Короткое отступление. Джозеф Холл и Джон Донн

Джозеф Холл и Джон Донн были друзья. В 1611 и 1612 годах Холл пишет в виде предисловия к «Первой годовщине» и ко «Второй годовщине» Джона Донна траурные элегии, в которых оплакивает почившую в 1610 году четырнадцатилетнюю девушку Елизавету Друри, дочь покровителя Джона Донна сэра Роберта Друри, которого Донн сопровождал в поездках на континент. Для нас интересна вторая элегия «The Harbinger to the Progress» («Вестник Полета»).

О двух «Годовщинах» Донна следует рассказать подробнее. В 1610 году умирает юная Елизавета Друри, наверное, прелестная, образованная и талантливая девушка, и Джон Донн пишет траурную элегию, как и полагалось хвалебную, на ее смерть. А через год сочиняет «Первую годовщину», которую называет «Анатомия мира» («An Anatomy of the World»). Смерть юного существа послужила импульсом для написания философической поэмы, полной рассуждений о смерти, которая представлялась тогда вторым рождением. В поэме звучит его любимая мысль, что смерть даже одного человека колеблет основания мира. Донн обещает каждый год, пока жив, праздновать ее второе рождение: «то есть твою смерть» — «That is, thy death». В одиннадцатом же году, осенью, вместе с сэром Робертом он уезжает на континент, возвращается через год, осенью 1612 года, и узнает о смерти Ратленда и его девственницы-жены Елизаветы. Он тут же пишет «Вторую годовщину», которую назвал: «Полет души» («Of the Progress of the Soul»).

Конечно, это тоже философская, написанная языком астрологии и алхимии, но очень, очень личная поэма. Сквозь всю поэму повторяется рефрен: «She, she is gone. She's gone»¹. (Строки 81, 245, 315—316, 448, 507—509. Строк всего 528.) На этом рефрене держится вся поэма. Донн описывает достоинства умершей. Несмотря на гиперболу похвал, вырисовывается определенный женский характер, действительно полный достоинств: «Та, кто чиста и прекрасна» (строки 241—246), «...кто дома в уме прочитывает все библиотеки» (строки 303—304). Для нее весь этот мир — театр, где слушатель внимает, «чем славны ее младые лета, ведь во всем, что она делает, сокрыты некие фигуры золотых времен; / та, кто поверяла обычные желания добродетелью, а добродетель религиозным пылом» (строки 75—76). И вот «она ушла, ушла» — завершается очередная длинная изысканная похвала. А в самом начале (строки 30—36) читаем:

В великом сем потопе видишь ты,
Как я борюсь за жизнь. За жизнь, которой
Всяк вознесет хвалу за похвалу
Тебе, бессмертна дева. Ты отвергла
Прозванье матери, так будь же Музы
Моей отцом: ведь, чистая, она мечтает
Родить дитя, как это, ежегодно.

Yet in this delude, gross and general,
Thou seest me strive for life. My life shall be
To be hereafter prais'd for praising thee,
mmortal maid, who, though thou wouldst refuse
The name of mother, be unto my Muse
A father, since her chaste ambition is
Yearly to bring forth such a child as this.

Здесь что ни строчка, то аллюзия. Безмерная похвала бессмертной и безмерно прекрасной девственнице — ясно из всей поэмы. Она отказалась назваться матерью, так, может, станет вдохновителем самого Донна? Кто она, эта «Immortal maid»²? Ответ, похоже, заключен в предисловии Холла к этой поэме. В ней автор обращается к душе самого Джона Донна, что, по его поэтической прихоти, летит вослед оплакиваемой душе. И в ней имеются следующие полторы строки:

Лети все выше, выше. Пусть хвала
Создателя твою Лауру чтит...³

Still upwards mount, and let thy Maker's praise
Honour thy Laura...

Значит, у Джона Донна была Лаура, и эта Лаура — усопшая Елизавета «Второй годовщины». Холл, наверное, знал, что писал, сравнив Джона Донна с Петраркой, чья Лаура, неразделенная любовь, была его музой. Это бесспорное свидетельство, что у Джона Донна была в жизни подобная любовь, служившая ему источником вдохновения. Теперь мы знаем имя его любви — Елизавета — и что она, прекрасная девственница, умерла в 1612 году. Все остальное подсказывают его песни, элегии и сонеты.

Четырнадцатилетняя девочка, конечно, не могла быть музой Донна, хотя бы потому, что когда он еще писал стихи, Елизавета Друри жила свое первое десятилетие. Значит, надо смириться: в том веке было возможно одной траурной элегией прощаться сразу с двумя отлетевшими душами. Это черта эпохи — сплетать в одном образе двух людей, которые связаны общей приметой.

Мы разделяем мнение авторитетных исследователей и литературных поклонников Джона Донна, для которых очевидно, что его стихи автобиографичны, в них звучит невыдуманная боль, они содержат реальные факты и чувства. Одно из таких стихотворений — «Прощание: о книге» («A Valediction: of the Book»). В нем он прощается с женщиной, которую не только очень любит, но с которой его связывает служение музам. Начинается оно так:

Скажу тебе, (моя Любовь), как надо
Судьбу гневить, в ответ на гнев ее,
Как устоять мне от ее наскоков,
И как потомству это сообщить;
Как превзойти тебе Сивиллы славу
И ту затмить, что всем искусствам — пенью,
Поэзии — Пиндара обучала.
Ту, с кем Лукан писал поэму. Ту,
Чью книгу (говорят) нашел Гомер.

I'll tell thee now (deare Love) what thou shalt doe
To anger destiny, as she doth us,
How I shall stay, though she Esloygne me thus,
And how posterity shall know it too;
How thine may out-endure
Sybills glory, and obscure
Her who from Pinder could allure,
And her, through whose helpe Lucan is not lame,
And her, whose booke (they say) Homer did finde, and name.

Из этих строк явствует, что Лаура Донна сама обладала большим поэтическим даром, во всяком случае, так ему представлялось: могла бы превзойти, уверяет он, поэтессу Коринну, у которой Пиндар учился пенью, музыке, танцам, — ту, что помогала писать Лукану. И ту, что, по преданию, была автором гомеровским поэм.

Стало быть, музой Донна была красивая, образованная, обладающая многими талантами поэтесса, которую звали Елизавета и которая не была его женой — намекает пятое девятистишие. Как уже говорилось, подле Джона Донна была только одна такая женщина — Елизавета Ратленд, унаследовавшая поэтический дар от своего отца сэра Филиппа Сидни и умершая в августе 1612 года, незадолго до возвращения Донна из Франции.

Знаменательны слова Джона Донна, сказанные им самим о двух «Годовщинах»: «Что касается моих "Годовщин", я и сам признаю свою ошибку: опуститься до того, чтобы издать что-то в стихах (сам Джон Донн, кроме "Годовщин", своих поэтических опусов не печатал. — М.Л.). Правда, у меня есть оправдание, даже в наше время, — пример других мужчин, но, думается, лучше бы они издавали стихи не чаще, чем я. И все же признаю, я сам удивляюсь, как мог до такого дойти, и я не прощаю себя. Что до обвинения в многословии, скажу в свою защиту: я старался писать как можно лучше; а поскольку я никогда не видел сей благородной девицы, нельзя ожидать, что я буду обязательно говорить о ней только правду; но и нельзя сказать, что я пошел бы на то, чтобы хвалить в стихах что-нибудь не соответствующее моим словам. А если одна из тех дам считает, что мистрис Друри не такова, пусть не сочтет за труд поступать в согласии со всеми моими похвалами, и тогда все они будут принадлежать ей».

Вот такой язвительный ответ дал Донн тем дамам, которым, по-видимому, «Годовщины» не очень понравились. Это был 1613 год, у Донна начался период глубокой депрессии.

Из первых строк «Прощания: о книге» ясно, что Судьба жестоко обошлась с влюбленными. Донн готов ей мстить, он предлагает своей Лауре составить книгу из их писаний, тех «Myriads of letters», которыми они обменивались. Книга будет жить века. И тогда мир узнает, как велика и прекрасна, вопреки всему, была их любовь. Но любимая не вняла его просьбе-мольбе; из элегии XV мы знаем, что между ними произошел разлад из-за предательства друга; в ней Донн умоляет «dearest love» начать все сначала:

Я буду вновь тебя лелеять нежно;
И в этом счастье краткий жизни срок
Продлится. Как художник, что восторг
Находит в созиданье, не в холсте Готовом.

I could beginne againe to court and praise;
And in that pleasure lengthen the short days
Of my lifes lease; like Painters that do take
Delight, not in made worke, but whiles they make.

Этим изящным эвфемизмом Донн объясняет любимой женщине, что любовь их (возможно, платоническая) будет самодостаточна без надлежащего завершения. Его предложение было отвергнуто. И Донн уезжает с сэром Робертом Друри во Францию. А потом, вернувшись в 1612 году, пишет траурную поэму, оплакивающую сразу двух Елизавет — дочь сэра Роберта Друри и свою Лауру, как свидетельствует Холл в собственном траурном послании — предисловии ко «Второй годовщине».

Хочу добавить, что, поскольку нет достоверной хронологии стихотворений Донна, — об этом говорят все его исследователи, — то предлагаю свою датировку, основанную на событиях жизни всех участников драмы. Стихи Джона Донна ходили среди друзей в списках, многие рукописные тексты сохранились до наших дней. И они все, кроме тех, что посвящены его жене — в них есть указание на это, — относятся ко второй половине первого десятилетия XVII века. Они привязаны содержанием ко «Второй годовщине», опубликованной в 1612 году. История с «Годовщинами» — еще одна крупица, из которых складывается пестрая картина далекого прошлого: поэтом-соперником Шекспира, о котором мы знаем из «Сонетов», был Джон Донн. Джозеф Холл был хорошо осведомлен о личной жизни и творчестве литераторов того времени. Сочиняя сатиры в конце девяностых, Холл не жалел розг для Лабео. Поэма «Венера и Адонис», на его пуританский взгляд, — верх непотребства. Холл не хотел открывать настоящего имени автора. Значит, и сам «Лабео» писал анонимно, не желая обнародовать свое имя. В другой сатире (книга 4, сатира 1, строки 35—51) Холл прямо говорит, что Лабео, чтобы избежать дурной молвы, может спрятаться за именем другого человека. Но не говорит, за чьим. В этой же сатире (строки 38—39) бесспорная ссылка на «репортаж» «Геста Грейорум», где описаны рождественские празднества в Грейз-инн, происходившие зимой 1594—1595 годов. В «Гесте» Бэкон и Ратленд связаны неразрывно. В ней рассказано о представлении «Комедии ошибок» (пьеса Шекспира) в дни празднеств и помещены шесть речей советников принца; речи эти, по убеждению Спеддинга, написаны Бэконом. В «Гесте» достаточно неприличных мест, способных вызвать гнев Джозефа Холла. Знал Холл и псевдоним автора «Венеры и Адониса» — «William Shakespeare», и его раздражала хвастливая, как ему казалось, цитата из Овидия. И еще одно — Холл неоднократно, в разных сатирах, повторяет:

Стыдись, Лабео, хорошо пиши,
Иль вовсе не пиши, или пиши один.

Из чего бесспорно вытекает, что, во-первых, Лабео писал не один. Гибсон ошибся, уверяя читателя, что Холл давал Лабео запоздалый совет: лучше бы ему не писать непристойной поэмы «Венера и Адонис». Холл призывал Лабео писать лучше, чище. Или вообще не писать. Во-вторых, к 1597 году Лабео уже давно признанный поэт. И, в-третьих, Лабео в это время пожелал расстаться с изящной словесностью. А Лабео — это Бэкон, у меня больше доверия к современникам Шекспира, чем к моим, которые находятся во власти мифа, и их мнение не только ошибочно, но и предвзято.

Согласимся и мы, что Лабео — Бэкон. Значит, по крайней мере лет десять он был уже известным в своих кругах драматургом. С какого-то времени он начал сотрудничать с талантливым пасторальным поэтом — «пастушком», как звали поэтов-придворных. А потом вдруг к 1597 году по какой-то причине бросил писать пьесы. Но ведь именно последние три с половиной года XVI века были исключительно плодотворны в творчестве Шекспира. В сущности, в этом соль всей истории взаимоотношений Бэкона и Ратленда за два десятилетия совместной работы — сочиняя пьесы, которые шли на разных сценах, почти десять лет, Бэкон к концу века отринул сочинительство. И считать, что Холл ошибся, упрекая именно Бэкона в непристойном сочинительстве (это, по его мнению, смертный грех), значит принимать желаемое за действительное. Не надо бояться смотреть правде в глаза.

К 1623 году, то есть к выходу в свет Первого Фолио, был уже решен вопрос, какие пьесы из всех, что были опубликованы под псевдонимом «Уильям Шекспир», можно отнести к графу Ратленду (те, к которым прикасалась рука поэта). Часть этих пьес Ратленд писал, это относится главным образом к пьесам первого десятилетия, при непосредственном участии Френсиса Бэкона.

Бэкон был Учитель, мэтр; у него была своя классификация поэзии, как тогда называлось драматическое искусство; он мечтал написать в драматической форме историю Англии. Обладая огромными знаниями, памятью и трудолюбием, прожив два с половиной года во Франции, он не только познакомился с французскими академиями, но и знал поэтические принципы поэтов Плеяды, изложенные в их «Манифесте».

Согласно «Манифесту», сочинять сюжет драматургу не обязательно. Не такое это достойное занятие — придумывать небылицы, а вот осовременить готовый сюжет, использовать его как канву для собственных мыслей и фантазий, одарить поэтической прелестью и таким образом отразить с его помощью сиюминутную жизнь во всей ее личной и общественной многогранности — тут действительно требовалось искусство и, конечно, талант.

В восьмидесятые годы Бэкон жил частично в Кембридже, частично в красивой вилле, что-то вроде охотничьего домика, в окружении дерев и кустарников Твикинэмского парка, что в Миддлсексе, как раз напротив королевского дворца в Ричмонде. Вилла принадлежала королеве, она сдала ее на восемнадцать лет единокровному брату Бэкона Эдварду. В этой вилле Бэкон, чьи мысли тогда занимало создание школы, где юношам давалось бы новое знание, творилась английская литература и утверждался в правилах английский язык, начало чему было положено еще сэром Филиппом Сидни, погибшим от раны, полученной на войне в Нидерландах. На этой вилле Бэкон устроил небольшой скрипторий, где ученики под его руководством писали пьесы и переводили для заработка книги, которые присылал Бэкону из Европы брат Энтони. Я нашла в томе Реестра печатников и издателей, относящегося к восьмидесятым годам XVI века, — есть у нас в Ленинской библиотеке, записан на микрофильм — много прозаических переводов с итальянского, которые публиковал издатель Вулф, близкий друг кембриджского дона Габриеля Харви, которого мы упоминали и помянем еще не один раз. Пьес почти не было, зато печаталось много баллад, тоже немаловажный факт, пьесы во множестве появляются в девяностые годы. Интересно, что за объявление переводов в Реестр уплачено не было. Бэкон своих учеников называл «my good pens» — мои добрые перья. И учил их мастерству драматурга. Как не вспомнить цитату Нэша о некоем «новеринте», авторе «Гамлета».

Мы полагаем, что с конца восьмидесятых и девяностые годы Бэкон писал пьесы, которые не только издавались (анонимно), но и ставились различными труппами. Так, анонимная пьеса «Укрощение одной строптивой», заявленная в Реестре 2 мая 1594 года, игралась актерами графа Пемброка, отца «несравненных» братьев, которым посвящено Первое Фолио. Пьеса переиздавалась, тоже анонимно, в 1596 и в 1607 годах. А в Первое Фолио входит комедия «Укрощение строптивой», печатается она впервые, но без заявки в Реестр — все не издававшиеся прежде пьесы обязательно вносились в Реестр издателями Фолио, — хотя это совсем другая пьеса, имеющая, однако, много общего с анонимной. И это одна из самых головоломных загадок для шекспироведов. Подробно она изложена в Арденском издании «Укрощения строптивой». Но еще более показательна судьба исторических хроник, они подробно исследованы шекспироведами, которые и по ним рассыпали множество вопросительных знаков. До сих пор все эти знаки вопроса — глас вопиющего в пустыне.

Свое прозаическое сочинение первый раз Бэкон опубликовал в 1597 году. Это были «Опыты», десять коротких эссе. Издатель — Джаггард-старший, тот, что готовил к изданию Первое Фолио. Бэкону было тогда 36 лет. Выходит, что человек невероятного трудолюбия, огромных знаний, имеющий возвышенные и амбициозные цели, за восемнадцать лет по возвращении из Франции не написал ни единой строчки. Для историка это — неоспоримый факт, поскольку нет — не найдено — ни одной рукописи, доказывающей, что в эти годы Бэкон писал что-то художественное. Репортаж рождественского увеселения в Грейз-инн (зима 1594—1595) и маска, написанная для представления пред Елизаветой в день ее коронации 17 ноября 1595 года от имени Эссекса, — чуть ли не единственные свидетельства, что Бэкон баловался тогда сочинительством художественной литературы. Читая сложную композицию «Гесты Грейорум» — ее сюжету и аллегориям следует посвятить отдельное исследование, направления и материалы есть, — видишь, что писать для сцены Бэкону было давно с руки.

Спеддинг в «Письмах и жизни Френсиса Бэкона» подробно остановился на «Гесте».Он утверждает, что Бэкон не только причастен к речам советников, но и к ордену Шлема и «прелестной» маске, на представлении которой в Грейз-инн в январе 1595 года присутствовала вся придворная знать, включая лорда Бэрли, Эссекса и Саутгемптона, самого тогда близкого друга Ратленда; не было только Ратленда и Бэкона, у которого, между прочим, в Грейз-инн был свой дом, — во всяком случае, среди гостей они не упомянуты. Есть письмо матери Бэкона старшему сыну, удостоверяющее, что Бэкон отправился участвовать в этих рождественских праздниках. Письмо опубликовано Спеддингом в томе 8. «Геста Грейорум» свидетельствует, что Бэкон вел тогда деятельную творческую жизнь, направленную именно в те месяцы на достижение наиважнейшей цели — стать Генералом-солиситором. Цели этой он не достиг, это был тяжкий удар, письма того времени свидетельствуют: он чувствовал, что против него ополчился весь мир. Судя, однако, по тому, что написано в «Гесте», голова его полна, при всем том, серьезных ученых размышлений, всевозможных затей, недюжинных замыслов; есть и намеки на причастность к магическим занятиям. В это же время он начинает составлять «Промус», копилку высказываний великих людей, важных мыслей, понравившихся выражений, пословиц и поговорок. Миссис Генри Потт тщательно исследовала все собранное в «Промусе» и обнаружила, что сочинения Шекспира насыщены этим богатством как чисто словесно, так и в рассуждении смысла и образности.

Бэконианцы заполняют эту бездеятельную в писательском отношении лакуну не только шекспировскими пьесами, но и прозаическими сочинениями, подписанными не Бэконом. И сколько бы ни упорствовали специалисты, отказываясь хотя бы задуматься, на что же тратил Бэкон свободные часы, и посчитать, сколько времени уходило на заседания в парламенте (очень мало), на составление ученых рефератов по заказу Елизаветы, на сочинение масок для рождественских и других торжеств, здравый смысл подсказывает: столь одаренный, чуждый лени человек, голова которого работала без отдыха, и в эти годы должен был, несомненно, что-то писать и публиковать.

Жизнь во Франции открыла ему творческий (поэтический, философский) и политический миры. Он, обладавший могучей энергией первопроходцев, не мог не мечтать привить английской культуре ренессансные достижения Европы. Восьмидесятые годы были в Англии годами баллад, девяностые — драматургии. Это, как представляется бэконианцам, — заслуга Бэкона. Уча других, он должен был писать сам. Но публиковать под своим именем пьесы и прозу не мог: он ведь искал высокой государственной должности — и как средство к существованию, и как инструмент, с помощью которого можно претворить в жизнь далеко идущие гуманистические планы. Литературная и учительская деятельность Бэкона девяностых для нас — невидимая сторона Луны, мы знаем, что она есть, но глазами ее не увидеть. Бескровные, но выматывающие сражения за важные юридические посты и терзания от постоянных неудач, безденежья, непризнанности — видимая сторона светила. Об этом материала сколько угодно. А его деятельность за письменным столом сокрыта от нас — Бэкон был человек тайны.

Вернемся опять к произведениям шекспировской эпохи. Марстон тоже согласен, что Бэкон — автор «Венеры и Адониса». Но поэта-пастушка он считает на этом этапе просто одним из учеников Бэкона. Поэма хоть и не подписана именем «Шекспир», посвящена Саутгемптону, а под посвящением стоит: «Уильям Шекспир». Так что для Холла и Марстона поэт, который в 1593 году назвался этим именем и фамилией, — Бэкон. В «Сатирах» Марстон превозносит Бэкона, не называя его имени, но давая точные приметы: превосходный, «юридический» язык, ум, талант, образованность, краса Кембриджа. Но тогда уже многие знали, чья заслуга блестящего поэтического одеяния поэм, среди них дон Кембриджа Габриель Харви (1550—1631), поэт и видный литературный деятель, учитель Спенсера, автора «Королевы фей», притязавший на создание александрийского английского стиха. Сочинения его не только тяжеловесны, но и переполнены аллюзиями, многие из которых до сих пор не поддаются расшифровке.

После «Венеры и Адониса» (1593) и «Лукреции» (1594) бряцающее имя прямо не появлялось до 1598 года. Но уже в 1592 году Роберт Грин перед самой смертью назвал автора пьесы «Генрих VI. Часть 3» «Shake-scene». Грин, очевидно, знал о появлении юного многообещающего драматурга. А Габриель Харви в сонете «Горгона» 1593 года говорит о некоем втором «Shakerly», талантливом поэте, сменившем Марло. Эти видоизменения имени «Shake-speare» свидетельствуют, что с самого начала оно воспринималось как псевдоним, которым легко играть и который употребляется автором (или авторами) как ширма. В памфлете 1595 года «Полимантея»⁴ на полях перечислены все драматурги, вышедшие из стен Кембриджа, среди них Шекспир, о котором черным по белому сказано, что он — автор поэм «Венеры и Адониса» и «Обесчещенной Лукреции». Эта книжица, сообщающая, что Шекспир — выпускник Кембриджа, известна всем шекспироведам, но стратфордианцы ее замалчивают — такова их манера. Да что тут и скажешь. Все это свидетельствует о важном факте: кто скрыт под псевдонимом «Шекспир», уже тогда в определенных кругах не было тайной, но желание не обнародовать настоящее имя уважалось. И уже тогда и за Shake-scene, и за Shakerly стоял начинающий литератор.

Таким образом, имеются бесспорные свидетельства, что Бэкон писал не один и что в это же время, в начале девяностых, явилось миру новое замечательное дарование («Горгона» Габриеля Харви). У него есть учитель, с которым они вместе пишут, и есть псевдоним «Shake-speare». Для двора и литературной братии тайна содружества очень скоро перестала существовать. Конечно, знали не все, только посвященные.

Примечания

1. Она, она ушла. Она ушла (англ.).

2. «Бессмертная дева» (англ.).

3. The Complete Poems of John Donne. Р. 215.

4. Legate J. Polimanteia Universitie of Cambridge. 1595.