Диллетантизмъ въ шекспировской критикѣ

(В. Чуйко: «Шекспиръ, его жизнь и произведенія». Спб., 1889 г. Изданіе А.С. Суворина).

Г. Чуйко выпало на долю рѣдкое счастье: онъ нашелъ издателя, который издалъ его книгу хорошо, даже роскошно, украсилъ ее прекрасными гравюрами и при помощи своей газеты и книжныхъ магазиновъ съумѣлъ пустить ее въ ходъ, несмотря на довольно высокую цѣну. Едва книга г. Чуйко успѣла выйти въ свѣтъ, какъ въ Новомъ Времени (отъ 25 ноября 1889 г.) появилась восторженная статья о ней г. Буренина, гдѣ она называлась произведеніемъ замѣчательнымъ, трудомъ превосходнымъ, который даже за границей доставилъ бы хорошую репутацію своему автору, а у насъ сразу выдвинулъ его въ первые ряды критиковъ. Осыпая книгу г. Чуйко самыми лестными похвалами, критикъ высказывалъ опасеніе, что у насъ ее замолчатъ въ ежемѣсячныхъ журналахъ, либо обратятъ на нее мало вниманія. Но эти опасенія оказались неосновательными: съ легкой руки г. Буренина, и другіе рецензенты высказались о книгѣ г. Чуйко если и не такъ восторженно, то, во всякомъ случаѣ, весьма лестно. Теперь, когда первое увлеченіе прошло, когда успѣхъ книги кажется обезпеченнымъ, время исполнить по отношенію къ ней долгъ критики, время отдать себѣ отчетъ въ ея достоинствахъ и недостаткахъ, отдѣлить въ ней пшеницу отъ плевелъ.

Чтобы быть справедливымъ къ г. Чуйко, не слѣдуетъ, но нашему мнѣнію, предъявлять къ его книгѣ тѣхъ требованій, которыя критика вправѣ предъявлять къ ученымъ изслѣдованіямъ. Самъ восторженный панигиристъ г. Чуйко замѣчаетъ, что его сочиненіе отчасти носитъ на себѣ характеръ добросовѣстной и обстоятельной компиляціи, хотя оно и не лишено оригинальнаго критическаго взгляда. «Въ трудѣ г. Чуйко, — говоритъ г. Буренинъ, — именно то и дорого, что онъ относится съ строгою разборчивостью и къ фактамъ, заимствуемымъ изъ многочисленныхъ біографій англійскаго поэта, и къ оцѣнкамъ его произведеній, сдѣланнымъ европейскими критическими авторитетами. Въ группировкѣ фактовъ, въ ихъ освѣщеніи, въ выборѣ критическихъ оцѣнокъ, наконецъ, въ ихъ истолкованіи — вездѣ нашъ авторъ старается установить правильную точку зрѣнія, чуждую крайностей, вездѣ онъ пользуется чужимъ матеріаломъ съ осторожностью и опытностью внимательнаго изслѣдователя». Если бы книга г. Чуйко обладала на самомъ дѣлѣ хоть половиной тѣхъ достоинствъ, которыми ее такъ щедро надѣляетъ великодушный критикъ, тоннамъ ничего не оставалось бы больше, какъ присоединить свой голосъ къ хору хвалебныхъ голосовъ, дирижируемому г. Буренинымъ; но, къ сожалѣнію, внимательное чтеніе книги г. Чуйко привело насъ къ другимъ взглядамъ, съ которыми считаемъ долгомъ подѣлиться съ читателями, напередъ прося у нихъ извиненія въ томъ, что статья наша приметъ характеръ мелкихъ замѣтокъ, условливаемый самымъ свойствомъ предстоящей намъ задачи.

Напрасно думаютъ, что написать для большой публики книгу о какомъ-нибудь классическомъ иностранномъ писателѣ дѣло легкое, что для этого не нужно никакихъ особыхъ талантовъ, что достаточно взять нѣсколько хорошихъ сочиненій о немъ, выбрать изъ нихъ все лучшее — и дѣло въ шляпѣ. Увы, всего этого слишкомъ недостаточно. Чтобы справиться съ этою на первый взглядъ легкою задачей, нужно стоять на современномъ уровнѣ науки, умѣть обращаться съ самыми источниками и, кромѣ того, обладать вкусомъ и критическимъ тактомъ. Только обладая всѣми этими качествами, авторъ можетъ выработать себѣ самостоятельный критическій взглядъ, съ помощью котораго онъ съумѣетъ критически отнестись къ мнѣніямъ другихъ критиковъ н выбрать изъ ихъ сочиненій все существенное и достовѣрное. Отъ составителя популярной книги мы не вправѣ требовать сообщенія новыхъ фактовъ или новаго ихъ освѣщенія, но мы имѣемъ полное право требовать, чтобы онъ сообщалъ намъ только твердыя, критически провѣренныя данныя, чтобы въ сужденіяхъ своихъ онъ дѣйствительно стоялъ на современномъ уровнѣ науки. Насколько разбираемая книга удовлетворяетъ этимъ необходимымъ условіямъ хорошаго популярнаго сочиненія, покажетъ дальнѣйшее изложеніе.

Главное, что поражаетъ въ трудѣ г. Чуйко, это — отсутствіе строго-опредѣленнаго плана. Задумавъ написать на основаніи новѣйшихъ изслѣдованій популярную книгу о Шескирѣ, авторъ не вполнѣ уяснилъ себѣ свою задачу, не опредѣлилъ себѣ точно, что должно входить въ подобнаго рода сочиненія, и, вслѣдствіе этого, внесъ въ свой трудъ много ненужнаго балласта. Къ чему, напримѣръ, эти длинныя экскурсіи въ область эстетики (по поводу различныхъ опредѣленій юмора) или въ область сравнительной исторіи литературы (по поводу источниковъ Венеціанскаго Купца, Троила и Крессиды и т. д.)? Зачѣмъ публикѣ знать всѣ гипотезы автора относительно года созданія той или другой пьесы? Всѣ эти вещи, какъ бы онѣ ни были хороши сами по себѣ, неумѣстны въ сочиненіи, предназначенномъ для большого круга читателей, а между тѣмъ онѣ увеличиваютъ собою уже и безъ того значительный объемъ книги (книга г. Чуйко заключаетъ въ себѣ 662 страницы въ большую осьмушку) и, что еще хуже, отвлекаютъ автора отъ многихъ существенныхъ сторонъ его задачи. Посвятивъ десятки страницъ странствующимъ сказаніямъ или различнымъ опредѣленіямъ юмора и характеристикѣ его главнѣйшихъ представителей, авторъ не нашелъ возможнымъ удѣлить болѣе страницы шекспировскимъ шутамъ и клоунамъ и отвелъ всего четыре страницы характеристикѣ созданныхъ Шекспиромъ женскихъ типовъ. Подобныхъ несообразностей не было бы, если бы авторъ напередъ точно опредѣлилъ планъ и границы своего труда.

Слѣдуя плану г. Буренина, мы сначала разсмотримъ фактическую сторону книги г. Чуйко, а потомъ перейдемъ къ оцѣнкѣ взглядовъ и критическихъ пріемовъ автора. Не во гнѣвъ будь сказано г. Буренину, въ книгѣ г. Чуйко мы не нашли и слѣдовъ той строгой разборчивости по отношенію къ сообщаемымъ фактамъ, которая приводитъ въ такой восторгъ критика. Вмѣсти этого, мы натолкнулись на цѣлый рядъ ошибокъ, неточностей и всякаго рода несообразностей, происходящихъ либо отъ небрежности и отсутствія критики, либо отъ плохаго знанія англійскаго языка и литературы. Приведемъ на выдержку нѣсколько примѣровъ. Книгѣ г. Чуйко предпослано обширное введеніе, въ которомъ сообщаются свѣдѣнія объ источникахъ для біографіи Шекспира, о первыхъ біографахъ и издателяхъ его произведеній и т. д. Говоря о писателяхъ XVII в., упоминающихъ о Шекспирѣ, авторъ замѣчаетъ: «все, что встрѣчается въ изданіяхъ Филипса, Устенлея, Лэнгбэна, Блоунта, Гильдона¹, не заслуживаетъ вниманія» (стр. 5). Здѣсь въ двухъ строкахъ двѣ неточности. Начать съ того, что, за исключеніемъ Эдварда Блоунта, печатавшаго первое in folio, изданное подъ редакціей Геминджа и Конделла, ни одинъ изъ названныхъ писателей не можетъ быть названъ издателемъ произведеній Шекспира. Во-вторыхъ, едва ли справедливо упрекать этого Блоунта въ томъ, что онъ не сообщаетъ ничего заслуживающаго вниманія о Шекспирѣ, такъ какъ извѣстно, что онъ никогда не написалъ ни одной строки о Шекспирѣ. Перевернувъ страницу, наталкиваемся на новый курьезъ. «Какой-нибудь завалившійся клочекъ бумаги, — поучаетъ г. Чуйко, — пріобрѣтаетъ въ глазахъ антикварія необыкновенную важность, если этотъ клочекъ бумаги свидѣтельствуетъ о томъ, что Вилльяму Шекспиру уплачено впередъ три шиллинга за передѣлку десяти старыхъ пьесъ репертуара» (стр. 7). Авторъ не сообщаетъ, откуда онъ позаимствовалъ приводимое имъ свѣдѣніе; если у Колльера, то, ему слѣдовало бы знать, что это свѣдѣніе, равно какъ и упоминаемое имъ на стр. 122, впервые обнародованное Колльеромъ, свидѣтельство верховнаго совѣта, доказывающее, что уже въ 1589 г. Шекспиръ былъ однимъ изъ актеровъ-пайщиковъ Блакфрайерскаго театра, давно признаны критикой подложными. На стр. 13, перечисляя по именамъ актеровъ, выступавшихъ въ XVI и XVII вв. въ пьесахъ Шекспира, г. Чуйко говоритъ, что мы не знаемъ, какія амплуа исполняли Геминджъ и Конделлъ. Это утвержденіе, по крайней мѣрѣ, относительно послѣдняго, не вѣрно: въ извѣстной книгѣ Колльера Memoirs of the Principal Actors in the plays of Shakespeare названы всѣ пьесы, въ которыхъ игралъ Конделлъ и какія роли онъ исполнялъ въ нихъ; отсюда авторъ могъ бы также узнать, что актеръ Джозефъ Тэйлоръ, котораго онъ считаетъ трагикомъ, былъ столько же и комикъ, ибо онъ игралъ комическія роли въ пьесахъ Бэнъ-Джонсона, что знаменитому Ричарду Борбеджу нечего было, какъ утверждаетъ г. Чуйко (стр. 119), перебѣгать изъ театра въ театръ, потому что онъ вмѣстѣ съ своимъ братомъ былъ собственникомъ Блакфрайерскаго театра и одинъ изъ главныхъ пайщиковъ имъ же построеннаго театра Глобусъ. Мы нисколько не сомнѣваемся, что Борбеджи (отецъ и сынъ) очень цѣнили Шекспира, соединявшаго въ себѣ таланты актера и драматурга, но болѣе чѣмъ сомнительно, чтобы они употребили относительно Шекспира выраженіе deserving man (почтенный человѣкъ), приводимое г. Чуйко на стр. 170 своей книги, по той простой причинѣ, что въ XVI в. слово deserving не было, какъ въ современномъ англійскомъ языкѣ, прилагательнымъ, а существительнымъ. Откуда заимствованъ авторомъ этотъ отзывъ, мы не знаемъ, такъ какъ г. Чуйко рѣдко дѣлаетъ ссылки но только его нѣтъ въ изданномъ новымъ Шекспировскимъ обществомъ двухтомномъ сборникѣ², гдѣ помѣщены въ хронологическомъ порядкѣ всѣ отзывы о Шекспирѣ за цѣлое столѣтіе, начиная съ 1592 г. Въ виду скудости біографическихъ свѣдѣній о Шекспирѣ, въ высшей степени важны отзывы современниковъ, людей, лично знавшихъ великаго поэта. При передачѣ этихъ отзывовъ нужно соблюдать большую осторожность: не сообщать того, что заподозрѣно новѣйшею критикой, самые отзывы приводить съ дипломатическою точностью, не приписывать одному лицу отзывъ другого и т. д. Къ сожалѣнію, въ этомъ отношеніи нашъ авторъ отличается особою небрежностью. Такъ, напримѣръ, на стр. 196—197 онъ приводитъ in extenso мнимый отзывъ лорда Саутамптона о Шекспирѣ, который самъ признаетъ подложнымъ. Сообщая на стр. 634—635 крайне любопытный отзывъ Бэнъ-Джонсона о Шекспирѣ, авторъ, конечно, по небрежности, дозволяетъ себѣ нѣкоторыя уклоненія отъ подлинника³. Далѣе, на стр. 225, г. Чуйко приводитъ никому неизвѣстный отзывъ о Шекспирѣ Томаса Наша, который будто бы утверждаетъ, что если бы. Шекспиръ, вмѣсто сочиненія пьесъ, продолжалъ писать стихотворенія въ духѣ Петрарки, то сдѣлался бы величайшимъ поэтомъ своего времени. Кто въ данномъ случаѣ подшутилъ надъ нашимъ авторомъ — не можемъ дагадаться; скорѣе всего Филаретъ Шаль, который въ своихъ Etudes sur Shakspeare (р. 359) влагаетъ нѣчто подобное въ уста Томаса Наша, котораго онъ избралъ путеводителемъ въ своемъ фантастическомъ посѣщеніи театра Глобусъ въ 1613 г. Извѣстно, что Томасъ Нашъ намекаетъ на Шекспира всего два раза (намекъ на Гамлета, относящійся къ 1587 г., отвергнутъ новѣйшею критикой, какъ не относящійся къ шекспировскому Гамлету), причемъ послѣдній намекъ (въ Pierce Penniless) относится къ 1592 г., когда Шекспиръ едва ли что писалъ въ духѣ Петрарки.

Скудость имѣющихся въ ихъ распоряженіи біографическихъ данныхъ біографы Шекспира восполняютъ картинами провинціальной и столичной жизни въ эпоху Шекспира, характеристикой эпохи, описаніемъ театральныхъ порядковъ и т. п. Этого пріема держится и г. Чуйко и безъ всякой церемоніи заимствуетъ цѣлыя тирады у Голлиуэля, Ф. Шаля и другихъ авторовъ, во многихъ случаяхъ даже не указывая на источникъ. Но это еще не большая бѣда. Спеціалисты и безъ того догадаются, откуда взята та или другая подробность, тотъ или другой анекдотъ; для большой же публики рѣшительно все равно, отъ себя ли говоритъ авторъ, или за спиной Ивана Ивановича стоитъ кто-нибудь другой. Бѣда въ томъ, что г. Чуйко по временамъ заимствуетъ вещи ни для кого не интересныя и не имѣющія никакого отношенія къ Шекспиру. Кому, напримѣръ, нужно сообщаемое авторомъ (на стр. 60) извѣстіе, что въ домѣ дѣда Шекспира, по матери Роберта Ардена, утирались, вмѣсто полотенецъ, тряпками, да еще грязными, что работники рѣдко мыли руки и чесали головы⁴. Еще болѣе неумѣстенъ анекдотъ (стр. 106) о томъ, что Шекспиръ въ молодости бражничалъ на пари, что онъ и его стратфордскіе товарищи въ одномъ изъ такихъ состязаній потерпѣли пораженіе отъ бэдфорскихъ пьяницъ и свалились подъ яблони, гдѣ и проспали до утра. Анекдотъ этотъ, впервые сообщенный Айрлэндомъ, давно упраздненъ за негодностью и встрѣтить его въ первомъ русскомъ трудѣ о Шекспирѣ столько же странно, какъ встрѣтить опроверженіе того, что поэтъ былъ хромъ (стр. 65). Правда, что Шекспиръ въ своихъ сонетахъ говоритъ о своей хромотѣ, что одинъ изъ комментаторовъ XVIII в. (если не ошибаемся, Кэпеллъ) на основаніи этого утверждалъ, что Шекспиръ имѣлъ несчастіе немного прихрамывать, но критика давно уже доказала, что слово lameness въ сонетахъ употреблено не въ смыслѣ физической хромоты, а въ смыслѣ нравственной немощности или безпомощности. Не понимаемъ, зачѣмъ понадобилось автору снова подымать этотъ вопросъ и опровергать то, что давно опровергнуто и забыто. Неужели для того, чтобъ съ наивнымъ самодовольствомъ воскликнуть «такимъ образомъ я возстановляю репутацію (?) поэта, котораго слишкомъ усердные комментаторы усиленно старались сдѣлать хромымъ?» И — странное дѣло! — хромота, всѣми признаваемая за несчастье, не могущее бросить тѣнь на репутацію человѣка, кажется нашему автору порокомъ, отъ котораго онъ во что бы то ни стало хочетъ освободить Шекспира, тогда какъ, на оборотъ, въ пьянствѣ онъ, ловимому, не видитъ ничего предосудительнаго и выкапываетъ давно забытый анекдотъ, доказывающій, что Шекспиръ въ молодости былъ отчаянный собутыльникъ. Попытку стать на самостоятельную точку зрѣнія г. Чуйко въ особенности обнаруживаетъ по отношенію къ двумъ темнымъ вопросамъ біографіи Шекспира — вопросу объ его религіозныхъ убѣжденіяхъ и вопросу объ его женитьбѣ. Авторъ справедливо замѣчаетъ (стр. 653), что въ своихъ религіозныхъ міровоззрѣніяхъ Шекспиръ не только перешагнулъ черезъ католичество, но и черезъ протестантизмъ, что ему казались мелкими и папа, и Лютеръ, и Кальвинъ, но къ такому взгляду на религію, раздѣляемому гуманистами, Шекспиръ не могъ придти сразу; любопытно доискаться, подъ какими вліяніями онъ выросъ и въ какой степени эти вліянія отразились на его раннихъ произведеніяхъ. «Русская критика, — говоритъ г. Чуйко, — тѣмъ болѣе имѣетъ право взяться за разрѣшеніе этого вопроса, что она находится въ этомъ отношеніи въ болѣе благопріятныхъ условіяхъ, чѣмъ критика нѣмецкая, французская или даже англійская. Не заинтересованная лично въ разрѣшеніи вопроса въ ту или другую сторону, она болѣе спокойно, болѣе безпристрастно можетъ взвѣсить аргументы обѣихъ сторонъ» (стр. 93). Посмотримъ же, какъ нашъ критикъ воспользовался выгодами своего положенія и насколько самостоятельно и безпристрастно онъ отнесся къ аргументамъ какъ протестантовъ, такъ и католиковъ. Прежде всего, замѣтимъ, что, на нашъ взглядъ, вопросъ о религіозныхъ убѣжденіяхъ Шекспира въ молодости не такъ простъ, какъ онъ представляется г. Чуйко. Если бы дѣло состояло только въ томъ, чтобы: въ рѣшеніи его стать выше религіозныхъ предразсудковъ, то, вѣроятно, и въ западной Европѣ нашлись бы люди, одаренные этимъ преимуществомъ; если же они до сихъ поръ продолжаютъ радикально расходиться между собой, то это, главнымъ образомъ, объясняется трудностью самаго вопроса и положительнымъ отсутствіемъ матеріала для его категорическаго рѣшенія. Не нужно упускать изъ вида, что по отношенію къ религіозному вопросу Англія XVI в. находилась въ исключительномъ положеніи. Въ нѣсколько десятковъ лѣтъ государственная власть трижды мѣняла религію страны, и каждый разъ господствующая церковь преслѣдовала диссидентовъ: при Генрихѣ VIII подвергались преслѣдованію католики, при Маріи Тюдоръ — протестанты, при Елисаветѣ — и католики, и крайніе протестанты (пуритане). Результатомъ такихъ частыхъ перемѣнъ религіи было то, что большинство населенія не было искренно привязано, не успѣвало сжиться ни съ католицизмомъ, ни съ протестантизмомъ. По словамъ Маколея «англичане XVI в. твердо держались тѣхъ догматовъ, которые общи католическому и протестантскому богословію, но они не имѣли установившагося мнѣнія относительно пунктовъ несогласія между церквями; иногда они были протестантами, иногда католиками, иногда на половину протестантами, на половину католиками». Таковъ былъ, по всей вѣроятности, и отецъ Шекспира, Джонъ Шекспиръ, бывшій католикомъ при Маріи и перешедшій, повидимому, безъ особой душевной борьбы въ протестантизмъ. Но г. Чуйко думаетъ иначе. Идя по стопамъ Голлиуэля (Life of Shakspeare, vol. I, p. 37), онъ утверждаетъ, что Джонъ Шекспиръ только внѣшнимъ образомъ присоединился къ установленной протестантской церкви, что онъ продолжалъ оставаться въ душѣ католикомъ и что католической атмосферой его домашняго очага объясняются католическія симпатіи Шекспира и его отрицательное отношеніе къ протестантизму. Ища подтвержденія своего мнѣнія въ произведеніяхъ Шекспира, авторъ находитъ (стр. 96—97), что протестанты вообще и пуритане въ особенности выставлены у Шекспира въ крайне непривлекательномъ свѣтѣ, составляютъ для него предметъ насмѣшекъ, иногда очень язвительныхъ (пасторъ Эвансъ въ Виндзорскихъ Проказницахъ, пасторъ Натаніэль въ безплодныхъ Усиліяхъ Любви), тогда какъ», наоборотъ, къ представителямъ католическаго духовенства онъ относится съ нескрываемымъ уваженіемъ. «Въ его произведеніяхъ, — говоритъ г. Чуйко, — нѣтъ ни одной комической фигуры католическаго священника. Отецъ Лоренцо въ Ромео и Джульетѣ — лицо, внушающее глубокое уваженіе къ себѣ своимъ высоконравственнымъ характеромъ». Не отрицая, что отецъ Лоренцо очень почтенный человѣкъ и что Шекспиръ въ своихъ произведеніяхъ относился отрицательно къ протестантскому духовенству вообще и къ пуританамъ въ особенности (еще бы ему любезничать съ людьми, которые хотѣли стереть съ лица земли театры, считая ихъ дьявольскимъ учрежденіемъ!), мы полагаемъ, однако, что заключать отсюда о католическихъ симпатіяхъ Шекспира нѣсколько рискованно. Напомнимъ г. Чуйко, что въ Королѣ Іоаннѣ, написанномъ раньше Ромео и Юліи, стало быть, въ то время, когда Шекспиръ долженъ былъ сильнѣе испытывать на себѣ вліяніе католической семьи, католическому духовенству досталось еще сильнѣе, чѣмъ протестантскому. Здѣсь Шекспиръ вывелъ въ крайне непривлекательномъ свѣтѣ представителя маккіавелистической политики, панскаго легата кардинала Пандульфо, заставилъ католическаго монаха, на перекоръ исторіи, отравить короля и въ заключеніе вложилъ въ уста героя пьесы такія выходки противъ самого папы, которыя, навѣрное, разсорили бы Шекспира съ его католическою семьей. Въ отвѣтъ не вопросъ Пандульфо, дерзнувшаго отъ имени папы спросить короля, на какомъ основаніи онъ выгналъ съ своего поста архіепископа кэнтенбэрійскаго Стефана Лангтона, раздраженный король воскликнулъ: «Развѣ есть на землѣ сила, которая можетъ подвергнуть допросу помазанника Божія? Ты не могъ, кардиналъ, придумать имени болѣе ничтожнаго, недостойнаго, смѣшного, какъ имя папы. Пусть другіе короли, опасаясь проклятія, отъ котораго можно откупиться деньгами, позволяютъ водить себя за носъ папѣ-интригану и поддерживаютъ своими деньгами это шарлатанство, — я одинъ возстаю противъ папы и считаю всѣхъ его друзей своими врагами». Замѣчательно, что подобныя выходки противъ папства, невозможныя для искренняго католика, попадаются какъ въ самыхъ раннихъ произведеніяхъ Шекспира (Титъ Андроникъ, Генрихъ VI, Генрихъ V), такъ и въ самыхъ позднихъ (Генрихъ VIII). Въ послѣдней пьесѣ Шекспиръ превозноситъ до небесъ гонительницу католиковъ королеву Елисавету и влагаетъ въ уста ея примаса, архіепископа Кранмера, невозможныя для католика слова: «въ ея царствованіе люди познаютъ Бога во-истину» (In her days God shall be truly known). Разумѣется, обо всѣхъ этихъ фактахъ г. Чуйко благоразумно умалчиваетъ, потому что они стѣснили бы самостоятельность его сужденій, и если мы привели ихъ, то не для того, чтобы настаивать на протестантизмѣ Шекспира, а для того, чтобы показать, что нашъ критикъ не настолько изучилъ вопросъ, чтобы, пользуясь выгодами своего нейтральнаго положенія, сказать европейскимъ критикамъ Шекспира свое вѣское отрезвляющее слово.

Если отбросить обоюдоострое свидѣтельство произведеній Шекспира, то единственнымъ прибѣжищемъ для лицъ, желающихъ во что бы то ни стало сдѣлать Шекспира католикомъ, остаются два документа: Исповѣданіе вѣры Джона Шекспира и свидѣтельство какого-то Ричарда Дэвиса, что Шекспиръ умеръ папистомъ. Первый изъ этихъ документовъ давно признанъ подложнымъ, и самъ г. Чуйко (стр. 95) замѣчаетъ, что вопросъ объ его подлинности остается нерѣшеннымъ. Что касается втораго, то хотя подлинность замѣтки Дэвиса не подлежитъ сомнѣнію, но ей нельзя придавать большого значенія въ виду того, что Дэвисъ, умершій въ 1708 г., стало быть, почти столѣтіе послѣ Шекспира, могъ написать ее только по слухамъ и, главнымъ образомъ, потому, что для пуританина-фанатика, какимъ былъ Дэвисъ, всякій непуританинъ былъ не только папистомъ, но даже идолопоклонникомъ. На этомъ основаніи мы, вопреки г. Чуйко, думаемъ, что этотъ документъ не можетъ служить лишнимъ доказательствомъ приверженности семьи Шекспировъ къ католической церкви. Подобнымъ же отсутствіемъ точности отличается разсказъ г. Чуйко о женитьбѣ Шекспира. Вмѣсто того, чтобъ изложить современное состояніе этого вопроса, авторъ до того пересыпаетъ факты своими нерѣдко противорѣчащими другъ дружкѣ догадками, что читатель рѣшительно становится въ тупикъ, не зная, чему вѣрить и какъ смотрѣть на этотъ рѣшительный шагъ въ жизни Шекспира. Что, въ самомъ дѣлѣ, дѣлать бѣдному читателю, если ему говорятъ въ одномъ мѣстѣ (стр. 100), что бракъ 19-ти лѣтняго Шекспира съ 26-ти лѣтнею Анной Гесвэ былъ устроенъ родными невѣсты и что родителями поэта онъ былъ встрѣченъ не особенно благосклонно; въ другомъ, что и родные невѣсты не были расположены къ этому браку (стр. 101); въ третьемъ — что мать Шекспира не была нисколько недовольна бракомъ сына (стр. 100), и въ четвертомъ, что вообще родители Шекспира не были противъ брака, но не объявляли о немъ потому, что онъ былъ совершонъ нелегально въ католической церкви, и они боялись огласки подобнаго обстоятельства (ibid)?

Слѣдить за ошибками автора на всемъ протяженіи его труда было бы дѣломъ столько же скучнымъ для насъ, сколько и утомительнымъ для читателей. Чтобы покончить съ фактическою стороной книги г. Чуйко, приведемъ изъ нея на выдержку нѣсколько грубыхъ ошибокъ и неточностей, въ надеждѣ, что авторъ исправитъ ихъ при второмъ изданіи. На стр. 21 (въ концѣ) г. Чуйко называетъ The Mirror of Martyrs Уивера пьесой, тогда какъ это поэма, а не пьеса; на стр. 35, разсказавъ о томъ, что Лейстеръ отравилъ лорда Эссекса, чтобы жениться на его женѣ, г. Чуйко замѣчаетъ, что его преступленіе не только извинялось, но даже узаконивалось нравами высшаго общества того времени. Смѣемъ увѣрить автора, что не только въ Англіи, но даже въ Италіи XVI в., гдѣ гораздо чаще, чѣмъ въ Англіи, прибѣгали къ яду, чтобъ избавиться отъ стоящаго на дорогѣ человѣка, это преступленіе считалось на гнусное убійство; въ Англіи же за него полагалась висѣлица. На стр. 134 авторъ ошибочно приписываетъ извѣстную пьесу Мэссинжера Герцогъ Миланскій Мидльтону, а на стр. 142 не менѣе ошибочно причисляетъ драматурговъ шекспировской школы Бомонта и Флетчера (изъ нихъ послѣдняго называли вторымъ Шекспиромъ) къ школѣ Бэнъ-Джонсона. На стр. 163 г. Чуйко увѣряетъ, что Гринъ, сдѣлавшись вышедшимъ изъ моды антикомъ, впалъ въ нищету, которая будто бы и привела его къ полному нравственному паденію, тогда какъ дѣло было совершенно наоборотъ: нищета Грина была слѣдствіемъ его пьянства и разгульной жизни, а послѣдняя въ свою очередь вытекала изъ его нравственнаго паденія; онъ впалъ въ нищету не потому, что его произведенія перестали нравиться публикѣ, а потому, что быстро прокучивалъ зарабатываемыя деньги и вѣчно жилъ въ долгъ. Томасъ Нашъ, его пріятель и собутыльникъ, лучше знавшій его, чѣмъ г. Чуйко, свидѣтельствуетъ, что книгопродавцы очень дорожили его работой и охотно платили за нее хорошія деньги (см. нашу книгу Робертъ Гринъ, стр. 8). На стр. 197, говоря о тавернѣ Морской Дѣвы (Mermaid), бывшей своего рода литературнымъ клубомъ, въ которомъ сходились и обмѣнивались мыслями поэты, актеры и художники эпохи Шекспира, г. Чуйко замѣчаетъ: «нѣтъ ничего невѣроятнаго, что въ этомъ модномъ клубѣ Шекспиръ былъ представленъ лорду Саутгамптону и что это знакомство продолжалось и впослѣдствіи». Напротивъ, совершенно невѣроятно, ибо таверна Mermaid была основана, какъ это значится въ книгѣ г. Чуйко (стр. 663) сэромъ Уальтеромъ Рэлеемъ только въ 1603 г., тогда какъ Шекспиръ сблизился съ молодымъ лордомъ, по крайней мѣрѣ, десять лѣтъ раньше, что доказывается посвященіемъ Саутамптону обѣихъ его поэмъ Венера и Адонисъ и Лукреція, изъ которыхъ первая вышла въ свѣтъ въ 1593 г., а вторая въ 1594 г. На стр. 332, говоря объ отношеніяхъ Шекспира въ Бэнъ-Джонсону, авторъ приводитъ изъ Discoveries Бэнъ-Джонона слѣдующія слова: «я любилъ этого человѣка и чту его память, какъ никто», и при этомъ заключаетъ: «но эта привязанность и уваженіе относились только къ личности поэта, а не къ его произведеніямъ, такъ какъ сейчасъ послѣ этой строфы слѣдуетъ отзывъ не совсѣмъ одобрительный о пьесахъ Шекспира». Употребленное здѣсь слово строфа показываетъ, что г. Чуйко и въ глаза не видалъ сочиненія, о которомъ онъ толкуетъ, иначе онъ не могъ бы считать прозаическій трактатъ поэмой, написанной строфами. Приведенныхъ примѣровъ, полагаемъ, достаточно для утвержденія, что къ фактической сторонѣ своего труда г. Чуйко отнесся весьма небрежно и что онъ во всякомъ случаѣ не заслужилъ аттестата въ добросовѣстности и осторожности, выданнаго ему на вѣру критикомъ Новаго Времени.

Что г. Буренинъ, никогда, повидимому, не занимавшійся Шекспиромъ, могъ просмотрѣть фактическіе промахи, которыми кишитъ книга г. Чуйко, — это вполнѣ понятно, но для насъ становится положительною загадкой, какъ такой опытный критикъ могъ просмотрѣть слабыя стороны критической части труда г. Чуйко, какъ его не поразили отсутствіе исходной точки, послѣдовательности и вся та масса несообразностей, противорѣчій, которыя показываютъ, что автору не подъ силу взятая на себя задача, что онъ не въ состояніи отнестись съ строгою разборчивостью къ оцѣнкамъ произведеній Шекспира, сдѣланнымъ западными учеными, и выбрать изъ нихъ все дѣйствительно лучшее. Повидимому, стоя на эстетической точкѣ зрѣнія, видя въ Шекспирѣ прежде всего художника и высказывая по отому поводу много дѣльнаго, авторъ по временамъ совершенно неожиданно переходитъ въ лагерь нѣмецкой метафизической критики и, подавая руку Ульрици и Рётшеру, принимается, подобно имъ, отыскивать въ драмахъ Шекспира такъ называемыя основныя идеи. Разница между ними состоитъ въ томъ, что у нѣмецкихъ критиковъ подъ основною идеей разумѣется философская или этическая формула, которую Шекспиръ будто бы хотѣлъ доказать своею драмой, тогда какъ у г. Чуйко основная идея есть не что иное, какъ общій смыслъ пьесы, по его мнѣнію, воплощаемый въ одной или двухъ личностяхъ. Такъ, идею трилогіи Генрихъ VI онъ видитъ въ параллелизмѣ двухъ характеровъ Маргариты Анжуйской, какъ представительницы Алой Розы, и Ричарда Глостерскаго, какъ представителя Бѣлой Розы (стр. 189); въ Потерянныхъ Усиліяхъ Любви основная идея пьесы воплощается въ личности Бирона, «который тоже принимаетъ участіе въ идеалистическомъ проектѣ своихъ друзей, но въ полной увѣренности, что современемъ вся эта мечтательная постройка обрушится на ихъ же головы и сдѣлаетъ ихъ смѣшными» (стр. 249). Основная идея Ю. Цезаря гораздо замысловатѣе. Забывъ свои собственныя слова, что «общій недостатокъ всѣхъ нѣмецкихъ критиковъ-метафизиковъ заключается въ томъ, что они, вмѣсто того, чтобы изучить, не мудрствуя лукаво, текстъ поэта, стараются угадать тайныя намѣренія его и приписываютъ Шекспиру ученія и идеи, въ которыхъ великій поэтъ совершенно неповиненъ» (стр. 592), авторъ навязываетъ Шекспиру подъ формой основной идеи слѣдующую тенденцію: «Совершенно очевидно, — говоритъ онъ, — что Цезарь былъ лишь простою маріонеткой, въ которой сосредоточились требованія времени, что въ физической и умственной слабости Цезаря Шекспиръ хотѣлъ показать возрастающую силу цезаризма и въ пониженіи личности неизбѣжное развитіе цѣлой системы. Вотъ основная мысль трагедіи» (стр. 418). Когда г. Чуйко писалъ эту тираду, ему, очевидно, не пришло въ голову очень простое соображеніе: если бы Ю. Цезарь казался Шекспиру такимъ ничтожествомъ, какимъ онъ кажется ему, то заговоръ республиканцевъ противъ него имѣлъ бы комическій характеръ, нѣчто въ родѣ погони за мухой съ обухомъ, тогда какъ онъ на самомъ дѣлѣ составляетъ центръ всей трагедіи. Вообще послѣдовательность не принадлежитъ къ числу достоинствъ автора. Въ фактической части своего труда онъ нерѣдко противорѣчитъ себѣ по небрежности и дилетантизму, въ критической — вслѣдствіе отсутствія строго опредѣленныхъ воззрѣній.

Еще больше вредитъ автору его страсть къ общимъ характеристикамъ, для которыхъ у него, къ сожалѣнію, нѣтъ ни свѣдѣній, ни таланта. Общая характеристика тогда только имѣетъ значеніе, когда она опирается на массу изученныхъ фактовъ и на способности критика схватить ихъ дѣйствительно характерныя черты. Ни однимъ изъ этихъ достоинствъ не отличаются общія характеристики, попадающіяся въ книгѣ г. Чуйко. Увлеченный примѣромъ Тэна и Брандеса, онъ неоднократно пытается дѣлать общія характеристики не только отдѣльныхъ писателей, но и цѣлыхъ эпохъ, но изъ всего этого выходитъ нѣчто смутное, фразистое и фантастическое. Вотъ, наприм., характеристика средневѣковаго человѣка: это — существо, «какъ бы созданное изъ пламени и огня, подчиняющееся минутнымъ порывамъ, со страстями, не знающими никакой узды, неспособное подчиняться требованіямъ разума, не анализирующее себя, избѣгающее пошлой дѣятельности, витающее въ идеальныхъ грезахъ своего воображенія» (стр. 304). Что любовь такого созданнаго изъ огня и пламени, не знающаго никакой нравственной узды, человѣка должна отличаться необыкновенною силой земной чувственной страсти, — это само собою разумѣется. «Въ концепціи среднихъ вѣковъ, — говоритъ г. Чуйко въ другомъ мѣстѣ (стр. 254), — любовь совершенно преображается; она окончательно теряетъ свой характеръ трезвости, скромности, въ который она облечена у древнихъ грековъ и даже отчасти у римлянъ (наприм., у Катулла)». Сдѣлавъ такую яркую характеристику средневѣковаго человѣка и средневѣковой любви, г. Чуйко вспоминаетъ, что въ средніе вѣка существовала поэзія трубадуровъ, гдѣ любовь изображалась въ весьма идеальномъ свѣтѣ, и безъ всякой оговорки дѣлаетъ такую поправку къ своей теоріи средневѣковой любви, которая ее совершенно уничтожаетъ: «Въ среднихъ вѣкахъ, — говоритъ онъ, — любовь становится болѣзненнымъ экзальтированнымъ чувствомъ, почти мистическимъ, божественнымъ» (стр. 254). Какимъ образомъ совершилось это превращеніе нескромной чувственной любви въ чувство мистическое и экзальтированное, онъ считаетъ лишнимъ объяснять и идетъ дальше, оставляя своихъ читательницъ въ большомъ недоумѣніи. Послѣднія въ особенности будутъ негодовать за общую характеристику женщины, сдѣланную авторомъ при разборѣ характера Елены, героини шекспировской комедіи Все хорошо, что хорошо кончилось. «Елена стремится къ своей цѣли (выйти замужъ за графа Руссильйонскаго) совершенно прямолинейно, не разбирая средствъ и топча ногами нравственные принципы, если таковые встрѣчаются ей на пути; такая прямолинейность, такое отсутствіе нравственнаго инстинкта могутъ встрѣчаться только у женщины» (стр. 333). Будь подобная общая характеристика прекраснаго пола высказана по поводу лэди Макбетъ которая, дѣйствительно, отличалась прямолинейностью въ достиженіи своихъ цѣлей и отсуствіемъ всякаго нравственнаго инстинкта, то она была бы, по крайней мѣрѣ, понятна, но произнести ее по поводу влюбленной дѣвушки, которой вся вина состоитъ въ томъ, что она стремится сдѣлаться женой любимаго человѣка нѣсколько рискованными для женщины средствами, — по нашему мнѣнію, очень жестоко, тѣмъ болѣе, что, назвавши въ одномъ мѣстѣ Елену нравственнымъ уродомъ (стр. 333), авторъ впослѣдствіи, какъ ни въ чемъ не бывало, признаетъ въ характерѣ ея двѣ привлекательныя черты — серьезность (стр. 528) и глубокую нѣжность (стр. 529). Если въ своей общей характеристикѣ женщинъ г. Чуйко свирѣпъ, какъ античный законодатель Драконъ, то въ другихъ характеристикахъ, напр., въ своей характеристикѣ италіанской поэзіи, онъ капризенъ, какъ самая нервная институтка. «Въ италіянской литературѣ, — говоритъ онъ, — чувствуется недостатокъ веселости; даже Джусти, одинъ изъ остроумнѣйшихъ поэтовъ XIX столѣтія, смѣется съ горечью» (стр. 380). Чтобы написать эту фразу, нужно позабыть брызжущую веселостью италіанскую комедію dell'arte, Боккачіо, и всю италіянскую новеллу, комедіи Маккіавели, Аріосто, Гольдони и др., — словомъ, почти всю италіянскую литературу; но такъ какъ г. Чуйко все это хорошо знаетъ, то мы ничѣмъ не можемъ объяснить этотъ промахъ, какъ его страстью къ общимъ характеристикамъ. Увлекаясь этою страстью, авторъ въ началѣ книги (стр. 30) дѣлаетъ сравнительную характеристику поэтической манеры Шекспира и другихъ великихъ поэтовъ, замѣчательную по своему легкомыслію, поверхности и сбивчивости понятій. «Немногіе поэты (вѣрнѣе, ни одинъ) охватывали въ своемъ творчествѣ такую громадную область духа, такую безконечную гамму чувства, какъ Шекспиръ, и немногіе изъ нихъ такъ радикально мѣнялись. У Данте мы видимъ только двѣ манеры: до изгнанія изъ Флоренціи и послѣ изгнанія; до изгнанія онъ творецъ любовной италіянской поэзіи, авторъ Vita Nuova, послѣ изгнанія — творецъ Божественной Комедіи. У Гете — одна манера, только подъ конецъ жизни символизмъ преобладаетъ надъ поэтическимъ образомъ. У Шиллера одна манера: юношескій идеализмъ. У Мицкевича двѣ манеры: до и послѣ Папа Тадеуша. У Виктора Гюго одна манера. У Шекспира мы замѣчаемъ не то: у него форма измѣняется вмѣстѣ съ содержаніемъ, языкъ — вмѣстѣ съ мыслью, не только въ своей внѣшней оболочкѣ — оболочкѣ стиха, но также и въ своей сущности, въ движеніи, увлекающемъ мысль. Между языкомъ Ромео и Юліи и Ричарда III и языкомъ Цимбеллина и Макбета лежитъ такая же пропасть, какъ между стихомъ первыхъ пьесъ и послѣднихъ». Несмотря на всю наивность этой сравнительной характеристики, мы охотно согласились бы съ авторомъ что поэтическая манера Шекспира отличается большимъ разнообразіемъ, чѣмъ поэтическая манера перечисленныхъ г, Чуйко писателей, если бы г. Чуйко понималъ подъ этимъ словомъ то, что обыкновенно имъ обозначается. На самомъ же дѣлѣ оказывается, что, по отношенію къ различнымъ писателямъ, авторъ употребляетъ это слово въ различныхъ значеніяхъ. У Данте, наприм., онъ подъ перемѣной поэтической манеры разумѣетъ переходъ отъ одного рода произведеній къ другому; у Шекспира и Виктора Гюго подъ поэтическою манерой разумѣется ихъ поэтическій стиль; у Шиллера его міросозерцаніе. Что разумѣется подъ поэтическою манерой у Гете, для насъ неясно, ибо если понимать подъ этимъ терминомъ поэтическій стиль, то кто же не знаетъ, что онъ радикально мѣняется задолго до смерти поэта, вскорѣ послѣ возвращенія Гете изъ путешествія въ Италію, а если такъ, то у него окажется уже не двѣ, а цѣлыхъ три поэтическія маневры.

Слѣдуетъ еще сказать два слова о новомъ и оригинальномъ пріемѣ, которымъ г. Чуйко обогатилъ шекспировскую критику. Пріемъ этотъ состоитъ въ томъ, что цитаты, приводимыя авторомъ въ подтвержденіе своей мысли, не всегда подтверждаютъ ее, или, что еще хуже, однѣ и тѣ же цитаты приводятся для подтвержденія положеній, не имѣющихъ между собой никакой связи. Такъ, на стр. 29, характеризуя послѣдній періодъ литературной дѣятельности Шекспира, авторъ заключаетъ: «Вѣчная проблема судьбы человѣческой, тревожившая Гамлета, обнаруживающаяся въ крикахъ ужаса Макбета, уступаетъ мѣсто тихой грусти, спокойной резигнаціи передъ невѣдомымъ, — резигнаціи, распространяющей на міръ и на людей струю жалости и прощенія», и въ подтвержденіе своей мысли приводитъ слѣдующую цитату изъ Бури (Актъ IV, Сцена 1): «Мы сами созданы изъ того же вещества, изъ котораго сотканы наши сны, и маленькая жизнь наша окружена сномъ». Цитата эта не имѣетъ никакого отношенія къ тексту; несообразность ея въ данномъ случаѣ видна всего лучше изъ того, что на стр. 661 она приводится авторомъ въ доказательство пантеистическихъ воззрѣній Шекспира. Въ другомъ мѣстѣ (стр. 84) по поводу Кенильвортскихъ празднествъ, на которыхъ могъ присутствовать одиннадцатилѣтній Шекспиръ, авторъ такъ говоритъ о силѣ дѣтскихъ впечатлѣній: «Дѣтскія впечатлѣнія — великое дѣло: изъ нихъ создается ткань будущей дѣятельности человѣка. Самъ поэтъ, вѣроятно, вспоминая эти впечатлѣнія, говоритъ: «А теперь прощай навсегда спокойствіе духа; прощай довольство; прощайте пернатыя дружины, гордыя битвы, дѣлающія и честолюбіе добродѣтелью» (Отелло, Актъ III, Сцена III). Ссылка эта, подобно предыдущей, нисколько не подтверждаетъ текста, потому что относится не къ дѣтскимъ впечатлѣніямъ, а къ воспоминаніямъ боевой жизни, а, сколько намъ извѣстно, Шекспиръ воиномъ не былъ и ни въ какихъ битвахъ не участвовалъ. На стр. 17 своей книги, говоря о найденномъ Колльеромъ такъ называемомъ Перкинсовомъ in folio 1632, испещренномъ рукописными замѣтками и поправками, большинство которыхъ послѣ горячихъ споровъ отвергнуто новѣйшею критикой, авторъ замѣчаетъ: «Къ сожалѣнію Кетчеръ въ своемъ прекрасномъ переводѣ Шекспира принялъ большинство поправокъ Перкинсова in folio. Такъ, онъ переводитъ по тексту Колльера: «Вотъ платокъ, оботри имъ лицо, мой сынъ» «Here, is a napkin: rub the brows, my son (Гамлетъ, Актъ V, Сцена II), вмѣсто признаннаго текста: «Here Hamlet, take my napkin, rub thy brows» («Вотъ, Гамлетъ, возьми мой платокъ, оботри свое лицо»). Въ этомъ измѣненіи, предложенномъ Колльеромъ, не представляется никакой нужды, не говоря уже о томъ, что фраза Колльера гораздо менѣе сценична, гораздо менѣе подходитъ къ душевному настроенію королевы, которая ее произноситъ». Нужно быть очень тонкимъ знатокомъ шекспировскаго языка и еще болѣе тонкимъ знатокомъ сцены, чтобъ усмотрѣть въ этихъ двухъ почти тождественныхъ фразахъ внутреннее различіе и сказать, что одна изъ нихъ болѣе сценична и болѣе умѣстна въ устахъ матери Гамлета, чѣмъ другая. На нашъ взглядъ, обѣ онѣ въ данномъ случаѣ одинаково умѣстны, и если автору хотѣлось доказать, что вѣрность колльеровскому тексту повредила Кетчеру, то нужно было привести другіе примѣры, покрупнѣе. Кстати, отмѣтимъ еще одинъ примѣръ поразительной небрежности автора. Характеризуя на стр. 453 страшное душевное состояніе Макбета послѣ убійства Банко, когда ему видится окровавленный призракъ убитаго, г. Чуйко восклицаетъ: «Можетъ ли оставаться еще какая-либо радость человѣку, находящемуся въ такомъ нравственномъ состояніи? Мрачная, разстилающаяся передъ нимъ картина шотландской природы теперь для него не болѣе, какъ кладбище», и въ подтвержденіе своихъ словъ приводитъ монологъ, начинающійся словами: «Увы! бѣдная страна! Она сама себя не узнаетъ отъ ужаса. Теперь нельзя назвать ее нашею матерью; это могила, гдѣ улыбается только тотъ, кто ничего не знаетъ», и т. д., совершенно забывая, что эти слова произноситъ не Макбетъ, а лордъ Россъ въ разговорѣ съ Макдуффомъ (Актъ IV, Сц. III).

Такъ какъ трудъ г. Чуйко по самой своей задачѣ долженъ резюмировать въ себѣ все, что было сдѣлано предшествующею критикой, то мы надѣялись по каждому данному вопросу встрѣтить въ немъ мнѣніе если не совершенно оригинальное, то, во всякомъ случаѣ, объективное, чуждое крайностей и стоящее на современномъ уровнѣ науки. Къ сожалѣнію, авторъ и въ этомъ отношеніи не всегда сумѣлъ воспользоваться выгодами своего нейтральнаго положенія: онъ многаго не знаетъ, многое принимаетъ безъ всякой критики, многое отвергаетъ безъ достаточныхъ основаній и въ заключеніе къ ошибкамъ западной критики присоединяетъ свои собственныя, гораздо болѣе крупныя. Въ подтвержденіе всего этого можно привести много примѣровъ. Мы ограничимся немногими, особенно характеристическими. Извѣстно, что рѣдкій изъ критиковъ не навязываетъ кого-нибудь изъ героевъ Шекспировыхъ драмъ въ любимцы поэту. Одни считаютъ такимъ любимцемъ Гамлета, другіе — Генриха V, третьи — Имоджену и т. Нашъ критикъ послѣ нѣкотораго колебанія между Гамлетомъ, Генрихомъ V⁵ и Фольстафомъ, наконецъ, провозгласилъ: «Несомнѣнно, что не только самъ Шекспиръ любитъ своего Фольстафа болѣе всѣхъ другихъ своихъ героевъ, но онъ и насъ заставилъ его полюбить» (стр. 365). Такъ какъ г. Чуйко не привелъ никакихъ доказательствъ въ пользу своего мнѣнія, то его несомнѣнно остается подъ сильнымъ сомнѣніемъ. На стр. 437 онъ также безапелляціонно рѣшаетъ, что въ пьесѣ Мѣра за мѣру устами герцога Шекспиръ излагаетъ свои личные чувства и взгляды. На стр. 650, принявъ безъ критической провѣрки мнѣніе Крейсига (Shakspeares Fragen, стр. 107), авторъ утверждаетъ, что Брутъ рѣшился умертвить Юлія Цезаря не во имя республики и общественнаго блага, а потому, что боялся, что монархія развратитъ его душу. Дѣйствительно, Брутъ въ своемъ знаменитомъ монологѣ приводитъ, между прочимъ, какъ бы желая оправдать себя, и это соображеніе, но главный его мотивъ былъ, конечно, патріотическій. «Смерть его, — говоритъ онъ, — необходима, на не для меня, — мнѣ не къ чему искать его гибели, — а для общественнаго блага» (Дѣйствіе II, Сцена I). Мы совершенно согласны съ авторомъ, что честолюбіе есть основная психологическая черта въ характерѣ Макбета (стр. 450), что онъ находится подъ безусловнымъ давленіемъ одной господствующей страсти — честолюбія, извратившей весь его нравственный организмъ (стр. 451). А если такъ, то мы не можемъ понять, какимъ образомъ основная психологическая черта характера могла возникнуть подъ чьимъ-нибудь вліяніемъ, ни можемъ допустить, чтобъ Макбетъ, какъ увѣряетъ авторъ (стр. 446), сдѣлался честолюбивымъ подъ вліяніемъ своей жены. Противъ такого предположенія протестуетъ самъ Шекспиръ устами лэди Макбетъ, которая, желая склонить мужа на убійство напоминаетъ ему, что онъ хотѣлъ убить Дункана гораздо раньше встрѣчи съ вѣдьмами (Дѣйствіе I, Сцена I). Параллель съ Отелло ничего въ данномъ случаѣ не доказываетъ. Яго могъ возбудить въ Отелло пароксизмъ ревности, хотя Отелло не былъ отъ природы ревнивъ, потому что страхъ потерять любимое существо присущъ всякому любящему человѣку; ревность есть, такъ сказать, чувство производное отъ любви, тогда какъ честолюбіе, подобно зависти, скупости и т. п., принадлежитъ къ чувствамъ основнымъ, которыя составляютъ основу характера и не могутъ возникнуть подъ чьимъ бы то ни было вліяніемъ. Характеристика лэди Макбетъ также не удалась автору, подпавшему на этотъ разъ подъ вліяніе Гервинуса; личность ея въ характеристикѣ автора не производитъ впечатлѣнія психологически-цѣльнаго типа: на одной страницѣ г. Чуйко утверждаетъ, что лэди Макбетъ — натура извращенная, подавленная одною страстью — честолюбіемъ и для этой страсти пожертвовавшая всѣмъ человѣческимъ (стр. 531), а на другой, что она честолюбива не для себя, что она стремится къ престолу для своего мужа (стр. 530). Но верхъ совершенства въ своемъ родѣ представляетъ придуманная г. Чуйко по поводу Макбета теорія красоты чистаго преступленія. «Макбетъ — не презрѣнная личность, которая бы внушала одно лишь презрѣніе; правда, онъ преступникъ, онъ преслѣдуетъ чисто-личную цѣль, но въ его эгоистической страсти нѣтъ ничего подлаго; никакой позорный норокъ не ложится пятномъ на его душу и не омрачаетъ собой красоту чистаго преступленія» (стр. 454). Мы еще могли бы понять автора, если бы онъ проповѣдывалъ красоту чистаго преступленія по поводу убійства Юлія Цезаря; въ этомъ убійствѣ не было ничего личнаго; оно было совершено Брутомъ и его сообщниками во имя идеальной цѣли — свободы Рима. Вотъ почему они считали свой заговоръ подвигомъ и были увѣрены, что народъ, понявъ истинную цѣль его, назоветъ ихъ не убійцами, а избавителями. Убійство Макбетомъ Дункана не имѣло никакой идеальной цѣли, которая могла бы хоть сколько-нибудь оправдать его передъ судомъ нравственнымъ; оно было результатомъ честолюбія двухъ лицъ, презрѣвшихъ божескіе и человѣческіе законы для достиженія своей преступной цѣли. Мало того, оно было совершено не въ честномъ бою, а изъ-за угла; воровски прокравшись въ комнату своего короля и гостя, Макбетъ зарѣзалъ его соннаго, потомъ взвалилъ свое преступленіе на невинныхъ людей, слугъ Дункана, и убилъ ихъ. Не въ этомъ ли состоитъ красота его преступленія? Должно полагать, что именно въ этомъ, ибо г. Чуйко продолжаетъ утверждать, что «герои Шекспира эстетически прекрасны, какимъ бы преступленіемъ они ни были обременены, что они велики своими преступленіями, благодаря поразительному избытку силъ, не уравновѣшенныхъ, не приведенныхъ въ гармонію» (стр. 454). Но если авторъ относится такъ снисходительно къ такому преступленію, какъ убійство, потому что оно иногда способно производить эстетическое впечатлѣніе своимъ мрачныхмъ величіемъ, но зато насчетъ женской нравственности онъ очень строгъ. Мы видѣли, какъ онъ обошелся съ Еленой, которая своею энергіей и настойчивостью нравится Кольриджу больше другихъ шекспировскихъ женщинъ. Еще строже и безпощаднѣе третируетъ онъ жрицу наслажденій, нильскую змѣйку Клеопатру. Нравственный уродъ, отвратительная женщина, настоящій монстръ — вотъ эпитеты, которыми надѣляетъ ее нашъ авторъ. «Она — собраніе всѣхъ антипатичныхъ пороковъ: она — кокетка, труслива, низка, коварна, деспотична, жестока, чувственна» (стр. 481). Забывъ основное правило Шекспировой психологіи — сложность мотивовъ, г. Чуйко объясняетъ самоубійство Клеопатры не любовью ея къ Антонію, не потерею царства, но единственно нежеланіемъ украсить собой тріумфъ Октавія. Древніе восхищались величіемъ духа Клеопатры, смѣло рѣшившейся предпочесть самую смерть позору.

Обдумавъ смерть свою, достойную царицы,
На торжество врагамъ не отдалась она
И не пошла въ цѣпяхъ, въ позорной колесницѣ,
    Великая жена! (Горацій).

Нашъ моралистъ находитъ этотъ мотивъ низкимъ и мелкимъ и безповоротно осуждаетъ античную грѣшницу. На здоровье! Да здравствуетъ мораль!

Прежде чѣмъ разстаться съ книгой г. Чуйко, скажемъ нѣсколько словъ о трехъ заключительныхъ главахъ ея. Первая изъ нихъ посвящена очерку шекспировской критики, вторая — такъ называемому бэконовскому вопросу, а въ третьей и послѣдней авторъ дѣлаетъ опытъ характеристики личности Шекспира, его эстетическихъ, нравственныхъ и политическихъ воззрѣній.

Очерку исторіи шекспировской критики предшествуетъ составленный весьма живо и занимательно очеркъ исторіи шекспировской драмы отъ смерти Шекспира до реформъ Гаррика. Что касается исторіи шекспировской критики въ собственномъ смыслѣ, то она отличается крайнею поверхностностью и, очевидно, написана не по источникамъ, а по двумъ-тремъ пособіямъ. Оттого въ ней нѣтъ самаго главнаго — филіаціи идей. Если бы авторъ самъ заглянулъ въ сочиненія Попа, Шэфстбэри, Джонсона, лорда Кеймза и Гэрда, то онъ не сталъ бы утверждать, что и въ XVIII в. какъ друзья, такъ и враги Шекспира видѣли въ немъ первобытнаго художника, настоящее дитя природы (стр. 584); тогда для него выяснилась бы роль Лессинга, который былъ многимъ обязанъ названнымъ писателямъ. Не желая умалить славу своего великаго критика, нѣмцы до сихъ поръ оставляли въ покоѣ вопросъ о вліяніи англійской критики на Лессинга, и русскому критику слѣдовало бы пополнить этотъ пробѣлъ. За главу о бэконовскомъ вопросѣ многіе будутъ весьма благодарны автору. Выросшая на почвѣ американскаго дилетантизма и оригинальничанья, бэконовская ересь начинаетъ проникать и въ русскую публику, и толково изложенная исторія этого заблужденія является какъ нельзя болѣе кстати.

Заключительная глава обширнаго труда г. Чуйко посвящена характеристикѣ нравственной личности Шекспира, его идей и убѣжденій, насколько онѣ отразились въ его произведеніяхъ. При данномъ состояніи нашихъ свѣдѣній о Шекспирѣ всякая попытка въ этомъ направленіи требуетъ тщательнаго до мелочности изученія вопроса и тонкаго критическаго такта. Сколько нужно критической проницательности, чтобы угадать личное мнѣніе поэта въ словахъ того или другого героя, когда они тѣсно связаны съ его характеромъ! Сколько нужно остроумія и знанія жизни, чтобы вывести личный взглядъ Шекспира на тотъ или другой вопросъ изъ общаго смысла пьесы! А чтобы выяснить общій смыслъ пьесы, мало изучить ее самоё, нужно изучить ее въ связи со всею группой, къ которой она относится по времени своего возникновенія, и провѣрить свои выводы единственнымъ автобіографическимъ матеріаломъ — сонетами Шекспира и прологами его драмъ. Есть еще другой способъ составить себѣ общее понятіе о міросозерцаніи Шекспира, это — сопоставить между собой все, что сказано по данному вопросу во всѣхъ его произведеніяхъ. Этого пріема держится нѣмецкій ученый Флатте въ своемъ сочиненіи Shakspeare in Seiner Wirklichkeit. Чтобы этотъ пріемъ привелъ къ какимъ-нибудь положительнымъ результатамъ, нужно, чтобы указанія изъ Шекспира были расположены не по рубрикамъ, какъ у Флатте, а въ хронологическомъ порядкѣ; тогда мы имѣли бы, по крайней мѣрѣ, нѣчто въ родѣ исторіи мнѣній Шекспира по различнымъ вопросамъ и послѣдующей критикѣ предстояла бы задача, принявъ въ расчетъ условія драматической поэзіи, выдѣлить изъ этихъ мнѣній субъективный элементъ. Всю эти трудности, неизбѣжныя при рѣшеніи вопроса объ убѣжденіяхъ Шекспира и заставляющія спеціалистовъ быть крайне осторожными въ своихъ выводахъ, совершенно не существуютъ для дилетанта, который приступаетъ къ своей задачѣ съ легкимъ сердцемъ, надергиваетъ наудачу изъ различныхъ пьесъ нѣсколько общихъ мыслей, сопоставляетъ ихъ между собой и безъ большихъ хлопотъ получаетъ желаемое. Хотите звать, какія были эстетическія воззрѣнія Шекспира, какъ онъ смотрѣлъ на свою художественную задачу? Разверните книгу г. Чуйко на стр. 641, — тамъ вы узнаете, что объ этомъ предметѣ Шекспиръ почти никогда не высказывался; переверните еще страницу — и убѣдитесь, что у Шекспира не было никакого художественнаго идеала, что всѣ попадающіяся въ его пьесахъ эстетическія положенія сводились на совѣтъ слѣдовать природѣ, что искусство, по его мнѣнію, есть синтезъ жизни и ничего больше. Само собою разумѣется, что построенный такимъ образомъ карточный домикъ легко и разрушить; стоитъ только привести нѣсколько строкъ изъ 105 сонета, гдѣ Шекспиръ весьма точно и ясно опредѣляетъ свой художественный идеалъ и задачи своей поэзіи: «Красота, добро и истина — вотъ моя основная тема. Красота, добро и истина, воплощаемыя въ различныхъ формахъ, — въ этомъ состоитъ задача моего творчества». Въ заключеніе укажемъ еще на одинъ примѣръ неряшливости или легкомыслія автора, тѣмъ болѣе поразительный, что онъ касается такой общеизвѣстной пьесы, какъ Гамлетъ, Излагая на стр. 519—522 свою изумительную теорію о необходимости анахронизма въ художественномъ произведеніи, — теорію, замѣтимъ мимоходомъ, не уступающую по своей курьезности пресловутой теоріи красоты чистаго преступленія, — авторъ подтверждаетъ ее словами Гамлета, но не тѣми, какія онъ говоритъ у Шекспира, а тѣми, которыя самъ влагаетъ ему въ уста: «Поэтому правъ Гамлетъ, когда говоритъ, что искусство есть зеркало не исторіи, а природы» (стр. 522). Авторъ, очевидно, разумѣетъ знаменитыя слова Гамлета актерамъ (Актъ III Сц. II), гдѣ онъ говоритъ, что «цѣль драматическаго искусства была, есть и будетъ — отражать въ себѣ, какъ въ зеркалѣ, природу; показать добродѣтели ея собственныя черты, пороку — его собственный образъ, отразить въ себѣ извѣстную эпоху, ея форму и характеръ». Изъ словъ Гамлета выходитъ, что искусство должно одинаково отражать въ себѣ и природу, и исторію; но такъ какъ послѣдняя не понадобилась автору, то онъ счелъ за лучшее умолчать о ней. Мы могли бы еще привести нѣсколько подобныхъ примѣровъ, если бы намъ не пришло на мысль, что всякое терпѣніе читателей имѣетъ свои предѣлы.

Впрочемъ, чтобы быть справедливымъ по отношенію къ г. Чуйко, слѣдуетъ замѣтить, что не все въ его книгѣ заслуживаетъ порицанія, что у него есть цѣлыя страницы, написанныя живо, даже увлекательно, что на ряду съ выходками, отдающими поверхностнымъ, фельетоннымъ остроуміемъ, встрѣчаются замѣчанія дѣльныя и тонкія, обличающія въ авторѣ развитой вкусъ и правильное пониманіе сущности шекспировскаго творчества. Таковы, наприм., его замѣчанія объ исторической драмѣ, о Шекспирѣ, какъ моралистѣ, объ отношеніи его къ формальному закону и т. п. Книга г. Чуйко, изложенная, вообще говоря, бойко и занимательно, украшенная прекрасными рисунками, вѣроятно, будетъ имѣть не одно изданіе. Въ интересахъ дѣла, которое, повидимому, дорого автору, мы совѣтовали бы ему пересмотрѣть внимательно свой трудъ, исправить всѣ попадающіяся въ немъ неточности, ошибки, сгладить противорѣчія, выбросить ненужный балластъ, пополнить пробѣлы, — словомъ, наложить на нее послѣднюю авторскую руку. Очищенная отъ всѣхъ указанныхъ нами недостатковъ, книга г. Чуйко можетъ сдѣлаться полезнымъ пособіемъ при изученіи Шекспира, — качество которое мы теперь признать за ней не можемъ.

Примечания

1. У автора стоитъ Джильдонъ. Вообще произношеніе собственныхъ именъ сильно хромаетъ у г. Чуйко. Онъ пишетъ Варвикшайръ, вмѣсто Уоррикширъ (Warwikshire), Уардъ, вмѣсто Уордъ (Ward), Джевель, вмѣсто Джуэллъ (Jewell), и т. д.

2. Shakespeare's «Century of Praise» London. 1879—1886. 2 vol.

3. Бэнъ-Джонсонъ, между прочимъ, говоритъ, что Шекспиръ, кромѣ превосходной фантазіи и обширныхъ свѣдѣній, обладалъ еще даромъ изящной рѣчи (had gentle expressions), а г. Чуйко переводитъ это выраженіе словами: онъ имѣлъ щедрую руку.

4. Голлиуэль, у котораго почти дословно заимствована картина домашней жизни Арденовъ, ничего не говоритъ объ этихъ тряпкахъ. Очевидно, онѣ введены авторомъ для вящшаго эффекта.

5. «Нельзя сказать вмѣстѣ съ Гервинусомъ, что Шекспиръ больше любитъ Генриха V, чѣмъ Гамлета; напротивъ, всѣ симпатіи его на сторонѣ Гамлета, но Генриха V онъ больше уважаетъ» (стр. 9). На стр. 647 авторъ говоритъ: «Генрихъ V, какъ извѣстно, любимый герой Шекспира».