Глава 3. Все еще Стратфорд и немного остальной Великобритании

Самое значительное продвижение вперед в изучении шекспировских документов дает нам знание повседневной жизни Стратфорда во времена поэта и некоторые значимые факты, имеющие отношение к его семье. Заметный вклад сделан книгой Е.Р.К. Бринкуорта «Шекспир и трибунал нравов Стратфорда», опубликованной в 1972 году. В основу своего исследования историк положил архивы Стратфордского церковного суда. Сохранилось два реестра с декретами этой инстанции за период с 1590 года по 1616 год, то есть двадцать пять последних лет жизни Шекспира. Мы изучим эти важные документы. Они позволят нам осветить мир, в котором прожил Шекспир с 1564 года по 1585 год, хотя они и не хранят следов его действий и поступков. Таким образом мы оказываемся свидетелями пьесы парадоксального театра, где свет ярко освещает некоторые типы и второстепенные персонажи, тогда как густая тень скрывает главное действующее лицо. Посмотрим, на кого похожи те, кого Шекспир знал и кто знал Шекспира, чтобы лучше очертить его невидимое присутствие.

Маленькие беспорядки и большие грехи

Название «Суд разврата», данное населением к большому недовольству и ярости лиц, составлявших церковный суд, исходит из факта, что из преследуемых законом преступлений самые пикантные и больше всего вызывающие пересуды касались телесного греха. Духовный суд заседал один раз в месяц в церкви под председательством ректора прихода в присутствии назначенного нотариуса, имеющего помощником клерка, которые записывали приговоры суда. Кроме этих ежемесячных судебных заседаний моральное состояние прихода проверяла ежегодная инспекция (Visitation). Расследования проводили церковные старосты и их помощники, уведомление о вызове в суд вручал церковный сторож, если же он не мог вручить лично в руки, то прикреплял уведомление к двери обвиняемого. Подлежащие наказанию преступления были четко определены в специальном документе под названием «Статьи расследований» («Articles of Inquiry»): «прелюбодеяние, проституция, кровосмешение, пьянство, богохульство, непристойность, ростовщичество», а также «сквернословие и разврат».

Постановления суда заносились в специальный реестр, в некотором роде «черную книгу Стратфорда, хранившую маленькие и большие преступления, наказания, штрафы и возмещение убытков. В разработанной системе презрения бедных штрафы, налагаемые церковной властью, так же как и Корпорацией, шли большей частью на снижение уровня нищеты, и можно, следовательно, подумать, что ежи воспринимались теми, кто их налагал, как и теми, кто их платил, не только как наказание, а также как вид подати на поддержание неимущих. Семьсот человек, получающих помощь, — немалый груз для общества на рубеже веков, и увеличение этого количества вызывает постоянное беспокойство у местных властей. Эта экономическая озабоченность ясно проявляется в твердых указаниях, даваемых населению: отказывать в приюте беременным женщинам, чье потомство могло бы утяжелить бремя общества. Экономические интересы, видно, пересекаются с заботами морального порядка, и наказание плотского греха находится на первом месте среди хлопот церковного суда, так как на это указывает полученное им прозвище. Любовь к ближнему получает извращенное выражение и осуществляется вразрез с тем, чему учит Евангелие. Женщине, ставшей матерью не будучи замужем, отказывается даже в месте в хлеву. Живое воплощение греха, она также угрожает экономическому равновесию местных финансов. Если она не местная, нужно, как это делают с бродягами, прогнать ее в родной приход. Уроженка этих мест вызывается в суд, который стремится заставить ее признаться, кто отец, и приговаривает к публичному покаянию: много недель подряд во время воскресной службы стоять перед прихожанами «одетой как обычно» или покрытой белой тканью, что является самым суровым наказанием. Бринкуорт без удивления отмечает, что на практике нарушающие супружескую верность женщины занимают суд больше, чем мужчины, с которыми они спали. Позор испытывать им. Некоторые, как Томас Керл в 1593 году, завлекают к себе беременных девушек, чтобы воспользоваться ими безнаказанно. Ведь зло уже сделано.

Если виновное лицо отказывается подчиниться, это автоматически влечет отлучение от церкви. Мера не бесплатная. Для отлученного она стоит 16 пенсов: 8 — судье и 8 — секретарю, не считая нотификационных издержек, платы сторожу по два пенса за пройденную милю. Чтобы получить абсолюцию (отпущение грехов, судебное решение об освобождении от наказания), нужно заплатить 18 пенсов, равно разделенных между судьей и секретарем, конечно, после предусмотренного покаяния, за исключением тех случаев, когда суд соглашается смягчить наказание, заменив его штрафом в пользу бедных. Абсолюционный документ тоже не бесплатный: 8 пенсов для судьи и 8 пенсов для секретаря. Кроме испытанного унижения издержки в течение такого процесса составляют порядка 2 шиллингов и 11 пенсов, равных приблизительно заработной плате сельскохозяйственного работника за полную трудовую неделю. Если отлученный медлит с просьбой о возвращении к пастве, к нему применяются строгие принудительные меры. По прошествии сорока дней отлучения церковный суд может потребовать ущемления его гражданских прав. Прихожанин англиканской церкви, наказанный ужесточенным отречением, отделяется как от церковного прихода, так и от гражданского. Ни профессионально, ни социально он больше не может, теоретически, посещать кого бы то ни было. Виновные во встрече с ним сами подвергаются преследованиям.

Дела супружеской измены тесно переплетаются с клеветой и оговором, неизбежно развивающимися в тесной общине, где все друг друга знают, где некоторые хотят все знать и не удерживаются от вымысла и где накопленная злоба часто по ничтожным мотивам находит грязный способ свести счеты через церковный суд. Семья Шекспиров пройдет через два таких судебных дела, очень тяжелых, одно из которых будет полностью сфабриковано. Церковь благодаря своим судам и их роли является почти эпическим явлением.

Заметим, что некоторые преследуемые грехи являются в равной степени преступлениями, таков случай с адюльтером, где виновные подлежат одновременно и церковному, и гражданскому судам. Наказания, применяемые гражданскими магистратами в таком случае, не ограничиваются простыми штрафами или ритуалами публичного покаяния. Они прибегают к заключению в тюрьму и к телесным наказаниям. Виновные обнажаются до талии и получают три удара розгами по плечам техническим служащим мэрии. В 1567 году за 6 шиллингов и 8 пенсов ремонтируют позорный столб, воздвигнутый на Маркет-Кросс, там, где находится маленький рынок, на перекрестке Хай-стрит и Бридж-стрит. Совсем рядом находится тюрьма, «Каталажка» («The Cage»), ее содержание оплачивают сами заключенные, и оно стоит им, закованным в цепи, по 4 пенса. Тюрьма превратится в таверну, сохранив свое народное название. В 1616 году Томас Куини, зять Шекспира, выкупит «Каталажку» у своего шурина Уильяма Чендлера. Если в Стратфорде чудом смогли превратить застенок в кабачок, где течет вино и пиво, то простая вода Эйвона не становится объектом какого-либо преобразования. Репрессивный аппарат использует ее таковой, какая она есть, чтобы остудить темперамент мегер, которых заставляют испытать принудительное купание, прикрепив их к подвесной люльке для ныряния. Гражданские власти часто вмешиваются в дела питейных заведений, чтобы они не поощряли общественного пьянства, фактора морального развращения и бедности семей. Несмотря на эти предосторожности, Стратфорд охватывает волна жестокости. В 1601 году, когда нищета достигает апогея, «убит Томас Бейлис под вывеской «Лебедя» в день шабаша в час проповеди, находившийся там, чтобы выпить». Для автора доклада очевидно, что зверское убийство Бейлиса — знак небесного суда. Вот что случается с теми, кто оскверняет дух шабаша и не находится в церкви как другие.

Овца, которая ест человека

В следующем году смерть Ричарда Куини, действующего бельифа и близкого друга Джона Шекспира, высвечивает проблему экономического кризиса. Речь идет об огораживании общинных земель. Тенденция сокращения пахотных и общинных земель крупными землевладельцами, огораживающими земли для разведения овец из-за шерсти, началась давно, задолго до царствования Елизаветы. В самом деле, шерсть значительно рентабельнее зерновых. Королевство пробовало множество раз принимать меры поддержки при неурожаях, когда появлялись очаги голода, пробовало закрепить навсегда пахотные земли и остановить экспансию пастбищ. Законодательство — одно, а исполнение закона — другое, и опасная эволюция продолжается в течение всего XVI века, преграждая крестьянам доступ к земле, разоряя вольных ленников, чью роль восхваляют великие умы, такие как Летимер, считающий их живой тканью королевства. Но как только наступает период, когда урожай зерновых богат, а цены очень низки, что не обогащает ни производителя, для которого это изобилие может стать критическим, ни государство, возрождается соблазн усиления распространения продуктивного животноводства, значительно более рентабельного, даже если оно сконцентрировано в руках горстки людей. Причина тяжести кризисов в парадоксальном характере бедности мелких землевладельцев и при плохих и при хороших урожаях, в извращенной природе нового богатства, которое может развиваться только на руинах прошлого и которое смешивается с культурной традицией и общественным порядком, в повторяющихся изменениях законодательства. Кризис, потрясающий Англию в то время, глубок. К бедствиям времен Елизаветы причисляют результаты огораживаний: обезлюдение и исчезновение деревень, уход крестьян в города, не имеющих там никаких других источников существования, кроме милостыни. Оксфордшир, находящийся по соседству со Стратфордом, в 1596 году после нескольких плохих урожаев охватывают мятежи. И многие другие районы сотрясаются от движений протеста. Политическая литература того времени полна суровыми обличениями несчастий в результате огораживаний. Уильям Харрисон рассматривает это в своем «Описании Англии», предваряющем «Хронику» Холиншеда, вышедшую в 1577 году. Он клеймит тех, кто «для разведения скота не прекращает день за днем прибирать к рукам новые земли, совершенно не щадя даже общинные земли, от которых зависит существование множества поселков». Один из самых знаменитых пуританских памфлетов «Анатомия пороков» («The Anatomy od Abuses») Филиппа Стаббса, опубликованный в 1583 году, где автор дает аллегорическую картину проблемы: «Эти огораживания показывают, что богатые съедают бедных, как скот ест траву...». Данное утверждение превращает овцеводов в жестоких зверей, в нем, как эхо, ощущается предостережение Матфея в Евангелии от ложных пророков, «которые приходят к вам, притворившись овцой, но внутри являются хищными волками».

Уорикшир и окружающие его селения не избегают общего несчастья. В течение последних лет XVI века продолжаются распри между сэром Эдвардом Гревиллем, державшим ленное владение, и Корпорацией. Гревилль хочет огородить земли, считая, что имеет на них права, Корпорация выступает за сохранение их открытыми. В январе 1601 года имеют место настоящие боевые операции, так как сеньор посылает своих людей вырыть рвы, которые Корпорация немедленно засыпает. Спорное место является общественной территорией, примыкающей к Эйвону, и известно под названием «Bancroft». В сентябре 1601 года на должность бельифа переизбирается Ричард Куини и принимается противодействовать маневрам Гревилля, добиваясь, в частности, поддержки епископа Уорчестерского. Эдвард Гревилль — импульсивный человек, в детстве он случайно убил своего старшего брата. Он поднимает своих людей против жителей Стратфорда, защищающих свои поля. Он говорит, что дойдет до применения меча, чтобы утвердить свое право. Питейные заведения Стратфорда заполняются людьми клана Гревилля. Они ищут ссоры, напиваются, обнажают свои кинжалы. Шум потасовки в одном из заведений привлекает внимание бельифа, обходящего свой город. Он входит в таверну и пытается призвать всех к спокойствию. Один из пьяных партии Гревилля жестоко избивает его. Куини не убит на месте, но умирает от ран Его хоронят 31 мая 1602 года. Расплата? Как бы то ни было, последние двадцать лет, которые остается еще прожить Эдварду Гревиллю, не улыбаются ему. Он теряет своего единственного наследника по мужской линии, закладывает все свое состояние в результате неудачных спекуляции и умирает разоренным.

Проступки и наказания

В 1609 году убит в пьяной ссоре Уильям Роббинс, работавший у Томаса Хорнби, сына кузнеца с Хенли-стрит, которого Шекспир в этом году преследовал за долг. В этом же году в «Лебеде» Томас, брат владельца постоялого двора Ричарда Уотермэна, приходит на помощь хозяину «Лебедя», когда с ним ссорится один клиент, Льюис Джилберт. Джилберт был на войне в Ирландии в армии Эссекса. Бывшие солдаты ирландской или нидерландской кампаний, собирающиеся иногда в банды, имеют плохую репутацию. Население боится их, так как нищета очень часто ведет их к насилию. Схваченный за горло Томасом Уотерманом, Джилберт вытаскивает свой длинный нож, всаживает его в живот противнику и убегает. В следующем году двое, Ричард Баррет из Хенли-на-Ардене и Джон Уайттл из Бирли, свидетельствуют против Джеймса Лорда, устроившего засаду и убившего Уильяма Лэнгфорда.

Остаются повседневные грехи, поставляющие материал для церковного суда: прелюбодеяние, богохульство, клевета, отсутствие усердия в богослужении, неисполнение Пасхи. Протоколы «Суда разврата» позволяют нам проникнуть в интимную жизнь семей. Бернемы, семья из Шоттери, друзья семьи Хесуэй, из которой Шекспир возьмет жену, испытали множество преследований за адюльтер. Регистрационные книги прихода содержат следы регистраций незаконнорожденных детей. В 1622 году Джудит Сэдлер, дочь Хэмнета и Джудит Сэдлер, которых Шекспир выберет крестными для своих близнецов, предпочтет побег, вместо того чтобы предстать перед судом за сексуальную невоздержанность. В разделе за 1607 год находим упоминание о случае, который мог больше всего вызвать пересуды в городе. Дэниел Бэйкер, уважаемый гражданин, выбранный в 1603 году бельифом, общеизвестный пуританин и вдовец в течение семи лет, оказывается обвиненным в прелюбодеянии с некой Энн Уорд, девицей. В судебном порядке, кажется, Бэйкер не пострадал, но весь Стратфорд, по крайней мере его пуританская часть, должна была открыто насмехаться над ним. Это история жертвы собственных махинаций, если не в деталях, то по сути — судьба управителя пуританина Мальволио из «Двенадцатой ночи» (1601). В пьесе Шекспира Мальволио манипулирует окружением дамы, которой он служит. Не исключено, что Дэниел Бэйкер, терзаемый плотскими желаниями из-за своего вдовства, стал жертвой бесчестных маневров того же плана.

В этих гнусных делах иногда обнаруживаются колоритные фигуры, которые в крепких выражениях говорят суду то, что они думают о нем и о мерзостях жизни, как это делает сводник Помпей в «Мере за меру» (1603—1604). Так Томас Фоукс усложняет свой случай, заявив суду, не раздумывая, что «он — развратный суд». Заявление с иронической гипаллагой старательно записано в протокол. Вообще это деликатный вопрос, нужно ли все и в самом деле записывать в протокол. Секретарь, который записывает во время судебных разбирательств в Стратфорде, может быть, и изменил бы свою практику, выслушав опасный ригоризм полицейского пристава Кизила из «Много шума из ничего», чей язык и смысл докладов напряжен и парадоксален. Послушаем его, как он допрашивает Конрада и Борачио, подозреваемых, в частности, в клевете по обвинению в адюльтере.

    Булава.

Связать их!

    Конрад.

Прочь, болван!

    Кизил.

Господи Боже мой! Где протоколист? Пусть запишет: принцев слуга — болван! Вяжите их! Ах ты, жалкий мошенник!

    Конрад.

Убирайся прочь, осел! Осел!

    Кизил.

Как! Никакого подозрения к моему чину! Никакого подозрения к моему возрасту! Ах, будь здесь протоколист, чтобы записать, что я осел! Но хоть это и не записано, не забудьте, что я осел! Ты, негодяй, хоть и полон почтения, а свидетели на тебя найдутся. Я парень не дурак, да подымай выше — принцев слуга, да подымай выше — отец семейства, да подымай выше — не хуже кого другого во всей Мессине. И законы я знаю — вот как! И денег у меня довольно — вот как! И дефектов у меня сколько хочешь — вот как! Да у меня два мундира, да и все у меня в порядке — вот как! — Ведите его! Экая досада: не успели записать, что я осел!

(IV, 2, пер. Т. Щепкиной-Куперник)

Отдадим должное Кизилу «суда разврата» Стратфорда, что не лишил нас остроты споров.

Уйма штрафов за неприсутствие на богослужении. Каждый штраф — 12 пенсов. Кажется, все же, что не все штрафы взимались. 10 октября 1592 года суд занимается двумя помощниками церковного старосты, Уильямом Уайлиттом и Джоном Смитом, которые не взыскали по 12 пенсов с виновных. Они должны были впредь подтверждать на каждом заседании суда, что заботятся о выполнении решения суда. Есть еще те, кто не остается на богослужении до конца и уходит во время молитвы или до проповеди .

В отчетах значатся факты осквернения воскресения и праздничных дней. Этот вид проступков вписывается в контекст развития пуританской доктрины, основывающейся на Моисеевой традиции шабаша, которая вписывается в Реформацию. Во главе последователей шабашизма (Sabbatarianism) стоит Николас Баунд, чья книга «Доктрина шабаша» («The Doctrine of the Sabbath»), появившаяся в 1595 году, определяет идеал, которому необходимо следовать. В Стратфорде есть два его ярых сторонника: сыновья ректора прихода Ричарда Бифилда, назначенного в 1597 году. Речь идет о Николасе и Ричарде Бифилдах, чьи публикации поддержат шабашистское движение в начале XVII века. Пожары 1594 и 1595 годов в Стратфорде воспринимаются ректором того времени Джоном Брэмхоллом как упавший с неба огонь, чтобы наказать «специально за осквернение шабаша Господа и пренебрежительное отношение к Его Слову в устах его верных пасторов». Такие проповеди, определенно, заставляют улыбаться, конечно, тайно, католика Джона Шекспира, если именно у его дверей остановился огонь! Церковные старосты и их помощники по очереди совершают обходы, чтобы установить личности и захватить врасплох тех, кто не на богослужении. Бринкуорт замечает, что число преследований за такого рода проступки явно превышает случаи распутства: девяносто против пятидесяти четырех. Эта статистика показывает, что видимая индифферентность к религии считается более опасным грехом, чем тайное распутство. В ноябре 1590 года некто Уильям Флевелин (как и офицер Генриха V в одноименной пьесе Шекспира, написанной в 1599 году) наказан за то, что открыл лавку в воскресенье. Покаяние виновных должно проходить в сопровождении и под наблюдением честных свидетелей (compurgators). Галантерейщик, сын Уильяма Смита, крестного отца Уильяма Шекспира, вынужден оставаться дома и не открывать свою лавку за исключением абсолютной необходимости до конца вечерни воскресенья и в праздничные дни. В протоколе встречаются все профессии: портной, сапожник, трактирщик, кузнец, а те, кто отказывается предстать перед судом, отлучаются от церкви. С другой стороны, суд не проявляет суровости к тем, кто выражает раскаяние. Часто они отделываются простым духовным увещеванием. Иногда рассматривают случаи смешивания религиозных праздников с языческими. Больное место — 1 мая, так как соблазн потанцевать вокруг майского дерева иногда преобладает над необходимостью присутствовать на богослужении. В этот день англиканская церковь отмечает праздник святых Филиппа и Якова, один из двадцати праздников своего календаря.

По крайней мере, один раз в год на Пасху нужно причащаться, чтобы демонстрировать единство с Церковью, и в этих условиях непричастие рассматривается как уклонение от англиканской церкви. В мае 1606 года под этим обвинением оказывается двадцать один человек, и среди них старшая дочь Шекспира, Сюзанна, которая не приходит в суд по первому вызову. Неизвестно, как она вышла из положения, может быть, просто пообещав заплатить штраф. Во всяком случае, это косвенное указание на принадлежность внучки Джона Шекспира к римской католической церкви. У уклоняющихся в Стратфорде, как и повсюду, положение все больше осложняется. Вообще в первые два десятилетия XVII века заметно увеличение пуританского фанатизма. Корпорация, еще недавно проникнутая духом братства и солидарности, как это показало ее отношение к Джону Шекспиру в период его трудностей, все более охватывается пуританской нетерпимостью. Больше недостаточно заставить заплатить штраф, нужно заставить всех повиноваться, и этот нарождающийся тоталитаризм, каким является пуританство за тридцать лет до победы круглоголовых Кромвеля над пораженными коррупцией и декаденством роялистами, обращается к классическому приему: захват заложника из семьи и политический терроризм.

Медицина

Стратфорд, кажется, по крайней мере в начале XVII века, изобилует врачами. Если за период с 1590 года по 1616 год нет сведений о врачах в архивах церковного суда, то инспекции, проведенные судом в 1622, 1624 и 1625 годах, позволяют установить, что приход, объединявший 3 000 душ, имел трех или четырех врачей, среди которых Джон Холл, зять Шекспира. Существует странное соответствие между той эпохой и нашей, потому что соотношение врачей и пациентов не изменилось. Тогда, как и сегодня, был один врач на 2 500 человек. Акушерки не входят в это число. Хотя, в принципе, на них давит то же разрешительное предписание их деятельности церковной властью, что и испытываемое врачами и хирургами. Практикующие это природное ремесло, для которого принадлежность к женскому полу — квалификационная сущность, нечасто предпринимают необходимые шаги, чтобы получить разрешающий документ. Брикуорт замечает, что повитухи, отказывающие в своих услугах матерям-девицам, не называющим имени отца ребенка, представляют последний заслон нравственности, как ее тогда понимают, и оказывают услугу общественной казне, уже обремененной большим числом получающих помощь.

После официального санитарного мира эпохи начинается мир шарлатанов. Так, неизвестен статус некоего Томаса Олбрайта, которого инспекция 1624 года включает в список врачей и хирургов. Хотя путешествие во времени требует специального угла зрения, попробуем задать себе вопрос, являлось ли тогда таким уж большим отличие между практиками с патентом и шарлатанами? И те и другие — выходцы из деревенской среды, и те и другие хорошо знают особенности простых людей. Да и диагностика основана на простом осмотре физического состояния и на установлении равновесия или неравновесия четырех основных составляющих жидкостей (характеров) темперамента: желчи, меланхолии, флегмы и крови. Самый быстрый анализ — не остается ли он до настоящего времени? — уроскопия, или проверка мочи больного, проводимая простым глазом. Самые распространенные предписания: кровопускание, клистир. Держим пари, что тогда, как и сегодня, шарлатаны, в своем подавляющем большинстве, остерегаются рисковать в применении опасных лекарств, прописывают плацебо, а добрая доза выспренного красноречия лжеврача и естественное желание исцелиться у пациента могут придать ему видимость эффективности. Узаконенное подчинение врачам телом и церкви душой вполне объяснимо тем, что причины болезней души и тела не видятся вне происков дьявола и что его деяния могли бы быть уничтожены только посредством четко рассчитанного соединения молитвы и слабительного.

Подсудное колдовство

Эта этиология зла признается всеми теми, кто не является материалистами, то есть «атеистами», как предпочитают их называть в то время. Они немногочисленны, или, если говорить более точно, их число невозможно установить, так как они избегают обнаруживать свое видение мира из-за того, что их отклонение от нормы подпадает под действие закона. Мы еще увидим, как Шекспир использует эту тему в своем драматическом творчестве.

В Англии в эпоху Возрождения, как и в средние века, Церковь требует от верующего верить в дьявола и опасаться колдовства. Таким образом, идеологически священник и колдун взаимодополняют друг друга. У них обоих одна и та же духовная референция, даже если прагматически динамика одного развивается в противовес динамике другого. Во многих отношениях стоит поговорить о взаимодополняемости священника и ведьмы, так как преследуемые по юриспруденции того времени как ярые приверженцы зла являются в основном женщинами Женщина, упомянутая нами в роли матери и повитухи, представляет существо непонятное, тайное и опасное для мужского пола. Святые отцы и наставники Церкви учат, что женщина передает не жизнь, а смерть. Она — богиня Природы, и, несмотря на облагороженный вид, она остается язычницей через циклы, которые сближают ее биологический календарь с подозрительной ночной луной. Только дневной мир был обращен в христианство. По-английски омофония двух слов sun (солнце) и son (сын) превращают дневную звезду, в определенном контексте, в лик Христа. Благодаря лингвистическому обороту луна, ассоциирующаяся с Дианой и Гекатой, по преимуществу языческими фигурами, божествами, царящими над ведьмами, остается ирредентной. Познанная, женщина, несмотря ни на что, остается волнующей тайной для своего партнера.

Исследования зарегистрированных судебных решений суда присяжных, действовавших в графствах, примыкающих к Лондону, обнаруживают, что на сто пятьдесят два случая осуждения за колдовство приходится только шесть мужчин, то есть 6,5% от тех, чью виновность признают. В 1563 году елизаветинское законодательство ослабило суровость закона, применявшего смертную казнь в отношении всех колдовских преступлений. Впредь только убийство с помощью колдовства подпадает под высшую меру наказания, в то время как уничтожение состояния влечет только наказание одним годом тюрьмы с поквартальным выставлением приговоренного к позорному столбу на шесть часов для посрамления. Смерть остается на случай рецидивов.

В 1584 году на двадцать третьем году царствования Елизаветы издается закон против «мятежных речей и слухов, распространяемых против Ее Величества Королевы». Он касается всех слоев общества и всех лиц, кто вздумает: «...внутри королевства Ее Величества, как и вне его, фабриковать или создавать один или множество образов, или составлять гороскопы, или каким-либо другим подобным запрещенным средством будет стремиться искать и передавать умышленно посредством своих речей, действий или письма, сколько времени остается жить или править Ее Величеству, или лицу, которое будет царствовать в атом Английском королевстве после смерти Ее Величества, или кто-либо преднамеренно и в стремлении уничтожить Ее Величество будет распространять такие пророчества письменно, в этих случаях любое нарушение будет рассматриваться как акт неверности, и виновный, или виновные, будут осуждены как неверные и подлежащие наказанию смертной казнью и (конфискации имущества), как это предусмотрено в случаях неверности, без возможности испрашивать быть судимым церковным судом».

Родившейся в 1533 году, Елизавете в 1581 году сорок восемь лет, и у нее нет ни мужа, ни наследников. Следовательно, она останется бесплодной, и все знают, что династия Тюдоров заканчивается на ней. Резкий скачок оккультизма является частью общей навязчивой политической идеи общества. В связи с этим интересно заметить, что среди преступлений и преступников, не подпавших под закон об амнистии, изданный королевой в 1581 году, значатся «все преступления Призыва, Заговора, Магии, Колдовства, Волшебства и любое преступление прямого или непрямого соучастия сказанному, так же как лицо, признанное в настоящее время виновным или осужденное за названные преступления». Монархия стремится защитить свое тело и душу от посягательств дьявола.

Несомненно, что в том случае, когда смерть настигает главу государства на посту, невозможно обойтись без распространения разного рода слухов по поводу его исчезновения. Так случится с Елизаветой двадцать два года спустя. В Британском музее хранится интересный манускрипт, который подтверждают другие источники, тоже рукописные. Он доносит, что за некоторое время до ее смерти член Королевского Совета передает Елизавете золотую истертую монету, завещанную королеве старой женщиной из Галлии. Благодаря этому талисману старуха из страны кельтов прожила более ста лет. Из-за своего скрюченного тела, не могущего ничего больше ждать от природы, она решила передать талисман королеве, чтобы та не умирала, пока будет его носить. Елизавета носит этот талисман. Затем замечают у нее упадок сил. Она сама видит видение, которое до такой степени волнует ее, что она рассказывает о нем своей камеристке. Она видит на постели свое съежившееся и дрожащее тело, ярко освещенное светом огня. Тогда она проклинает всех тех, кто превозносил ее красоту. Скоро она прекращает есть и не выносит лежачего положения. Она говорит главному адмиралу Чарльзу Говарду, который находится рядом в последние дни ее болезни, что ощущает, как на ее ноги давит железная цепь и что ей плохо. В то время две камеристки в ее кресле находят игральную карту, королеву червей. Железный гвоздь воткнут в ее лоб. Камеристки не осмеливаются прикоснуться к ней, узнавая в этом магическое действие. В это же время дама из ее окружения встречает в одной из комнат Елизавету, которую она оставила спящей в дальней комнате. Но едва она приближается, чтобы принести свои извинения, что оставила свою госпожу одну, как последняя исчезает. Возвратившись в королевскую комнату, придворная обнаруживает продолжающую спать Елизавету.

Мы предлагаем рассматривать эти эпизоды как свидетельство менталитета эпохи. Перемещение двойника во время сна представляет отдельный момент, который появляется как представитель остального. Он призван объявить о слабости связей, которые еще удерживают дух и тело королевы. Остальные соединяются очень связной символической логикой. Заклинание давшей талисман через посредство принятия его приводит к исхуданию принявшей его. Он приводит к миметическому кризису: здоровье принявшей талисман Елизаветы уподобляется состоянию старой галлийки. Наша интерпретация позволяет нам понять отрывок о «королеве и зеркале»:

«После этого (видения) она просит принести ей настоящее зеркало, которое она не использовала в течение двадцати лет. Зеркало принесено, и она принимается обвинять возбужденно тех, кто так восхвалял ее...».

Для рассказчика ясно, что эпизод со старой галлийкой и видение были случаем для понимания королевой в возрасте семидесяти лет своей физической немощи и опасности, которую несут льстецы монарху. Прагматическое значение талисмана относительно. Черная магия редко убивает быстро, она медленно истребляет силы своей жертвы. Часто эта медленная смерть вызывается с помощью выставления перед огнем восковых или тряпичных кукол, представляющих нужную личность. Огонь, свет которого вызывает сильное похудение, тоже имеет символическое значение. Нужно понимать этот огонь и это крайнее исхудение как отношение причины и следствия. Рассказчик видит в талисмане проклятый фатальный дар. В то же время колдовство присутствует и в эпизоде с игральной картой, пронзенной железным гвоздем. Карта с тремя символами. Это Королева. Это королева червей, ставка в мужских страстях при дворе, страстей реальных или куртуазных игр, но ставка, достигающая мифического размера в елизаветинской Англии. Это сердце, место нахождения живительных духов с мозгом и печенью в терминах медицинской науки того времени. Вот что можно разглядеть в этой анонимной истории.

Колдовство полей

В 1584 году Реджинальд Скот, бывший студент Оксфордского университета, джентльмен из Кента, представляющий в парламенте Нью Рамни, публикует трактат «Открытие колдовства» («The Discoverie of Witchcraft»). Слово «открытие» как во французском, так и в английском подразумевает как «научное открытие», так и «разоблачение». Скот, без всякого сомнения, шокирован плохим обращением с женщинами, обвиненными в колдовстве, в принуждении их признаться, до повешения. На континенте, где колдуньи рассматриваются как еретички, их сжигают, в Англии их вешают, как и всех других, совершивших тяжкое преступление против человека и государства. Костры являются институтом католической пресвятой инквизиции, которая ненавистна реформированной Англии. Книга Скота — первая исходящая от просвещенного ума смелая попытка показать, что в некоторых случаях колдовство существует только в воображении старых женщин и свидетелей. С течением времени этот аргумент благоразумия упрочится. Его находим в книге «Compendium Maleficarum» Франческо Марии Гуаццо, опубликованной в Милане в 1608 году. Первая глава первой книги названа «Природа и распространение силы воображения». Важно это внимание, направленное на воображение, и его власть, но нельзя было бы сказать, что есть стремление оправдать колдуний. Они остаются смутьянками и представляют собой опасность. Речь идет только о признании материальными или нематериальными действий тех, кого подозревают, обвиняют, и кто сам себя обвиняет — спонтанно или под пытками — в колдовстве. Скот хорошо знаком с местами Писания, превращающими веру в волшебство в статью закона.

Не у всех такой здравый ум, и Реджинальд Скот вынужден сносить нападки множества оппонентов, самым знаменитым из которых является Яков VI Шотландский (будущий Яков I Английский, сменивший Елизавету в 1603 году). Король Яков публикует в 1597 году, когда жизнь Скота подходит к концу (он умер в 1599 году), трактат под названием «Демонология» («Demonologie»), в котором тщательно исследует невидимый мир с невероятной точностью в деталях, присущей великим демонологам эпохи, одержимым, подверженным галлюцинациям, настоящим сомнамбулам красноречия. Уже «Предисловие к читателю» определяет полемический план произведения.

«Пугающее изобилие ненавистных рабов дьявола, ведьм или чародеек, заставило меня спешно выпустить данный трактат, чтобы убедить как можно быстрее и как можно больше сомневающихся сердец, что атаки Сатаны, без сомнения, существуют, и что те, кто являются его инструментом, заслуживают самого сурового наказания. Это противоречит мнению двух известных личностей нашего времени. Первый, англичанин Скот, не постеснялся сообщить, что колдовства будто бы не существует».

Борьба короля Якова была делом верховного магистрата, это было также личной борьбой. Один «памфлет» в прозе — такое название давали тогда небольшим информативным, полемическим или сенсационным трудам — раскрывает нам некоторые аспекты того, что стало государственным делом: заговор шотландских ведьм против короля. Произведение называется «Шотландские новости» (1591). Оно освещает процесс одного дела, раскрывшего гнездо колдунов и колдуний. Во главе стояли школьный учитель из Солтпена Файен, он же Джон Кьюнингем, и Агнес Сэмпсон. Как «хороший» охотник за ведьмами, Яков стремится установить, лжет ли обвиняемая или говорит правду:

«Агнес призналась Его Величеству Королю во множестве вещей, которые были так чудны и странны, ...и что «она не желала бы, чтобы Его Величество предположило, что ее слова были неправдой, но хотела бы, чтобы он ей поверил, потому что она откроет что-то, что Его Величество не поставит под сомнение». И отведя Его Величество в сторону, она передала ему разговор между Его Величеством и Королевой в Упсале в Норвегии в свадебную ночь, что вызвало сильное удивление Его Величества Короля. Она призналась, что когда Его Величество находилось в Дании, она сама взяла кота, окрестила его, и названный кот был отвезен в море бандой колдунов и брошен у берегов в Шотландии. Сразу после этого на море поднялся невиданный шторм и стал причиной исчезновения корабля, груженного различными сокровищами и дорогими подарками, которые должны были подарить царствующей шотландской королеве, а также причиной того, что корабль Его Величества короля при выходе из Дании испытал сильный порыв встречного ветра. Кроме того, колдунья заявила, что Его Величество не вернулся бы живым из этого путешествия, если бы его вера в Бога не была сильней их намерений».

Мы видим лесть, последнее оружие колдуньи, которая, несмотря ни на что, будет задушена и сожжена. Морское происшествие, которое должно было угрожать жизни короля, относится к 1589 году, когда Яков вез в Шотландию из Дании Анну, только что женившись на ней, — Шекспир, вероятно, вспомнил этот факт при написании «Макбета» .

Если, как мы только что увидели, колдовство могло достигать вершин государства, основная масса дел не представляет политического аспекта. Это, как пишет Скот, добрая старая ненависть деревенского мира выражается через суеверия того времени. Исследование судебных случаев в границах округа действия судов присяжных в графствах, близких к Лондону, обнаруживает главным образом жалобы на ущерб, причиненный имуществу.

Купание ведьм и другие пытки

Чтобы заставить признаться колдуний, хороши все методы пыток: им сдавливают пальцы в тисках, обвязывают голову жгутом и закручивают до предела, пока не захрустят кости черепа, вырывают ногти, предварительно вогнав под них иглы, пытают каленым железом, надевают пыточный сапог. Кости ног трещат, из вздувшейся и растрескавшейся плоти брызжет кровь и костный мозг. Есть еще одна процедура, применяемая к колдуньям, под названием «купание колдуньи». Полностью одетую колдунью с соединенными вместе и привязанными к деревянному колу пальцами рук бросают в воду. Речь идет о том, чтобы посмотреть, всплывет она или нет. Если она утонет, все хорошо, она не ведьма, если она всплывет, это доказательство того, что она — слуга дьявола. Видна извращенность метода: утопленник — невиновен, спасшийся — виновен!

В общем в Великобритании с 1542 года по 1736 год казнено несколько тысяч ведьм и колдунов. Для округа действия суда присяжных в графствах, близких к Долдону, статистическая кривая количества процессов достигает пика в 1578 году при царствовании Елизаветы и наблюдается регулярное понижение до начала царствования Карла I, затем кривая поднимается и достигает нового пика во времена Кромвельской республики. Пуританские фанатики более опасны, чем коронованный демонолог.

Вера в колдовство требует веры в действующий дух зла, обычно опасно самостоятельный, даже если в конечном счете подчиненный Богу. В этом смысле не верить в Зло, это не верить в Бога, как это заявляет Церковь того времени, то, что наши умы, преодолевшие — или не знающие — традиционные догматические рамки христианства, стремятся забыть.

Фармакопея простых людей

Если верить сохранившимся документам, в Стратфорде не слишком проявляется наличие ведьм в то время. Город и деревни церковного прихода насчитывали обычный набор целителей, костоправов, ворожей и подпольных акушерок. Трактаты по ботанике того времени, такие знаменитые, как массивный труд лондонского хирурга Джона Джерарда, опубликованный в 1597 году «Травник, или Общая история растении» («The Herball or Generali Historie ot Plantes»), дают представления о рецептах, используемых теми, кто умеет ориентироваться в библиотеке лекарственных трав.

Единственная жительница Стратфорда, у которой была репутация ворожеи, носит имя «Goody» Бромли матушка Бромли. 14 октября 1608 года Алиса Паркер предстает перед церковным судом по обвинению в оскорблении Елизаветы Бромли и приговаривается к публичному покаянию перед собранием верующих в следующее воскресенье. Подоплека дела в том, что матушка Бромли вызывает страх и ненависть из-за своего злого таланта и что она угрожает некоторым сглазом. Следователи церковного суда, кажется, не находят горячих следов местных ведьм и колдуний. В 1619 году они пишут, «что касается колдовства, магии, заговоров и средств, направленных на людей и скот, мы знаем кое-что, но чтобы уточнить наш доклад, мы просим подождать до следующей инспекции». Эта отсрочка позволяет думать, что материала было, по счастью, немного в этой вызывающей беспокойство области.

Вот таково социальное п культурное окружение, в котором рос и развивался Шекспир.

Кем он был и что делал?

Интерес к биографии великих современников проявляется в XVII веке и отражает, несомненно, пробуждение национального сознания, которое отмстило предыдущий век. Но информация публикуется беспорядочно и произвольно, в форме записок посредственных биографов почти сразу же после смерти. Трое из них оставили нам некоторые подробности относительно различных моментов карьеры Шекспира, собранных в то время, когда современники драматурга — во всяком случае, его потомки — еще могли давать сведения. Они представляют интерес прежде всего как самые древние. Опасность состоит в том, что именно их древность неудержимо придает им черты правды. Тем более что статус Уильяма Шекспира сразу же после смерти, как и в наше время, вызывал понятное неистовое желание проникнуть в тайну, которая окружает его и подстрекает к вымыслу Очевидно, что первые биографы сообщают сплетни, в которых чувствуется желание привлечь внимание к самому себе, фабрикуя какую-то отдельную черту, относящуюся к характеру или действиям великого человека из Стратфорда. Биографов-дилетантов Шекспира XVII века зовут Фуллер, Дэйвис и Обрей, но первое систематическое биографическое эссе принадлежит следующему веку. Это «Частичное описание жизни и т.д. Уильяма Шекспира» («Some Account of the Life, &c. of Mr William Shakespeare», 1709) Николаса Роу, драматурга, поэта, лауреата, критика, который предваряет полное издание сочинений в в томах критическим разбором шекспировских текстов. Биография Роу была авторитетна в течение всего XVIII века до появления «Жизни Шекспира» («The Life of Shakespeare») Эдмунда Мэлоуна, чья полнота охвата и стремление к точности создают основу для отсылок всех современных биографов. Николас Роу почерпнул информацию у Томаса Беттертона, великого шекспировского актера Возрождения, который сам узнал ее от сэра Уильяма Давенанта, поэта, драматурга и театрального антрепренера, по традиционному мнению, крестника Шекспира и незаконнорожденного сына, согласно другим мнениям, распространявшимся представителем первого поколения биографов Джоном Обреем (1626—1697).

Именно к последнему мы обратимся прежде всего, дабы не ввести в нашу историю слишком много недостоверного. Сведения Обрея интересны, потому что они получены от Уильяма Бистона, сына Кристофера Бистона, актера, коллеги Шекспира, который появляется как один из «основных комедиантов» в постановке пьесы Бена Джонсона «У каждого своя причуда»¹ («Everyman in his Humour»). Он обогатился, направив свой талант на постановку спектаклей, и прожил до 1638 года, а его сын до 1682 года, следовательно, на двадцать два и шестьдесят шесть лет соответственно пережив Шекспира.

В оставшихся после смерти Обрея документах находим материал, состоящий из четырехсот двадцати шести статей различного объема, иногда представляющих простые проекты. Среди этих «Кратких жизнеописаний» («Brief Lives»), которые дают нам представление о великих людях XVI и XVII веков, находим заметку о Шекспире. Вот она, переведенная ниже:

«Уильям Шекспир родился в Стратфорде-на-Эйвоне в графстве Уорик. Его отец был мясником, и если верить соседям, будучи мальчиком, он учился профессии своего отца. Когда он убил быка, то сделал это, произнеся речь. Этот Уильям, имея природную склонность к поэзии и драматической игре, прибыл в Лондон в возрасте восемнадцати лет, как я полагаю, и стал актером в театре, и его игра была одной из самых блестящих: в то время как Джонсон никогда не был хорошим актером, а был хорошим наставником. Он рано попробовал свою руку в драматической поэзии, которая в этот момент была на низком уровне, и его пьесы имели успех. Это был красивый мужчина, прекрасно сложенный и очень хорошо воспитанный, с легким, живым и приятным умом. Образ констебля для «Сна в летнюю ночь» он нашел случайно в Грендоне в Бэкингемшире (я полагаю, что именно в этом сезоне он был там), который находится по дороге из Лондона в Стратфорд, и именно здесь жил этот констебль в 1642 году, когда я прибыл в Стратфорд. Бен Джонсон и он проводили время в изучении характеров повсюду, где бывали. Однажды, когда они были в таверне в Стратфорде-на-Эйвоне, должны были хоронить некоего Коума, старого и богатого ростовщика. И там он импровизирует эту эпитафию:

Десять из ста дьявол потерпит,
Коун же хочет двенадцать и баста.
У кого мы ни спросим, кто в этой могиле,
«О! — дьявол ответит, — это Джон Коум».

На свою родину он приезжал один раз в год. Как мне говорили, он оставлял своей сестре по 200—300 фунтов в год. Я слышал, как сэр Уильям Давенант и Томас Шэдуелл (который считается лучшим комедиантом в этот момент) говорили, что живость его была необычайной, и они находили его природные качества превосходящими какого-либо другого драматурга. Его комедии остаются пикантными как благодаря тому, что в них слышишь английский язык, так и благодаря тому, что они рассказывают о нравах людей. Современные наши писатели так увлекаются индивидуальностями и украшательствами, что через двадцать лет в них ничего не поймут. Хотя, по словам Бена Джонсона, он плохо владел латынью и еще меньше греческим, он разбирался в латыни скорее хорошо, так как в молодые годы он был сельским учителем. Он имел привычку говорить, что не вычеркнул ни одной строки в своей жизни. И Бен Джонсон отвечал: «По мне было бы лучше, если бы он вычеркнул тысячу».

Этот текст обнаруживает больше любовь к зарисовке, чем заботу о хронологической последовательности, и эта тенденция была унаследована большинством биографов Шекспира. Собранные свидетельства поданы бесконтрольно. Иногда Обрей демонстрирует потерю памяти. В случае с эпизодом с констеблем он путает «Сон в летнюю ночь» и «Много шума из ничего». Однако, пусть в деформированном виде, но информация все же доходит до Обрея. Так, он в курсе о завещании Шекспира своей сестре, имени которой он не знает. Остальные родственники не интересуют биографа-дилетанта. Некоторые детали нужно воспринимать очень серьезно, например, когда Обрей говорит, что Шекспир приезжает в Стратфорд один раз в год. Это полностью соответствует тому, что можно предположить, исходя из условий его профессиональной жизни. Это простая и четкая информация, которую должен был получить Бистон-сын от Бистона-отца, работавшего рядом с Шекспиром в 1598 году. У нее есть все основания быть правдивой, по крайней мере, что касается последних лет XVI века.

Непроизвольно у биографов возникают вопросы: Шекспир был сыном мясника; он был в юности сельским школьным учителем; он должен был прибыть в Лондон в восемнадцать лет и сразу же устроиться в театр. Рассмотрим эти утверждения по порядку.

Жертвоприношение быка

История с мясной лавкой вполне может быть наполовину правдой. Известно, что круг профессиональной деятельности Джона Шекспира был разнообразным и что он включал и скот, и кожу, и шерсть. И не может быть невероятным, чтобы он дошел до убоя скота, оставляя кожу себе и продавая туши мяснику. Но невероятно, чтобы он разделывал мясо, потому что об этом не сохранилось никаких следов в документах. А ведь эта деятельность, мы об этом уже говорили, тщательно записывалась и внимательно надзиралась по причинам гигиены. Мизансцена и речь в героическом стиле молодого жертвоприносящего могут быть интерпретированы как попытка отдалить тяжелое и омерзительное действие от периода юности, когда талант, в частности импровизации, находится в процессе проявления. Помощник мясника торжественно передает жестокий эпизод. Нужно было, чтобы Стратфорд произвел исключительный ум, раз его мясники производили столь удивительных сыновей. Есть, конечно, еще один примечательный штрих: в контрасте между грубым характером ремесла отцов и тонким умом сыновей. Грубый человек дает рождение поэту. Без сомнения, здесь у рассказывающего о действиях и жестах Шекспира воображение регрессивного типа, стремящееся заполнить пустоту, существующую между отцом, занимающимся торговлей скотом и изготовлением изделий из кожи, и сыном, чьи персонажи стилизованным образом представляют человеческое жертвоприношение через животворящую игру слов.

«Утерянные годы»: проблема дат

Кажутся противоречивыми или почти противоречивыми две информации, данные затем Обреем, о работе Уильяма в качестве школьного учителя и о его приезде в Лондон в возрасте восемнадцати лет. Прежде чем рассматривать их, нужно установить некоторые ориентиры в бесспорных датах. Уильям женится в возрасте восемнадцати лет в 1582 году, подтверждением этому служит церковная запись. 26 мая 1583 года в церкви св. Троицы крестят его старшую дочь Сюзанну. 2 февраля 1585 года крестины близнецов Хэмнета и Джудит. В 1588 году Уильям упоминается вместе со своими родителями в судебном процессе Шекспиров против Ламберта — семья стремится вернуть землю в Уилмкоуте, отданную Джоном под залог двенадцать лет назад. В сентябре 1592 года появляется памфлет прозаика и драматурга Роберта Грина. Мы еще рассмотрим его, а сейчас важно знать, что он содержит бесспорный намек на драматические успехи Уильяма в Лондоне. Больше никаких неоспоримых упоминаний об Уильяме Шекспире не обнаружено между записью о его крестинах 26 апреля 1564 года и бесспорным намеком на начатую им драматическую карьеру осенью 1592 года, когда Шекспиру было двадцать восемь лет. Все эти упоминания не позволяют нам выявить и еще меньше догадаться о природе его деятельности. Включение его имени в официальный протокол процесса против его кузена Ламберта в 1588 году — Шекспиру двадцать четыре года — не означает, что он мог быть в Стратфорде в сентябре 1587 года, когда Ламберту сделано устное предложение о выкупе, хотя документ свидетельствует, что он присоединяется к этому предложению. Можно только сказать, что Уильям и его будущая жена Анна Хэсуэй вместе находятся в Стратфорде, когда зачата Сюзанна, по всей вероятности, в сентябре 1582 года, и что Уильям опять в Стратфорде или в непосредственной близости от него и что он женится на Анне в начале декабря. В мае-июне 1584 года Уильям и Анна опять вместе и, очень вероятно, снова в Стратфорде, когда были зачаты близнецы; в это время Уильяму двадцать лет. Можно предположить, что Уильям остается в Стратфорде до 20 лет, но ничто это не подтверждает. Его деятельность остается неопределенной между моментом, когда он покидает среднюю школу в 1576 или 1579 году, и 1588 или 1589 годом, когда, по общему мнению, он создает свои первые театральные пьесы в Лондоне. То, что традиционно называют «утерянными годами», представляет, следовательно, период минимум в десять и максимум в тринадцать лет. Загадка тем более раздражающая, так как эти «утерянные годы» являются годами превращения Уильяма из школьника в драматурга, способного соперничать сразу с лучшими драматическими поэтами того времени и даже превосходить их. Вполне вероятно, что по необходимости, а не по собственному выбору Уильям должен был помогать своему отцу в его делах. Можно прекрасно представить, как он путешествует вместе с Джоном, занимаясь торговлей шерстью, или как он занят в лавке перчаточника. Можно представить, что это раннее познание мира было школой, суровой, но увлекательной. Пьесы, в частности исторические, свидетельствуют о хорошем знании Англии и особенно родного графства Уорикшир. Но мы четко выскажем наше отношение. Невозможно, чтобы Уильям большую часть «утерянного времени» проводил вдали от фондов хорошей библиотеки² и без интеллектуального развивающего окружения. Невозможно все объяснить его гениальностью. Владение огромной лексикой, изысканными поэтическими формами, литературными познаниями как очевидными, так и обширными, обнаруживают знания, которые не могли бы возникнуть в один момент без значительной помощи культурной инфраструктуры. Стратфорд не мог предоставить подобную возможность самому великому из своих граждан, хотя и был он сыном одного из его бельифов. Те, кто хотел бы видеть в Шекспире простого невежественного актера, представляют этот период, о котором мы говорим, пустыми годами в культурном отношении. Для нас же очевидно, что наоборот, именно в этот период проходит литературное образование поэта, чей талант драматурга начинает проявляться в возрасте двадцати четырех лет.

«Tinker, tailor, soldier, sailor»

Эта прелестная английская считалочка дает перечисление профессий: «жестянщик, портной, солдат, моряк», — поют дети. Некоторые критики и биографы Шекспира уводят нас в школьный двор — одновременно и развлекательный, и поучительный, — где устанавливается полифония, которая, если к ней внимательно прислушаться, перечисляет различные профессии с легкостью, присущей считалочке. Каждая из них забирает себе жизненное пространство в «утерянных годах» и присоединяет Шекспира к своей собственной корпорации.

Эдмонд Малоун первым подал дурной пример. В своем издании полного собрания сочинений, появившегося в 1790 году, он пишет:

«Он знает юридические термины, которые нельзя усвоить при случайном наблюдении даже таким, как у него, умом, способным все охватить; его знание говорит о технической компетенции; и он с таким удовольствием демонстрирует это при всяком случае, что я подозреваю, что он приобщился, по крайней мере, к формам права и служил, будучи еще в Стратфорде, в бюро какого-нибудь прокурора, бывшего в то же время и нотариусом, может быть, имел функции сенешаля³ в каком-нибудь сеньоральном суде...».

Через сто шестьдесят лет в одной приятной и полной юмора книге под названием «Сержант Шекспир» («Sergeant Shakespeare») Дафф Купер пишет: «Юридические метафоры тоже встречаются, но я читал, что у Шекспира знание права дилетантское...». Участник первой мировой войны, Дафф Купер говорит, что понял преимущество военной метафоры в творчестве Шекспира однажды ночью во Фландрии во время первой мировой войны, услышав сообщение о смерти одного прибывшего в его батальон новичка, сержанта Шекспира. Итак, он хочет сделать из Шекспира времен «утерянных лет» участника войны в Нидерландах... У Купера слишком много юмора. Он увидел, что есть море и моряки, открыл важность морских метафор и нашел, что моряки, которые фигурируют в театральных пьесах, являются скорее бесцветными персонажами.

Не такое мнение у Александра Фредерика Фальконера, который, исходя из того, что в пьесах Шекспира есть морские эпизоды, намекающие на знание морского дела и навигации в елизаветинскую эпоху, утверждает в своей книге «Шекспир и море» («Shakespeare and the Sea»), что Шекспир в период между жизнью в Стратфорде и лондонским театром должен был оказаться на морской службе во время последней защиты Англии от католического испанского завоевателя. Фальконер, преподаватель английского языка в Сен-Эндрю в Шотландии, задумал свой труд во время службы на королевском флоте.

Эти труды не лишены занимательности, так как представляют творчество Шекспира в особом свете. Примеры можно было бы множить. К Шекспиру приспосабливали или будут приспосабливать все профессии, имеющие историческое соответствие с тем периодом. Проявляющие желание идентификации находят в «утерянных годах» отсутствие данных, которое позволяет им приспособиться к шекспировскому бриллианту. Решительно «утерянные годы» вызывают головокружение.

Школьный учитель

А мы, мы устоим перед этим? Теперь перед нами трудная задача рассмотреть правомерность утверждения Обрея, к которому следует вернуться. Он утверждал, что Шекспир был «в свои молодые годы сельским школьным учителем». Это другое простое и четкое утверждение, и непонятно, как Бистоны, отец и сын, могли бы обставить себе ложное представление. Между прочим, от самого Обрея мы знаем, что ему дал сведения именно Бистон, в его документах есть даже «памятка»: «Спросить Бистона, который знает о нем (Шекспире) больше всего от г. Лэйси». Пометка на полях рядом с указанием, что Шекспир был школьным учителем: «по мнению... Бистона». Основной информатор Обрея — актер Кристофер Бистон. Разве мог он получить эту информацию не от самого Шекспира? Во всяком случае, у него было время проверить правильность этого сведения. Когда в 1598 году Бистон и Шекспир работают вместе в труппе «Комедиантов камергера», Шекспир уже знаменит, и его прошлое уже законно может интересовать тех, кто общается с ним. Следовательно, источник информации представляет высокую степень надежности. Однако трудно понять, как Уильям мог исполнять обязанности учителя, если в восемнадцать лет он отправился в Лондон, чтобы работать в театре? Для должности в селе остается свободным промежуток между пятнадцатью и восемнадцатью годами, то есть между 1579 и 1582 годами. С другой стороны, уточним, что, не имея университетского диплома, Уильям мог служить только помощником учителя. Непонятно, как такая работа, исполняемая вдали от города, то есть вдали от какой-либо библиотеки, могла бы предоставить молодому человеку условия для самообразования, без которого невозможно объяснить его лингвистические и литературные познания.

Несмотря ни на что, упомянем о живом интересе, который вызвала книга Е.А. Дж. Хонигмэнна «Шекспир. Утерянные годы» («Shakespeare. The Lost Years»). Отправной точкой служит завещание, написанное в 1581 году Александром Хоггоном, сеньором из Ли в Ланкашире. В этом документе он рекомендует двум лицам, в частности, своему брату Томасу: «И я прошу от всего сердца дружески обращаться с Фальком и Уильямом Шекшефтом, которые живут теперь у меня, и взять их к себе на службу или помочь им найти хорошего учителя...». Известно, что наблюдается значительная вариантность в написании имен в ту эпоху. Не мог ли быть этот Уильям Шекшефт, служащий у Хогтона в 1581 году, помощником учителя Уильямом Шекспиром? Ведь появляется же дед Ричард в коммерческих сделках в Шниттерфилде под именами Шекстафф и Шекшефт. «Spear» («копье»), «Staff» («палка») и «Shaft» («древко колющего оружия, дротика, копья») объединяют соседствующие или дополнительные значения. Обнаруживается, что школьный учитель Джон Коттом, работавший в Стратфорде с 1579 года, выходец из Тарнакра в Ланкашире, совсем близко от Ли. Семья Хогтонов, как и семья Коттомов и Шекспиров, симпатизирует католичеству. Гипотеза состоит в том, что Коттом мог порекомендовать Александру Хогтону Уильяма Шекспира на должность помощника учителя. С нашей точки зрения, она интересна тем, что определенный на службу к частному нанимателю, Уильям мог иметь больше свободного времени, чем в сельской школе; наконец, Ли Холл и Хогтон Тауэр, усадьбы семьи, неизбежно должны были иметь библиотеку. Две фразы, предшествующие процитированной нами из завещания, льют воду на ту же мельницу с другого конца:

«Это мое требование и моя воля, чтобы названный Томас Хогтон... мой брат, получил все мои инструменты, относящиеся к музыке, и все театральные костюмы, если у него есть намерение содержать актеров, и он их содержит. А если он не хочет содержать актеров, в таком случае мое требование и моя воля, чтобы сэр Томас Хескет получил названные инструменты и театральные костюмы (play clothes)».

Есть еще несколько аристократических семей, которые держат у себя актеров. Является ли это случаем с Хогтоном и Хескетом? Если да, то Гильом и Шекшефт, горячо рекомендуемые в последующей фразе, могли бы иметь в 1581 году статус комедиантов в доме завещателя. Принятый как помощник школьного учителя в 1579 году или 1580 году, Шекспир, он же Шекшефт, вероятно, сменил амплуа в результате признания его драматического таланта в семье, которая любит театр. Если со службы у Александра Хогтона он переходит на службу к сэру Томасу Хескету из Раффорда, он может легко затем поступить на службу к Фердинанд о Стэнли, лорду Стренджу, пятому графу Дерби, так как близость между Хескетом и Стэнли доказана. «Комедианты лорда Стренджа» играют в различных театрах Лондона в 1577 году и в 1594 году. Более того: когда в 1594 году труппа была распущена, часть ее актеров формирует ядро новой труппы «Комедианты лорда-камергера», в которой, как доподлинно известно, состоит Шекспир в 1594 году. Последним камнем этой красивой конструкции является то, что акционеры театра «Глобус», в число которых входил Шекспир в 1599 году, назначили администратором своей коллективной собственности Томаса Сэведжа, крупного лондонского торговца, выходца из Раффорда в Ланкашире, феодального владения сэра Томаса Хескета.

Что думать об этой гипотезе? Для начала скажем, что Хонигмэнн проделал работу с безупречной честностью и скрупулезностью. Он просмотрел сотни документов. Он первым подчеркнул неточность там, где она существует, прежде всего в области возможных омонимов, трудных в обнаружении по прошествии четырех веков. Как нам кажется, первую проблему ставит имя Шекшефт. Предполагая, что это Шекспир, нужно ли рассматривать его как незначительную морфологическую странность, вполне объяснимую, потому что так называли его деда и при случае и его? Речь идет не о простой ничтожной орфографической фантазии, если исходить из того, что в то время подписывались лишь в исключительных случаях. Речь идет о фонетическом варианте. Записано произнесенное имя. Взрывной согласный звук уступает пришепетыванию. Героический раскат имени Шекспира приглушается. Мы думаем, что различие между Шекшефтом и Шекспиром достаточно, чтобы рассматривать имя Шекшефт как маску. Маска, прозрачная для любителей игры слов — игры, которую, конечно, любит Шекспир, — но зачем бы помощнику учителя нужна была маска при поступлении на службу к Хогтону? Для того чтобы дезориентировать тех, кто захотел бы раскрыть сеть католического влияния и привязанностей по всей стране? Это возможно, но не очевидно.

Джон Коттом с трудом мог бы иметь Уильяма Шекспира своим учеником, потому что он занимает свой пост только в июле 1579 года, в то время как это последний год в школьном обучении мальчика, если он еще не покинул школу до того. В каком качестве, следовательно, он мог его рекомендовать Хогтону? Остается, конечно, сеть католических привязанностей. К тому же нужно ли быть уверенными, что Джон Коттом из Стратфорда и Джон Коттом из Тарнакра в Ланкашире одно и то же лицо? Хонигмэнн прекрасно осознает трудность.

Что касается завещания, оно содержит несколько пунктов, затруднительных для интерпретации. Выражение «play clothes» может по обстоятельству обозначать как «сценические костюмы», так и «костюмы или ливреи для тех, кто играет». Но что играет или даже на чем? Кто такие «players»? Актеры? Слово может также подходить для обозначения тех, кто играет музыку, музыкантов, и это прочтение нам кажется более вероятным в контексте первого упоминания музыкальных инструментов в завещании. Театр и музыка имеют много общего, это правда, что немного умеряет силу возражения. Гипотеза о шекспировском драматическом «посредничестве»: сэр Томас Хескет — лорд Стрендж, приводящее к «Комедиантам лорда-камергера», имеет, следовательно ненадежное основание двойного значения. Является ли Шекшефт маской Шекспира? Является ли упомянутая игра драматической или музыкальной? Что касается Томаса Сэведжа, он выходец из Раффорда в Ланкашире, резиденции сэра Томаса Хескета, но есть более простое объяснение. В Лондоне он — владелец недвижимости и сосед Хеминджа, одного из главных актеров и акционеров «Глобуса». Совершенно просто, что последний, который, кажется, был главным руководителем труппы, вероятно, обратился к сэру Хескету, чтобы доверить ему роль администратора.

И потом, Ланкашир находится далеко от Стратфорда. Разделяющее их расстояние в три раза длиннее расстояния от Стратфорда до Лондона. Подобное путешествие не предпринимают просто так. В то же время Шекспир должен быть в Стратфорде, чтобы забавляться с Анной Хэсуэй в 1582 году, когда была зачата Сюзанна. Решительно, гипотеза о Ланкашире породила больше неясностей, чем разрешила, но она все же остается хорошим шагом в толковании тайны, окружающей «утерянные годы», и, может быть, это станет путем исследования в случае нахождения новых архивных документов.

Есть те, кто использует «утерянные годы», чтобы постараться заставить Шекспира предпринять «круиз» по европейскому континенту. Нам почти ничего не известно о его действиях на протяжении восьми или девяти лет, в течение которых он мог познакомиться с различными профессиями, но он не мог быть пехотинцем в Нидерландах, матросом Ее Величества, служащим у прокурора, великим путешественником для собственного удовольствия, так же как и для образования, не мог он быть и школьным учителем. Пришло время разумного выбора.

В качестве арбитража

Итак, вот простое мнение в качестве арбитража. Если Шекспир исполнял функции помощника школьного учителя, это было, — несмотря на то, что это и вызывает у нас симпатию, — только в течение очень короткого периода в один или два года; более вероятно, до восемнадцати лет и, без сомнения, намного ближе к Стратфорду, чем Ланкаширу. Мы думаем, что Обрей правильно угадывает, говоря, что Уильям прибывает в Лондон в восемнадцатилетнем возрасте. Он должен покинуть Стратфорд сразу после крещения Сюзанны, если не раньше, стремясь избавиться от сложностей в отношениях с семьей из-за женитьбы, мы это увидим. Он должен тотчас же войти в мир театра, если предположить, что он не был рекрутирован труппой, проезжавшей через Уорикшир. Что может быть более стимулирующим, чем театр? Наконец, в Лондоне книги. Здесь их печатают и продают только что напечатанными. Именно здесь можно их покупать или брать почитать. Уильям отправился из Стратфорда не без желания вернуться, и он снова у себя в своем родном доме на Хенли-стрит — неизвестна независимая резиденция Уильяма и Анны до покупки «Нью Плейс» в мае 1597 года — именно здесь зачаты близнецы в конце весны 1584 года. Семейная ситуация, несомненно, несколько разрядилась. С момента рождения Сюзанны прошел один год, восемнадцать месяцев с момента женитьбы. Между тем у каждого свои привычки; и Уильям, найдя работу, будет проводить большую часть времени так, как это делает капитан, находясь в семье несколько дней или недель между двумя дальними плаваниями. Несомненно, это единственная связь, которая объединяет его с морской службой, куда могли рекрутировать его добросовестные офицеры, но эта связь может существовать только в виде аналогии.

Примечания

1. Существуют различные варианты перевода названия этой пьесы: «У каждого своя причуда», «Всяк и своем праве». Прим. ред.

2. В то время библиотека в 200—250 книг была значительной библиотекой.

3. Сенешаль — королевский чиновник, глава судебно-административного округа, назначавшийся преимущественно из представителей местной феодальной власти. Прим. ред.