Прототипы Фольстафа

(Посвящается Александру Николаевичу Веселовскому).

Среди личностей, созданныхъ геніемъ Шекспира, личность Джэка Фольстафа занимаетъ исключительное положеніе. Въ созданіи этого типа Шекспиръ разрѣшилъ трудную психологическую задачу, сдѣлалъ забавнымъ и даже интереснымъ для публики человѣка совершенно негоднаго въ нравственномъ отношеніи, нисколько не насилуя нашего нравственнаго чувства. Зритель очень хорошо знаетъ, что у толстаго Джэка нѣтъ никакихъ нравственныхъ принциповъ, что всѣ его помыслы направлены къ удовлетворенію чувственныхъ потребностей, но въ этомъ комѣ сала столько веселости, остроумія и наивнаго юмора, а его эпикурейская философія такъ своеобразна и курьезна, что публика съ неослабнымъ интересомъ слѣдитъ за его похожденіями, скучаетъ, когда его нѣтъ на сценѣ и съ искреннимъ участіемъ слушаетъ разсказъ Квикли объ его смерти и о томъ, какъ онъ на смертномъ одрѣ проклиналъ погубившій его хересъ (Генрихъ У, Актъ II, Сц. III). Хотя типъ Фольстафа, какъ художественное цѣлое, составляетъ безспорное достояніе творческой фантазіи Шекспира, но элементы, изъ которыхъ сложился этотъ типъ, существовали задолго до Шекспира. Къ нимъ нужно отнести и эпикурейскій взглядъ на жизнь, свойственный эпохѣ Возрожденія, и условія англійской жизни въ эпоху Елизаветы, представлявшія удобную почву для развитія подобныхъ характеровъ, и, наконецъ, длинную вереницу литературныхъ типовъ, изъ которыхъ въ каждомъ можно встрѣтить ту иля другую черту характера Фольстафа. Литературную основу личности Фольстафа составляетъ перенесенный изъ средне-греческой комедіи въ римскую типъ хвастливаго воина. Разработкѣ этого типа Плавтъ посвятилъ свою знаменитую комедію Воинъ-Хвастунъ (Miles Gloriosus). Герой этой комедіи наивно воображаетъ, что онъ одинаково непобѣдимъ, какъ на полѣ чести, такъ и въ любовныхъ дѣлахъ. Эту увѣренность поддерживаетъ въ немъ его паразитъ Артотрогъ, котораго онъ за это угощаетъ вкусными обѣдами. На этой чертѣ характера Пиргополиника построена интрига комедіи. Его безъ труда увѣряютъ, что въ него безъ памяти влюблена жена его сосѣда, роль которой очень искусно разыгрываетъ нанятая для этой цѣля куртизанка Акротелевтія. Занятый предстоящей побѣдой, Пиргополиникъ позволяетъ своей прежней возлюбленной Филокомасіи уѣхать въ Аѳины съ своимъ женихомъ, захвативъ съ собою всѣ его подарки. Когда же онъ приходитъ на свиданіе съ своей новой возлюбленной, его избиваютъ и прогоняютъ съ позоромъ. Другую разновидность подобнаго же типа вывелъ Теренцій въ эпизодической личности воина Ѳразона въ своей комедіи Евнухъ. Ѳразонъ — такой же безстыдный хвастунъ, какъ и его предшественникъ, но онъ не столько превозносится своей храбростью и красотой, сколько своимъ остроуміемъ: онъ съ упоеніемъ разсказываетъ, какъ сами цари искали его общества, какъ онъ однажды на пиру срѣзалъ своимъ остроуміемъ какого-то родосца и т. д. — Такимъ образомъ уже въ римской комедіи мы встрѣчаемъ двѣ разновидности типа хвастливаго воина, которыя получаютъ дальнѣйшую разработку въ новоевропейскихъ литературахъ. Вліяніе Плавтовой комедіи было весьма значительно въ эпоху Возрожденія. Начиная съ XVI в. передѣлки и подражанія Хвастливаго Воина часто встрѣчаются во всѣхъ литературахъ Европы¹. По свидѣтельству хроники Голиншэда уже въ 1520 г. представлена при англійскомъ дворѣ одна изъ комедій Плавта. Семнадцать лѣтъ спустя вышла въ свѣтъ интермедія Терситъ, характеръ котораго представляетъ собой древнѣйшую въ англійской литературѣ обработку типа Хвастливаго Воина². Къ половинѣ XVI в. относится первая правильная англійская комедія Ральфъ Ройстеръ Дойстеръ, написанная подъ несомнѣннымъ вліяніемъ Плавтовой комедіи. Подобно своему римскому прототипу, Ральфъ влюбленъ въ самого себя; подобно ему, онъ хвастается своими военными подвигами и своими любовными побѣдами. Развязка обѣихъ комедій весьма сходна: и тамъ, и здѣсь хвастунъ дѣлается жертвой своего самовосхищенія и его прогоняютъ съ позоромъ; разница въ томъ, что въ англійской комедіи дама, которой Ральфъ надоѣдаетъ своей любовью, прощаетъ его и даже приглашаетъ къ себѣ на свадьбу³. Для полноты обзора слѣдуетъ упомянуть о возникшей на почвѣ изученія обѣихъ комедій личности хвастливаго воина сэра Топаса въ драмѣ Лилли Эндиміонъ, хотя его правильнѣе назвать карикатурой, чѣмъ комическимъ характеромъ. Въ первыхъ двухъ актахъ сэръ Топасъ идетъ по слѣдамъ своихъ предшественниковъ и разглагольствуетъ въ высокопарныхъ фразахъ о своихъ побѣдахъ на войнѣ и о своей неотразимости въ любовныхъ дѣлахъ; въ трехъ послѣднихъ, онъ, влюбившись въ старую вѣдьму Дипсасъ, превращается въ плаксиваго вздыхателя, мѣняетъ мечъ и копье на Овидія и изливается въ любовныхъ воркованіяхъ, тѣмъ болѣе несообразныхъ, что они обращены къ безобразной старухѣ. Гораздо большее значеніе въ исторіи шекспировскаго творчества имѣетъ типъ хвастливаго рыцаря Базилиско, выведенный въ пьесѣ Солиманъ и Персида, приписываемой Киду. Высокопарныя похвальбы этого рыцаря, испещренныя классическими намеками и сравненіями, представляютъ собой одинъ изъ древнѣйшихъ образчиковъ испанскаго эвфуизма и заставляютъ предчувствовать широковѣщательную рѣчь испанскаго рыцаря Донъ Армадо въ комедіи Шекспира Потерянныя Усилія Любви. Знакомство Шекспира съ этой пьесой доказывается тѣмъ, что онъ заимствовалъ отсюда имя одного изъ самыхъ нахальныхъ спутниковъ Фольстафа знаменосца Пистоля (въ пьесѣ Кида онъ называется Пистонъ), но онъ этимъ не ограничился и придалъ своему Пистолю нѣкоторыя черты его стариннаго соименника. Такъ шекспировскій Пистоль, подобно Пистону Кида, плутуетъ въ игрѣ, любитъ употреблять въ своей рѣчи иностранныя выраженія, которыя по своему невѣжеству сильно перевираетъ⁴. Въ заключеніе слѣдуетъ упомянуть еще объ одной пьесѣ стариннаго до-шекспировскаго репертуара, которая оказала значительное вліяніе на постройку «Генриха IV». Я разумѣю пьесу Славныя Побѣды Генприха V (The Famous Viktories of Henry the Fifth) неизвѣстнаго автора, гдѣ встрѣчаются личности сэра Джона Ольдкэстля и его товарищей Нэда и Тома, которые играютъ здѣсь по отношенію къ принцу Генриху почти ту же роль, какую играютъ Фольстафъ и его спутники въ обѣихъ частяхъ Генриха IV. Въ обществѣ этихъ забулдыгъ коротаетъ свои досуги принцъ Вэльскій, съ ними совершаетъ различныя неблаговидныя продѣлки, которыя приводятъ въ отчаяніе стараго короля. Хорошо знавшій эту пьесу, Шекспиръ могъ позаимствовать изъ нея не только. оригинальный пріемъ веденія разомъ двухъ параллельныхъ дѣйствій, серьезнаго и комическаго, но и самую развязку, ибо и старинная пьеса тоже оканчивается тѣмъ, что принцъ Вэльскій, вступивши на престолъ, стыдится своего прошлаго и изгоняетъ изъ своего присутствія товарищей своихъ кутежей; разница въ томъ, что слова, съ которыми въ пьесѣ Шекспира принцъ обращается къ Фольстафу, въ старинной пьесѣ отнесены къ Тому. Зато по отношенію къ характерамъ Шекспиръ сохраняетъ полную самостоятельность, и если исключить принца Гарри, характеристика котораго заимствована обоими авторами изъ одного общаго источника — хроники Голиншэда — то можно смѣло сказать, что въ обѣихъ драмахъ нѣтъ ни одного сходнаго характера. Извѣстно, что первоначально Фольстафъ носилъ заимствованное изъ старинной пьесы имя сэра Джона Ольдкэстля, но узнавши, что послѣдній былъ страстнымъ проповѣдникомъ идей Виклефа и погибъ на эшафотѣ за свои религіозныя убѣжденія, Шекспиръ счелъ своимъ долгомъ публично исправить невольную ошибку, переименовавъ Ольдкэстля въ Фольстафа, и въ эпилогѣ ко второй части Генриха IV заявилъ публикѣ, что сэръ Джонъ Фольстафъ не имѣетъ ничего общаго съ мученикомъ сэромъ Джономъ Ольдкэстлемъ. Самое же имя Фольстафа Шекспиръ перенесъ съ небольшимъ измѣненіемъ изъ своего Генриха IV, гдѣ встрѣчается личность сэра Джона Фольстольфа, страшнаго труса, бѣжавшаго съ поля битвы, котораго Генрихъ VI назвалъ за это «позоромъ своей страны» (Генрихъ VI, Актъ IV, сц. I).

Укоренившійся въ англійской литературѣ типъ хвастливаго воина, его выскомѣрный тонъ, трусость и самодовольство представляли весьма удобный матеріалъ для дальнѣйшей драматической обработки, которымъ не замедлилъ воспользоваться и Шекспиръ. У Шекспира, какъ и въ римской комедіи, мы находимъ двѣ разновидности этого типа: во-первыхъ, типъ широковѣщательнаго хвастуна (Донъ Армадо, Пистоль), въ созданіи котораго Шекспиръ подражалъ Киду и Лилли, и типъ хвастуна, остряка и юмориста, высшее воплощеніе котораго представляетъ собою Фольстафъ. Личность Фольстафа не вылилась у Шекспира сразу; надъ отдѣлкой этого типа ему пришлось не мало работать. Первый довольно грубый очеркъ этого типа Шекспиръ далъ намъ въ личности Пароля, спутника и паразита Бертрама въ комедіи Все хорошо, что хорошо окончилось.⁵ При созданіи этого типа Шекспиръ прибѣгнулъ къ весьма оригинальному пріему: онъ слилъ во-едино плавтоваго воина-хвастуна и его паразита. Въ хвастовствѣ и трусости Пароль не уступитъ Пиргополинику, а въ искусствѣ льстить — Артотрогу; но у этого плута и нахала есть своя собственная оригинальная черта, сближающая его съ Фольстафомъ — это желаніе быть остроумнымъ. Пароль остритъ на каждомъ шагу, даже въ присутствіи короля, и хотя его остроты по временамъ отзываются казармой (напр. въ сценѣ съ Еленой, Актъ I, Сц. I), но онъ ими доволенъ самъ, а главное, онѣ вполнѣ удовлетворяютъ невзыскательному вкусу Бертрама, на котораго онъ имѣетъ такое же пагубное вліяніе, какъ Фольстафъ на принца Вэльскаго. Возвратившись въ скоромъ времени къ своему излюбленному типу, Шекспиръ возвелъ его въ перлъ созданія въ личности Джэка Фольстафа. Подъ его рукой традиціонный типъ воина-хвастуна превратился въ носителя веселости, генія остроумія и юмора, стоящаго въ весьма отдаленномъ родствѣ съ хвастунами Плавта и Теренція. Есть основаніе думать, что первоначально Фольстафъ былъ выведенъ, подобно Ольдкэстлю въ старинной пьесѣ, только затѣмъ, чтобъ оттѣнить одну сторону въ характерѣ принца Гарри, показавъ въ какомъ обществѣ онъ любилъ вращаться. Но мало-по-малу Шекспиръ до того увлекся своимъ созданіемъ, что въ угоду ему нарушилъ единство драматическаго интереса и сдѣлалъ Фольстафа какъ бы вторымъ героемъ драмы. Разсматриваемый съ психологической точки зрѣнія, характеръ Фольстафа представляетъ собой явленіе весьма сложное; поэтому опредѣлить его двумя-тремя эпитетами, назвать его циникомъ, хвастуномъ, сластолюбцемъ — значитъ опредѣлить его только на половину. Дѣйствительно, всѣ эти черты въ немъ есть, но соединеніе всѣхъ ихъ въ одномъ лицѣ сдѣлало бы послѣднее отвратительнымъ, если бы въ характерѣ Фольстафа не было другихъ чертъ, которыя въ значительной степени парализуютъ неблагопріятное впечатлѣніе, производимое первыми, и даже возбуждаютъ интересъ къ его оригинальной личности. Не нужно упускать изъ виду, что этотъ заматорѣлый въ своемъ безпутствѣ развратникъ, этотъ циническій проповѣдникъ матеріализма въ жизни — есть вмѣстѣ съ тѣмъ воплощеніе мощной веселости и несравненнаго остроумія; онъ незамѣнимый собесѣдникъ; гдѣ онъ — тамъ весело, потому что смѣхъ и остроуміе бьютъ изъ него неизсякаемымъ ключомъ. «Мозгъ этой глупо-свалянной глины, называемой человѣкомъ, не въ состояніи произвести ничего, что бы такъ сильно располагало къ смѣху, какъ то, что выдумаю я или что выдумаютъ на мой счетъ; я не только самъ остроуменъ, но и причина остроумія другихъ». Такъ Фольстафъ характеризуетъ самого себя, и въ этой характеристикѣ заключается разгадка, почему его личность составляетъ центръ разгульной компаніи, пирующей въ Истчипской тавернѣ и почему къ нему льнутъ даже такіе высокоодаренные люди, какъ принцъ Генрихъ, когда имъ хочется уйти изъ удушливой атмосферы придворной обстановки и, давъ просторъ избытку своихъ силъ, повеселиться на распашку, отъ всей души. Встрѣча Фольстафа съ принцемъ была великимъ событіемъ въ жизни стараго гуляки. Никакой кладъ не могъ бы такъ обогатить Фольстафа, какъ сближеніе его съ наслѣдникомъ англійскаго престола, который не только расплачивался за него въ тавернахъ, но и защищалъ его своимъ авторитетомъ отъ преслѣдованій судебной власти. Фольстафъ гордится своей дружбой съ принцемъ, высоко поднявшей его въ глазахъ его собутыльниковъ, и ревнуетъ всякаго, кто, по его мнѣнію, хочетъ замѣнить его въ сердцѣ принца. Отсюда его недоброжелательство къ Пойнсу, котораго онъ даже пытается поссорить съ принцемъ, сочинивъ, будто Пойнсъ хвастался, что принцъ обѣщалъ жениться на его сестрѣ. Но помимо всякихъ выгодъ, Фольстафа привлекаетъ къ принцу простота его обращенія, веселость и остроуміе. Въ немъ онъ видитъ человѣка, обладающаго острымъ чутьемъ, ко всему комическому, способнаго по достоинству оцѣнить всякую остроумную выходку. «Я выдумаю на этого Шалло столько, что принцъ будетъ хохотать безъ умолку въ продолженіе четырехъ судебныхъ сроковъ». (Генрихъ IV, Часть II, Актъ V, Сц. I). Только въ обществѣ принца Фольстафъ можетъ развернуться во всю ширь своего юмора, и потому, когда они встрѣчаются другъ съ другомъ, между ними тотчасъ же происходятъ состязанія въ остроуміи (Генрихъ IV, Часть I, Актъ I, Сц. II). Иногда эти состязанія принимаютъ драматическую форму, какъ напр. въ той знаменитой сценѣ, когда Фольстафъ и принцъ при громкомъ смѣхѣ присутствующихъ разыгрываютъ сцену объясненія стараго короля съ сыномъ. Любя общество Фольстафа, отдавая полную справедливость его юмору, принцъ нисколько не заблуждался на счетъ его личности и всегда считалъ его безпутнѣйшимъ человѣкомъ. — Другое дѣло Фольстафъ. При всемъ своемъ умѣ и знаніи жизни, онъ совершенно не понималъ принца Вэльскаго. Ему было невдомекъ, что кутежи и продѣлки въ обществѣ его и его товарищей составляли для принца не болѣе какъ дивертисментъ въ скучной и натянутой придворной жизни, отъ котораго онъ тотчасъ же откажется, какъ только родина предъявитъ къ нему серьезныя требованія. Фольстафъ былъ глубоко убѣжденъ, что принцъ такой же безшабашный гуляка, какъ Пойнсъ или Бардольфъ, и что его царствованіе будетъ золотымъ вѣкомъ для кутилъ и грабителей. Далѣе онъ былъ не менѣе убѣжденъ, что принцъ его искренно любитъ и не замедлитъ приблизить къ себѣ по восшествіи на престолъ. «Я знаю — восклицаетъ онъ, узнавъ о смерти стараго короля — что молодой король боленъ отъ нетерпѣнія меня видѣть. Возьмемъ чьихъ бы то ни было лошадей. Законъ Англіи въ моемъ распоряженіи! Счастливъ, кто былъ мнѣ другомъ, и горе верховному судьѣ!» (Часть II, Актъ V, Сц. III). Въ этомъ-то недоразумѣніи лежалъ источникъ трагической развязки для величайшаго изъ комиковъ. Услышавъ изъ устъ самого короля свой приговоръ объ изгнаніи, Фольстафъ былъ пораженъ какъ громомъ. На первыхъ порахъ онъ даже не совсѣмъ повѣрилъ слышанному и совершенно искренно увѣрялъ слѣдившаго за нимъ, какъ тѣнь, Шалло, что это со стороны короля не болѣе какъ маска, что вечеромъ за нимъ непремѣнно пришлютъ. Но когда слышанное оказалось горькой правдой, онъ впалъ въ страшное уныніе. Можетъ быть въ первый разъ въ жизни Фольстафъ испыталъ настоящее нравственное страданіе, и это страданіе надломило его крѣпко сколоченную натуру. Приговоръ объ изгнаніи оказался смертнымъ приговоромъ для Фольстафа. Разсуждая объ его, смерти, пріятели его въ одинъ голосъ говорятъ, что онъ не могъ пережить удара, нанесеннаго ему королемъ. «Король разбилъ его сердце», говоритъ, утирая слезы, Квикли. «Король сыгралъ съ нимъ скверную штуку», мрачно замѣтилъ Нимъ. (Генрихъ У, Актъ II, Сц. I). Безпутный, жившій всю жизнь въ одинъ животъ, Фольстафъ, умирающій отъ душевныхъ страданій — какъ это кажется на первый взглядъ неестественнымъ, а на самомъ дѣлѣ какая это смѣлая высоко-художественная черта! Это раскаяніе Эдмунда, это сонъ Ричарда III передъ послѣдней битвой! Смерть Фольстафа и его предсмертное раскаяніе показываютъ, что по взгляду Шекспира никакіе кутежи, никакія плотскія излишества не въ состояніи убить въ человѣкѣ сердца, что подавленный духъ рано или поздно вступитъ въ свои права. Обезпеченный по приказу короля во всемъ необходимомъ, Фольстафъ могъ бы по прежнему жить припѣваючи, переходя изъ одной таверны въ другую, но онъ не былъ въ силахъ перенести измѣну того, кого считалъ своимъ другомъ. Эта трогательная черта, этотъ избытокъ душевнаго страданія въ значительной степени смягчаютъ неблагопріятное впечатлѣніе, которое производитъ на зрителей личность Фольстафа. Не менѣе трогательна самая смерть Фольстафа. Онъ умеръ въ той же Истчипской тавернѣ, которая была въ продолженіи столькихъ лѣтъ мѣстомъ его подвиговъ, окруженный тѣми же людьми, которыхъ онъ потѣшалъ своими остротами. «Если вы рождены женщинами — восклицаетъ плачущая Квикли — идите къ сэръ Джону. Бѣднягу трясетъ такая лихорадка, что жалко смотрѣть». Въ торжественную минуту смерти сознаніе стараго грѣшника просвѣтлѣло; онъ понялъ весь ужасъ своей проведенной самымъ позорнымъ образомъ жизни; онъ умолялъ Господа о прощеніи и проклиналъ женщинъ и вино, считая ихъ главными виновниками своей гибели. Смерть Фольстафа была искренно оплакана его товарищами по кутежу и безпутствамъ. Красноносый Бардольфъ и забіяка Нимъ сидятъ, понуривъ головы, а трактирный мальчикъ плачетъ навзрыдъ. Пистоль, хотя и самъ разстроенный, пытается ободрить другихъ: «бодрѣе Бардольфъ, будь веселѣе Нимъ, мужайся, мальчуганъ! Правда, Фольстафъ умеръ и всѣ мы должны плакать».

Бардольфъ. Гдѣ бы онъ ни былъ, въ аду или въ раю — я хочу быть съ нимъ.

Квикли. Нѣтъ, онъ не можетъ бѣть въ аду: онъ въ лонѣ Артура, если только человѣкъ можетъ попасть туда. (Генрихъ У, Актъ II, Сц. III).

Глубокое впечатлѣніе, произведенное смертью Фольстафа на его собутыльниковъ, приводитъ насъ къ любопытному вопросу объ отношеніяхъ его къ членамъ веселой компаніи, кутившей въ Исчипской тавернѣ, и къ ея разбитной хозяйкѣ. Если намъ кажется страннымъ, что смерть такого эгоиста и плотоугодника, какимъ былъ Фольстафъ, думавшій прежде всего о своемъ чревѣ, могла возбудить въ загрубѣлыхъ сердцахъ его товарищей такое неподдѣльное горе, то это происходитъ отъ того, что, размышляя объ этомъ фактѣ, мы не можемъ отрѣшиться отъ нашей точки зрѣнія на Фольстафа, не можемъ стать на точку зрѣнія Квикли, Бардольфа и др., которымъ Фольстафъ представлялся инымъ, которые его знали съ другой стороны. Несмотря на свою полнѣйшую нравственную безпринципность, доводившую его до самыхъ возмутительныхъ поступковъ, Фольстафъ въ сущности не былъ лишенъ природнаго добродушія. Люди злые по природѣ, люди, для которыхъ составляетъ удовольствіе сдѣлать непріятность своему ближнему, не въ состояніи возбуждать своей личностью такого веселаго такого, добродушнаго смѣха. Потѣшаясь надъ своими товарищами, осыпая ихъ самыми оскорбительными прозвищами, Фольстафъ не щадилъ при этомъ и самого себя и позволялъ смѣяться надъ собой сколько угодно⁶. Гордый своимъ рыцарскимъ происхожденіемъ, онъ однако не гнушался компаніей Квикли, Бардольфа и др., кутилъ съ ними, морилъ ихъ со смѣху своими остроумными выходками, и въ трудныя минуты съ помощью принца выручалъ ихъ изъ бѣды. Ни съ кѣмъ онъ не поступалъ такъ безсовѣстно, какъ съ Квикли, которая тѣмъ не менѣе продолжаетъ слѣпо вѣрить его слову джентльмена и отдаетъ ему свои послѣднія деньги. И Фольстафъ цѣнилъ эту жертву и благодарилъ за нее по своему. Добывъ на войнѣ всѣми неправдами довольно значительную сумму денегъ, онъ спѣшитъ въ Лондонъ и прокучиваетъ эти деньги въ Исчипѣ, въ обществѣ Квикли и своей возлюбленной Доль Тиршитъ. Благодаря всѣмъ этимъ качествамъ, Фольстафъ былъ всегда желаннымъ гостемъ въ Исчипѣ и душой собиравшейся тамъ веселой компаніи. Когда же онъ снова ушелъ на войну, Квикли и Доль искренно сожалѣли о немъ. «Вотъ съ новымъ горохомъ — говоритъ первая изъ нихъ — минетъ двадцать девять лѣтъ, какъ я знакома съ нимъ, и я не знаю человѣка честнѣе и вѣрнѣе его». (Генрихъ IV, Дѣйствіе II, конецъ послѣдней сцены). Конечно, похвала Квикли немногаго стоитъ, но она показываетъ, какъ къ Фольстафу при его жизни относились тѣ люди, которые такъ искренно оплакивали его смерть.

До сихъ поръ мы обращали вниманіе на общечеловѣческія стороны въ характерѣ Фольстафа; чтобы стать по отношенію къ этому характеру на вѣрную точку зрѣнія, нужно разсмотрѣть его въ связи съ той общественной средой, на почвѣ которой онъ развился. Какъ культурный типъ, Фольстафъ всецѣло принадлежитъ къ средѣ вырождающагося англійскаго дворянства. Уже въ XV в. въ Англіи замѣчаются признаки вырожденія того сословія, которое до сихъ поръ стояло во главѣ страны и добыло своей кровью всѣ вольности англійскаго народа. Истощенное войнами и роскошной жизнью при дворѣ, рыцарство видимо падаетъ и одновременно съ его паденіемъ растутъ силы и значеніе третьяго сословія, съ которымъ въ концѣ будущаго столѣтія придется считаться правительству. Вырожденіе рыцарства выражается не только въ упадкѣ рыцарской доблести, но и въ упадкѣ его матеріальнаго благосостоянія. Въ силу закона о майоратахъ младшіе сыновья въ дворянскихъ семьяхъ были осуждены на довольно печальное существованіе и силой обстоятельствъ были вынуждаемы къ поступкамъ, строго осуждаемымъ рыцарскими традиціями. Такъ какъ отъ всего наслѣдства имъ оставалось только одно имя, то они спекулировали этимъ именемъ, женились на богатыхъ купчихахъ или, подобно Фольстафу, манили женщинъ обѣщаніемъ жениться и подъ этимъ предлогомъ брали у нихъ взаймы деньги. Изъ рядовъ этого обѣднѣвшаго и вырождающагося дворянства вышли Фольстафъ и неразлучный спутникъ принца Пойнсъ⁷. Изъ пьесы видно, что Фольстафъ получилъ воспитаніе приличное чистокровному джентльмену, сначалъ былъ пажомъ у герцога Норфолька, учился въ юридической коллегіи St. Clements Inn въ Лондонѣ, потомъ служилъ въ военной службѣ и т. д. Прожигать свою жизнь въ обществѣ Бардольфа, Квикли и имъ подобнымъ онъ началъ очень рано⁸. Пьеса застаетъ Фольстафа уже пожилымъ человѣкомъ, разбухшимъ отъ всякихъ излишествъ, страдающимъ приступами подагры, но все еще бодрымъ и юнымъ духомъ. Переходъ отъ первой молодости ко второй совершился для него такъ незамѣтно, что и подъ старость онъ продолжаетъ считать себя молодымъ человѣкомъ и выходитъ изъ себя, когда верховный судья называетъ его старикомъ (Генрихъ IV, Часть II, Актъ I, Сц. II). Гордый своимъ рыцарскимъ происхожденіемъ, онъ относится нѣсколько свысока къ своимъ товарищамъ по кутежу, которые, потѣшаясь надъ нимъ, все-таки продолжаютъ смотрѣть на него снизу вверхъ. На эту гордость Фольстафа своимъ рыцарствомъ есть не мало намековъ въ пьесѣ. Прислужники въ тавернѣ Кабаньей Головы восхваляютъ принца Генриха за то, что онъ не такъ гордъ, какъ Фольстафъ. Пойнсъ замѣчаетъ, что Фольстафъ, когда говоритъ о себѣ, никогда не обойдется безъ прибавки слова рыцарь. Вмѣсто того, чтобы подтверждать свои обѣщанія клятвой, Фольстафъ произноситъ только: «какъ дворянинъ» (As I am a gentleman), и эти слова производятъ такое магическое дѣйствіе на Квикли, что она даетъ ему взаймы послѣдніе десять фунтовъ. Считая себя въ сравненіи съ своими товарищами высшимъ организмомъ, Фольстафъ наивно увѣренъ, что онъ дѣлаетъ честь гостинницѣ, въ которой должаетъ, и магазину, въ которомъ беретъ въ долгъ товаръ. Когда однажды купецъ отказался отпустить по его требованію штуку атласа безъ залога, дворянское достоинство Фольстафа выростаетъ во весь ростъ и разражается комическимъ негодованіемъ: «Да будетъ онъ проклятъ, подобно прожорливому богачу! Безпутный мерзавецъ! Имѣть дѣло съ дворяниномъ и требовать обезпеченіе? Да для меня заткнуть ротъ обезпеченіемъ хуже, чѣмъ набить его мышьякомъ! Я думалъ, что онъ мнѣ, какъ истинному рыцарю (as I am a true knight), пришлетъ двадцать два аршина атласу, а онъ требуетъ обезпеченіе» и т. д. Кромѣ гордости своимъ происхожденіемъ, Фольстафъ унаслѣдовалъ отъ своихъ предковъ хорошія манеры и привычку жить не по средствамъ. Самъ Фольстафъ упоминаетъ о своихъ манерахъ и называетъ ихъ благороднѣйшими (most noble carriage) и всякій разъ пускаетъ ихъ въ ходъ, когда ему приходится бесѣдовать съ высокопоставленными людьми. Достаточно вспомнить, съ какимъ достоинствомъ и съ какой утонченной любезностью, онъ вступаетъ въ разговоръ съ верховнымъ судьей: «Ахъ, мой добрый лордъ! Господь да даруетъ вамъ, милордъ, долгіе дни ! Я такъ радъ, милордъ, что вижу васъ милордъ, на чистомъ воздухѣ; я слышалъ, милордъ, что вы были нездоровы» и т. п. (Генрихъ IV, Часть II, Актъ I, Сц. II). Рыцарскія традиціи сказываются въ тѣхъ способахъ, которыми Фольстафъ добываетъ деньги для своихъ кутежей. Когда займы, скрѣпленные словомъ дворянина, оказывались недостаточными, Фольстафъ не былъ особенно разборчивъ въ средствахъ для достиженія цѣли. Конечно, онъ не сочтетъ совмѣстнымъ съ дворянскимъ достоинствомъ изподтишка воровать по мелочамъ, но открытый грабежъ на большой дорогѣ онъ признаетъ дѣломъ молодецкимъ и вполнѣ достойнымъ рыцаря. Когда принцъ Генрихъ отказывается принять участіе въ предполагаемомъ ограбленіи королевскихъ сборщиковъ, Фольстафъ приходитъ въ ярость: «Да въ тебѣ, — говоритъ онъ, — нѣтъ ни чести, ни мужества, ни товарищества, ты даже не королевской крови, если у тебя не достанетъ духа добыть десяти шилинговъ».

    Принц Генрихъ.

Ну, такъ и быть; почему же хоть разъ въ жизни не подурачиться?

    Фольстафъ.

Вотъ это дѣло.

Грабежъ на большой дорогѣ, въ которомъ вмѣстѣ съ Фольстафомъ и его товарищами участвуетъ и наслѣдникъ англійскаго престола, представляетъ собой интересный образчикъ переживанія феодальныхъ нравовъ, засвидѣтельствованныхъ англійскими лѣтописцами⁹. Хотя законъ уже и въ то время преслѣдовалъ подобныя продѣлки, но общественное мнѣніе относилось къ нимъ снисходительно, какъ къ шалостямъ молодежи, тѣмъ болѣе что принцъ всегда съ лихвой возвращалъ отнятое. Все это нужно имѣть въ виду, чтобы понять роль принца Генриха въ подвигахъ Фольстафа и его собутыльниковъ. Что до Фольстафа, то онъ поступалъ въ этомъ случаѣ какъ послѣдній могиканъ отживающаго принципа, представители котораго въ средніе вѣка во время охоты безнаказанно топтали крестьянскія поля и грабили проѣзжавшихъ мимо ихъ замковъ купцовъ; онъ не только храбро нападалъ на безоружныхъ путниковъ, но и осыпалъ ихъ самыми оскорбительными ругательствами: «На висѣлицу васъ, толстопузыхъ негодяевъ! Ну, поварачивайтесь же, свиныя туши, поварачивайтесь! Вѣдь и молодежи пожить хочется, подлецы вы этакіе» и т. д.

Изучая характеръ Фольстафа, нельзя упускать изъ виду, что свойственная его природѣ жажда плотского веселья опирается у него на своеобразную житейскую философію, которую онъ высказываетъ при каждомъ удобномъ случаѣ съ свойственнымъ ему цинизмомъ и съ помощью которой онъ оправдываетъ въ своихъ глазахъ свои собственные поступки. Шекспиръ сдѣлалъ для Фольстафа то же, что Мольеръ для Донъ-Жуана: его безпутной жизни онъ придалъ философскую подкладку. Фольстафъ не только сенсуалистъ по своимъ инстинктамъ; онъ сенсуалистъ по своимъ воззрѣніямъ. Онъ искренно убѣжденъ, что плотское наслажденіе есть настоящая цѣль жизни, есть единственная заключающаяся въ ней реальность. Какъ личность Фольстафа нельзя понять вполнѣ внѣ связи съ національной почвой, такъ и его проникнутое до мозга костей матеріализмомъ міросозерцаніе нельзя понять внѣ связи съ той эпохой, крайности которой оно такъ рельефно выражаетъ. Гармоническое развитіе духа и тѣла, бывшее идеаломъ древнихъ, было утрачено еще въ средніе вѣка подъ вліяніемъ теорій христіанскаго аскетизма. Въ силу этихъ теорій, имѣвшихъ своей главной цѣлью подчинить тѣло духу, не только наслажденіе жизнью, но даже удовлетвореніе нѣкоторыхъ законныхъ потребностей человѣческаго организма считалось дѣломъ мало достойнымъ человѣка. Эпоха Возрожденія, вызвавшая къ жизни античные идеалы, поспѣшила исправить эту односторонность и снова признала законность потребностей физической природы человѣка. Жить и наслаждаться жизнью сдѣлалось ея девизомъ. Но какъ всякая реакція она тоже ударилась въ крайность и перетянула вѣсы въ противоположную сторону: наслажденіе жизнью она поняла преимущественно съ чувственной стороны и въ лицѣ нѣкоторыхъ своихъ представителей стала считать чувственныя наслажденія единственною цѣлью человѣческаго существованія. Эту точку зрѣнія, какъ нельзя болѣе соотвѣтствующую его чувственной натурѣ, усвоилъ себѣ Фольстафъ и довелъ свой эпикуреизмъ до самыхъ крайнихъ послѣдствій. Онъ не только считаетъ чувственныя наслажденія единственной цѣлью человѣческой жизни, но съ свойственнымъ ему юморомъ и здравымъ смысломъ доказываетъ, что добродѣтель и всѣ высшіе мотивы человѣческихъ дѣйствій — вздоръ, что честь — пустое слово, что храбрость есть результатъ выпитаго хереса и т. д.

Усвоенная Фольстафомъ житейская философія сближаетъ его съ другимъ знаменитымъ литературнымъ типомъ эпохи Возрожденія — Панюржемъ, однимъ изъ главныхъ героевъ романа Рабле. Критика неоднократно указывала на сходство между этими двумя героями, тѣмъ болѣе понятное, что Шекспиръ, какъ доказано въ недавнее время, былъ усерднымъ читателемъ романа Рабле и не мало оттуда заимствовалъ¹⁰. На самомъ же дѣлѣ сходство это весьма незначительно. Несмотря на нѣсколько общихъ чертъ — трусость, отсутствіе нравственныхъ принциповъ, любовь къ жизни и ея удовольствіямъ и навѣянную эпохой житейскую философію — Фольстафъ и Панюржъ въ сущности принадлежатъ къ двумъ различнымъ типамъ людей. Худощавый, легкій какъ пухъ, неуловимый какъ вѣтеръ, парижскій проказникъ представляетъ даже съ физической стороны очень мало сходства съ отяжелѣвшимъ, разбухшимъ отъ всякихъ излишествъ, но неистощимымъ въ своей веселости англійскимъ рыцаремъ. При всемъ своемъ эгоизмѣ и неразборчивости въ средствахъ, Фольстафъ гораздо добродушнѣе Панюржа. Онъ не прочь сорвать взятку или ограбить человѣка на большой дорогѣ съ тѣмъ чтобъ на вырученныя деньги покутить и повеселиться, но онъ едва ли въ состояніи понять то злое удовольствіе, съ которымъ Панюржъ продѣлываетъ свои petites diableries безъ всякой цѣли, кромѣ желанія насладиться изумленіемъ или досадой одураченныхъ имъ жертвъ; равнымъ образомъ онъ неспособенъ изъ мести продѣлать злостную шутку со стадомъ овецъ, стоившую жизни не только овцамъ, но ихъ пастухамъ и хозяину, которыхъ Панюржъ съ демоническимъ смѣхомъ отталкиваетъ весломъ отъ корабля, когда они хотѣли взобраться на него, доказывая имъ по всѣмъ правиламъ реторики, что лучше утонуть, чѣмъ жить въ этой юдоли скорби, называемой землей и обѣщая соорудить имъ великолѣпный надгробный памятникъ. Разница между Фольстафомъ и Панюржемъ, помимо національностей, темпераментовъ и характеровъ, объясняется отчасти путемъ литературнымъ: Фольстафъ происходитъ по прямой линіи отъ безнравственнаго, но въ сущности добродушнаго воина-хвастуна римской комедіи, тогда какъ родоначальниковъ Панюржа нужно искать въ серіи народныхъ шутовъ вродѣ Марольфа, попа Амиса или Тилля Эйленшпигеля, о продѣлкахъ которыхъ, нерѣдко весьма злостныхъ и коварныхъ, намъ разсказываютъ народныя книги¹¹.

Но если въ общей концепціи характера Фольстафа Шекспиръ остался вполнѣ самостоятельнымъ, то этого нельзя сказать относительно нѣкоторыхъ отдѣльныхъ чертъ и подробностей. Здѣсь вліяніе Рабле чувствуется подчасъ довольно сильно и на палитрѣ Шекспира оказывается не мало красокъ, заимствованныхъ у великаго французскаго сатирика. Повидимому, ничего не можетъ быть оригинальнѣе того знаменитаго панегирика хересу который произноситъ Фольстафъ послѣ битвы въ Іоркширскомъ лѣсу. (Генриха IV, Часть II, Актъ IV, Сц. III). Говоря о своемъ любимомъ напиткѣ, старый гуляка одушевляется, даетъ полный просторъ своей юмористической фантазіи и въ эту минуту самъ искренно вѣритъ своимъ словамъ. Рѣчь его льется съ такой непосредственностью, такъ тѣсно связана съ его характеромъ и міросозерцаніемъ, что трудно здѣсь предположить чуждое вліяніе, а между тѣмъ едва ли можетъ быть сомнѣніе въ томъ, что наиболѣе характерныя особенности рѣчи Фольстафа навѣяны однимъ мѣстомъ романа Рабле, на которомъ мы и остановимся. Получивъ отъ Пантагрюэля въ управленіе одну завоеванную провинцію, Панюржъ такъ распорядился ею, что не только въ двѣ недѣли промоталъ ея доходы, но и доходы за нѣсколько лѣтъ впередъ. Когда объ этомъ было доведено до свѣдѣнія Пантагрюэля, то послѣдній призвавъ къ себѣ Панюржа, сдѣлалъ ему — впрочемъ въ весьма мягкой формѣ — замѣчаніе относительно нераціональности подобнаго способа управленія. Но Панюржъ и не думаетъ оправдываться; по его мнѣнію, онъ поступилъ до того раціонально, что у него нужно учиться управлять страной. Поэтому вмѣсто всякаго оправданія онъ произноситъ пространный панегирикъ теоріи продажи хлѣба на корню и приготовляемому изъ него напитку. По словамъ Панюржа, поступая такимъ образомъ, онъ культивировалъ четыре главныхъ добродѣтели: благоразуміе, справедливость, силу и умѣренность. Благоразуміе — ибо кто знаетъ, будетъ ли самый міръ существовать еще три года? Справедливость — ибо что можетъ быть справедливѣе, какъ дать покормиться около себя веселымъ товарищамъ и юнымъ дѣвицамъ, которыя могутъ доставить не мало удовольствія хорошимъ людямъ. Силу — ибо, рубя могучія деревья, мы уподобляемся Милону Кротонскому, а истребляя дремучій лѣсъ, мы истребляемъ вмѣстѣ съ тѣмъ логовище волковъ, лисицъ, дикихъ кабановъ и убѣжище разбойниковъ, убійцъ и фальшивыхъ монетчиковъ. Наконецъ умѣренность — ибо, съѣдая свой хлѣбъ на корню, мы дѣлаемся похожи на отшельниковъ, питаемся одними злаками и освобождаемся отъ всякихъ чувственныхъ поползновеній. Кромѣ того изъ зеленаго хлѣба дѣлается прекрасный зеленый сокъ, легко переваривающійся въ желудкѣ. Сокъ этотъ обладаетъ многими цѣлебными свойствами: онъ веселитъ мозгъ, оживляетъ жизненную силу, радуетъ взоръ, возбуждаетъ аппетитъ, услаждаетъ вкусъ, закаляетъ сердце, пріятно щекочетъ языкъ, укрѣпляетъ мускулы, усмиряетъ волненіе крови, освѣжаетъ печень и т. д. (слѣдуетъ еще дюжины двѣ цѣлебныхъ свойствъ напитка, которыя мы опускаемъ).

Что можетъ быть естественнѣе того, что Шекспиръ, у котораго романъ Рабле былъ настольной книгой, былъ, увлеченъ комическимъ эффектомъ этой оригинальной рѣчи и рѣшился примѣнить ее къ хересу? Гипотеза наша находитъ себѣ подтвержденіе въ томъ фактѣ, что обѣ рѣчи построены по одному и тому же плану, держатся приблизительно одной и той же системы доказательствъ и при одинаково парадоксальномъ содержаніи одинаково искусно выдерживаютъ серьезный тонъ, что конечно еще болѣе усиливаетъ производимый ими комическій эффектъ. Подобно Панюржу, Фольстафъ впадаетъ въ комически-гиперболическій тонъ и приписываетъ хересу тѣ же невѣроятныя физіологическія и нравственныя воздѣйствія, которыя приписываются Панюржемъ водкѣ и продажѣ хлѣба на корню. «Хорошій хересъ — говоритъ онъ — имѣетъ двоякое дѣйствіе: онъ бросается въ голову, разгоняетъ всѣ глупые густые черные пары, которые окружаютъ мозгъ, придаетъ ему особенную живость, сметливость, изобрѣтательность, наполняетъ его помыслыми летучими, пламенными, очаровательными; но мысли эти, переходя на языкъ, дѣлаются превосходными остротами. Второе дѣйствіе хорошаго хереса — нагрѣваніе крови, которая, осѣдая отъ охлажденія, дѣлаетъ печень блѣдной, что служитъ вѣрнымъ признакомъ трусости и слабодушія; хересъ же разогрѣваетъ ее и устремляетъ извнутри къ крайнимъ оконечностямъ. Лицо пламенѣетъ и, какъ сигнальный огонь призываетъ къ оружію всѣ остальныя части маленькаго королевства, именуемаго человѣкомъ; тутъ всѣ жизненные простолюдины, всѣ внутреннія второстепенныя силы собираются вокругъ своего генерала — сердца, которое, усилясь и раздувшись этой свитой, рѣшается на всякій отчаянный подвигъ. Такимъ образомъ и храбрость рождается хересомъ. Безъ хереса — вздоръ и самое военное искусство, потому что только онъ приводитъ его въ дѣйствіе, ибо искусство — не больше какъ куча золота, хранимая демономъ, пока хересъ не почнетъ ее и не пуститъ въ ходъ. Вотъ по этой-то самой причинѣ и принцъ Генрихъ храбръ; холодную кровь, унаслѣдованную имъ отъ отца, онъ пахалъ, оралъ, удобрялъ, какъ безплодную землю, ревностнымъ питьемъ плодоноснаго хереса до того, что сдѣлался наконецъ пылкимъ и храбрымъ. Да еслибъ у меня было тысяча сыновей — первымъ человѣческимъ правиломъ, которому я научилъ бы ихъ, было бы отреченіе отъ всѣхъ водянистыхъ пойлъ и совершенная преданность хересу».¹² Достаточно простого сопоставленія обѣихъ рѣчей между собой, чтобъ видѣть, что-при всемъ ихъ внѣшнемъ сходствѣ и при одинакова софистической виртуозности въ художественномъ отношеніи панегирикъ хересу Фольстафа далеко оставляетъ за собой педантическія разглагольствованія Панюржа. Но помимо художественности, разница между панегириками Фольстафа и Панюржа заключается въ томъ, что первый больше налегаетъ на нравственное, а послѣдній на физіологическое воздѣйствіе восхваляемой вещи; впрочемъ и въ этомъ отношеніи Шекспиръ не былъ вполнѣ оригиналенъ, ибо тому же пріему гораздо раньше его слѣдовалъ Рабле въ знаменитомъ похвальномъ словѣ Панюржа въ честь долговъ, открывающемъ собою третью книгу романа. Здѣсь Панюржъ совершенно оставляетъ въ сторонѣ физіологію и съ необыкновеннымъ юморомъ, мало уступающимъ юмору Фольстафа, съ восторгомъ распространяется о благотворномъ нравственномъ воздѣйствіи дѣланія долговъ¹³.

Намъ еще остается разсмотрѣть послѣднее видоизмѣненіе типа хвастливаго воина въ личности Фольстафа въ Виндзорскихъ Проказницахъ. По преданію, сообщаемому Денисомъ, пьеса эта была написана Шекспиромъ по заказу королевы Елисаветы, которая до того заинтересовалась личностью Фольстафа въ Генрихѣ IV, что выразила желаніе видѣть его въ роли героя какой-нибудь любовной исторіи, при чемъ съ свойственнымъ женщинѣ нетерпѣніемъ приказала, чтобъ пьеса была готова не позже какъ черезъ двѣ недѣли. Преданіе это имѣетъ за себя много вѣроятія. Дѣйствительно, по всему видно, что пьеса написана наскоро, что авторъ не имѣлъ времени наложить на нее послѣднюю руку. Текстъ ея перваго изданія in Quarto до того неисправенъ, что имъ трудно было бы пользоваться, если бы онъ не былъ впослѣдствіи исправленъ но рукописямъ Шекспира въ первомъ in Folio. Поспѣшностью работы объясняется не мало противорѣчій, встрѣчающихся въ пьесѣ и дѣлающихъ положительно невозможнымъ опредѣленіе, къ какому періоду жизни Фольстафа можно пріурочить ея интригу. Повидимому, приключенія Фольстафа въ Виндзорѣ всего естественнѣе отнести къ промежутку между первой и второй частью Генриха IV¹⁴, но этому противорѣчитъ то обстоятельство, что разбитная содержательница Истчипской таверны, хваставшая, что знаетъ Фольстафа двадцатъ девять лѣтъ, находится еще въ услуженіи у доктора Кайюса и играетъ по отношенію къ Фольстафу довольно предательскую роль. Какъ ни желалъ Шекспиръ исполнить волю королевы, но изобразить Фольстафа дѣйствительно влюбленнымъ запрещала ему художественная совѣсть, и все что онъ могъ сдѣлать — это изобразить Фольстафа, ухаживающимъ изъ-за денегъ. Но чтобъ построить на этой почвѣ комическую интригу нужно было придать Фольстафу новую черту, не встрѣчающуюся въ характерѣ прежняго Фольстафа. Несмотря на высокое мнѣніе о своемъ умѣ и происхожденіи, Фольстафъ былъ весьма невысокаго мнѣнія о своей привлекательности для особъ прекраснаго пола. Онъ не вѣрилъ, чтобы даже потаскушка Доль Тиршитъ могла искренно любить такого старика, какъ онъ, и когда та покрываетъ его лысую голову поцѣлуями, Фольстафъ говоритъ ей съ горечью: «А вѣдь ты притворно цѣлуешь меня; вѣдь я старъ, старъ!» (Генрихъ IV, Актъ II, Сц. IV). Чтобы при такихъ обстоятельствахъ сдѣлать возможной интригу любовной комедіи, Шекспиру пришлось прибѣгнуть къ помощи литературной традиціи, возвратиться къ римскому типу воина хвастуна и къ герою первой англійской комедіи и, заимствовавъ у нихъ высококомическую черту самообожанія и вѣры въ свою любовную неотразимость, надѣлить этой чертой своего престарѣлаго героя. Уже съ первыхъ сценъ пьесы видно, что Фольстафъ исполненъ самаго наивнаго самообольщенія, способнаго совершенно вытѣснить его прежній здравый смыслъ. Видѣвшись всего два-три раза съ богатыми виндзорскими гражданками мистриссъ Фордъ и мистриссъ Пэджъ, онъ понялъ въ самую лестную для себя сторону ихъ обыкновенную любезность, вообразилъ, что онѣ обѣ безъ памяти влюблены въ него и вздумалъ построить на этомъ свое обогащеніе: «Я буду — мечтаетъ онъ вслухъ — ириходорасходчикомъ обѣихъ ихъ, а онѣ будутъ моими казначействами, моими восточной и западной Индіями». Прежній Фольстафъ былъ слишкомъ уменъ, чтобъ повѣрить, когда женщина увѣряла его въ своей любви; теперешній заранѣе увѣренъ въ побѣдѣ и истолковываетъ въ свою пользу всякій жестъ и взглядъ. «Я предполагаю — говоритъ онъ Пистолю — вступить въ любовную связь съ женою Форда; я замѣчаю съ ея стороны авансы, она заговариваетъ со мной, дѣлаетъ знаки рукой, бросаетъ вызывающіе взгляды. Смыслъ этой короткости легко понять; слабѣйшее изъ ея проявленій въ переводѣ на чистый англійскій языкъ значитъ: я принадлежу сэру Джону Фольстафу». Не теряя времени, онъ пишетъ одновременно обѣимъ дамамъ тождественныя и довольно глупыя письма, какихъ никогда не написалъ бы прежній Фольстафъ. Возмущенныя до глубины души этими письмами, къ которымъ онѣ съ своей стороны не подавали никакого повода, мистриссъ Фордъ и мистриссъ Пэджъ рѣшаются отомстить старому развратнику и прибѣгаютъ къ посредничеству Квикли, которая играетъ въ этой любовной исторіи роль весьма сходную съ той, которую играетъ паразитъ Артотрогъ у Плавта и Мерригрикъ въ первой англійской комедіи. Когда Квикли, передавъ Фольстафу письмо отъ мистриссъ Фордъ, назначающую ему свиданье на завтра, уходитъ, Фольстафомъ овладѣваетъ припадокъ самодовольства, разражающійся слѣдующей высококомической тирадой: «Ну, каковы же мы, старый Джэкъ? Сдѣлаемъ теперь мы своимъ старымъ тѣломъ болѣе, чѣмъ когда нибудь дѣлывали. Засматриваются еще на тебя — будешь въ барышахъ и издержавъ столько денегъ. Спасибо тебѣ, доброе мое тѣло; пусть тамъ говорятъ, что ты неуклюже, — нравишься и прекрасно». Свиданіе, какъ и слѣдовало ожидать, окончилось для Фольстафа самымъ позорнымъ образомъ. Услышавъ шаги мужа, мистриссъ Фордъ убѣждаетъ Фольстафа лечь на дно корзины съ грязнымъ бѣльемъ и велитъ двумъ дюжимъ прислужникамъ снести корзину на ближайшій лугъ и вывалить все въ ней заключающееся въ грязный ровъ подлѣ самой Темзы. Второе свиданіе съ мистриссъ Фордъ окончилось еще печальнѣе. Чтобы избѣгнуть преслѣдованій ревниваго мужа Фольстафу пришлось переодѣться въ платье старухи, что не помѣшало Форду, встрѣтившись на лѣстницѣ съ мнимой старухой, съѣздить ее нѣсколько разъ палкой по спинѣ. Но всѣ эти непріятные сюрпризы не отрезвили стараго рыцаря, который, кромѣ того, оказывается человѣкомъ, вѣрующимъ въ таинственную силу нечетныхъ чиселъ. Вслѣдствіе этого онъ легко даетъ себя уговорить придти на третье свиданіе, назначенное въ полночь въ Виндзорскомъ паркѣ. По уговору Фольстафъ долженъ явиться на свиданіе въ костюмѣ охотника Герна съ оленьей головой вмѣсто шляпы. Здѣсь мнимыя феи и эльфы нападаютъ на него, жгутъ свѣчами, щиплютъ, пока наконецъ не появляются Пэджъ, Фордъ и ихъ жены, которыя помирали со смѣху, видя какъ Фольстафъ корчился и катался по землѣ. Тутъ Фольстафъ понялъ, что этотъ разъ онъ одураченъ болѣе всѣхъ предыдущихъ разокъ. «Нѣтъ намъ счастья, сэръ Джонъ — говоритъ ему торжествующая мистриссъ Фордъ — не удались всѣ наши свиданія. Не быть вамъ моимъ любовникомъ, но моимъ оленемъ вы всегда будете». Подавленный стыдомъ и отчаяніемъ, Фольстафъ окончательно падаетъ духомъ: «Высохъ что-ли мой мозгъ на солнцѣ, что не могъ избавить меня отъ такого грубаго обмана? Мнѣ и такъ три или четыре раза приходило въ голову, что это не духи, но нечистая совѣсть и испугъ такъ отуманили меня, что я не могъ не принять ихъ наперекоръ всякому смыслу за настоящихъ духовъ. Изъ этого вы видите, что самый умъ можетъ сдѣлаться вороньимъ пугаломъ и мишенью для мальчишекъ, когда употребляется на зло». Фольстафъ, утратившій всю свою находчивость и остроуміе и возбуждающій своею личностью скорѣе жалость, чѣмъ смѣхъ, Фольстафъ, сознающійся публично въ своей глупости и превращающійся въ моралиста — это уже не дальнѣйшее развитіе, а развѣ искаженіе типа. Оно можетъ служить новымъ подтверженіемъ старой истины, что, разъ исчерпавъ извѣстный типъ, художникъ не долженъ снова возвращаться къ нему изъ опасенія, что ему придется либо повторять самого себя и тѣмъ ослаблять прежнее впечатлѣніе, либо — что еще хуже — исказить его новыми наслоеніями, способными разрушить въ конецъ его типичность и психологическую цѣльность.

Попытка выяснить участіе литературной традиціи въ созданіи типа Фольстафа приводитъ насъ къ вопросу объ умѣстности примѣненія подобнаго пріема къ изученію художественныхъ произведеній вообще. Съ какой бы точки зрѣнія мы ни изучали художественное произведеніе, всегда первой задачей литературной критики должно быть опредѣленіе его оригинальности, какъ относительно замысла, такъ и относительно встрѣчающихся въ немъ типовъ. Только тогда, когда составные элементы художественнаго произведенія выяснятся окончательно, можно будетъ приступить къ изученію художественныхъ пріемовъ автора въ дѣлѣ комбинаціи этихъ элементовъ и претворенія ихъ въ художественное цѣлое. По нашему глубокому убѣжденію, критика не выйдетъ изъ сферы общихъ мѣстъ и субъективныхъ впечатлѣній пока не станетъ твердой ногой на почву сравнительно-историческаго изученія, которое одно въ состояніи дать ей надежную точку отправленія для всѣхъ дальнѣйшихъ заключеній.

Примечания

1. Литературная исторія вліянія Miles Gloriosus въ новоевропейскую комедію весьма обстоятельно изложена въ книгѣ Рейнгардштетнера: Plautus. Spëtere Bearbeitungen plautinischer Lustspiele. Leipzig. 1886.

2. Содержаніе ея можно найти въ XX выпускѣ Исторіи Всеобщей Литературы Корша и Кирпичникова, стр. 498—499.

3. «Предшественники Шекспира», Спб. 1782, стр. 75—80.

4. «Я не выхожу изъ дому безъ фальшивыхъ костей», — говоритъ Пистонъ у Кида, а Пистоль у Шекспира такъ и сыплетъ терминами фальшивой игры (Виндзорскія Проказницы, Актъ I, Сц. III). Вмѣсто извѣстнаго латинскаго возраженія: о Tempora! о Mores! Пистонъ у Кида кричитъ: o Extempore! o Flores! Подобно ему шекспировскій Пистоль смѣшиваетъ Аннибала съ каннибалами и перевираетъ французскія пословицы. (Генрихъ IV, Актъ II, Сц. IV).

5. Догадка эта, высказанная еще въ тридцатыхъ годахъ Тикомъ, принята въ новѣйшее время Ульрици и Эльце, которые видятъ въ Паролѣ — прототипъ Фольстафа.

6. См. разговоръ съ Бардольфомъ (Генрихъ IV, Первая часть, Актъ III, Сц. III).

7. Самое худшее, что обо мнѣ могутъ сказать — говорилъ послѣдній — это то, что я младшій братъ. (Генрихъ IV, Часть II, Актъ II, Сц. II). О Фентонѣ, женихѣ Анны Пэджъ, отецъ ея такъ выражается: «джентльмэнъ этотъ — голышъ; онъ водилъ компанію съ буйнымъ принцемъ и Пойнсомъ, онъ слишкомъ знатенъ для насъ, слишкомъ много знаетъ». (Виндзорскія Проказницы, Актъ Ш, Сцена II).

8. Самъ Фольстафъ говоритъ, что онъ путается съ Бардольфомъ тридцать два года (Генрихъ VI, Часть I, Актъ III, Сцена III), а Квикли увѣряетъ, что она знакома съ Фольстафомъ двадцать девять лѣтъ (Ibid. Часть II, конецъ II дѣйствія).

9. Courtenay, Commentaires on the historical plays of Shakspeare; vol. I, p. 83.

10. См. статью Кёнига, Über die Entlehnungen Shakspeare's ins besondere aus Rabelais — въ Shakspeare Jahrbuch, Band IX.

11. Такъ опредѣляетъ родословную Панюржа академикъ А.Н. Веселовскій въ своей образцовой по методу работѣ о Рабле. (Вѣсти. Европы. 1878. Мартъ).

12. Цитата эта, равно какъ и всѣ предыдущія, приводятся нами по переводу Кетчера.

13. Рѣчь Панюржа можно прочесть въ мастерскомъ извлеченіи въ статьѣ А.Н. Веселовскаго, къ которой и отсылаемъ любознательнаго читателя.

14. Въ пьесѣ упоминается о буйномъ принцѣ и его спутникѣ Пойнсѣ (Актъ III, Сц. II), а одураченный Фольстафъ боится, чтобы объ его позорѣ не узнали при дворѣ и не засмѣяли бы его, (Актъ IV, Сц. V).