Аркана

Со сменой экономического уклада и политического устройства происходит поворот от старой схоластической науки и герметического мировоззрения, в основе которого сращение христианских догматов и учения мифологического Гермеса Трисмегиста, к Новому знанию, Новой философии, в которой нет места той мистике, тем мифическим явлениям и существам, которые суть не символы реальных явлений, а порождения мистического мировосприятия. Гермесу Трижды Великому приписывалось авторство так называемых Герметических книг, содержащих неоплатонические и каббалистические идеи, алхимические, астрологические и мистические доктрины. Менялось, по-новому формируясь, всё: религия, моральные ценности, литературные жанры, складывались нормы языка, накапливались научные знания, научное оснащение, опытные данные. И если науки, в том числе гуманистическая филология, действительно шли семимильными шагами, то религия, оставаясь по высшему счету бастионом морали, топталась на месте, погрязнув в схоластических умствованиях. И к концу XVI века даже в веротерпимой Англии она становится угрозой человеческой жизни и тормозом научному шествию.

Ключевое слово второй половины XVI века — тайна, arcana. Причины приверженности тайне были разные. Тайнопись была важна: жизнь ученых и мыслителей обступали опасности, многие из них вольно или невольно вставали на путь войны с постулатами догматического христианства. Но была и еще одна причина тяги людей к сокрытию своих мыслей, имен, авторства — дань традиции, восходящей к стародавнему времени.

Уже очень давно люди понимают, что, сделавшись достоянием черни, благородные идеи и учения теряют со временем чистоту, их берут на вооружение политики для достижения целей, противоположных тем, что руководили их создателями. Так было со всеми религиозными великими движениями, чьи изначальные заповеди, ветшая, вырождались в догмы, и научными представлениями, которые через столетия, обретя силу и утрачивая истинность, становились опасной помехой развитию науки. Вот что говорится во втором манифесте (Confessio, 1615) тайного общества начала XVII века «Братство розенкрейцеров»: «Хотя нас могут упрекнуть в неосторожности, когда мы предлагаем свои сокровища столь свободно и неразборчиво... мы, тем не менее, утверждаем, что не предаем наших сокровищ и, хотя мы опубликовали наше "Откровение" на пяти языках, его понимают только те, кто имеет на это право. Наше общество не может быть открыто любопытствующим, но — только серьезным и истовым мыслителям...»¹. Манифесты были опубликованы в Германии, Франции, позже в Англии, о них писали крупные ученые того времени, не раз ссылался на них Бен Джонсон, а самого Братства как такового не было; поистине, «орден невидимок». У шлема Афины Паллады было еще одно достоинство. Надевший его становится невидимкой. Это свойство шлема Паллады записано в «Кладовой» Бэкона (Promus, 1595) А в библиотеке колледжа Тринити в Кембридже хранится написанный рукой Бэкона список названий десяти эссе, вошедших в первое издание «Опытов» 1597 года, под ними Бэкон написал:

«Не знакомить каждого с секретами».

Подобные высказывания встречаются у Эразма Роттердамского, Джордано Бруно. Вот еще важные для понимания эпохи слова сэра Филиппа Сидни: «Я обращаюсь к вам всем. поверьте, в поэзии содержится много тайн, которые нарочно написаны темно, чтобы досужие умы не могли их исказить»².

Дама Франсис Йейтс, как никто знающая ту эпоху, пишет:

«Что можем мы сказать об этой серии превосходных работ, вышедших из-под пера Джордано Бруно? Все они спаяны, неразрывно соединены одна с другой. "Тени" и "Цирцея" во Франции, "Печати" в Англии, "Изображение" во время второго посещения Франции, "Изваяния" в Германии, последняя опубликованная работа "Образы" (перед роковым возвращением в Италию) — быть может, все это следы шествия по Европе пророка новой религии, зашифровавшего свою весть кодом памяти? Не были ли все эти запутанные наставления... только частоколом, возведенным, чтобы отпугнуть профанов, но указать посвященным, что за всем этим стоит "Печать печатей", герметическая секта, возможно, даже политико-религиозная организация»³.

Храня в тайне научные достижения, гуманисты защищали науку от возможности превращения овса в овсюг. И еще от смертельно опасного догматического христианства — того христианства, которое массами понимается буквально, для иерархов оно — действенное политическое оружие, а для религиозных мыслителей — аллегории, символы древней мудрости, тайного ведовства.

К тайнописи разных видов прибегали и для того, чтобы обойти запрет, необязательно церковный или государственный. Засекретить могли и какое-то событие; полунамеками, аллюзиями, понятными избранным, сообщалось о жизненных происшествиях или обстоятельствах, о которых не всем полагалось знать. Виды тайнописи, кодирования были самыми различными — от буквенных и цифровых кодов, анаграмм, ребусов, иероглифов до загадочных картинок на титульных листах.

Эпоха была поневоле эпохой государственных тайн, секретных посланий, тайных орденов, содружеств, союзов. Государственные и публичные деятели в донесениях агентов назывались цифрами. Люди скрывались под чужим именем, писали под псевдонимом или подписывались именами друзей. Изобретали шифры, цифровые, буквенные коды, использовали криптограммы, прибегали к самым фантастическим способам шифровки сообщений. «Оккультизм, цифровая символика, кабалистика привлекали самых серьезных ученых: тот же Кеплер был отличным знатоком геометрической каббалы и глубоко постиг пифагорейские премудрости»⁴. И немного дальше: «Универсум, воплотившийся в императорском собрании (в Праге), обнаруживается в подтексте рудольфинского искусства, иногда открыто, иногда же, напротив, он зашифрован. Но во всех случаях изображение — будь, то живопись или скульптура — обладает многослойной семантикой и никогда не сводится к тому, что непосредственно воспроизведено на полотне или отлито в бронзе»⁵.

Густавус Селенус, псевдоним герцога Брауншвейгского-Люнебургского (герцог — один из героев этой книги), в начале 1624 года издал в Люнебурге книгу на латыни «Cryptomenytices et cryptographie», с титульным листом, содержащим многозначные аллюзии, точно пока не расшифрованные. В ней он описал все возможные виды тайнописи. Вот как объяснил герцог цель своей книги: «Конечная цель — раскрытие секрета. Ибо если не будет раскрытия пусть когда-нибудь кому-нибудь, наша работа проделана зря. Вместе с тем первое и самое главное условие, связанное с этой целью, таково: секрет должен быть хорошо охраняем; тайное содержание документа или письма должно быть или совсем непонятно, или понятно только после огромного труда для всех людей, кроме того одного, кому секрет предназначен; и таким образом автор послания не пострадает. Ибо раскрытие подобных секретов связано с величайшей опасностью, а зачастую даже с угрозой жизни. Из чего можно судить о важности этого искусства (тайнописи — М.Л.), даже о его исключительной ценности»⁶. Очень важно первое предложение: какую тайну он зашифровал в своей книге, раскрытие которой для кого-нибудь когда-нибудь оправдает написание этой книги? Автор прямо говорит — самая главная цель его сочинения открыть читателю некую тайну.

Книгу Густавуса Селенуса я держала в руках, но она написана на латыни, и, глядя на нее, я корила себя, что забыла латынь, — неудивительно: мы учили ее на первом курсе, что вопиюще неверно. Я внимательно рассматривала титульный лист. На нем четыре сюжета в отдельных рамках и три участника: импозантный старец, молодой писатель за конторкой и странствующий актер, которому писатель что-то передает. Троица, объединенная многозначительными действиями: один участник, писатель, пишет, сидя за конторкой, другой (старец) осеняет геральдической шляпой достоинства голову пишущего, они связаны шнуром, идущим от пояса пишущего, — это на нижней картинке; на левой писатель передает нечто человеку, похожему на странствующего актера, в руках у того — копье, на правой актер скачет на лошади. На верхней картинке море, лодка, вдали земля, Парнас и несколько огней, которые могут быть образом «Света науки» — символом просвещения Бэкона и розенкрейцеров. Книга была издана в апреле 1624, через четыре месяца после выхода Первого Фолио Шекспира (конец 1623). Боудич пишет, что содержание книги так интересно, что кто-то в Америке перевел ее, но перевод, к всеобщему сожалению, затерялся.

Август Брауншвейгский был на коронации Иакова Первого в 1603 году как представитель дома Брауншвейгских, посещал Оксфорд, где занимался книгой, написанной иероглифами: он был человек огромной образованности. И можно с уверенностью предположить, что он был знаком с графом Ратлендом, тоже присутствующим в качестве почетного гостя на коронации, — новый английский король по дороге в Лондон останавливался в Бельвуаре, где был встречен со всевозможной пышностью, провел с графом и его женой больше суток и пригласил его на коронацию. Напомню, что Ратленд, будучи в ссылке, не видел королевского двора больше двух лет. А Брауншвейг был в дальнем родстве с королевой Анной. Его двоюродный дядюшка женат на родной сестре английской королевы, брат этих сестер — датский король Христиан, хозяин Эльсинора, куда после коронации отправится с королевским поручением Ратленд. После его возвращения в Лондон вышло второе кварто «Гамлета» чуть не в два раза длиннее первого кварто 1603 года и к тому же с поправками, свидетельствующими, что его автор успел в промежутке между двумя «Гамлетами» побывать в Дании. Факт этот широко известен шекспироведам, вокруг него шли в прошлом веке сражения — стратфордианцы предполагают, что Шакспер узнал подробности датской придворной жизни от приятелей актеров, которые, путешествуя по Европе, заезжали и в Данию. Но это догадка, а посещение Ратлендом Эльсинора — факт. Сражайся не сражайся, факт — вещь упрямая. Знакомство Ратленда и Августа Брауншвейгского и еще некоторые факты дают основание полагать, что Август Брауншвейгский был, похоже, прообразом Горацио в «Гамлете».

Титульные листы давали прекрасную возможность зашифровать некое важное сообщение.

То же справедливо и по отношению к литературному творчеству. Искусство тайнописи не стояло на месте. В его развитии принимали участие лучшие умы того времени, практика эта была распространена по всей Европе. Одни прибегали к кодированию, сообщая информацию, которая могла стоить им жизни. Другие не хотели, чтобы слишком много людей знало о подробностях их жизни, — письма и тогда перлюстрировались; иные забавлялись криптограммами. Из писем, дневников, документов известно, какими скрытными людьми были принц Генри, старший сын короля Иакова, умерший восемнадцати лет в 1612 году (перед смертью он сжег все свои бумаги), и Фрэнсис Бэкон, о котором самый крупный знаток его жизни и творчества Дж. Спеддинг писал, что у него была личная тайна, но какая, он не может даже гадать.

Известно, что главным источником скудных сведений о Шекспире был и остается Бен Джонсон. Он сам написал в записной книжке, что «знал этого человека». Значит, именно в его пьесах и стихах надо искать Шекспира. На счастье, Бен действительно вывел Ратленда чуть не во всех своих комедиях, правда, его изображение субъективно, в ранних комедиях Ратленд представлен гротескно, возглавляет компанию самых разнообразных чудаков, но он легко узнаваем по общим приметам, переходящим из пьесы в пьесу и совпадающим с фактами его жизни, известными из архивных записей и сочинений историков. Пьесы прослеживают, как менялось отношение к нему Джонсона на протяжении жизни. Бен прожил на двадцать пять лет дольше своего поэтического соперника и потеплел к нему только в конце жизни, если не считать коротенькой оттепели в 1601 году. Граф тогда был в Тауэре, и Бен написал пьесу «Поэтастр», где сочувственно вывел Ратленда под именем Овидия-младшего и в аллегорической манере просил у Елизаветы снисхождения — какой Овидий преступник, он ведь поэт. Пьесы Джонсона содержат аллюзии, которые и тогда были понятны далеко не всем: по-видимому, они связаны с какой-то тайной. А последующим поколениям приходится только гадать, какие жизненные ситуации скрыты за сюжетной ширмой.

Бен Джонсон нигде ни разу не проговорился, кого он осмеивает. У него есть несколько стихотворений в сборнике «Эпиграммы», обращенные к анониму; в одном он успокаивает его, что не назовет его имени. Исследователи объединяют эти стихи, относя их к одному человеку. Вот одно из них:

To one that desired me not to name him
Be safe, nor feared thy self so good a fame,
That, any way, my booked should speaker thy name;
For, if you shame, ranck'd with my friends, to goes,
I am more ashamed to have thee thought my foe.

Подстрочный перевод:

Тому, кто не желает, чтоб я назвал его имя:
Не бойся доброй славы, что мой стих
Твое откроет имя. Ты стыдишься
Ходить в моих друзьях, но мне-то каково,
Коль будешь слыть моим врагом?

Эту эпиграмму можно было бы поставить эпиграфом к любой ранней комедии Джонсона.

Чтобы не быть голословной касательно пристрастия к тайнописи, приведу два красноречивых примера, из того же Бена Джонсона. Он иронически относился к тайномании, это поветрие представлялось ему модной дурью. В комедии «Лис, или Вольпоне» есть персонаж Политик-ли (Sir Politick Would-be — Якобы политик). Похоже, это наш знакомый граф Ратленд, путешественник, обожающий Италию, и знаток политических закулисных интриг в европейских странах (Ратленд до конца жизни получал письма от своих европейских агентов или от секретаря Томаса Скривена из Лондона о состоянии дел в европейских странах). Сэр Политик-ли встречает в Венеции англичанина, и вот какой у них идет разговор:

    ПЕРЕГРИН:

Да, вот еще. Шут Стоун умер. Знали
Его вы?

    СЭР ПОЛИТИКИЛИ:

Как же! Преопасный тип!
Насколько мне известно, получал
Из Нидерландов каждую неделю
Секретные депеши обо всем,
Что происходит в мире, в кочанах!
И тут же отправлял послам английским
В лимонах, апельсинах, абрикосах,
Еще и в устрицах, да ив других моллюсках.

    ПЕРЕГРИН:

Секретные депеши? Чудеса!

    СЭР ПОЛИТИКИЛИ:

Ей-ей, клянусь! Я сам тому свидетель:
Лакей, то бишь курьер переодетый,
Вручил ему секретное послание.
Депешей был большой кусок филе.
Ответ тотчас же был готов, начертан
Посредством зубочистки.

    ПЕРЕГРИН:

Это странно.

    СЭР ПОЛИТИКИЛИ:

Ничуть. Жаркое уложили так,
Что гость мгновенно прочитал депешу.
На то и код.

    ПЕРЕГРИН:

Но, сэр, шут не умел
Читать.

    СЭР ПОЛИТИКИЛИ:

Об этом распустило слух,
Для конспирации, его начальство.
Читал получше нас. Ума палата!
А сколько языков...

    ПЕРЕГРИН:

Слыхал я, сэр,
Шпионами служили бабуины,
Народец, что соседствует с Китаем.

    СЭР ПОЛИТИКИЛИ:

Да, да, конечно! Мамелюки эти
Играли во французских распрях роль —
Словами не опишешь.⁷

(Отмечу кстати, что Бен Джонсон высмеивает здесь не только секретную деятельность, шпиономанию, но и пристрастие сэра Политика к буффонаде точно того же свойства, что буффонада Аморфуса из «Празднества Цинтии». Ратленд был бароном Мюнхгаузеном своего времени. Так видел графа Ратленда Бен Джонсон. Да и сам Ратленд-Шекспир звал себя иногда шутом.)

В четвертом действии Политик-ли учит Перегрина:

    СЭР ПОЛИТИК-ЛИ:

...Боже упаси
Делиться тайной даже и с отцом.
И коли врать, то очень осторожно.
Компании не всякой доверяйте.

Диалоги с Перегрином перемежаются бесконечными разглагольствованиями Политика об умопомрачительных проектах — он морочит голову, казалось бы, простаку Перегрину и, в конце концов, становится жертвой собственной галиматьи — Перегрин предает его осмеянию, использовав его собственное оружие. Бен не смог удержаться, всласть потешился над страстью Ратленда сочинять небылицы. Мы еще не раз остановимся на той или иной комедии Джонсона, где он отрицательно (в четырех — положительно) описывает своего главного соперника на роль первого поэта Англии.

Главная тайна Ратленда, как и Бэкона, для нас не в том, что они писали под общим псевдонимом, а в том, для чего была нужна ширма во второе десятилетие совместного творчества. И наверняка ее разгадка зашифрована где-то, и она найдется, ведь мы теперь знаем, что ищем и где искать. И знаем, что елизаветинцы были мастера шифровки.

Фрэнсис Бэкон в труде «О достоинстве и преумножении наук» (девять книг на латыни; труд вышел в свет осенью 1623 года одновременно с Первым Фолио) о драматической «поэзии» пишет: «Под именем же поэзии мы рассматриваем здесь только историю, произвольно воссозданную фантазией писателя. наиболее правильным и соответствующим сущности предмета является деление поэзии на эпическую, драматическую и параболическую»⁸. Далее Бэкон дает определение всем трем видам. Первые два вида в точности соответствуют историческим пьесам (эпическая или героическая поэзия) и комедиям Шекспира (драматическая поэзия, «для которой театр — это весь мир»⁹.) «Параболическая же поэзия, — продолжает Бэкон, — это история, выражающая абстрактные понятия посредством чувственных образов. (Она) занимает выдающееся место среди остальных видов поэзии и представляется людям чем-то священным и величественным...» Из дальнейших слов очевидно, что в этот вид поэзии Бэкон включил мифы древних, басни Эзопа, притчи (притча Менения Агриппы, с помощью которой было прекращено восстание плебеев. Притча использована в «Кориолане»). И вот что он пишет дальше: «Вторая функция параболической поэзии. состоит в том, чтобы (как мы уже сказали) скрывать истинный смысл, особенно тех вещей, достоинство которых требует, чтобы они были скрыты от взоров непосвященных каким-то покровом; и именно поэтому таинства религии, секреты политики, глубины философии облекаются в одежды басен и аллегорий».

В сюжеты аллегорических повествований вкраплены, вплетены намеки на каких-то людей или на события, известные посвященным. Автор такого произведения сообщает своему кругу факт, известный ему одному, или же собственное толкование известного факта. Сюжет параболического повествования может складываться из целой цепи событий, составляющих целую жизнь. Пример аллегорического романа — известный «Аргенис» Джона Барклая. И, по-видимому, его же доселе неизвестный «Сатирикон Юформио».

Самое загадочное существо той эпохи — автор шекспировского наследия, от которого не осталось не единой рукописной строчки: нет ни писем, ни рукописей, ни книг, ни обращений к друзьям (единственно к Саутгемптону в посвящении к двум поэмам), ни обращений к нему друзей просто как к человеку. Не осталось ни одного письма близких ему людей. Всё, касающееся творчества Шекспира, — гипотезы, предположения, догадки, мифы. Книга С. Шенбаума «Жизни Шекспира» — лучшее этому подтверждение. Эта его загадочность закономерно вписывается в эпоху, где тайна, «аркана», в определенных кругах почти, что способ существования.

Таинственной личностью был и граф Ратленд. Судя по архивам Бельвуара (родовое гнездо Ратлендов), он был центральной фигурой и в своем окружении, и в своем роду. Во втором томе архивных материалов периоду его жизни отведено больше двухсот страниц. Из них мы узнаем, сколько народу живало у него в замке, какие делались запасы, покупки, как он путешествовал, как был заключен в Тауэр и что ему туда присылали (кровать, постель, одежду, чтобы жизненные его привычки не нарушались), как ездил на крестины в Эльсинор, какие художники писали его портреты, как он дарил друзьям собак — у него была овчарня, пивоварня, конный завод, всевозможные службы. И, конечно, какие книги он покупал, пополняя богатейшую фамильную библиотеку. В замке постоянно гостили музыканты и актерские труппы, которым покровительствовали лорды, гостила и труппа королевы Анны и принцессы Елизаветы, к которой принадлежал плодовитый талантливый драматург и добрый человек Томас Хейвуд (1574—1641), автор трагедии «Женщина, убитая добротой». Среди близких людей были знаменитый архитектор и театральный художник Иниго Джонс; путешественник, писатель и какое-то время его секретарь, сэр Роберт Даллингтон, о котором недавно написана монография. Бывал там и Бен Джонсон.

А о самом графе исследований за рубежом до сих пор нет, хотя в последние десятилетия появляются монографии о заметных людях того времени — дань ученому любопытству. Ничего удивительного, среди архивных материалов имеются его распорядительные письма управляющим, коротенькие деловые письма соседям и нет ни одного письма друзьям, а это Саутгемптон, Бэкон, сэр Уолтер Рэли, граф Нортумберленд. И хоть бы одно письмо от них, а ведь Бэкон присутствовал плакальщиком на похоронах его отца, писал ему по просьбе Эссекса письма в Италию, а сэр Уолтер Рэли посылал из Тауэра лекарства в Бельвуар, приготовил состав для бальзамирования тела графа, и есть свидетельство, что составил пилюли для жены графа, приняв которые она покончила с собой через неделю после похорон мужа. (Умерла она в Лондоне, похоронена в могиле своего отца сэра Филиппа Сидни в соборе Св. Павла.) В архиве замка нет никаких следов их личного общения. ГДЕ ВСЕ ЭТО? С ним происходит то же самое, что и с Шекспиром: жизнь, полная событий, — есть (подробно описано его путешествие по Европе 1595—1597 года, участие в заговоре графа Эссекса, путешествие в Данию летом 1603 года), а человека нет.

Поручик Киже, да и только.

Склонность к тайне, к аллегорическому изображению событий — отличительная черта шекспировской эпохи.

Примечания

1. Холл М.П. Энциклопедическое изложение Масонской, Герметической, Каббалистической и Розенкрейцеровской Символической философии. СПб: СПИКС, 1994. С. 518. Перевод В.В. Целищева.

2. Sidney Ph. The Defence of Poetry. Cambridge, 1923. Vol. III. P. 24.

3. Йейтс Ф. Искусство памяти. СПб.: Фонд поддержки и образования «Университетская книга», 1997. Перевод. Е.М. Малышкина.

4. Тананаева Л.И. Рудольфинцы. М.: Наука, 1996. С. 34.

5. Там же. С. 39.

6. Bowditch Ch.P. The Connectionn of Francis Bacon with the First Folio. L.: Cambridge Univ. Pr., 1910. P. 7.

7. The Complete Plays of Ben Jonson. Vol. 1. P. 421—422.

8. Бэкон Ф. Сочинения в двух томах. Т. 1. С. 176. Перевод Н.А. Федорова.

9. Там же. С. 177.