А.С. Брэдли

Другое дело думающие и знающие шекспироведы. Один из самых глубоких толкователей шекспировских пьес — А.С. Брэдли, профессор Оксфордского университета, читавший лекции о Шекспире в Ливерпуле, Глазго и Оксфорде. Эти лекции он положил в основу своей выдающейся книги «Шекспировская трагедия»¹, где дается психологический, переходящий в философские обобщения анализ четырех трагедий: «Гамлет», «Отелло», «Король Лир» и «Макбет».

Вот что он пишет в первой лекции «Сущность шекспировской трагедии»:

«Трагедия у Шекспира всегда связана с людьми "высокого ранга", часто это короли, или принцы, или же народные предводители (Кориолан, Брут, Антоний); в крайнем случае, как в "Ромео и Джульетте", представители великих родов, чья распря имеет общественное значение». И далее: «Теперь давайте обратим внимание на центральную фигуру драматического действия, отбросив личностные характеристики, отличающие одного героя от другого, и спросим себя, есть ли у них общие черты, влияющие на трагическую развязку. <...>

Одна такая черта есть. Все эти герои — исключительные личности. Мы уже видели, что герой у Шекспира — человек высокого ранга или важной общественной значимости и что его действия или страдания необычного свойства. Но это не все.

У него и натура исключительная, благодаря чему он поднимается в каком-то отношении гораздо выше среднего человеческого уровня. Это не значит, что герой — чудак или образец всевозможных достоинств. Шекспир никогда не создавал эталонов добродетели: некоторые герои совсем нехорошие люди; а чудакам отводится в пьесах второстепенная роль. Его трагические персонажи сделаны из того же вещества, что и мы. Но их, казалось бы, обычная жизнь прописана с таким нажимом, что они становятся на голову выше окружающих. А самые великие так велики, что если глубже вникнуть в их дела и речи, то невольно приходишь к мысли, что в жизни вряд ли встретишь, хоть одного подобного человека. Некоторые, как Гамлет и Клеопатра, гениальны. Отелло, Лир, Макбет, Кориолан — грандиозные характеры; желание, страсть, воля — все в них вырастает в грозную силу.

Во многих мы замечаем подчеркнутую однобокость, устремленность в каком-то одном направлении; полную неспособность в особых обстоятельствах сопротивляться силе, которая их в этом направлении толкает; роковую тягу подчинить все свое существо одному интересу, предмету, страсти или наклонности ума. Это, по-видимому, и есть наиглавнейшая трагическая черта у героев Шекспира. Она есть и в ранних трагедиях. Ромео и Ричард Второй одержимы страстью; не будь одержимости, они были бы ненамного выше обычных людей. Это роковое свойство, но от него веет и величием; а если к нему присовокуплены еще гениальный ум, благородство или могучий характер, то широта и сила души не могут не захватить. И конфликт, в который герой втянут, приобретает такой размах, что не только рождает жалость и сострадание, но вызывает восторг и благоговейный ужас»².

И еще: «...Шекспировская трагедия никогда, в отличие от псевдотрагедий, не вызывает уныния. Ни один читатель Шекспира, захлопнув книжку, не скажет, что человек — бедное, жалкое существо. Герой может быть мерзок, ужасен, но никогда — мелок. Жребий его может разорвать сердце или вызвать мистическое чувство, но никогда — презрительное. Самый закоренелый циник, читая его трагедии, перестает быть циником.

С величием трагического героя... связана та черта, которую я позволю себе назвать сердцевиной трагического переживания. Сострадание и ужас, вызванные трагическим повествованием, смешаны и даже спаяны, как мне видится, с глубокой печалью и чувством мистического, и все эти эмоции порождены видом зря потраченной жизни. "Какое удивительное создание человек! — восклицаем мы. — Гораздо прекраснее и страшнее, чем представляется! Но для чего ему красота и величие, раз он только терзает себя и неизвестно зачем гибнет?" И мы ощущаем, что перед нами одна из тайн бытия, трагическое начало, далеко выходящее за рамки литературного жанра трагедии. Повсюду в мире, начиная от гравия под ногами и кончая душой человека, мы видим разум, энергию, жизнь, славу, они изумляют нас, требуют поклонения. И, вместе, мы видим, как все это гибнет, пожирает себя, испытывая чудовищную боль, как будто оно только и родилось для этой цели. Трагедия — классическая форма этой загадки бытия: величие души, которую она изображает гонимой, воюющей, гибнущей, является в наших глазах высшей ступенью существования. Трагедия навязывает нам эту загадку, и мы начинаем столь живо ощущать ценность напрасно утраченного, что больше не находим утешения в известных словах: "все суета сует"»³.

Так виделся авторский замысел трагедий Шекспира глубоко мыслящему читателю начала прошлого века. Из его слов очевидно, что в трагедиях нет ни единой строчки, от которой дохнуло бы мелкобуржуазной затхлостью. А Чарли Чаплин, по возвращении из Стратфорда-на-Эйвоне, записал эту мысль в автобиографии, отнеся ее ко всему творчеству Шекспира.

Все, что узрел в трагедиях проницательный литературный критик, Шекспиром выношено и выстрадано. Брэдли услышал в «Гамлете» воздействие на земные свершения человека загадочных сил, которые препятствуют ему воплотить в жизнь задуманное: «Наш замысел — исход его не наш» («Our thoughts are ours, their ends none of our own». Act 3, sc. 2, II. 215.⁴). И «Так божество наш замысел вершит / Своею волей, нам наперекор» («There's divinity that shapes our ends, / Rough-hew them how we will». Act 5, sc. 2, II. 10⁵). Это, по его мнению, отзвук фундаментальной загадки бытия: кто или что влечет к погибели человека, замыслившего великий план и пусть даже не великий, но имеющий высоко благородную цель?

Примечания

1. Bradley A.C. Shakespearian Tragedy. Greenwich: Fawcett Premier Book.

2. Bradlly A.C. Shakespearian Tragedy. P. 18, 26—27.

3. Ibid. P. 28—29.

4. Shakespeare W. Hamlet. // A.Sh.

5. Ibid.