Глава III

Второстепенныя лица трагедіи: Макдуфъ, Банко и Вѣдьмы. — Исторія постановки Макбета въ Англіи. — Давенантъ и Гаррикъ. — Главнѣйшіе исполнители Макбета: Борбеджъ, Гаррикъ, Кинъ и др. — Главнѣйшія исполнительницы роли лэди Макбетъ: Сиддонсъ и Ристори. — Общія замѣчанія о характерѣ ихъ игры.

Въ ряду второстепенныхъ лицъ пьесы первое мѣсто по всѣмъ правамъ принадлежитъ Макдуфу, храброму воину и страстному патріоту, для котораго интересы родины стояли выше семьи и всѣхъ приманокъ личнаго честолюбія. Послѣ Банко это единственный человѣкъ, существованіе котораго отравляетъ жизнь Макбету, передъ которымъ онъ ощущаетъ инстинктивный страхъ. Горячо преданный покойному королю, Макдуфъ плохо вѣритъ разсказу Макбета о томъ, что пьяные слуги убили Дункана и со свойственной ему прямотой предлагаетъ Макбету вопросъ, который долженъ былъ сильно смутить его: — «Зачѣмъ же вы убили ихъ?» Изъ всѣхъ приближенныхъ Дункана онъ одинъ не ѣдетъ въ Оконъ на коронацію Макбета и ѣдко замѣчаетъ ѣдущему туда Россу: — «Желаю, чтобы вы нашли, что все тамъ идетъ хорошо, чтобы не привелось сознаться, что наше старое платье было покойнѣе новаго». Когда Макбетъ послѣ коронаціи зоветъ всѣхъ своихъ тановъ къ себѣ на пиръ, Макдуфъ наотрѣзъ отказывается отъ приглашенія и, вмѣсто всякихъ извиненій, говоритъ посланному: — «не поѣду, сэръ!» Наконецъ, видя страданія родины и горя желаніемъ поскорѣе освободить ее, Макдуфъ неосторожно оставляетъ жену и дѣтей въ Файфѣ и, даже не простясь съ ними, уѣзжаетъ въ Англію, чтобъ убѣдить Малькольма заявить свои права и при помощи англичанъ низвергнуть Макбета. Глубокой патріотической скорбью дышетъ разговоръ его съ Малькольмомъ, на котораго онъ возлагаетъ всѣ свои надежды. Когда осторожный Малькольмъ, думая, что Макдуфъ подосланъ Макбетомъ, заподозриваетъ его искренность, онъ больше страдаетъ за родину, чѣмъ за свою оскорбленную честь: — «Обливайся же кровью, бѣдная родина! Торжествуй тиранство — законность не смѣетъ обуздать тебя!» По мѣрѣ того, какъ Малькольмъ, желая испытать Макдуфа, нарочно обвиняетъ себя въ мнимыхъ порокахъ, честный Макдуфъ становится все мрачнѣе и мрачнѣе. На вопросъ Малькольма, достоинъ ли человѣкъ, обладающій подобными пороками, престола, Макдуфъ восклицаетъ съ негодованіемъ: «Престола? Онъ недостоинъ жизни! О, бѣдный народъ, угнетенный кровожаднымъ похитителемъ! Прощай! Именно эти пороки, которые ты себѣ приписываешь, и изгнали меня изъ Шотландіи! О, мое сердце! Здѣсь рушились твои надежды!» Слова эти были произнесены Макдуфомъ съ такой искренностью, съ такой глубокой скорбью, что недовѣріе Малькольма было побѣждено. Онъ сознался Макдуфу, что нарочно взваливалъ на себя всевозможные пороки, что отнынѣ вся жизнь его будетъ посвящена родинѣ, для освобожденія которой у него уже готово десять тысячъ храбраго англійскаго войска. Макдуфъ такъ былъ пораженъ этимъ быстрымъ переходомъ отъ горя къ радости, что не могъ произнести ни слова. Изъ этого забытья вывелъ его разсказъ прибывшаго изъ Шотландіи лорда Росса, сообщившаго Макдуфу ужасную вѣсть объ истребленіи всего его семейства. Отъ этой вѣсти Макдуфъ вторично лишился языка. Да есть ли на человѣческомъ языкѣ слова, которыми можно было бы выразить всю силу охватившей его скорби? Не будучи въ состояніи произнести ни слова, Макдуфъ надвигаетъ шапку на глаза и молчитъ; но его молчаніе такъ ужасно, что Малькольмъ проситъ его дать скорби голосъ, такъ какъ переполненное горемъ его сердце разорвется. Отнынѣ для Макдуфа нѣтъ другой цѣли въ жизни, какъ отмстить тирану, отнявшему у него все, что онъ любилъ на землѣ, и Шекспиръ поступилъ съ замѣчательнымъ художественнымъ тактомъ, сдѣлавъ его орудіемъ наказанія Макбета. Макбетъ могъ умереть трагически только отъ руки человѣка, воплотившаго въ себѣ, кромѣ мести и личнаго горя, и горе своей родины.

Совершенную противоположность прямому до дерзости образу дѣйствій Макдуфа представляетъ собой поведеніе храбраго сподвижника Макбета — Банко. Это человѣкъ другого типа, чѣмъ Макдуфъ, гораздо болѣе предусмотрительный и осторожный, но гораздо менѣе искренній. Въ хроникѣ Голиншеда Банко является довѣреннымъ лицомъ Макбета, который ему первому сообщаетъ свой преступный замыслъ. Зная, какимъ путемъ Макбетъ добылъ себѣ корону, Банко тѣмъ не менѣе въ продолженіе цѣлыхъ десяти лѣтъ служилъ ему вѣрой и правдой. Хотя Шекспиръ и облагородилъ характеръ предка Іакова I, но всетаки въ немъ осталось кое-что отъ прежняго Банко. Какъ человѣкъ честный и религіозный, онъ вначалѣ относится довольно подозрительно къ предсказаніямъ вѣдьмъ, ибо онъ знаетъ, что духи мрака часто говорятъ правду, чтобы завлечь человѣка въ бѣду (Актъ I, Сцена III); онъ честолюбивъ, но честолюбіе не заставитъ его отступить отъ пути чести и долга; онъ не пойдетъ на преступную сдѣлку съ Макбетомъ, который вслѣдствіе этого относится къ нему съ недовѣріемъ, но онъ политикъ, онъ не настолько прямъ, чтобы, подозрѣвая Макбета въ убійствѣ короля, тотчасъ же удалиться отъ него, какъ это сдѣлалъ Макдуфъ. Довольствуясь тѣмъ, что рано или поздно корона Шотландіи перейдетъ къ его потомкамъ, Банко остается при дворѣ Макбета, присутствуетъ при его коронаціи, принимаетъ приглашеніе на пиръ, проситъ короля располагать имъ, увѣряя, что онъ связанъ съ Макбетомъ неразрывными узами долга (Актъ IV, Сцена I). Эта двойственность въ характерѣ Банко, это соединеніе въ одномъ лицѣ героя и политика, который при всей своей честности и религіозности не прочь покривить душой ради личныхъ интересовъ, представляетъ значительныя трудности для исполнителя роли Банко.

Оставляя въ сторонѣ нѣсколько второстепенныхъ лицъ, мы переходимъ къ фантастическому элементу пьесы, къ роли вѣдьмъ, о которыхъ до сихъ поръ ведутся оживленные споры въ шекспировской критикѣ. По мнѣнію Гервинуса, вѣдьмы въ Макбетѣ не суть реальныя существа, но простое воплощеніе внутренняго искушенія, олицетвореніе злыхъ сторонъ натуры самого Макбета. «Когда Макбетъ съ ними встрѣчается, ему не предстоитъ борьбы ни съ какою внѣшнею силою; онъ борется лишь съ своей собственной природою... Въ немъ самомъ заключены тѣ злыя силы, которыя мечутъ ему въ глаза призраки его честолюбія». Къ подобному же аллегорическому толкованію склоняется и Ульрици. который утверждаетъ, что вѣдьмы въ Макбетѣ суть аллегорическое выраженіе взаимодѣйствія между человѣческой волей и внѣшнимъ міромъ; онѣ выражаютъ собой таинственное соотвѣтствіе между физическимъ зломъ въ природѣ и нравственнымъ зломъ въ человѣческомъ сердцѣ. Не отрицая, что предсказанія вѣдьмъ раскрываютъ то, что таилось въ глубинѣ души Макбета, мы тѣмъ не менѣе не можемъ считать ихъ простыми аллегоріями. Если бы вся ихъ роль ограничивалась только воплощеніемъ злыхъ сторонъ натуры Макбета, то зачѣмъ въ такомъ случаѣ ихъ видитъ Банко, который до начала драмы не подвергается никакимъ искушеніямъ честолюбія, зачѣмъ зритель присутствуетъ при ихъ совѣщаніи въ первомъ актѣ и при ихъ чарахъ и заклинаніяхъ въ четвертомъ, которыя онѣ совершаютъ раньше, чѣмъ къ нимъ подходитъ Макбетъ?

Не болѣе основаній имѣетъ за собой другая теорія (Флей, Блиндъ и отчасти Гервинусъ), видящая въ шекспировскихъ вѣдьмахъ норнъ или валькирій скандинавской миѳологіи. Не говоря уже о томъ, что вѣщія сестры, изображенныя Шекспиромъ въ видѣ худыхъ, безобразныхъ старухъ съ костлявыми пальцами и высохшими губами, не имѣютъ по наружности ничего общаго съ величавыми богинями судьбы, молчаливо сидящими у подножья Игдразила, таинственнаго дерева жизни, введеніе скандинавскихъ богинь въ англійскую драму было бы неумѣстно и въ драматическомъ отношеніи, ибо все то, что приписывается норнамъ въ скандинавской миѳологіи — предсказанія будущаго, возбужденіе бури, внезапное исчезновеніе въ воздухѣ — приписывается также и англійскимъ вѣдьмамъ. Если бы Шекспиръ, слѣдуя Голлиншеду, захотѣлъ вывести въ первомъ актѣ богинь судьбы, то онъ не далъ бы имъ такой отвратительной наружности и не заставилъ бы ихъ превращаться въ крысъ, плавать въ рѣшетѣ, душить свиней, словомъ совершать всѣ тѣ дѣйствія, за которыя преслѣдовали и жгли вѣдьмъ въ Англіи. Замѣнивъ Голлиншедовыхъ богинь судьбы (goddesses of destiny) вѣдьмами, Шекспиръ очевидно имѣлъ въ виду современную ему англійскую публику, которая вѣрила въ вѣдьмъ, и самого короля Англіи, написавшаго цѣлую книгу¹, чтобъ утвердить ее въ этой вѣрѣ. Главное доказательство, что Шекспиръ подъ именемъ вѣщихъ сестеръ, называемыхъ имъ, впрочемъ, и вѣдьмами, вывелъ современныхъ ему вѣдьмъ, состоитъ въ томъ, что какъ въ драмѣ, такъ и въ жизни, онѣ являются исключительно служительницами злого начала, искушаютъ человѣка, радуются его паденію, утверждаютъ его въ злѣ. Въ 1603 г., значитъ всего за три года до созданія Макбета, былъ изданъ законъ, назначавшій страшныя наказанія людямъ, обвиняемымъ въ сношеніяхъ съ злыми духами, въ силу котораго было казнено не мало вѣдьмъ. Вѣрилъ ли самъ Шекспиръ въ вѣдьмъ или не вѣрилъ — въ данномъ случаѣ безразлично. Важно то, что онъ воспользовался господствовавшей въ его время вѣрой въ вѣдьмъ, какъ служительницъ злого начала, чтобъ вывести ихъ на сцену въ той обстановкѣ и съ тѣми атрибутами, съ какими рисовала ихъ суевѣрная фантазія современной ему публики. Для того, чтобъ придать дѣйствіямъ этихъ исчадій ада сколько-нибудь поэтическій оттѣнокъ, Шекспиръ замѣнилъ простую волшебницу Голлиншеда Гекатой², античной царицей чаръ, повелительницей и, въ царствѣ вѣдьмъ. Она сама распоряжается чарами, долженствовавшими окончательно привести къ гибели Макбета; она приводитъ его въ ярость, велѣвши показать ему рядъ вѣнчанныхъ потомковъ Банко, и она же утверждаетъ его въ злѣ и жестокости, гарантируя ему безопасность двусмысленными предсказаніями и увѣривъ его устами окровавленнаго ребенка, что никто изъ рожденныхъ женщиной ему не повредитъ. Принимая въ соображеніе важную роль, которую играютъ вѣдьмы въ судьбѣ Макбета, а также ихъ силу и могущество, нужно остерегаться изображать ихъ въ карикатурномъ видѣ; онѣ должны скорѣе внушать ужасъ, чѣмъ возбуждать смѣхъ.

Древнѣйшее извѣстіе о представленіи Макбета на сценѣ театра Глобусъ находится въ дневникѣ Симона Формана (1610 г.). Въ описаніи этомъ заслуживаютъ вниманія двѣ подробности: во-первыхъ, послѣ убійства Дункана ни Макбетъ, ни лэди Макбетъ никакъ не могутъ смыть кровь съ своихъ рукъ, что причиняетъ имъ сильное безпокойство, и во-вторыхъ, въ то время, какъ Макбетъ поднимаетъ тостъ за Банко, тѣнь послѣдняго сзади садится на стулъ, приготовленный для Макбета. Когда же послѣдній внезапно оборачивается и хочетъ занять свое мѣсто, тѣнь въ упоръ смотритъ на него. Въ эпоху реставраціи, когда закрытые пуританами театры были снова открыты, Макбетъ въ передѣлкѣ Давенанта имѣлъ большой успѣлъ на сценѣ Duke's Theatre. Пеписъ въ своемъ Дневникѣ (1660—1669) разсказываетъ, что онъ не разъ видѣлъ Макбета, который ему въ особенности понравился своимъ разнообразнымъ дивертисментомъ. Чтобъ понять этотъ на первый взглядъ странный отзывъ, нужно припомнить, что въ эпоху реставраціи вкусъ англійской публики — сильно измѣнился. Простая постановка, свойственная театрамъ шекспировской эпохи, была тогда немыслима. Привыкшіе къ роскошной постановкѣ парижскихъ театровъ, дамы и кавалеры блестящаго двора Карла II не стали бы и смотрѣть пьесы Шекспира, если бы она была поставлена на сцену въ своей первобытной простотѣ. Роскошная постановка пьесы была для нихъ также необходима, какъ смягченіе Шекспирова стиля, который они находили слишкомъ рѣзкимъ и вульгарнымъ. Когда въ 1662 г. знаменитый актеръ Беттертонъ задумалъ поставить Гамлета безъ смягченій, хотя и при болѣе совершенной постановкѣ, одинъ изъ придворныхъ кавалеровъ, нѣкто Эвелинъ, замѣтилъ по этому поводу въ своемъ Дневникѣ, что «старинныя пьесы начинаютъ претить (disgust) нашему утонченному вѣку, особенно съ тѣхъ поръ какъ его величество долгое время жилъ за границей». Хорошо зная вкусы современнаго ему высшаго общества, расположеніемъ котораго онъ долженъ былъ, въ качествѣ директора театра, особенно дорожить, Давенантъ въ своей передѣлкѣ Макбета отнесся къ Шекспиру довольно безцеремоннымъ образомъ: смягчилъ языкъ пьесы, нѣкоторыя сцены выбросилъ, замѣнивъ ихъ сценами своего сочиненія, нѣкоторые характеры измѣнилъ до неузнаваемости, (напр. характеръ лэди Макдуфъ, которая у него играетъ одну изъ главныхъ ролей въ пьесѣ), а главное — обратилъ вниманіе на внѣшнюю постановку, декораціи, машины, костюмы, а также на музыку и пѣніе. Онъ заказалъ извѣстному композитору Локку музыку для хоровъ и танцевъ вѣдьмъ, которыхъ для потѣхи публики одѣлъ въ костюмы клоуновъ. Чтобы дать большій просторъ музыкальному и балетному элементу онъ заставилъ совѣщаться съ вѣдьмами не только Макбета, но и Макдуфа. Роскошная постановка, прекрасная музыка, пляски и пѣніе вѣдьмъ подъ свистъ бури, ихъ воздушные полеты при блескѣ молніи и раскатахъ грома — все это содѣйствовало успѣху пьесы, которая держалась на сценѣ до половины XVIII в. т.-е. вплоть до самого Гаррика. Заслуга Гаррика состоитъ главнымъ образомъ въ томъ, что онъ очистилъ пьесы Шекспира отъ постороннихъ прибавокъ и украшеній и возстановилъ подлинный текстъ Шекспира. Правда, и онъ не могъ обойтись безъ украшеній; такъ, находя, что окончаніе Макбета нѣсколько блѣдно и даетъ мало простора для искусства актера, онъ вложилъ цѣлую рѣчь въ уста умирающаго Макбета, которую произносилъ съ свойственнымъ ему мастерствомъ, голосомъ, ежеминутно прерываемымъ предсмертными судорогами. Но дѣлая такія уступки сценическимъ соображеніямъ, Гаррикъ относился съ благоговѣніемъ къ тексту Шекспира, никогда не посягалъ на его стиль. До какой степени не только публика, но и сами актеры были мало знакомы съ подлиннымъ текстомъ Шекспира, доказательствомъ служитъ извѣстный анекдотъ съ соперникомъ Гаррика актеромъ Киномъ (Quin), который, узнавши, что Гаррикъ хочетъ ставить на сцену Макбета, какимъ онъ вышелъ изъ рукъ Шексира, съ изумленіемъ воскликнулъ: «Какъ? Да развѣ я играю не шекспировскаго Макбета?» Когда же онъ услышалъ, какъ Гаррикъ произнесъ со сцены слова Макбета слугѣ (Актъ У, Сц. 3), сообщившему ему извѣстіе, что десять тысячъ англичанъ подходятъ къ Донсинану: «Чтобы дьяволъ вычернилъ твое блѣдное лицо, молочная харя! Гдѣ добылъ ты этотъ гусиный взглядъ?» онъ, совершенно озадаченный, спросилъ Гаррика послѣ представленія: «А вы, сэръ, откуда добыли такія странныя слова?»

Древнѣйшимъ исполнителемъ роли Макбета былъ другъ Шекспира, знаменитый Ричардъ Борбеджъ, для котораго она по всей вѣроятности и была написана. Въ элегіи на смерть Борбеджа говорится, что онъ унесъ съ собой въ могилу тайну пониманія характера Макбета. Въ шестидесятыхъ годахъ XVII в. роль Макбета игралъ съ большимъ успѣхомъ Бетертонъ, но онъ игралъ по передѣлкѣ Давенанта, въ которой характеръ Макбета является въ искаженномъ видѣ. Въ 1744 году Гаррикъ выступилъ впервые въ роли Макбета по подлинному тексту Шекспира и имѣлъ такой успѣхъ, что эта роль сдѣлалась одной изъ его любимыхъ ролей. Лица, видѣвшія его въ этой роли, говорятъ, что въ противоположность стариннымъ традиціямъ, весь тонъ его игры былъ грустный и подавленный. Глубокой скорбью звучали его слова лэди Макбетъ: «Умоляю тебя, замолчи! Я дерзну на все, на что можетъ дерзнуть человѣкъ; кто отваживается на большее — не человѣкъ!» Съ удивительнымъ искусствомъ изображалъ Гаррикъ состояніе души Макбета отъ первыхъ возбужденій честолюбія подъ вліяніемъ предсказанія вѣдьмъ до тѣхъ поръ пока онъ мало-по-малу сдается на убѣжденія жены и рѣшается на убійство. Уже въ первыхъ сценахъ Гаррикъ изображаетъ Макбета до такой степени погруженнымъ въ свои честолюбивыя мечты, что онъ не можетъ владѣть собой даже въ присутствіи короля. При назначеніи принца Комберлэндскаго наслѣдникомъ престола, онъ не можетъ скрыть охватившаго его душевнаго волненія. Могущество его естественной игры было таково, что актеры, дававшіе ему реплики, забывали, что они на сценѣ и выходили изъ своей роли. Играя Макбета, онъ однажды такимъ естественнымъ тономъ замѣтилъ актеру, игравшему одного изъ убійцъ Банко, что у него на лицѣ кровь, что послѣдній пазабылъ, что онъ на сценѣ, судорожно схватился за лицо и съ испугомъ спросилъ: «Неужто въ самомъ дѣлѣ?» По словамъ одного изъ біографовъ Гаррика особенно хорошо выходила у него сцена съ кинжаломъ: его необыкновенно подвижное лицо внезапно принимало выраженіе такого непритворнаго ужаса, что зрителямъ казалось, будто онъ въ самомъ дѣлѣ видитъ роковой кинжалъ. Начало сцены, непосредственно слѣдующей за убійствомъ, было ведено Гаррикомъ и знаменитой актрисой м-ссъ Притчардъ, игравшей лэди Макбетъ, почти шопотомъ: взгляды и жесты съ избыткомъ замѣняли для публики недослышанныя слова. Въ первыхъ представленіяхѣ Макбета въ сценѣ съ тѣнью Банко, Гаррикъ изображалъ Макбета до такой степени подавленнымъ чувствомъ своей виновности, что когда онъ произносилъ слова: «Исчезни! Прочь съ глазъ моихъ! Да сокроетъ тебя земля!» зрителю могло казаться, что онъ каждую минуту падаетъ въ обморокъ. — Какой-то анонимный критикъ, присутствовавшій на одномъ изъ первыхъ представленій Макбета, замѣтилъ печатно Гаррику, что онъ невѣрно понялъ характеръ Макбета, что герой не могъ даже въ подобныхъ обстоятельствахъ до такой степени растеряться. Съ свойственными ему скромностью и здравымъ смысломъ, Гаррикъ призналъ справедливость сдѣланнаго ему замѣчанія и сталъ играть эту сцену иначе. Когда двадцать лѣтъ спустя другой критикъ сталъ упрекать Гаррика въ томъ, что Макбетъ въ сценѣ съ тѣнью Банко не выказываетъ достаточно ужаса, Гаррикъ возражалъ ему, что изобразить Макбета трусомъ значило бы исказить его характеръ и поступить противъ намѣреній Шекспира. По мнѣнію Гаррика, первое появленіе тѣни Банко должно было сильнѣе поразить Макбета, чѣмъ появленіе ея во второй разъ, но въ первый разъ Макбетъ имѣлъ вѣдь силу сказать: «Впрочемъ, чего я испугался? Если ты можешь кивать головой, такъ говори!» Послѣдующія же слова: «Исчезни! прочь съ глазъ моихъ!», выравающіяся изъ груди Макбета при вторичномъ появленіи тѣни, онъ долженъ произносить съ большей энергіей. «Впрочемъ, — прибавляетъ Гаррикъ, — хотя я произношу эти слова весьма энергично, я не подвигаюсь впередъ ни на шагъ; нога моя неподвижна».

Въ началѣ XIX в. знаменитѣйшими исполнителями роли Макбета въ Англіи были Кинъ Старшій (Edmund Kean) и Макрэди. Тикъ, видѣвшій перваго изъ нихъ въ 1817 г. на Дрюрилэнскомъ театрѣ въ роли Макбета, не былъ доволенъ ни его игрой, ни постановкой пьесы. Извѣстно, что игра Кина отличалась поразительной неровностью, подавшей поводъ Кольриджу замѣтить, что видѣть Кина, то же что читать Шекспира при блескѣ молніи — такъ были ярки нѣкоторые моменты его игры и такъ тусклы и темны раздѣляющіе ихъ интервалы. Такое же впечатлѣніе произвела игра Кина и на Тика. По словамъ Тика, Кинъ не сумѣлъ создать цѣльнаго образа; роль его состояла изъ отдѣльныхъ моментовъ, не связанныхъ единствомъ идеи характера, и потому не производила цѣльнаго впечатлѣнія. Что касается до постановки пьесы, то она была крайне плоха: Макбетъ въ шотландскомъ народномъ костюмѣ съ голыми ногами и маленькой шапочкой на головѣ, скорѣе походилъ на савояра, чѣмъ на героя и полководца; утромъ на другой день послѣ убійства, онъ выходитъ на сцену въ просторномъ шолковомъ халатѣ, въ какомъ обыкновенно изображаются гофраты въ нѣмецкихъ комедіяхъ; въ сценѣ пира лэди Макбетъ такъ далеко сидѣла отъ мужа, что ей приходилось кричать ему черезъ всю сцену; въ довершеніе всего пѣніе вѣдьмъ повторялось нѣсколько разъ и, превращая театръ въ концертную залу, уничтожало всякую иллюзію. Нѣсколько лѣтъ спустя на сценѣ того же театра другой нѣмецкій путешественникъ князь Пюклеръ Мускау видѣлъ Макрэди въ роли Макбета и пришелъ въ совершенный восторгъ отъ его глубокоосмысленной игры. По его словамъ, Макрэди былъ особенно хорошъ въ слѣдующихъ мѣстахъ: въ сценѣ, когда онъ выходитъ изъ комнаты Дункана съ окровавленнымъ кинжаломъ въ рукахъ. Всю эту сцену онъ велъ вполголоса, но при всемъ томъ голосъ его звучалъ такъ явственно и такъ ужасно, что душу зрителя невольно охватывалъ ужасъ. Съ неменьшимъ совершенствомъ онъ провелъ всю сцену появленія тѣни Банко. Особенно хорошо онъ произнесъ монологъ, начинающійся словами: «Я отважусь на все, на что только можетъ отваживаться человѣкъ» и т. д. Вмѣсто того, чтобъ начать этотъ монологъ съ средняго тона и потомъ постоянно усиливать его, Макрэди съ самаго начала развернулъ всю силу своего чувства и своего голоса и потомъ постепенно понижалъ тонъ, такъ что нѣкоторыя слова были едва слышны. Собравши подъ конецъ всю силу своего голоса, онъ окончилъ монологъ страшнымъ крикомъ, набросилъ на глаза свой плащъ и въ совершенномъ изнеможеніи опустился ва кресло. Эффектъ вышелъ поразительный. Каждый изъ зрителей невольно почувствовалъ, что какъ бы ни былъ храбръ человѣкъ, но онъ долженъ смириться передъ ужасными явленіями другого міра. Главное, что поразило нѣмецкаго наблюдателя въ игрѣ Макрэди — это необыкновенная простота. Онъ ни на минуту не походилъ на театральнаго героя, который во что бы то ни стало силится сорвать рукоплесканія публики. Удивителенъ былъ Макрэди въ послѣднемъ актѣ, когда чувство ужаса и сознаніе своей вины, волновавшія душу Макбета, смѣнились тупой апатіей. Утомленный жизнью, онъ сражается безъ надежды, даже безъ желанія побѣдить, и погибаетъ отъ карающей руки Макдуфа не только какъ преступникъ, но и какъ герой. Плѣненный блестящими качествами игры Макрэди, Пюклеръ Мускау не замѣтилъ нѣкоторыхъ ея недостатковъ, происходившихъ отъ его односторонняго пониманія характера Макбета и замѣченныхъ другими критиками. Льюисъ, видѣвшій въ своей юности Макрэди въ роли Макбета, увѣряетъ, что въ его Макбетѣ было мало личнаго величія и достоинства. Угрызенія совѣсти, гнетущее сознаніе своей вины отняли у него всякое достоинство; онъ шелъ въ комнату Дункана не какъ воинъ, идущій добывать корону, но какъ человѣкъ, желающій похитить кошелекъ.

Не имѣя въ настоящую минуту подъ руками свѣдѣній объ исполненіи роли Макбета Кемблемъ, Фельпсомъ, Даномъ, Лефельдомъ, Поссартомъ и другими выдающимися актерами Англіи и Германіи, я остановлюсь на двухъ актерахъ противоположныхъ школъ, которые въ недавнее время пріобрѣли въ Европѣ большую извѣстность, какъ исполнители Макбета: я разумѣю Росси и Эрвинга. Росси игралъ Макбета въ послѣдній свой пріѣздъ въ Москву весною 1877 г. Впечатлѣніе, произведенное игрой этого великаго глашатая Шекспира (какъ назвалъ Росси покойный артистъ И.В. Самаринъ) въ роли Макбета было потрясающее. Колоссальный образъ полумиѳическаго честолюбца возсталъ передъ зрителями во всей своей грозной красотѣ, словно вылитый изъ стали. «Мало сказать — говоритъ г. Аверкіевъ — что мы видѣли прекраснаго исполнителя роли Макбета: мы видѣли самого Макбета. Впечатлѣніе глубокое, сильное, ошеломляющее! На другой день чувствуешь, что ни о чемъ не можешь думать, какъ о скорбной судьбѣ шотландскаго тана, ничего не можешь дѣлать какъ вспоминать моменты его жизни» («Московскія Вѣдомости» 1887 г., апрѣля 6-го). Такъ какъ актриса, игравшая роль лэди Макбетъ, была изъ второстепенныхъ и играла слабо, то все вниманіе публики было исключительно сосредоточено на Росси. Всѣ подробности его игры были строго обдуманы; всѣ его жесты были красивы и вполнѣ соотвѣтствовали изображаемому моменту. «Замѣчательно было — продолжаетъ критикъ — выраженіе лица Макбета, когда Дунканъ назначилъ своимъ наслѣдникомъ Комберлэндскаго принца, — это быстрое сверкающее пробужденіе злой воли. Потомъ разсказъ Макбета, какъ онъ слышалъ голосъ, что Гламисъ зарѣзалъ сонъ. О, этотъ протяжный полувой, это чисто ночной звукъ, походившій на дальнюю перекличку часовыхъ! Невольно вѣрится, что именно такой голосъ носился въ ту ужасную ночь подъ сводами замка, что именно такіе звуки слышались Макбету. Но этого мало: въ этомъ разсказѣ слышался раздирающій душу вопль, вопль доблестной души, скорбно сознающей свое паденіе, свой страшный грѣхъ». Перечисливъ еще нѣсколько главныхъ моментовъ игры Росси, критикъ приходитъ къ заключенію, что образъ Макбета, мощный, но въ то же время невыразимо печальный, есть самый цѣльный изъ созданныхъ Росси. Мы не имѣли случая видѣть въ роли Макбета соперника Росси — Сальвини, но статья его о Макбетѣ (помѣщенная въ италіянской газетѣ «Fanfulla della Domenica» и переведенная на нѣмецкій языкъ Левинскимъ во второмъ томѣ его Vor den Culissen) показываетъ, что онъ изучалъ пьесу довольно поверхностно и не достаточно вдумался въ характеръ Макбета и лэди Макбетъ. Онъ приписываетъ суевѣрію Макбета слишкомъ много значенія, забывая, что Макбетъ мечталъ о коронѣ раньше встрѣчи съ вѣдьмами; онъ ошибочно предполагаетъ, что сцена сомнамбулизма была первоначально написана для Макбета, а не для лэди Макбетъ, не обнаруживавшей до этой сцены никакихъ признаковъ совѣсти, что лэди Макбетъ производила бы болѣе грандіозное впечатлѣніе, если бы не поддалась упрекамъ совѣсти и осталась бы до конца такой фуріей, какой она является вначалѣ и т. д. Несмотря на различные взгляды на характеръ Макбета, и Росси и Сальвини одинаково отмѣчаютъ въ немъ черту величія, одинаково видятъ въ немъ героическую натуру, сбившуюся съ пути, но грандіозную въ самомъ своемъ паденіи. Совершенно иначе смотритъ на Макбета и на исполненіе его роли замѣчательнѣйшій изъ современныхъ актеровъ Англіи Генри Эрвингъ (Irving). Слѣдуя съ одной стороны предписаніямъ односторонне-понятаго реализма, считая съ другой стороны грандіозность условнымъ качествомъ классической игры, Эрвингъ сводитъ Макбета съ величественнаго пьедестала, на который возвели его предшествующіе исполнители, и изображаетъ его обыкновеннымъ злодѣемъ, скорѣе годнымъ для окружнаго суда, чѣмъ для театральныхъ подмостокъ. Въ противоположность Кемблю, Росси и другимъ, ведшимъ всю роль Макбета въ повышенномъ тонѣ, изображавшимъ его человѣкомъ величественной наружности, съ полной достоинства осанкой и красивыми жестами, Эрвингъ лишаетъ Макбета всякаго личнаго величія, а его жесты всякой красоты. Макбетъ въ истолкованіи Эрвинга является человѣкомъ, не совершенно лишеннымъ нравственнаго чувства, но до такой степени эгоистомъ, что онъ не остановится ни передъ какими нравственными соображеніями, если они стоятъ на дорогѣ къ осуществленію его личныхъ интересовъ. При такомъ взглядѣ на. характеръ героя, личность лэди Макбетъ является почти излишней, и Эрвингу, вѣроятно, стоило не малыхъ хлопотъ найти хорошую актрису, которая согласилась бы принести свою роль въ жертву его воззрѣніямъ. Съ цѣлью лишить Макбета единственнаго ореола, даннаго ему поэтомъ, изобразившимъ его мужество въ размѣрахъ, превышающихъ дѣйствительность, Эрвингъ, воспользовавшись тѣмъ, что нѣкоторые критики заподозрили подлинность разсказа сержанта, восторженно сообщающаго королю о подвигахъ Макбета (Актъ I, Сц. 2-я), выбрасываетъ всю эту сцену. Несмотря на множество тонкихъ художественныхъ штриховъ въ игрѣ Эрвинга, которыми справедливо восхищаются англійскіе и американскіе критики, самая концепція характера Макбета намъ кажется ошибочной и противной завѣтамъ Шекспира. Думая совлечь съ Макбета мантію условнаго классическаго величія, уничтожить вокругъ его личности ореолъ героизма, Эрвингъ лишаетъ его всякаго величія, дѣлаетъ его культурнымъ, ничтожнымъ и потому не интереснымъ. Чтобы ни говорили о томъ, что человѣческая природа на всѣхъ ступеняхъ своего развитія въ сущности одинакова, несомнѣнно, что въ древности люди были физически сильнѣе, чѣмъ въ наше нервное время, и что страсти ихъ, недисциплинированныя воспитаніемъ, не смягчаемыя нравами окружающей среды, разыгрывались ужаснѣе и величественнѣе. Мы никогда не можемъ себѣ представить, чтобы современный человѣкъ могъ предаваться такому не укротимому гнѣву, какъ Ахиллесъ, или чувствовать такую неукротимую жажду мести, какъ Хримгильда, какъ не можемъ надѣть на себя доспѣховъ средневѣковаго англійскаго богатыря Гюи Уоррика, до сихъ поръ показываемыхъ путешественникамъ въ замкѣ его потомковъ. Считая эту двойную правду главной задачей сценическаго искусства, Шекспиръ (въ извѣстныхъ словахъ Гамлета актерамъ) требуетъ, чтобы они не ограничивались правдивымъ изображеніемъ основныхъ чертъ добродѣтели и порока, но воспроизводили бы также духъ времени, отпечатокъ эпохи. Кромѣ того, Эрвингъ упустилъ изъ виду, что искусство есть художественное возсозданіе жизни, а не сама жизнь, что не все можно переносить на подмостки, что извѣстная степень идеализаціи есть необходимое условіе самой иллюзіи и тѣсно связаннаго съ нею эстетическаго наслажденія и нравственнаго воздѣйствія на публику.

Создательницей роли лэди Макбетъ на сценѣ считается м-съ Притчардъ, игравшая съ Гаррикомъ. Это была актриса большой силы, которая потому только не сдѣлала своей роли центральнымъ пунктомъ трагедіи, что играла съ такимъ актеромъ, какъ Гаррикъ. Она изображала лэди Макбетъ женщиной величественной и грозной наружности, одаренной необыкновенной энергіей и силой воли, недоступной ни состраданію, ни раскаянію. Тонъ ея рѣчи съ мужемъ былъ высокомѣренъ и презрителенъ, голосъ грубый, жесты рѣзкіе; словомъ, она скорѣе походила на фурію, чѣмъ на женщину. Всѣ эти рѣзкости были смягчены ея преемницей, знаменитой Сиддансъ, которая своей игрой надолго установила традицію исполненія роли лэди Макбетъ, такъ что всѣ послѣдующія исполнительницы этой роли до Ристори включительно могутъ быть названы въ большей или меньшей степени ученицами Сиддонсъ. Замѣчательно, что Сиддонсъ, увлеченная игрой Притчардъ, первоначально пробовала итти по ея стопамъ и изображала съ замѣчательной силой типъ адской женщины, мало подходившій къ ея внѣшнимъ средствамъ, такъ какъ она была средняго роста, обладала необыкновенно миловидной наружностью и нѣжнымъ, очаровательнымъ голосомъ. Впослѣдствіи, впрочемъ, путемъ болѣе тщательнаго изученія характера лэди Макбетъ, она пришла къ нѣсколько иной концепціи роли лэди Макбетъ, болѣе подходящей къ ея внѣшнимъ средствамъ; она выдвинула впередъ ея женственность, ея женственную хрупкость, которая въ соединеніи съ необыкновенной энергіей ея духа производила еще большій эффектъ. Нужно отдать справедливость вѣрному чутью Сиддонсъ, что она не простирала свою жественность до того, чтобы изображать изъ лэди Макбетъ любящую супругу, заглушающую въ себѣ всѣ человѣческія чувства, чтобъ видѣть любимаго человѣка на тронѣ. До второй сцены III-го акта въ ея обращеніи съ Макбетомъ не только не замѣтно нѣжнаго чувства, но даже простого человѣческаго участія къ нему. Благодаря воспоминаніямъ современниковъ Боадена, Белля и ея собственнымъ замѣткамъ (помѣщеннымъ во второмъ томѣ ея біографіи, написанной Кэмблемъ), мы можемъ прослѣдить ея исполненіе роли лэди Макбетъ въ обоихъ періодахъ сцена за сценой. Боаденъ, видѣвшій игру Сиддонсъ въ первомъ періодѣ, говоритъ, что когда она при извѣстіи о скоромъ прибытіи Дункана въ ея замокъ произносила слова:

О, духи, вы, владыки думъ злодѣйскихъ,
Сюда! Убейте женственность мою и т. д.

Она съ своими высокоподнятыми черными бровями, большими горѣвшими злобнымъ огнемъ глазами была такимъ воплощеніемъ ужаса, какой едва ли когда нибудь появлялся на сценѣ. Казалось, что она была не просительницею, но повелительницею адскихъ силъ. — Послѣднихъ предѣловъ ужаснаго Сиддонсъ достигала въ той сценѣ (Актъ II, Сц. 7), когда она съ цѣлью подвигнуть колеблющагося Макбета на убійство говоритъ, что она размозжила бы черепъ своему грудному ребенку, если бы поклялась какъ онъ. Послѣ сцены убійства, когда она возвращалась изъ комнаты Дункана, вымазавъ его кровью лица спавшихъ съ нимъ слугъ, на ея губахъ играла презрительная улыбка. Даже въ сценѣ сомнамбулизма она не обнаруживала никакого раскаянія, никакого сердечнаго сокрушенія, такъ что извѣстіе объ ея внезапной смерти казалось совершенно случайнымъ. Всѣ эти черты были смягчены артисткой во второй концепціи роли лэди Макбетъ, которая закрѣплена и въ ея собственныхъ замѣткахъ, и въ записной книжкѣ Белля, и которую можно считать результатомъ тщательнаго изученія и долгихъ думъ ея надъ характеромъ лэди Макбетъ. Отмѣтимъ на основаніи этихъ источниковъ главные моменты ея игры. Вотъ общее впечатлѣніе, которое произвела игра Сиддонсъ на Белля, видѣвшаго ее въ 1809 г., за три года до того, какъ она совсѣмъ оставила сцену. «О лэди Макбетъ мало говорится въ пьесѣ, но несравненный геній Сиддонсъ дѣлаетъ то, что она становится центромъ всего. Она заставляетъ лэди Макбетъ разсказывать намъ всю исторію своихъ честолюбивыхъ плановъ и своего разочарованія. Макбетъ въ лицѣ Кембля не болѣе какъ сотрудникъ ея. Я понимаю, что Гаррикъ могъ бы отодвинуть Сиддонсъ на второй планъ, какъ она отодвигаетъ Кембля, но когда я вижу Сиддонсъ на сценѣ, мнѣ кажется, что нѣтъ той игры, которая могла бы отодвинуть ее на второй планъ. Для такой необыкновенной, сверхъестественной силы духа повидимому нѣтъ ничего невозможнаго. Она склоняетъ Макбета на свою сторону, дѣлаетъ его орудіемъ своихъ плановъ, направляетъ, руководитъ и вдохновляетъ все. Подобно злому генію Макбета, она толкаетъ его по безумному пути честолюбія и жестокости, отъ котораго навѣрное отпрянула бы его натура. Паденіе мощнаго духа лэди Макбетъ и меланхолія, овладѣвающая ею — одинъ изъ лучшихъ нравственныхъ уроковъ драмы. Нравственный замыселъ поэта виденъ также въ отчаяніи Макбета и въ горькомъ сожалѣніи ихъ обоихъ о состояніи невинности и чистоты, изъ котораго вырвало ихъ обоихъ честолюбіе на вѣрную гибель». Съ перваго появленія своего на сценѣ, Сиддонсъ приковывала къ себѣ вниманіе зрителя. Монологъ, непосредственно слѣдующій за чтеніемъ письма отъ Макбета и начинающійся словами: «Ты, танъ Гламиса, танъ Кавдора — будешь и тѣмъ, что предсказано!», она произносила пророческимъ тономъ, со взоромъ устремленнымъ вдаль, при чемъ особенно ударяла на слова будешь и мой (я вдохну въ тебя мой духъ!). Разговоръ ея съ подъѣхавшимъ Макбетомъ поражалъ множествомъ оттѣнковъ: восторженный крикъ, вырвавшійся изъ ея груди при входѣ Макбета, въ словахъ: «великій Гламисъ! великій Кавдоръ!» смѣнялся зловѣщимъ тономъ, когда она говорила въ отвѣтъ на слова мужа, что Дунканъ предполагаетъ уѣхать завтра: «Никогда солнце не увидитъ этого завтра!» (при этомъ она пристально глядѣла на мужа, какъ бы желая прочесть на его лицѣ отвѣтъ на свою задушевную мысль); когда она говорила Макбету: «кажись цвѣткомъ, но будь змѣей, что кроется подъ нимъ» въ зловѣщемъ шопотѣ ея слышалось какъ бы шипѣніе змѣи. Въ седьмой сценѣ Сиддонсъ умѣла придать какое-то особенное многозначительное выраженіе слѣдующимъ словамъ: «Теперь я знаю, что такое твоя любовь!» разсчитанное на то, чтобы пришпорить Макбета. По мѣрѣ того, какъ Макбетъ то колеблется, то падаетъ духомъ, растетъ энергія лэди Макбетъ, которая не теряетъ энергіи даже въ страшную минуту убійства. Такъ продолжается до третьяго акта, когда она съ ужасомъ видитъ, что всѣ ея усилія пропали даромъ, что достиженіе престола не дало ни ей, ни мужу желаннаго спокойствія и охоты наслаждаться властью. Съ этого момента начинается, по мнѣнію Сиддонсъ, поворотъ въ характерѣ лэди Макбетъ, который непремѣнно долженъ отразиться и въ ея наружности, и въ ея тонѣ и жестахъ. Послушаемъ, какъ Сиддонсъ объясняетъ этотъ поворотъ: «Королевская корона украшаетъ голову лэди Макбетъ, королевскія одежды облекаютъ ея станъ, но душевное спокойствіе ея утрачено на вѣкъ и неусыпающій червь гложитъ ея сердце:

Все — прахъ, ничто, и все пропало даромъ,
Коль то, чего достигли мы съ трудомъ,
Желаньямъ нашимъ не дало довольства и т. д.

Имѣя въ виду сказавшійся въ этомъ монологѣ упадокъ духа и уныніе, я съ этой минуты стараюсь выказать его въ осанкѣ, выраженіи глазъ и тонѣ рѣчи лэди Макбетъ, и хотя авторъ нисколько не уполномочиваетъ меня такъ поступать, но я смѣю думать, что онъ оправдалъ бы мои дѣйствія. Въ сценѣ, слѣдующей за этимъ грустнымъ монологомъ, лэди Макбетъ является уже далеко не такой высокомѣрной и рѣшительной, какъ прежде; здѣсь въ первый разъ она обнаруживаетъ по отношенію къ мужу нѣжность и вниманіе и руководится этими чувствами и въ дальнѣйшемъ ходѣ дѣйствія. Очевидно, что горе смирило ея гордость, сломило ея энергію; она идетъ къ мужу, чтобъ по крайней мѣрѣ раздѣлить его скорбь. Догадываясь по собственному опыту о мукахъ, которыя онъ испытываетъ, она старается облегчить его страданіе, правда, довольно банальными утѣшеніями въ родѣ того, что сдѣланнаго не воротишь» и т. д. Въ противоположность своей прежней игрѣ въ сценѣ сомнамбулизма, когда она не обнаруживала никакихъ признаковъ раскаянія и угрызенія совѣсти, Сиддонсъ вела теперь эту сцену такимъ образомъ, что зритель видѣлъ всѣ муки, происходившія въ ея душѣ и выражавшіяся въ ея искаженномъ страданіемъ лицѣ, вздохахъ и стонахъ. «Въ этой ужасной сценѣ, — говоритъ она, — по моему самой ужасной во всей пьесѣ — бѣдная женщина переживаетъ въ своемъ воображеніи всѣ ужасы, совершенные ею. Эти ужасы, сопровождающіеся волненіями, ими вызванными, очевидно ускоряютъ ея преждевременную кончину».

Въ заключеніе нужно сказать нѣсколько словъ объ исполненіи роли лэди Макбетъ Ристори. Хотя Ристори много и самостоятельно работала надъ ролью лэди Макбетъ, но едва ли можно сомнѣваться въ томъ, что основная концепція этой роли и ея главные эффектные моменты сложились у ней подъ вліяніемъ традицій игры Сиддонсъ. По крайней мѣрѣ ея взглядъ на характеръ лэди Макбетъ и самая игра ея въ этой роли, такъ памятная москвичамъ, представляетъ такое сходство со взглядами и игрой Сиддонсъ, что о случайномъ сходствѣ не можетъ быть и рѣчи. Подобно Сиддонсъ, Ристори не вѣритъ, чтобъ лэди Макбетъ могла совершить преступленіе изъ любви къ мужу; по ея мнѣнію, любовь къ мужу была послѣдней изъ пружинъ, направлявшихъ ея дѣятельность; она идетъ дальше и утверждаетъ, что женщина, рѣшившаяся сказать своему мужу, что она размозжила бы черепъ своему грудному улыбающемуся ребенку, если бы она клялась какъ онъ, едва ли способна на какія бы то ни было нѣжныя чувства. Пробужденіе совѣсти въ такой злой и повидимому безсовѣстной натурѣ, какъ лэди Макбетъ, всегда считалось самой трудной задачей для исполнительницы. Для того, чтобы подготовить зрителей къ сценѣ лунатизма, Ристори, очевидно подъ вліяніемъ игры Сиддонсъ, совѣтуетъ артисткѣ уже въ третьемъ актѣ обнаруживать признаки унынія, разочарованія и угрызеній совѣсти. Подготовленная такимъ образомъ сцена лунатизма выходила въ ея исполненіи вполнѣ естественной.

Несмотря на блестящія качества игры Сиддонсъ и Ристори въ роли лэди Макбетъ, на множество созданныхъ ими эффектныхъ сценъ, положеній и тонкихъ психологическихъ штриховъ, приводившихъ въ восторгъ публику, въ игрѣ обѣихъ артистокъ замѣчается одинъ существенный недостатокъ: онѣ меньше думали о стройномъ гармоническомъ исполненіи пьесы, чѣмъ о своихъ роляхъ, которыя онѣ выдвигали на первый планъ, чтобы постоянно сосредоточивать на себѣ вниманіе публики. Мы видѣли, что Сиддонсъ сумѣла отодвинуть на второй планъ даже такого актера, какъ Кембль; для Ристори это было еще легче, потому что актеръ, игравшій въ ея труппѣ роль Макбета, былъ ниже всякой критики. Торжествуя насчетъ исполнителей роли Макбета, обѣ артистки тѣмъ самымъ наносили ударъ Шекспиру, ибо достаточно лэди Макбетъ своимъ обращеніемъ съ мужемъ дать понять публикѣ, что Макбетъ тряпка, что онъ у ней находится подъ башмакомъ, и художественный замыселъ поэта разрушится, и для публики станетъ непонятнымъ, почему пьеса называется Макбетъ, а не лэди Макбетъ. Каждое художественное произведеніе есть своего рода аккордъ, въ которомъ каждая струна имѣетъ свой особый звукъ и свою особую опредѣленную творцомъ полноту этого звука. Усильте одну струну насчетъ другой — и гармонія исчезнетъ. Такъ точно и въ драмѣ: искусственное усиленіе одной роли на счетъ другой вопреки намѣреніямъ автора не замедлитъ бросить ложный свѣтъ на всю пьесу, повредить стройности и гармоніи цѣлаго, достиженіе которой составляетъ главную задачу художественнаго исполненія.

Примечания

1. Демонологія Іакова I вышла въ свѣтъ въ 1597 году и, безъ всякаго сомнѣнія, была извѣстна Шекспиру.

2. Въ хроникѣ Голлиншеда читаемъ: «Макбетъ давно бы устранилъ съ своей дороги Макдуфа, если бы одна вѣдьма (witch), предсказаніямъ которой онъ придавалъ большую вѣру, не сказала ему, что ни одинъ человѣкъ, рожденный женщиной, его не умертвитъ».