тирания. Лесть и покорность создают деспоту ореол доброго и милосердного государя. Генрих умеет вовремя выказать сочувствие страданиям народа, уменьшить налоги, развлечь народ пышными зрелищами и убедить парламент в том, что король превыше всего ставит интересы государства. Своеобразие абсолютизма Генриха VIII передано исторически верно, и в то же время внимательный зритель мог увидеть подлинную природу жестокого деспота. Шекспир ослабил религиозные конфликты, чтобы показать политические основы трагического положения личности в абсолютистском государстве.

В исторических драмах Шекспира и его современников, написанных в 1601—1613 гг., столкновение героя с государственной властью всегда заканчивается трагически, но только в драмах Шекспира судьба героя определяется сложными неразрешимыми социальными противоречиями, и потому гибель героя становится исторически неизбежной и закономерной.

Примечания

1. Основные положения этого раздела были высказаны автором в статье, которая находились в редакции «Шекспировского сборника» с декабря 1959 года, однако увидела свет значительно позднее: Комарова В.П. «Кориолан» и социальные противоречия в Англии начала XVII в. — Шекспировский сборник. 1967. М., [1968]. Цитаты приводятся по изданию: Шекспир В. Полн. собр: соч. в 8-ми т., т. 6. М., 1950. Пер. под ред. А.А. Смирнова.

2. Hazlitt W. Characters of Shakespeare's plays. L., 1817, p. 69.

3. Crosby E.H. Shakespeare's attitude to the working classes. N.Y., 1900; Tup per F. jr. The Shakespearean mob. — PMLA, 1912, vol. 27, N 4; Toi man A.H. Is Shakespeare aristocratic? — PMLA, 1914, N. S., vol. 22, p. 285; Thaler A. Shakespeare and democracy. Knoxville (Tenn.), 1941; Speaight R. Shakespeare and politics. Wedmore memorial lecture, [L.], 1946, p. 5; Stirling B. The populace in Shakespeare. N.Y., 1949, p. 87; Richmond H.M. Shakespeare's political plays. N.Y., 1967, p. 223, 228; Caspari F. Humanism and the social order in Tudor England. Chicago, 1954, p. 203.

4. Viechoff H. Shakespeare's Coriolan. — Shakespeare Jb., 1869, Bd. 4, S. 45, 47.

5. McCallum M.W. Shakespeare's Roman plays and their backgrounds. L., 1910, p. 602—603; Dowden E. Shakespeare. L., 1879, p. 141; Salmon E. Shakespeare and democracy. L.—N.Y., 1916.

6. Одним из первых эту трактовку дал Г. Ульрици (Ulrici H. Shakespeare dramatische Kunst. 3. neu bearb. Aufl. Bd 2, Abschn. 3. Leipzig, 1874, S. 411—412).

7. Rötsсher H. Th. Shakespeare in seinen höchster Charaktergebilden enthüllt und entwickelt. Dresden, 1864, S. 17—18.

8. Kreyssig F. Vorlesungen über Shakespeare, seine Zeit und seine Werke. In 2 Bänden. Berlin, 1858, Bd 2. S. 134.

9. Bodenstedt F. Shakespeares Frauencharactere. Berlin, 1874, S. 330.

10. Вradley A. С. Coriolanus. — In: The British academy annual lecture 2. L., 1911, p. 6, 10. Хейер, анализируя психологические конфликты в трагедии, соглашается с Брэдли, утверждая, что «для Шекспира характер человека всегда окутан покровом тайны и не поддается логическому анализу» (Heuer H. From Plutarch to Shakespeare. A study of Coriolanus. — Shakespeare Survey, 1957, vol. 10, p. 58).

11. Fripp E.J. Shakespeare, man and artist. L., 1938, p. 707; Pet tet E.C. Coriolanus and the Midlands insurrection of 1607. — Shakespeare Survey, 1950, vol. 3, p. 38—40.

12. Habart M. Clés pour Coriolanus. — «Europe», 1958 (mars.), p. 105—106, 109, 112.

13. Schlösser A. Zur Frage «Volk und Mob» bei Shakespeare. — Zeitschrift für Anglistik und Amerikanistik, 1956, Jg. 4, N 2, S. 163—165.

14. Barker H. Granville. Prefaces to Shakespeare. In 2 vols. L., 1958, vol. 2, p. 267, note 55.

15. Kitto H.D.F. Poiesis. Structure and thought. Berkeley — Los Angeles, 1966 (chapter VI: Coriolanus, p. 389, 400).

16. Wicht W. Mensch und Gesellschaft in «Coriolanus». — Shakespeare Jb., 1966, Bd. 102, S. 263 и др.

17. См.: Смирнов А.А. Творчество Шекспира..., с. 136; Кржижановский С. Забытый Шекспир. — «Театр», 1939, № 4, с. 43; Спасский Ю. Шекспир без конца. — Там же, с. 29; Баpатов Б. Исторические хроники Шекспира. — «Театр», 1938, № 3; Аникст А. Послесловие к «Кориолану». — Шекспир У. Полн. собр. соч. в 8-ми т. Под ред. А.А. Смирнова и А.А. Аникста, т. 7. М., 1960, с. 784—796.

18. Пинский Л. Трагическое у Шекспира. — «Вопросы литературы» 1958, № 2, с. 156—159.

19. Там же, с. 162, см. также Пинский Л. Реализм эпохи Возрождения. М., 1961, с. 275.

20. Towrtshend H. Historical collections... L., № 80, p. 312.

21. Wilson H. The privy councillors in the House of commons 1604—1629. Minneapolis, 1940, p. 153.

22. Bowyer R. The parliamentary diary. 1606—1607. Ed. by D.H. Wilson. Minneapolis, 1931. Особенно резкими были выступления м-ра Мартина: «Я говорю в защиту города, который тяжко страдает, и в защиту деревни, которая стонет под бременем чудовищных и бессовестных владельцев монополий... Все главные товары (commodities), производимые в городе и деревне, скапливаются в руках этих кровопийц (blood-suckers). Если этим кровопийцам позволить высасывать лучшие и основные продукты, даруемые землей, что станется с нами — ведь у нас отнимают плоды нашей земли и продукты нашего труда, добываемые в поте лица буквально по колено в грязи...» Другой член парламента Джордж Мур выступил вполне в стиле Менения Агриппы. Мур сказал, что в государстве существует разделение труда. Королева — глава государства, владельцы патентов — руки, а подданные — ноги. Голова придает силу рукам, руки становятся угнетателями по отношению к ногам, а ноги — поднимают мятеж против головы (Townshend H. Op. cit., p. 234—235). По нашему убеждению, именно эти парламентские дебаты, в большей степени, чем какие-либо другие источники, привлекли внимание Шекспира к басне Менения Агриппы, найденной у Плутарха.

23. Townshend H. Op. cit., p. 306—307.

24. Hall H. Society in the Elizabethan age. L., 1886, p. 136.

25. Townshend H. Op. cit., p. 34, 132.

26. Кузнецов К.A. Опыты по истории политических идей в Англии в XV—XVII вв. Владивосток, 1913, с. 53—54.

27. Gotbel H. Die Fabel «vom Magen und den Gliedern» in der Weltliteratur. Halle (Saale), 1934. О трагедии Шекспира «Кориолан» автор не упоминает.

28. Цит. по: Engel E. Sidney's «Defence of poetry». — Shakespeare Jb., 1899, Bd. 35, S. 273—274.

29. Brown H. Rabelais in English literature. Cambr., 1933.

30. MacCallum M.W. Op. cit., p. 455—456; см. также: Muir К. Shakespeare's sources. Vol. 1. Comedies. L., 1957, p. 223—224.

31. Traversi D. Shakespeare: the Roman plays. Stanford (Calif.), 1963, p. 208—209.

32. Бютнер P. поправляет H. Делиуса, который утверждает, что этот диалог создан Шекспиром и не имеет основы в сочинении Плутарха. Однако автор не усматривает в этих словах возражение Шекспира Плутарху (Büttner R. Zu «Coriolanus» und seiner Quelle. — Shakespeare Jb., 1905, Bd. 41, S. 50).

33. Нет никаких оснований передавать эти слова Коминию, как поступают некоторые издатели. Реплика Волумнии «Ау, and burn too» (III, 2, 24—25) в издании Globe и некоторых других передана безымянному «патрицию». По-видимому, некоторые издатели стремятся «облагородить» Менения и Волумнию.

34. «Coriolanus» in H.H. Furness new variorum edition... Philadelphia, 1928, p. 479—491.

35. De Luna B.N. Jonson's Römish plot: a study of «Catiline» and its-historical context. Oxford, 1967.

36. Наше толкование образа Генриха в трагедии Чапмена расходится с мнением большинства исследователей, которые увидели в этом образе попытку Чапмена изобразить «идеального монарха».

37. Chapman G. The Conspiracie, and Tragedie of Charles Duke of Byron, Marshall of France. — In: The comedies and tragedies of George Chapman. In 3 vols. L., 1873, vol. 2, p. 256. Далее страницы указаны в тексте.

38. См. напр.: Pollard A.F. The tyranny of Tudor times (extract from Pollard A. Henry VIII. L., 1902). — In: Henry VIII and the English reformation. Lexington (Mass.), 1968, p. 40—42.

39. Перевод Б. Томашевского по изданию: Шекспир У. Полн. собр. соч. в 8-ми т., т. 8.

40. «Московский наблюдатель» 1837, т. 12, с. 234—235.