Часть вторая. От Марло к Шекспиру

Что же произошло 7 августа 1592 года? На первый взгляд, событие, Шекспира никак не касавшееся, а именно перевод в Тауэр знаменитого корсара, поэта и фаворита королевы Елизаветы I Уолтера Рэли, до того сидевшего под домашним арестом в собственном дворце Дарем-хаусе (Durham-house). Шурин узника Артур Трокмортон (Throckmorton) записал в тот день в дневнике: «Ma soeur s'en alla a la tour, et sir W. Ralegh» («Моя сестра переехала в башню, и сэр У. Рэли»). Елизавета Трокмортон, дочь видного елизаветинского дипломата Никласа Трокмортона (1515/16—1571), английского посла во Франции и Шотландии, фрейлина королевы, летом 1591 года имела неосторожность влюбиться в сердечного «друга» государыни и забеременеть от него. Рэли также увлекся девушкой всерьез. Однако положение — близость к монархине — обязывало обоих скрывать свои чувства. Так что обвенчались они втайне от всех в середине ноября 1591-го.

Ребенок родился 29 марта 1592 года. 10 апреля мальчика окрестили. Восприемниками стали Артур Трокмортон с женой Анной и граф Роберт Эссекс, с недавних пор хороший приятель брата молодой матери. Ситуация возникла парадоксальная. Ведь Эссекс — соперник Рэли в борьбе за звание первого королевского фаворита с осени 1588 года, с кончины незаменимого для повелительницы Роберта Лейстера, в противовес которому клан Бэрли в году 1582 и выдвинул бравого военного, отличившегося в боях в Нидерландах, Франции и Ирландии. Пока подопечный главного министра не ответил взаимностью мисс Трокмортон, умеренному внешнеполитическому курсу Бэрли ничто не угрожало. Авторитет Рэли, слушавшего сановного старца, нейтрализовывал почти все попытки последователей Лейстера склонить королеву к более активным антииспанским действиям. А группировались радикалы вокруг Эссекса.

«Бомба» взорвалась в первых числах мая 1592 года. Кто-то наконец сообщил Елизавете I об интрижке ее любимчика с юной фрейлиной, о тайном браке и новорожденном младенце. В одно мгновение вспышка высочайшего гнева подкосила систему, годами выстраиваемую Бэрли. Прежде всего королева вернула в Лондон самого Рэли, отплывшего 6 мая в очередную морскую экспедицию. Августейшие колебания длились недолго, и 2 июня оскорбленная государыня распорядилась посадить корсара под домашний арест. 3 июня та же мера постигла и Елизавету Трокмортон-Рэли, правда, в другом столичном доме. Присматривал за ней лорд-вице-камергер Томас Хенидж, будущий отчим графа Генри Саутгемптона.

Решению о немедленной отправке четы в Тауэр помешало заступничество многих явных и скрытых почитателей Рэли. Наверняка больше всех старался о помиловании фаворита лорд — главный казначей. Но смягчить королевское негодование он оказался не в силах, и 7 августа 1592 года, после двух месяцев хлопот в пользу провинившейся пары, супругов препроводили в главную лондонскую тюрьму. Жена протомилась в ней до 22 декабря, муж — до 15 сентября того же года. Увы, Елизавета I героя не простила. Так быстро Рэли отпустили на свободу за... выкуп. 7 сентября в порт Дартмунт возвратилась эскадра, вышедшая в море в мае. Возвратилась с богатой добычей на борту португальской каравеллы «Богоматерь» («Madre de Dios»). Долю, причитавшуюся организатору похода — Уолтеру Рэли, королева чуть ли не целиком забрала себе¹.

Заточение в Тауэре воина, пирата, поэта, популярного в народе, кардинальным образом изменило политический расклад в стране. Позиции Сесилов заметно ослабли. Отныне власть лорда Бэрли опиралась единственно на поддержку и доверие постаревшей королевы. Расположение той части общественного мнения, что сочувствовало Рэли, первый министр утратил. А кто приобрел? Роберт Эссекс, естественно, поступивший весьма дальновидно, выразив солидарность с тем, кто подобно ему пострадал за любовь. Напомню, в 1590 году Эссекс, тайно женившись на Фрэнсис Сидни (Уолсингем), вдове Филиппа Сидни, примерно на полгода, до ноября, лишился монаршей благосклонности².

7 августа 1592 года предопределило политическое объединение двух наказанных королевой за «неверность» фаворитов. Оно и произошло осенью того же года. А против кого оба ополчились, ясно. Против партии Сесилов, задававшей тон в правительстве. Уничтожением ее влияния на королеву и собиралась заняться новая коалиция. А тут все средства хороши, в том числе и давление на монарха со стороны общественности, которую еще предстояло настроить на соответствующий лад. В отсутствие телевидения, кино и радио мощным оружием пропаганды мог быть разве что театр. И сторонники Эссекса первыми поняли это. Кто именно из них, догадаться нетрудно. Конечно же Мэри Пембрук. В том же 1592 году леди взялась за формирование собственной труппы.

В 1974 году историк Мэри Эдмунд опубликовала завещание актера Симона Джеуелла (Jewell) от 19 августа 1592 года. В нем, во-первых, упоминалась финансовая помощь, оказанная Джеуеллу «миледи Пембрук» («my ladie Pembroke»); во-вторых, перечислялись друзья актера (mr. Brookes, Roberte Scott, mr. Cooke, mr. Matthewes, mr. Welshe, Richarde Fletcher, William Belcher, Thomas Vincente, mr. Iohnson, Robert Nicholls), в которых шекспироведы распознали артистов, игравших в разное время либо в труппе королевы, либо в труппе графа Пембрука. Возникла версия, что список Джеуелла отразил изначальный состав «слуг» графа Пембрука, дебютировавший в конце 1592 года. Судя по архиву службы королевских развлечений, самые ранние документально зафиксированные пьесы ими исполнены 26 декабря того же и 6 января нового года. Из дебютного репертуара коллектива нам известны четыре произведения — «Первая часть вражды между двумя славными домами, Ланкастеров и Йорков», «Подлинная трагедия Ричарда, герцога Йоркского», «Укрощение строптивой», «Эдуард II»³.

«Эдуарда II» сочинил Марло. Автор трех прочих, судя по намекам Грина и участию в создании новой труппы «слуг» королевы, — Роберт Уилсон, некогда стоявший у истоков формирования группы актеров графа Лейстера, родного дяди Мэри Пембрук. Между прочим, для политического театра требовался драматург, набивший руку в исторических хрониках. Таковых имелось немного, и все, кроме Уилсона, трудились на компании, конкурировавшие с «товариществом» королевы.

Самым талантливым из этой плеяды являлся, несомненно, Кристофер Марло, своими яркими трагедиями мести обративший на себя внимание самого Уолтера Рэли. Обоих отличало крайнее вольнодумство. Оно же и сдружило придворного с молодым сочинителем. Протекция близкого к Елизавете I моряка и солдата, симпатизирующего Арабелле Стюарт — потенциальной престолонаследнице, надежно защищала дерзкого писателя от интриг многочисленных недоброжелателей. Разумеется, до тех пор, пока патрон не угодил под горячую руку Ее Величества. Переезд Рэли в Тауэр мгновенно изменил ситуацию.

Во-первых, Марло тут же уволили с должности чтеца принцессы Арабеллы, которую тот занимал в течение трех с половиной лет. 21 сентября 1592 года опекунша девушки, Елизавета Хардуик (Hardwick, 1527—1608), графиня Шрусбери (Shrewsbury), уведомила лорда Бэрли, под каким предлогом избавилась от него: молодой человек, «забросивший университет» («le[a]uing of уе[= the] vniuersitie»), «развязный в религии» («forwardnes in religion»), хотя и не «папист» («papistry»), настойчиво добивался ежегодного пенсиона в размере сорока фунтов, якобы обещанного ему. Что почтенная дама посчитала нестерпимой наглостью...

Изгнанный из Хардвик-холла, чтец вернулся на родину, в Кентербери, и моментально оказался под судом. 15 сентября он подрался с портным Уильямом Коркином (Corkine), который десять дней спустя пожаловался в суд, надеясь взыскать с обидчика пять фунтов. При посредничестве отца писателя — Джона Марло — 9 октября стороны заключили мировую. Так что до реального приговора дело не дошло⁴.

Между тем в Лондоне начинающий драматург и по совместительству типограф Генри Четтл (Chettle) обнародовал памфлет Роберта Грина «Грош мудрости, купленный за миллион раскаяний». Да, тот самый, с мнимыми нападками на Шекспира. 20 сентября печатник зарегистрировал книжку в родной гильдии и быстро опубликовал. Пассаж об актере-вороне предваряли строки, посвященные трем драматургам — друзьям Грина. По именам они не назывались, но по лаконичным характеристикам угадывались вполне точно. Особенно двое из трех. «Ювеналом» («Iuuenall»), «язвительным сатириком» («byting satyrist»), обладающим «свободой порицать всё» («a libertie to reprooue all»), мог быть единственно неподражаемый Томас Нэш. А под «славным баловнем Трагедий» («famous gracer of Tragedians»), любящим рассуждать на тему, что «Бога нет» («There is no God»), поклонником учения Макиавелли («Machiuilian pollicy») скрывался, безусловно, Кристофер Марло.

Причем именно зараженному «атеизмом» («atheisme») Марло Грин отвел две трети, если не три четверти, «дружеского» обращения. Формально — убеждал приятеля отринуть аморальные, противные Богу нормы поведения. Фактически — доносил властям на политическую и конфессиональную неблагонадежность знаменитого трагика, живущего по принципу «что хочу, то и ворочу» («sic volo, sic iubeo»)⁵.

Памфлет, судя по всему, поступил в продажу в октябре и грозил приятелю Рэли серьезными неприятностями. Но, к счастью, высокопоставленный узник Тауэра в ту пору уже обретался на свободе, пусть и не прощенный королевой, зато поддерживаемый новыми влиятельными политическими союзниками, окружавшими графа Эссекса. Среди них значилась и графиня Мэри Пембрук, нуждавшаяся в университетски образованном, одаренном авторе трагедий. Марло — человек Рэли — на роль яркого сценического пропагандиста подходил лучше кого-либо, в том числе и Роберта Уилсона, хоть на перо бойкого, однако куда менее основательного и проникновенного, чем Марло. К тому же и университетов старый слуга графа Лейстера явно не кончал, почему и навыков профессиональной работы с историческим источником, увы, не имел.

Сам ли Генри Четтл задумал расправиться с коллегой, спрятавшись за «бумагами» Роберта Грина, умершего 3 сентября 1592 года, или кто другой подкинул оригинальную идею, но хитроумная попытка уничтожить Марло не увенчалась успехом. У сочинителя вдруг обнаружились покровители, еще более могущественные, чем Рэли, и организаторам кампании пришлось приумолкнуть, а публикатору «доноса» публично извиниться в предисловии к очередной изданной им книге «Сон добросердечного», записанной в реестр часто упоминаемой нами гильдии 8 декабря 1592 года.

Если бы не шекспироведы с их пристрастием к великому барду, то покаяние Генри Четтла давно бы истолковали так, как его и должно истолковывать. В гриновском памфлете фигурируют четыре драматурга. О двух: «Ювенале» и третьем из друзей Грина, «недостойном лучшей доли» («vnworthy better hap»), — ничего криминального или интересного для государственных структур не говорится. В отличие от двух других. Первого — «выскочку-ворону» — уличили в плагиате, второго — «славного» трагика — в безбожии и радикализме.

И верно, из предисловия Четтла следует, что «письмо» Грина оскорбило «одного или двух» из четверки. Причем печатник признался, что ни с кем из пары не знаком, после чего подчеркнул: он совсем «не расстроится, если никогда не встретится с одним из них» («with one of them I care not, if I neuer be»). А вот о причинении обиды второму мастер пожалел, «ибо сам — свидетель его поведению, не менее цивилизованному, как и замечательному в достоинствах, им демонстрируемых» («because myselfe haue seene his demeanor no lesse ciudi than he exelent in the qualitie he professes»). Затем Четтл счел нужным добавить о мнении «разных вельмож» («diuers of worship»), которые «подтверждают его прямоту поведения» («haue reported his vprightness of dealing»), «его честность и увлекательное изящество в творчестве» («his honesty, and his facetious grace in writting»)⁶.

Полагаю, вполне понятно, почему литературоведы разглядели «выскочку-ворону» в том, о ком отозвались «разные вельможи». Шекспир ведь по определению не может быть тем, с кем никто не жаждет познакомиться! Тем не менее в данном случае «Шекспир» как раз тот, к кому Четтл нарочито равнодушен. Обвинения кого-либо в списывании, краже сюжетов и мыслей, отсутствии скромности слишком заурядны и мелки, чтобы потом за них извиняться или, наоборот, защищаться от них же посредством сановных особ. Тем более в ту эпоху грубых нравов.

Иной расклад мы наблюдаем при возникновении малейшего подозрения в безбожии или политическом вольнодумстве. Перспектива привлечения к ответственности, вплоть до смертной казни, у такой персоны неизмеримо выше и серьезнее, чем у обычного плагиатора. И тут помощь высокородных господ будет весьма кстати, если не последним шансом на спасение. Сравнение двух разоблачений гриновского памфлета заставляет согласиться с тем, что защита важных лиц требовалась прежде всего «славному баловню трагедий», то есть Марло, а не «выскочке-вороне», то есть Уилсону.

И то, что именно за Марло, а не Шекспира или Уилсона, было замолвлено аристократическое слово, свидетельствует посвящение графине Мэри Пембрук сборника на латинском языке поэта Томаса Уотсона «Amintae Gavdia» (по мотивам «Аминты» Торквато Тассо). Подписал коротенький текст некто С.М. Литеры совпадают с инициалами Марло. Это — во-первых. Во-вторых, Томас Уотсон, близкий друг Кристофера Марло, скончался 26 сентября всё того же 1592 года, и кому, как не другу, подготовить к печати сей сборник пасторальных эпистол и эклог. Зарегистрирована книга в реестре гильдии книгоиздателей 10 ноября 1592 года самим Уильямом Понсонби.

Связь между тремя событиями — вполне ясная. Атаку Четтла против Марло повернуло вспять неожиданное заступничество благородной леди. Ее веская позиция вынудила недругов драматурга ретироваться и дезавуировать едва озвученные ими обвинения. Ну а сочинитель из признательности или из дружбы к Рэли принял, в общем-то, выгодное предложение Пембруков позаботиться о качественном репертуаре их новой труппы. И тут же засел за историческую хронику об Эдуарде II, короле-гомосексуалисте, свергнутом с престола своей женой, Изабеллой, в 1327 году. На сцену она попала не позднее первой половины 1593 года. По крайней мере, тем же летом, 6 июля, типограф Уильям Джонс, заплатив известную сумму, зарезервировал за собой право на публикацию этой пьесы. Титульный лист книжки, напечатанной примерно полгода спустя, сообщал читателям, что трагедия ранее исполнялась слугами графа Пембрука⁷.

Еще раз прошу обратить внимание на тематику, прежде для творчества Марло не характерную. Низложение монарха, причем английского! Несложно догадаться, что стояло за театральной премьерой произведения кентерберийского барда. Начало агитации разных слоев общества против настоящего, непотопляемого фаворита королевы — Уильяма Бэрли. Она удачно совпала с выборами депутатов парламента, созванного для обсуждения новых военных налогов и иных актуальных проблем.

Сознавал ли лорд — главный казначей нависшую над ним угрозу? Думаю, вполне, хотя, скорее всего, политический потенциал театра разглядел не сразу. Разумеется, первый министр понимал, что Эссекс в союзе с Рэли покоя ему не дадут. Потому и не замедлил с контрударом по оппонентам на другом фронте — конфессиональном. В ночь с 5 на 6 декабря 1592 года полиция арестовала в доме Эдуарда Бойса (Boys) Фрэнсиса Джонсона (Johnson) и Джона Гринууда (Greenwood) — лидеров молодого религиозного движения конгрегационалистов, то есть сторонников отделения церкви от государства и уничтожения церковной иерархии. Возникло оно около 1585 года трудами двух друзей — священника Джона Гринууда и адвоката Генри Барроу (Barrow). Правда, проповедовала «Старая церковь», как окрестили новую общину отцы-основатели, недолго — года два. Осенью 1587 года государство, уразумев, чем данная инициатива чревата для власти королевы — главы англиканской церкви, организацию обезглавила, упрятав не в меру активный дуэт в тюрьму.

Репрессии утихомирили барроистов. На пять лет. Но летом 1592 года они вдруг оживились. Во-первых, с континента, из Голландии, приехал Фрэнсис Джонсон, пастор из Мидлбурга, внезапно увлекшийся идеями Барроу и Гринууда. Во-вторых, тогда же на свободу под залог вышел сам Джон Гринууд. В сентябре оба образовали новую общину «нонконформистов» («непокорных») под тем же названием «Старая церковь». Джонсона выбрали пастором, Гринууда — учителем. Регулярные собрания в лесу у лондонского предместья Ислингтон достаточно быстро снискали популярность в народе. Община разрасталась, к явному неудовольствию и светской, и епископальной власти. В итоге иерархи духовные, несомненно, с ведома высоких правительственных чиновников поспешили вновь изолировать двух пуританских лидеров от паствы.

В этой истории ключевая фигура конечно же Джон Гринууд. Недаром его арестовывали дважды и единожды освобождали из-под стражи. Кто он такой? Выпускник Кембриджа. А еще капеллан барона Роберта Рича из Рокфорда (Rich of Rockford, 1559—1619), шурина Роберта Эссекса, убежденного пуританина. Служба у барона в качестве домашнего священника и секретаря хозяина продолжалась до 1582 года. После нее Гринууд и взялся за создание новой церкви. Но связей с прежним патроном, похоже, не утратил. Ведь кто-то выхлопотал ему привилегию покинуть узилище, которой тот же Барроу, увы, не удостоился. Да и возрождение «Старой церкви» удачно совпало с кризисом вокруг Рэли и... появлением труппы графа Пембрука. Чем не подготовка к открытию второго фронта борьбы с влиянием партии Бэрли посредством религиозной проповеди?⁸

Фронт третий — парламентская трибуна — возник 4 января 1593 года благодаря внешнеполитическому курсу Испании. Да, Бэрли не желал тотальной войны с Мадридом, но позволить ему додавить протестантов во Франции и Нидерландах, подстрекать на мятеж католическую оппозицию в Ирландии и Шотландии он, естественно, не мог. Для должного отпора испанцам требовалось усилить военную мощь Англии, которая, в свою очередь, зависела от размера налогообложения. Налоги же устанавливал парламент, почему 4 января королева и распорядилась о созыве двух палат — общин и лордов. Они собрались 19 февраля. Обсуждение главного вопроса едва началось, как разразилось два крупных скандала, завершившихся арестами депутатов, официально обладавших иммунитетом, гарантированным в первый день работы сессии самой Елизаветой I.

Первой отличилась группа Питера Уэнтуорта (Wentworth) и Генри Бромли (Bromley), вторым — депутат Джеймс Морис (Morice). «Фракция» намеревалась внести на рассмотрение коллег проект билля о порядке престолонаследия, одиночка 27 февраля на пленарном заседании предложил реформировать ничем не ограниченное церковное судопроизводство. Реализовать свой план Уэнтуорт и Бромли не успели. Кто-то предупредил о нем Тайный совет. Министры тут же вызвали на ковер инициаторов неприятной для государыни затеи. В течение двух дней — 23—24 февраля — они старались предотвратить оппозиционный демарш по-хорошему. Когда поняли тщетность этого, 25 февраля отправили всех под арест: кого — под домашний, а кого (вожаков) — в настоящие тюремные камеры, Тауэрские или Флотские. Что касается депутатского законопроекта, то официально в получении бумаги отчитался не спикер парламента — Эдуард Коук (Coke), а член Тайного совета и лорд — хранитель большой печати Джон Пакеринг (Puckering).

Наверняка выдвинутую Джеймсом Морисом идею ожидала та же участь, выступи с ней группа товарищей, а не он один. Любопытный факт. 22 и 23 февраля Уэнтуорт навещал Мориса, убеждая присоединиться к готовящейся втайне акции. Тот отказался. Побоялся? Не захотел? Или не имел права? Речь Мориса против суда епископов произвела фурор. Дискуссия, спровоцированная им, расколола палату общин. Многие, очень многие поддержали храбреца, в том числе и член Тайного совета Фрэнсис Ноллис... отец Летиции Нолис, дед Роберта Эссекса... 28 февраля Эдуард Коук обнародовал мнение королевы, крайне отрицательное, после чего зачинщик распри Джеймс Морис предстал перед Тайным советом, определившим ему меру наказания — домашний арест до окончания сессии.

О том, насколько спонтанными были оба происшествия, мы поймем, если узнаем чуть поподробнее о мятежных героях. Питер Уэнтуорт — давний сторонник скорейшего объявления Елизаветой I преемника. Про что и трактат написал, и под караулом за него отсидел, месяца с три в Гэйтхаусе, затем еще столько же, до февраля 1592 года, у себя дома. И вот меньше чем через год депутат шагнул на те же грабли повторно. Из простого упрямства? А может, под влиянием близких и друзей? Между прочим, вторую жену Уэнтуорта, в ту пору здравствующую, звали Елизавета Уолсингем. Супруге Роберта Эссекса, Фрэнсис Эссекс, она доводилась родной тетей.

Помимо супруги на Уэнтуорта влияли и два предприимчивых друга-единомышленника — Ричард Стефенс (Stephens) и Генри Бромли. Бромли — сын лорда-канцлера Томаса Бромли, выходец из Плимута — вотчины графов Бедфордов, весьма неравнодушных к Эссексу. Стефенс — пуританин и «брат» (то ли по родственной линии, то ли по духовной) Елизаветы Палмер, урожденной Верни (Palmer, Verney, 1558—1592), опять же хорошей знакомой Роберта Эссекса и... с 1591 года жены Генри Бромли.

Джеймс Морис, хоть и дистанцировался от «фракции» Уэнтуорта, с Эссексом связан не меньше ее лидеров, причем через ту же семью — Уолсингемов. Легендарный шеф тайной полиции королевства регулярно помогал ему избираться депутатом палаты общин от округа Колчестер. Ну а сам фаворит после роспуска парламента 1593 года не преминул похлопотать о назначении «реформатора» церкви генеральным прокурором страны, впрочем, безуспешно⁹.

А теперь давайте представим общественную атмосферу в Лондоне на излете зимы 1593 года. В Вестминстере ожидается съезд депутатов со всех графств Англии, которых объединившиеся недавно два «фаворита» обязательно попробуют натравить на первого министра государства. В то же время в предместьях столицы, несмотря на арест вождей, не прекращаются проповеди конгрегационалистов. И, как нарочно, в одном из городских театров «слуги» графа Пембрука сыграли новую пьесу о несчастном короле Эдуарде II, утратившем корону и жизнь из-за двух лично преданных ему, но народу и дворянству ненавистных, любимчиков — Пьера Гавестона и Хью ле Диспенсера (в трагедии Спенсера). Хотя второму «интимному другу» монарха драматург посвятил мало строк, зато опасные ассоциации в публике вызывал именно он. Ведь рядом с ним на сцене действовал его почтенный отец, Хью ле Диспенсер Старший, главный советник короля Эдуарда. Дуэт, безусловно, напоминал зрителю о другом «семейном» тандеме, подчинившем себе уважаемого всеми властителя — стареющую королеву Бесс. Об отце и сыне Сесилах: лорде — главном казначее Уильяме Бэрли и госсекретаре Роберте Сесиле. Волей-неволей актеры побуждали аудиторию задуматься: а не обернется ли безоговорочное послушание нашей королевы Сесилам тем же печальным финалом, что случился с пристрастным к Диспенсерам Эдуардом II?

Пусть Марло основное внимание в драме уделил Пьеру Гавестону, эта уловка не притупила бдительность старого царедворца. Бэрли сообразил, какую угрозу несет правящей партии драматическое творение вкупе с оппозиционной активностью в парламенте и в лесу у Ислингтона. И расчет партии Эссекса-Рэли, в общем-то, прост.

Что заставит королеву расстаться с Сесилами, выражаясь вслед за героем Марло — «изгнать ту пагубную шайку» («banish that pernicious companie»)? Народный бунт, организованный «баронами», то есть оппозицией, возглавляемой любимчиками народа Эссексом и Рэли. Кто бросит клич? Депутаты палаты общин. А кому вести толпу на осаду Уайт-холла, Сент-Джеймса, Хэмптон-корта или Виндзорского замка? Судя по всему, фанатикам Барроу и Гринууда, подвергавшим сомнению авторитет династии Тюдоров как минимум в сфере церковной. Но толпу надлежит соответствующим образом настроить. Вот данную миссию и взялась исполнить труппа Генри Пембрука вместе с Марло, располагая до часа «X» полутора-двумя месяцами. Однако лорд Бэрли сумел разглядеть тот потенциал, каким обладал театр, воздействовавший на умы сразу сотен, а то и тысяч человек. А разглядев, не замедлил с контрмерами, причем вовсе не шаблонными.

21 января 1592 года Тайный совет констатировал внезапный рост в Лондоне числа заболевших неким поветрием, давно гулявшим по столице, правда, на протяжении нескольких «недель подряд начинавшим ослабевать» («for certaine weekes together beganne to diminishe»). В связи с чем правительство поручило столичному муниципалитету позаботиться о соблюдении жесткого карантина в тех домах и местах, где обнаружатся больные той «инфекцией». Сам главный казначей по болезни в заседании не участвовал. Но на нем присутствовал сын, Роберт Сесил, который и мог привлечь внимание к проблеме прочих советников. Возражений ни от кого не прозвучало, в том числе и от оппозиции, не заподозрившей подвоха в странной динамике «поветрия», внезапно усилившемся после нескольких недель падения.

Молчание — знак согласия, и ровно через неделю, 28 января 1593 года, Тайный совет нанес второй, главный удар. Министры дополнили прежнее решение новым предписанием отцам города (лорду-мэру и олдерменам): в профилактических целях до лучших времен «запретить... все спектакли, травлю медведей, быков, игры в мяч и любые иные аналогичные поводы к собраниям» («to inhibite... all plaies, baiting of beares, bulls, bowling and any other like occasions to assemble»)¹⁰.

Теперь возражать что-либо поздно. Раз в течение недели сам факт эпидемии никем не оспорен, то сопротивляться введению ограничений, препятствующих ее распространению, к тому же стандартных, бессмысленно. В итоге все театры закрылись, и графа Пембрука тоже, а «Эдуард II» так и не исполнил той задачи, которая ему вменялась, не убедил лондонцев в том, что пришла пора освобождать королеву от тирании Сесилов.

Впрочем, оппозиция, практически обезоруженная хитрым маневром правительства, капитулировать не думала. Потерю театра она попыталась компенсировать громкими скандалами на парламентской сессии, которыми и надеялась пробудить от политической спячки жителей Лондона. Демарши Мориса и группы Уэнтуорта завершились, как и планировалось, — арестами, поспешными и несправедливыми. Они послужили первыми серьезными раздражителями народного возмущения. Недаром 10 марта депутат от Мидлсекса Роберт Урот (Wroth) высказался за принятие петиции королеве с просьбой о прощении угодивших под стражу семи коллег. Тут же все члены Тайного совета, бывшие в палате, взяли слово, чтобы отговорить собрание от рискованного шага, способного разозлить государыню и навредить арестантам.

Со своей стороны Сесилы использовали парламент с целью разгромить движение конгрегационалистов. 26 февраля на рассмотрение палат внесли два ключевых законопроекта — о субсидиях и «о приведении нелояльных подданных к должному повиновению» («for reducing disloyal Subjects to their due obedience»). Под подданными подразумевались пуритане, и общины, легко разгадав уловку, правительственный вариант билля отклонили, вынудив сформировать согласительную комиссию.

Оппозиция между тем продолжила провоцировать министров на непопулярные действия. 1 марта депутаты в первом чтении обсудили акт о запрете иностранным купцам торговать в розницу импортным товаром. Коренных англичан давно беспокоила конкуренция иноземных коммерсантов из Голландии, Франции, Италии, постепенно вытеснявших с рынка национальный капитал. Первой жертвой их аппетитов пали отечественные мануфактуры, затем — складские помещения, теперь на очереди стояли обычные торговые лавки. Защитить британцев, ими владевших, якобы и намеревались авторы билля. Правда, они не могли не предвидеть реакции властей, крайне отрицательной, на любые дискриминационные меры, мешавшие экономическому развитию страны. А потому инициатива друзей Эссекса и Рэли являлась не более чем еще одной попыткой разжечь общественное недовольство правящей партией, которая действительно встретила данный проект в штыки. Она тщетно старалась заболтать его на согласительной комиссии, а когда сорвать голосование на пленарном заседании не получилось и 27 марта большинство палаты утвердило закон (162 — за; 82 — против), прибегла к содействию палаты лордов, 31 марта этот билль отклонившей.

Что касается другого закона, о нелояльных подданных, нонконформистах (recusants), то после долгих баталий в кулуарах, комиссиях и в Вестминстерском зале 7 апреля Сесилы продавили нужный им акт. А параллельно добили «секту» барроистов (barrowists). С рядовым составом расправились по обыкновению: 4 марта 1593 года в лесу у Исленгтона забрали под стражу пятьдесят шесть адептов «бунтарского» учения. Затем устроили основателям ячейки — Барроу и Гринууду — скорый «справедливый» суд. 21 марта начали, 23-го закончили, приговорив обоих за «сочинение и публикацию мятежных книг» («for writing and publishing seditious books») к виселице.

Но казнить сразу, 24 марта, не смогли. За спасение «еретиков» развернулся нешуточный бой в придворных кругах. Детали, конечно, неизвестны. Об ожесточенности «сражения» свидетельствует то, что дуэт дважды (24 и 31 марта) привозили к эшафоту и дважды, не осмелившись вздернуть, возвращали в тюремную камеру. Им предлагали покаяться, обещая помилование. Однако они отвергли такой компромисс. Нервы у Сесилов сдали 4 апреля, когда палата общин после бурных дебатов не приняла закон о нонконформистах. Тогда-то 6 апреля Барроу и Гринууда уже без колебаний повесили, формально по решению духовных лиц, в реальности, разумеется, по воле особ светских. Хотя, судя по письму Томаса Филлипса (Phillipes), «слуги» графа Эссекса, прежде криптографа Фрэнсиса Уолсингема, в спектакль о непреклонных епископах, игнорирующих мнение «доброго» Бэрли, многие поверили...

Воистину, степень политической напряженности в Лондоне в период работы восьмого парламента Елизаветы I достигла очень высокого градуса. Эмоции били через край у всех — и у друзей Эссекса, и у друзей Сесила. В числе последних была и престарелая королева, которую «выходки» Уэнтуорта и Мориса изрядно разозлили. Неудивительно, что она, будучи не в духе от подобных оппозиционных атак, явно неадекватно отреагировала на речь Фрэнсиса Бэкона в палате общин 7 марта. Знаменитый философ всего лишь предложил срок сбора субсидных денег увеличить с трех до шести лет. За что и угодил в опалу. Похоже, Елизавета I сочла заурядный эпизод парламентской дискуссии одним из коварных выпадов против Сесилов...¹¹

По достижении главной цели — одобрения билля о военных субсидиях — парламентариев 10 апреля 1592 года торжественно распустили по домам. Что дальше? То, что оппозиция не сумела в этот раз вывести массы на улицы, еще не означало безоговорочной победы над ней. История вполне могла повториться через какое-то время и по той же схеме: после активной агиткампании новая ударная группа увлечет тысячи людей за собой к королевскому дворцу. Оттого особое внимание правящая партия уделила «светлым головам» в стане соперника. Две из них, как мы видели, окончили дни на виселице. Третью, ту, что сочинила «Эдуарда II», то же надлежало поскорее угомонить, дабы из-под талантливого пера более не вышло ничего взрывоопасного.

Какова ахиллесова пята Марло? Верно, атеизм! На нем и собирались сыграть господа министры. Надеялись не просто уничтожить блестящего драматурга, а дотянуться через него до высоких покровителей писателя — Рэли, Пембруков, Эссекса. За что предпочли зацепиться? За отвергнутый лордами билль об иностранных торговцах. Оппозиция проект выдвинула, громогласно объявив себя фактическим противником эмиграции. Значит, ей общественность в первую очередь припишет и принадлежность более радикальных идей в отношении чужеземцев, вбрось их кто-либо в публику, разумеется, анонимно и лучше вскоре после роспуска парламента.

Что и случилось в течение недели с момента окончания сессии. Уже 16 апреля Тайному совету доложили о распространении в Лондоне памфлета, в ультимативной форме предлагавшего всем бельгийцам — «грубым скотам» («beastly brutes») и «пьяным бездельникам» («drunken drones»), «трусливым» («fainthearted») фламандцам и французам — «родоначальникам обмана» («fraudulent father») — покинуть королевство не позднее 9 июля. Советники велели городским властям разыскать и арестовать автора. 22 апреля тот же орган учредил особую следственную комиссию из пяти членов во главе с доктором права Юлиусом Цезарем (Caesar, 1557/58—1636), сыном придворного врача-итальянца Джулио-Цезаре Аделмаре (Adelmare). Наконец, в ночь на 6 мая на церковной ограде голландской кирки кто-то прикрепил листок со стихами с теми же угрозами в адрес иноземцев. Причем коротенький текст имел подпись — «Тамерлан» («Tamburlaine»)¹².

Вот так, без особых затрат, партии Эссекса устроили западню. Всё просто. Оппозиция ополчилась на иностранцев. Памфлеты против них стали гулять по столице. Один из подстрекательских опусов сочинили в стихах от имени Тамерлана, героя нашумевшей трагедии, автор которой — Кристофер Марло, поэт и друг Рэли, активного сторонника изгнания «пришлых» из страны. Чем не основание выяснить, насколько знаменитый драматург причастен к памфлетному нападению на эмигрантов. Заседание Тайного совета 6 мая, понятно, не успело ознакомиться с рапортом о непристойных виршах, сорванных с церковной ограды. Следующее состоялось 11-го числа. На нем семь членов совета, в том числе и Уильям Бэрли с сыном Робертом Сесилом, предписали городским властям «предпринять поиск и задержание каждого, в том подозрительного» («to make search and aprehend everie person so to be suspected»). Им позволялось обыскивать дома, допрашивать арестованных и при необходимости «подвергать их пытке в Брайдуэле» («put them to the torture in Bridewel»), прежнем дворце Генриха VIII, давно превращенном в тюрьму.

Нет, Марло являлся слишком крупной фигурой, чтобы полиция наведалась к нему незамедлительно, ссылаясь лишь на предположение. Посему первым под стражу взяли приятеля поэта, в высокие политические сферы не вхожего, — Томаса Кида. Арест произвели уже 12 мая. На квартире сразу же обнаружили то, что и надеялись найти — бумаги с «гнусными еретическими идеями, отрицающими божественность Иисуса Христа, нашего Спасителя» («vile hereticall conceiptes denyinge the deity of Jhesus Christe, our Savior»). Далее под пытками Кид назвал, кому та подборка принадлежала — Кристоферу Марло.

Теперь можно брать под караул и прославленного драматурга. Впрочем, Марло в Лондоне отсутствовал. Посему 18 мая Тайный совет откомандировал за ним в графство Кент в усадьбу Томаса Уолсингема королевского курьера Генри Маундера (Maunder). Невольная отсрочка с арестом помогла поднять на защиту Марло ряд влиятельных особ. Двух дней вполне хватило, чтобы не допустить препровождения писателя в застенок. Неизвестно как, но инициаторов процесса «убедили» удовлетвориться обязательством подследственного ежедневно посещать канцелярию Тайного совета¹³.

Разумеется, Бэрли охотился за Марло не для того, чтобы ограничить его свободу передвижения и даже не с целью уличить в атеизме. Писателя, дружившего с Рэли, общавшегося с семьей Пембрук, надлежало привести в казематы Брайдуэла, где заплечных дел мастера сумели бы вырвать из узника признания о том, как новый альянс Эссекса и Рэли собирался переменить форму правления Англии, каким видел будущее государства без Сесилов и, главное, самой королевы. Что ее ожидало? Положение равноправного партнера, безропотной марионетки или... участь Эдуарда II, убитого спустя год после свержения?

Обвинения в атеизме — хороший предлог для тюремного заточения. Но, как выяснилось, слова одного свидетеля — Кида — мало. Оно не произвело должного впечатления на государыню. Требовался второй хороший знакомый Марло, и желательно добровольно раскаявшийся. Такового нашли за неделю. Ричард Бэйнс (Baines), некогда агент Фрэнсиса Уолсингема во Франции, в Реймсской католической семинарии, в сентябре 1581 года посвященный в сан священника, десятилетие спустя, в 1591 году, живший какое-то время с Марло под одной крышей в зеландском городке Флиссинген — центре британской военной администрации на территории Нидерландов. Именно он донес английскому губернатору Роберту Сидни о крамольных занятиях компаньона — чеканке фальшивой монеты. Причину ссоры между двумя разведчиками документы умалчивают. Однако эмоции у них явно зашкаливали, если оба не стеснялись в присутствии Сидни обзывать друг друга шпионами Испании и Рима. В конце концов губернатор в январе 1592 года отослал Марло в Англию на суд самого лорда — главного казначея. А тот, судя по всему, постарался конфликт замять. Ведь в ту пору, весной 1592-го, Рэли еще не угодил в опалу...¹⁴

Ровно через год круто изменившаяся политическая ситуация заставила Бэрли вспомнить о флиссингемском недруге талантливого трагика, и его подручный Томас Друри (Drury) быстро разыскал нужного человека, который тут же взялся за перо и настрочил «меморандум» об услышанных из уст Марло откровениях:

«...Moyses was but a Iugler, and that one Heriots being sir W. Raleighs man, can do more then he...
The first beginning of Religionn was only to keep men in awe...
Christ was a bastard and his mother dishonest...
Christ deserved better to dy then Barrabas...
All they that loue not Tobacco and boies were fooles...
The Angeli Gabrieli was baud to the Holy Ghost...»

«...Моисей был лишь шарлатаном, и некто Хериот, слуга У. Рэли, умеет больше, чем он...
Первоисточник религии — единственно удерживать людей в страхе...
Христос был бастардом, а его мать плутовкой...
Христос заслуживал смерти больше, чем Варрава...
Все те, кто не любит табак и мальчиков — глупцы...
Архангел Гавриил был сводником для Святого Духа...»

В завершение Бэйнс привел не менее важный факт: «Ric. Chomeley hath confessed, that he was perswaded by Marloes Reasons to become an Atheist» («Ричард Хомели признавался, что он был убежден доводами Марло стать атеистом»).

Тезисы Бэйнса приговорили Марло к смерти. Понятно, что подобного богохульства королева никак не стерпела бы, и Бэрли получил бы от нее санкцию на арест и допрос с пристрастием. Если опубликовавший их в 1901 году Фредерик Боус не осмелился напечатать всё без купюр и самые ужасные пассажи (о Христе-бастарде, ангеле-своднике и о любви к мальчикам) заменил многоточием, то гадать о том, как отнесся к ним человек XVI столетия, не приходится. Без колебаний потребовал бы для безумца эшафота или костра...

Королеве поднесли роковую бумагу «накануне Троицы» («Whitsun eve»), точнее, за три дня до гибели Марло, судя по отметке на ней: «who within iii dayes after came to a soden and fearfull end of his life» («который в течение трех дней после того пришел к внезапному и ужасному концу своей жизни»). Троица в том году отмечалась 2 июня. Марло погиб 30 мая. Значит, к Елизавете I второе свидетельство попало 27 мая 1593 года. В письме Энтони Бэкону от 1 августа того же года Томас Друри обмолвился, что королева распорядилась «наказать виновного по максимуму» («to prosecut it to the fule»)¹⁵. Выражаясь конкретней, Бэрли заполучил полный карт-бланш на «работу» с Марло.

Но, к счастью для оппозиции, государыня прочитала «секрет» Бэйнса не тотчас, а чуть погодя. Ни 27-го и ни 28 мая. Хорошо, если 29-го. А вот друзья писателя узнали о нем едва ли не сразу. Благо при елизаветинском дворе и в правительственном аппарате и простых, и двойных, и даже тройных агентов хватало. Родственные связи размежевавшихся двух влиятельных кланов весьма тому поспособствовали, как и недавнее совместное отстаивание государственной независимости от испанской агрессии. В минуту великой опасности все действовали сообща, почему возникло немало личных контактов между клиентурой обеих партий. Тот же Томас Друри когда-то начинал «слугой» Бэконов, близких родственников Сесилов.

Итак, 27 или 28 мая, если не раньше, покровителей Марло — Рэли, Уолсингема, Пембруков — известили о «тайном оружии» Бэрли, которое неминуемо обрекало драматурга на тюремный застенок. Что из «атеиста» будут вытягивать, помимо раскаяния в ереси, сведения о политическом заговоре со стороны Эссекса и Рэли, можно было не сомневаться. Благодаря общению с Рэли и Уолсингемом сочинитель имел представление о многом. Ясно, что пытки развяжут ему язык и тогда... под ударом окажется целый ряд очень важных персон.

Да, решение убить Марло принимали не в Бэрли-хаусе (родовой усадьбе главного казначея в Линкольншире), а в Скадбэри (Scadbury), поместье Уолсингемов в графстве Кент, или в Уилтон-хаусе. В новой же резиденции Уолтера Рэли — старом замке Шерборн (Sherborne) в Дорсетшире — вряд ли. Слишком далековато от центра событий, хотя сам «морской волк» в мае 1593 года коротал время именно там. Вариант с эмиграцией драматурга господа меценаты, очевидно, сочли не очень надежным. Потому и остановили выбор на самом крайнем средстве, организовав операцию превосходно. Продумали всё до мелочей, чтобы убийство выглядело естественной самообороной.

Исполнить акцию поручили Инграму Фрайзеру (Ingram Frizer), деловому партнеру Уолсингемов, в прошлом сотруднику тайной разведки, служившему под крылом Томаса Уолсингема, двоюродного племянника и года с 1584 первого помощника легендарного сэра Фрэнсиса. Местом убийства назначили портовый пригород Лондона Дептфорд, а в нем внимания удостоился дом Элеоноры Булл (Bull) в квартале Дептфорд-Стрэнд. Овдовевшая в 1590 году почтенная дама устроила у себя что-то вроде постоялого двора. Впрочем, предпочтение тем помещениям отдали не за комфорт или удобства, а из-за родословной хозяйки¹⁶.

Элеонора Булл, в девичестве Уитни (Whitney), являлась по отцу двоюродной, по матери родной племянницей другой очень важной особы — первой статс-дамы и близкой подруги королевы Елизаветы I Бланш Майлес ап Гарри (Blanche Myles ар Harry, 1507/08—1590). Под такой на простонародный манер фамилией (Майлес, сын Генриха) в Англии обосновался ее отец Генри родом из Уэльса. Понятно, что именоваться по заведенной на родине традиции — Генри, сын Майлеса, сына Гарри — ему не доставляло радости. В итоге имя деда трансформировалось в новую англоизированную фамилию Парри (Parry), и в историю Бланш Майлес ап Гарри вошла как Бланш Парри, хотя еще в собственном завещании от 17 февраля 1589 года фамилию продиктовала на древний уэльский лад — Аппарри (Apparrye).

Кстати, о завещании. В нем она всем своим племянникам пожаловала по сто фунтов. Элеоноре Уитни, с октября 1571 года супруге дептфордского младшего судебного пристава Ричарда Булла, тоже. А теперь самое примечательное: душеприказчиком воли Бланш Парри и обладателем одного из двух алмазов, второго, («my second diamond»), в документе значится Уильям Бэрли, «кузен» и старый друг конфидентки королевы¹⁷.

Какой из вышеизложенного напрашивается вывод? Верно, в «гостинице» «кузины» госпожи Парри и лорда Бэрли умышленное убийство по заказу оппозиции произойти не может, разве что случайное. Вот потому-то туда и убедили наведаться Марло его старые сослуживцы — Инграм Фрайзер и Никлас Скирес (Skeres) на рассвете 30 мая. Похоже, парочка сопровождала трагика в Лондон, куда тот 20 мая пообещал ежедневно приезжать для регистрации в канцелярии Тайного совета. Курьеру Генри Маундеру искать драматурга рекомендовали в усадьбе Томаса Уолсингема, то есть в Скадбэри, располагавшейся немногим южнее Гринвича, на дороге параллельной главной, одной из трех почтовых в королевстве, той, по которой вояжеры и гонцы спешили в Лондон через Кентербери и Дартфорд из Дувра. Под Гринвичем они пересекались.

За десять дней визиты Марло к правительственным клеркам вошли в привычку, как и маршрут — через Гринвич, мимо Дептфорда, Скорее всего, оба приятеля с 21-го числа в этих поездках составляли ему компанию в качестве охранников по поручению своих патронов: Фрайзер — Томаса Уолсингема, Скирес — графа Эссекса. Так что и утром 30 мая всё начиналось как обычно. Покинув Скадбэри, троица устремилась к Гринвичу, а далее одно из трех — либо на перекрестке двух дорог, либо в самом Гринвиче, либо уже в Дептфорде у заведения госпожи Булл группу кавалеров ожидал сюрприз — встреча с другим старым знакомым — Робертом Поули (Poley). Он в прошлом также трудился на благо королевства под крылом Уолсингемов, а теперь в ранге курьера Тайного совета мотался с важными бумагами по стране и заграницам. В то утро Поули возвращался из очередной командировки в Гаагу, куда отправился 8 мая. Разумеется, данной оказией Фрайзер (вообще-то посвящение Скиреса в заговор — не факт и к тому же совсем не обязательно) тут же воспользовался. По-настоящему независимый свидетель подвернулся как нельзя вовремя, и будущий убийца не преминул пригласить утомленного всадника присоединиться к ним.

Около десяти часов утра четыре путника расположились в какой-то из комнат гостеприимного дома, отобедали, отдохнули «тихим образом» («quiet sort»), прогулялись по саду, прилегавшему к основному зданию, затем, около шести вечера, в том же покое сели отужинать. Мероприятие явно затягивалось. Фрайзер, конечно же, пытался разными способами спровоцировать Марло на ссору, но, увы, безуспешно. Ни за обедом, ни в часы послеобеденного досуга, ни за беседой на свежем воздухе предлог подраться так и не возник. Между тем в тот день сочинителю надлежало попасть в Лондон, и сверх меры продолжительная пирушка, пусть и в честь нечаянного свидания с давним приятелем, не могла не вызвать у него раздражение. По-видимому, оно и вырвалось наружу, когда стало ясно, что до столицы драматург так и не доберется.

Вспышка произошла сразу по окончании ужина. Фрайзер завел речь об оплате «банкета». Вероятно, прозвучало предложение разделить сумму поровну, что не понравилось единственно Марло, недовольному дептфордским приключением, помешавшим ему исполнить должное — в десятый раз отметиться в журнале Тайного совета. Не стоит забывать: взыскание за неявку в госучреждение грозило лишь Марло. Посему нет ничего удивительного в том, что ближе к вечеру настроение драматурга совершенно испортилось. Пробурчал он что-либо с досады или выругался по адресу предприимчивого компаньона, не суть важно. Фрайзер выпавший наконец-то шанс не упустил и, слово за слово, разозлил товарища до такой степени, что тот сорвал с пояса обидчика кинжал («drew

the dagger of the said Ingram, which was at his back» / «вытащил кинжал вышеупомянутого Инграма, что был на его спине») и нанес им первый удар. Лезвие чиркнуло слугу Уолсингема, сидевшего за столом, спиной к Марло, по голове. Вскочив, Фрайзер мгновенно развернулся, вырвал у нападавшего клинок («to get back from him his dagger» / «забрал у него свой кинжал») и произвел ответный выпад, который пришелся чуть выше правого глаза.

Рана оказалась смертельной. Расследованием данного инцидента занялся 1 июня 1593 года королевский коронер Уильям Данби (Danby). Однако опросы свидетелей и осмотр тела не подтвердили подозрений в преднамеренном убийстве, хотя Уильям Бэрли наверняка надеялся на обратное. Увы, и Элеонора Булл, и особенно Роберт Поули в качестве неангажированных противной стороной очевидцев происшествия обеспечили Фрайзеру нужное алиби.

Характерная деталь. 12 июня вице-камергер Томас Хенидж в записи о выдаче Поули 30 фунтов за месячную отлучку за кордон (с 8 мая по 8 июня) дополнил стандартную фразу уникальным примечанием, что тот «был на службе Ее Величества всё вышеозначенное время» («being in Her Majesty's service all the aforesaid time»). Что подразумевалось под службой с 30 мая по 8 июня, думаю, понятно. Пребывание в Дептфорде в статусе главного свидетеля.

Как бы ни хотелось лорду — главному казначею продолжить политический розыск, объявив преступником человека Уолсингемов, оснований для этого не нашлось, и в итоге 28 июня 1593 года королева оправдала Инграма Фрайзера, как защищавшего свою жизнь. Со смертью Марло и прощением убийцы процесс, запущенный в апреле правящей партией, естественно, заглох. Разоблачить в оппозиции государственных изменников не получилось. Оттого изувеченного Кида вскоре освободили, а уверовавшего в атеизм Хомели вряд ли бы тронули, не сдайся он сам властям 28 июня 1593 года¹⁸.

В течение лета политическая напряженность постепенно спала. Кризис миновал. Кто от затихшей баталии пострадал больше всего? Ну да, английская словесность. Потеря Марло казалась невосполнимой и, верно, осталась бы таковой, не угоди годом ранее в долговую тюрьму выдающийся английский переводчик Артур Голдинг, судьба которого так обеспокоила Мэри Пембрук и близких ей друзей. Напомню, кампания по вызволению почтенного литератора из заточения достигла цели на другой день после убийства Марло — 31 мая 1593 года. Кредитор Ричард Эндрю согласился более не держать должника под караулом, и узника отпустили на свободу. На призыв сиятельной дамы о помощи Голдингу откликнулась группа поэтов-любителей из числа ветеранов войны с Испанией и еще один человек, рискнувший ради спасения уважаемого им мастера взяться за перо. Впервые в жизни, как он сам признался в предисловии к вновь сочиненной поэме, которая внесла весомый, если не решающий вклад в смягчение позиции господина Эндрю. И, конечно, сестра Филиппа Сидни, в поисках преемника Марло не могла не обратить внимание на ее автора.

Как мы видели выше, в течение года дебютанта дважды проэкзаменовали на предмет умения писать пьесы — комедийные и трагические. Результат, пусть и неидеальный, миледи вполне удовлетворил, после чего кандидат подвергся финальному испытанию — написанию пробной хроники о короле Джоне. Опять же с заданием наш герой справился не без погрешностей. Тем не менее графиня прочитанный текст одобрила и лишь тогда обременила выпестованного ею гения по-настоящему важной работой — созданием драмы о свержении монарха, по аналогии с «Эдуардом II». Однако история о короле-гомосексуалисте Марло стоила жизни. Новый сюжет — о короле Ричарде II — грозил творцу при неблагоприятном развитии событий в принципе тем же. Поэтому, учитывая уроки 1593 года, питомец Мэри Пембрук трудился, во-первых, под псевдонимом, которым предусмотрительно обзавелся с самого начала, во-вторых... за границей, в Италии. Помните как персонаж трагедии — епископ Карлейльский — охарактеризовал в четвертом акте Венецианскую республику? «Славных городов землей»!

О том же, об умышленном сокрытии подлинного имени драматурга от посторонних, свидетельствует и казус с дефисом. До каких пор его избегали, а то и запрещали употреблять в печати? До воцарения короля Якова I Стюарта и фактического примирения двух враждовавших между собой при Елизавете I партий. Наконец, какой пьесой граф Эссекс намеревался разжечь народное восстание 8 февраля 1601 года? «Близнецом» «Эдуарда II» Кристофера Марло, «Ричардом II» Уильяма Шекспира, то ли сына перчаточника из Стратфорда-на-Эйвоне, то ли... Кстати, а зачем студенты кембриджского колледжа Святого Иоанна уже после подавления мятежа написали вторую часть «Возвращения с Парнаса», настойчиво убеждая кого-то в том, что Шекспир — товарищ Кемпа и Бэрбеджа, драматург-самоучка, без университетского образования? Ведь те же студенты в первой части этой пьесы дружески высмеяли того же Шекспира (Галлио) — чудаковатого аристократа, модника и лицедея, побывавшего в Италии (в Падуе), страстно влюбленного в Лесбию (то есть в «смуглую леди») и пока еще равнодушного к дочери графа (то есть к «Богине»), постоянно то ли сочиняющего, то ли цитирующего «сладкозвучные» шекспировские строки...

В общем, путаница с Шекспиром возникла изрядная. Сесилам надлежало хорошо подумать, прежде чем по примеру Марло нейтрализовывать нового лучшего трагика оппозиции, ибо полная ясность относительно того, кого нейтрализовывать, отсутствовала. То ли скромного пайщика труппы лорда-камергера, то ли некую иную персону... Поди разберись еще какую... Одни считали Шекспиром Самуэля Дэньэля, другие, как Джозеф Холл в «Беззубых сатирах», — Фрэнсиса Бэкона (Лабео). У третьих имелись иные соображения по сему поводу...

Вряд ли для Бэрли являлось большой проблемой догадаться, кто скрывался за маской Шекспира. А вот доказать, хотя бы той же королеве, что подозреваемый и драматург одно и то же лицо, Сесилы, похоже, не могли вплоть до февральского мятежа 1601 года. Однако с разгромом взбунтовавшейся партии и казнью предводителей во главе с графом Эссексом необходимость в конспирации отпала сама собой. Сочинять исторические хроники на злобу дня или с подстрекательским посылом стало некому и незачем. Как следствие, трилогия о Генрихе VI завершила шекспировский цикл исторических хроник, и более наш герой за них не брался, точнее не получал соответствующие поручения от госпожи — Мэри Пембрук, утратившей к ним интерес.

Тем не менее с псевдонимом бард не простился, и, в общем, понятно почему. Во-первых, привык; во-вторых, оценил практическую пользу от применения по обстоятельствам «запасного» имени. Так и прожил под двумя фамилиями отпущенные ему судьбой еще почти десять лет, и весьма плодотворные десять лет...

Примечания

1. Rowse A.L. Sir Walter Ralegh: His family and private life. New York, 1962. P. 126, 160—162, 166—169.

2. Lodge E. Illustrations of British History, biography and manners. London, 1838. V. 2. P. 418, 420, 421.

3. Edmond M. Pembroke's Men // The Review of English Studies. N.S., 1974. V. 25. № 98. P. 129—136; McMillin S. Simon Jewell and the Queen's Men // The Review of English Studies. N.S., 1976. V. 27. № 106. P. 174—177; Chambers E. The Elizabethan Stage. Oxford, 1923. V. 4. P. 164.

4. British Library, Lansdowne, MS 71, ff. 3r—4v; Kuriyama C.B. Christopher Marlowe: A Renaissance Life. Ithaca, 2002. P. 115, 116, 211—214.

5. Robert Greene. Groats-Worth of Witte. The Repentance of Robert Greene. 1592. London, New York, 1923. P. 43—45; RCS. V. 2. P. 620.

6. Early English poetry, ballads and popular literature of the Middle ages. London, 1841. V. 5. Pt. 1. P. IV; RCS. V. 2. P. 623; DNB. V. 10. P. 207, 208; 1890. V. 23. P. 66, 67.

7. DNB. 1899. V. 60. P. 34—37; RCS. V. 2. P. 622, 634.

8. Elizabethan non-conformist texts. London, 1962. V. 4. P. 305—309; Arber E. The story of the pilgrim fathers. London, 1897. P. 103—107; DNB. V. 3. P. 297, 298; V. 23. P. 84, 85; 1892. V. 30. P. 9, 10; 1896. V. 48. P. 120—123, 126.

9. Hasler P.W. The History of Parliament. The House of Commons, 1558—1603. London, 1981. V. 1. P. 491; V. 3. P. 98—100, 444, 445, 570, 597—601; Neale J.E. Peter Wentworth // Historical studies of the English Parliament. Cambridge. 1970. V. 2. P. 247, 276—287; Sixth report of the Royal commission on historical manuscripts. London, 1877. Pt. 1. P. 345, 346.

10. АРСЕ. 1901. V. 24. P. 16, 21—23, 28, 31, 32; Briggs W.D. Marlowe's Edward II. London, 1914. P. 57.

11. D'Ewes S. The journals of all the Parliaments during the reign of Queen Elizabeth. London, 1682. P. 463—465, 468, 470, 471, 474, 476—479, 489—493, 496—498, 501, 502, 504—511, 516—520; Hasler P.W. The History of Parliament. The House of Commons, 1558—1603. London, 1981. V. 3. P. 658—663; Arber E. The story of the pilgrim fathers. London, 1897. P. 107; CSPD. 1867. V. 3. P. 341, 342; DNB. V. 23. P. 84, 85.

12. АРСЕ. V. 24. P. 185, 187, 200, 201; Strype J. Annals of the Reformation in England. Oxford, 1824. V. 4. P. 234, 235; Freeman Marlowe, Kyd and the Dutch church Libel // English Literary Renaissance. 1973. V. 3. № 1. P. 44—52; DNB. V. 8. P. 204—207.

13. АРСЕ. V. 24. P. 210, 221, 222, 244; Boas F.S. The works of Thomas Kyd. Oxford, 1901. P. CVIII—CXI.

14. Wernham R.B. Christopher Marlow at Flushing in 1592 // The English historical review. 1976. V. 91 (№ 359). P. 344, 345.

15. MacLure M. Christopher Marlowe: The critical heritage. London, New York, 2009. P. 36—38; Boas F.S. The works of Thomas Kyd. Oxford, 1901. P. CXIV—CXVI; Sprot S.E. Drury and Marlowe // The Times Literary Supplement. 1974. P. 840 (2 August).

16. DNB. 1899. V. 59. P. 231—238; Hotson L. The death of Christopher Marlowe. London, Cambridge, 1925. P. 41—51; Edwards E. The life of sir Walter Ralegh. London, 1868. V. 2. P. 78—80.

17. Parry G.S. Genealogical abstracts of Parry wills. London, 1911. P. 27, 28; Whitney H.A. Memoranda relating to families of the name of Whitney in England. Boston, 1859. P. 3; Nicholl Ch. The Reckoning: the murder of Christopher Marlowe. Chicago, 1995. P. 35—37.

18. Hotson L. The death of Christopher Marlowe. London, Cambridge, 1925. P. 28—34, 37, 51, 52; Kalb de E. Robert Poley's Movements as a messenger of the Court, 1588 to 1601 // The Review of English Studies. 1933. V. 9. № 33. P. 13—18; Nicholl Ch. The Reckoning: the murder of Christopher Marlowe. Chicago, 1995. P. 28—33, 280.