Перевод наиглавнейших цитат «Гамлета»

Не могу не сказать несколько слов о переводе этих цитат, освоенных английской культурой до степени крылатого выражения — так красиво и точно выражена в них загадка бытия. Вот как эти строки переведены у Лозинского и Пастернака.

Пастернак:

...в нашей власти в случае нужды
Одни желанья, а не их плоды.

Сказано ловко — мысль только другая: плоды наших желаний не в нашей власти, они есть, но не мы ими распоряжаемся. Да, так случается, но, разумеется, не всегда. И потому сказанное для рифмы «в случае нужды» — разумная в этом тексте прибавка, сужающая смысл до частного случая. Перевод, таким образом, утратил универсальное значение шекспировских слов.

Русский читатель обворован. Ведь вставная пьеса «Мышеловка», откуда взяты эти две строки, придумана не только сюжета ради: Гамлет включил в нее сочиненный им самим монолог актера-короля, еще раз огласив мысль, которая в то время так мучительно занимала не только Гамлета, но, надо полагать, и самого Шекспира: в силах ли человек, планирующий будущее, совладать с предназначенной ему судьбой.

А вот как перевел строку 215 Лозинский:

Желания — наши, их конец вне нас...

Иначе как данью теории эквилинеарности назвать этот перевод нельзя. Для человека, не знающего английский текст, предложение просто не имеет смысла.

Вторая цитата в переводе Пастернака (акт 5, сц. 2, строка 10):

Есть, стало быть, на свете божество, Устраивающее наши судьбы По-своему.

Английская фраза несет ту же мысль, что и строки из третьего акта: мы замышляем великое, но замысел кончается не так, как было задумано. И добавлено уточнение: есть высшая сила, которая по своей прихоти распоряжается нашими планами. Перевод сохранил только первую часть английской фразы: есть, значит, божество, ведающее судьбой человека. Но разве стал бы Гамлет в разговоре с Горацио высказывать столь банальную мысль? Утрачено самое важное — противостояние рока и человека.

Перевод Лозинского:

...божество
Намерения наши довершает,
Хотя бы ум наметил и не так.

У Лозинского смысл точнее, однако чеканности речи Гамлета нет и в помине. А ведь Лозинский очень хороший поэт, но в переводе, следуя своей теории, пренебрегает и поэтической стороной, и внятностью мысли. Эти строки должны прозвучать и в переводе крепко и афористично, ведь именно эта мысль — ключевая в «Гамлете». Она терзает и Гамлета, и Ратленда, который участвовал в заговоре против дурного правления, надеясь на возможность создания в Англии, при содействии просвещенного монарха, государства Солнца. Заговор, как известно, окончился жестокой расправой над его участниками.

Вот так представлена русскому читателю трагедия Гамлета: мысль или искажена до неузнаваемости, или невнятна и непоэтична.

Вывод неутешительный. Во-первых, еще раз повторяю: стремление сохранить рифму, не исказив смысла в строках, — тяжелое бремя для переводчика, как только он не изворачивается, а стих все равно неадекватен: или смысл поплыл, или поэтическая прелесть пропала.

Но вернемся к исходной мысли: шекспироведы топчутся у открытой двери, ведущей если не к разгадке авторства, то к серьезному сомнению в авторстве Шакспера. А.С. Брэдли, углубившись в четыре великих трагедии Шекспира, пришел к выводу, что и герои в них, и ситуации из ряда вон выходящие. Герои — принцы, короли, военачальники; действие происходит во дворцах, замках, события связаны или с судьбой страны, или с частной жизнью общественно значимой личности. Так мыслить и воображать может только человек — плоть от плоти аристократической верхушки. Для русского литературного критика это бесспорно, это закон психологии творчества. Как же с этим справляется Брэдли, истинно глубокий и тонкий ценитель Шекспира? Я задалась вопросом, а что если бы он, закончив цикл лекций о шекспировской трагедии, тут же стал бы читать тем же студентам подробные лекции о жизни Шакспера, не приукрашивая ее спасительными мифами. Думаю, у слушателей наверняка возник бы вопрос, может ли человек, друживший с безжалостным ростовщиком, скупавший земли, дома, ячмень и ведущий долгие тяжбы с соседями и их поручителями, задолжавшими ему пару фунтов стерлингов, создать творения, великие в рассуждении нравственности, мировоззрения, психологической достоверности, пленяющие искренностью. То есть такие, что даются не только знанием и умением, но и чистейшим духовным богатством. Сравните русских писателей Толстого и Боборыкина — оба пишут о той среде, в которой росли и жили, пишут с замечательным знанием мельчайших подробностей жизни, и оба исповедуют одну мораль, не земную (бэконовское: истина — дочь времени), а ту, что дана свыше. Как же Брэдли сами-то спасался от проклятых вопросов? Вот начало его предисловия к лекциям:

«В этих лекциях я намереваюсь рассматривать четыре главные трагедии с одной-единственной точки зрения. Не буду говорить о месте Шекспира ни в английской литературе, ни в истории драмы... Оставлю нетронутыми, разве что слегка коснусь вопросов, относящихся к его жизни и характеру, к развитию его гения и овладению искусством...»¹

Действительно, серьезный исследователь не может не бояться копнуть жизнь Шакспера, ведь события никоим образом не сопрягаются с развитием творчества. И Брэдли лишь вскользь касается характера Шекспира. Но редкие и короткие его замечания чрезвычайно интересны.

Во второй лекции читаем:

«...Девять десятых явных ошибок в его пьесах не являются, по моему мнению, промахами вдохновенного гения, не владеющего поэтическим искусством, это огрехи великого, но небрежно пишущего автора. Нет сомнения, он часто писал в спешке и крайней усталости. Он знал, что огромное большинство его зрителей не видят разницы между грубой поделкой и совершенным произведением. Он часто пребывал в унынии от того, что должен зарабатывать на жизнь, потакая их вкусам. Вероятно, в часы депрессии он бывал совершенно равнодушен к славе, и, наверное, в какие-то другие часы писание пьес представлялось ему пустяшным делом»². Небрежности стиля, нестыковки событий, путаница имен, все это и правда есть у Шекспира. И Брэдли им дает частично верное объяснение. Но только за просчетами ему видится мелкий буржуа Шакспер с его «бизнесами», для которого писание пьес побочное занятие. А мне видится Ратленд, который был перегружен занятиями и подвержен приступам меланхолии — унынию и депрессии, и чья широта интересов поразительна, в чем нас уверяют авторы, воздающие хвалу Томасу Кориэту.

«Но подобные мысли и чувства умолкали в нем, — продолжает Брэдли, — когда он весь погружался в очередной сюжет. Чистая глупость вообразить, что, совершая "свой крылатый полет", он искал "денег" или "славы" или преследовал какую-то еще земную цель: его единственно побуждала страсть выразить себя, сопровождаемая муками и восторгом. Тогда он становился одержим, ум и воображение его, должно быть, распалялись до белого каления, он, без сомнения, творил в состоянии furia (иступленного восторга) Микеланджело. И если что-то сразу не удавалось — ведь даже у него могли быть осечки — он снова и снова возвращался к написанному. Изумительно разнообразные характеры, конечно, не создаются в краткие минуты творческого накала. Мысль его наверняка неоднократно и подолгу над ними работала. Что же касается мелких несообразностей в сюжете, то тут он часто бывал небрежен. <...> Не будет ошибкой сказать, что ущербные куски не от избытка воображения, а, напротив, от его отсутствия, в неудачных местах вдохновение спит, и не только у Шекспира, но и у других поэтов. Стало быть, весьма вероятно, что у Шекспира не было свойства, присущего художникам, доводить до совершенства каждую строку. А ведь обычно большие поэты так не пишут. Возьмите Мильтона, Поупа, Тениссона. В их произведениях вряд ли найдешь хоть одну строку, которую можно бы исправить, а поэт оставил ее как есть. Никто не отважится сказать подобное о Шекспире.

Отсюда вытекает, пожалуй, самая большая трудность в толковании его сочинений. Там, где талант или мастерство полностью осуществились, вышедшее из-под его пера совершенно, как произведение природы. Творческая энергия организует, одушевляет рожденное дитя от самой сердцевины до мельчайших подробностей на поверхности; и если вы направите внутрь самый мощный исследовательский фонарь и извлечете мельчайшие частицы для рассмотрения под микроскопом, вы и тогда не найдете у Шекспира ничего бесформенного, смутного или чересчур обобщенного, все будет — логика, характер, индивидуальность. И в этом его великим творениям, которые, полагаю, появлялись на свет всякий раз, как в них возникала потребность, нет равных в литературе, кроме разве немногих действительно великих вещей у Данте. Зная, что Шекспир позволял себе быть небрежным, было бы огромной ошибкой сомневаться, не ищем ли мы в добротных местах слишком многого. Не возбраняется, конечно, искать изощренности и в неловких отрывках, но в идеальных — чем глубже ищешь, тем больше находишь. А тогда эта его черта, источник бесконечной притягательности, одновременно являет собой и головоломку. Ибо в тех местах, что написаны не в экстазе и не спустя рукава, мы зачастую не в состоянии решить, действительно ли то, что кажется нелогичным, неясным, слабым, преувеличенным, таково и есть или оно так задумано и заключает послание, которое мы могли бы и даже обязаны прочесть. Действительно ли странный вывих ума, неожиданная черта характера неприятно удивляют нас только потому, что мы понимаем человеческую натуру не столь глубоко, как понимал Шекспир? А может, он просто махнул рукой на ошибку, желая поскорее закончить пьесу; или, взяв как подспорье чью-то давнюю пьесу, второпях приладил свою придумку к чужой; или же не захотел утруждать себя отделкой мелочей, которые зрители не заметят, а мы замечаем только потому, что по косточкам разбираем его пьесы?

Когда в конце пьесы "Мера за меру" Изабелла выходит замуж за герцога — скандальная для нас концовка, мы понимаем, так было задумано Шекспиром. Но кто может быть вполне уверен, что подобное восприятие порой даже серьезных мест "Гамлета" объясняется промахом Шекспира, а не отсутствием у читателя соответствующей остроты восприятия?»³

И еще одна выдержка, где Брэдли таки касается, правда вскользь, личности Шекспира-Шакспера:

«Существование очевидного трагического этапа, времени, когда драматурга, по всей видимости, почти беспрерывно тревожили глубокие и болезненные вопросы, естественно, дает основание предположить, что этот человек в годы зрелого возраста, от тридцати семи до сорока четырех, находился в тяжелом духовном надрыве (heavily burdened in spirit); что Шекспир обратился к трагедии не просто разнообразия ради или осознав, что трагедия — величайшая форма драмы и теперь таланту его под силу; но также потому, что мир стал видеться ему черным и чудовищным. Даже брань и проклятия Терсита и Тимона выражают его собственное презрение и ненависть к человечеству. Это большая и трудная тема, но, занимаясь драматическими достоинствами его пьес, вдаваться в нее нет надобности. И я не буду останавливаться на этом, а сразу же перейду к изменениям и новым этапам, которые наблюдаются на протяжении трагического периода»⁴.

Брэдли совсем близко подошел к решению первой части проблемы авторства: Стратфордец не мог быть Шекспиром. И он бы решил ее, стоило взять годы трагического периода и поместить в них даты написания пьес, пусть даже приблизительные. Шакспер родился в 1564 году, значит, тридцать семь лет ему было в 1601 году, сорок четыре — в 1608Им. В эти годы и были созданы великие трагедии, отражающие мрачное, на грани безумия, смятение души. А затем сделать еще один шаг: вспомнить, чем занимался в эти тяжкие годы ненависти к погрязшему возле миру и человечеству стратфордский Шакспер. Приведу краткий перечень его занятий, взятый из моей любимой книги Джона Мичелла «Кто написал Шекспира?»:

«1601, 1 мая. Шакспер (Shakspere) уплатил наличными 320 фунтов стерлингов за 107 акров пахотной земли с правом на ней выпаса... Купил дом с садом напротив "Нового места".

1603, 19 мая. Дан Королевский патент девяти поименованным актерам, в их числе Уильям Шекспир, (William Shakespeare — так актер Шакспер именовался в официальных бумагах дворца, сам он никогда свое имя так не писал), патент узаконивал их право играть в театре "Глобус". Имя Шекспира возглавляет список актеров, игравших главные роли в пьесе Бена Джонсона "Падение Сеяна".

1604. В этом году и, наверное, еще раньше Шакспер квартировал в доме Кристофера Маунтджоя, француза гугенота, мастера дамских шляпок, на углу Сильва-стрит и Маггл-стрит в лондонском районе Крипплгейт, недалеко от собора Св. Павла.

Тот же год, 15 марта. В счетах дворцового приказа "Большая гардеробная" есть список актеров, возглавляемый именем Шекспир, которые получили каждый по четыре с половиной ярда красной материи для ливрей, в них им предстояло, как королевским слугам, присутствовать на коронационной процессии короля. (Коронация была в июле 1603 года, но из-за страшной вспышки чумы особых празднеств тогда не было, и королевский объезд Лондона отложили на март 1604 года.)

Тот же год, лето. Документальные свидетельства его жизни говорят, что после этого года Шакспер занимался, главным образом, стратфордскими делами. В июле Шакспер подал в суд на своего соседа аптекаря Филиппа Роджерса о взыскании 1 фунта 19 шиллингов и 10 пенсов, не уплаченных за покупку ячменя. Роджерсу пришлось занять еще два шиллинга, уплатив шесть. И Шакспер в том же году опять подал на него в суд, требуя остальные 1 фунт 15 шиллингов и 10 пенсов. (Следует сказать, что один фунт были для простолюдина большие деньги.)

1605, 24 июля. Шакспер купил за 440 фунтов часть лицензии, дающей право взимать десятину с прихожан Стратфорда. Это вложение приносило ему 60 фунтов в год.

1608. Шакспер начал судебное дело против Джона Адденброка, требуя вернуть долг — шесть фунтов. Суд присудил вернуть долг... Но Адденброк бежал из городка, и Шакспер затевает дело против его поручителей — местного кузнеца и хозяина пивной. В этом же году Шакспер становится седьмым совладельцем долевых паев театра Блэкфрайрз»⁵.

Этот перечень успешных приобретений и судебных тяжб показывает, что причин для тяжкого душевного кризиса тогда у Шакспера не было — кризиса, который вылился сперва в лютое человеконенавистничество («Тимон Афинский»). Потом, под действием быстротекущего времени стал полегоньку смягчаться, и среди мерзопакостного человечества в трагедиях начали появляться достойные уважения люди, но — дань продолжавшемуся мрачному мировосприятию — все они обречены и гибнут от ударов беспощадного рока.

Все документально подтвержденные события, наполнявшие жизнь Шакспера в годы трагического мироощущения, должны были родить в нем радужные чувства, ведь у него все шло прекрасно: он выигрывал суды, собирал десятину со своих горожан, скупал дома и земли. Как раз в то время Шекспир писал свои известные слова Гамлета в сцене с могильщиками в пятом действии: «Вот еще один (череп — М.Л.). Гм! В свое время это мог быть крупный скупщик земель, погрязший в разных закладных, долговых обязательствах, судебных протоколах и актах о взыскании...⁶ неужели все его купчие и взыскания только к тому и привели, что его землевладельческая башка набита землей... Даже его земельные акты вряд ли уместились бы в этом ящике, а сам обладатель только это и получил?» Прижизненная деятельность бывшего владельца черепа, который держит в руках Гамлет, точно соответствует занятиям и интересам Шакспера.

Не удивительно, что Брэдли, начиная читать лекции о шекспировских трагедиях, наотрез отказался от сопоставления жизни Стратфордца и второго десятилетия творчества Шекспира. А Шенбаум на последней странице книги, имеющей многозначительное название «Жизни Шекспира», с печалью поведал — творческую биографию Шекспира написать невозможно.

Примечания

1. Bradley A.C. Shakespearian Tragedy. P. II.

2. Ibid. P. 68.

3. Ibid. P. 70.

4. Ibid. P. 72.

5. Micheli J. Who Wrote Shakespeare. P. 49—50.

6. Перевод Б. Пастернака, далее — перевод М. Лозинского.