Книга десятая

Я бы разделила эту последнюю книгу «Государства», схематично, на четыре части — следующие:

1. О философах и поэзии (включая любое «подражательное» искусство);
2. О человеческой душе (это очень грубое определение — поскольку в действительности речь пойдет о глубинных метафизических вещах и будет произведен пересмотр некоторых изначальных предпосылок Сократа, касающихся человека и его назначения);
3. Рассказ Эра;
4. Заключение Сократа и — лирическая концовка Платона.

Оратор — Сократ.

Главкон явно присмирел, он не решается больше высказывать свое мнение в присутствии Сократа.

I

Задумаемся над тем, почему Сократ начинает десятую книгу с довольно неожиданного рассуждения о поэзии — прежде чем перейти к вопросам о душе, бессмертии и т.д.

На наш взгляд, на то есть несколько причин.

Прежде всего 2-я часть десятой книги (к которой мы скоро подойдем) теоретически очень сложна, и изложение — как всякий раз, когда Сократу предстоит излагать Главкону, Адиманту и остальным слушателям сложные метафизические вопросы, — на первый взгляд, очень туманно, а на самом деле опять находится «не в фокусе». Слушателям же требуется, в качестве передышки, сосредоточиться на более конкретном. Но еще важнее — предварительно показать им (уже не в первый раз в «Государстве»), что философия (истинная, разумеется) касается сущности вещей, что философ действительно знает предметы, о которых рассуждает — в отличие от всякого рода «подражателей», чье знакомство с предметом осуществляется не более чем «по касательной».

Повторю, я избегаю хорошо изученных сюжетов. В первую очередь это относится к образу поэта или художника, «производящих копии с копий», создающих произведения, «стоящие на третьем месте от сущности».

Здесь хотелось бы подчеркнуть другие аспекты сократовской речи. Вот некоторые из интересующих нас положений.

1) «...Искони наблюдался какой-то разлад между философией и поэзией <...> их стародавняя распря», — заключает свою речь о поэтах Сократ [607b-c].

Он абсолютно прав.

Не потому, чтобы диалоги самого Платона, к примеру, сильно отличались по композиции от драматургических произведений. И их эмоциональное воздействие на нас не слабее — но оно проходит через наш интеллект.

Отнюдь не некультурный, да даже и не немыслящий, а просто не поднявшийся до каких-то духовных высот человек — хотя и, бесспорно, получит эстетическое наслаждение от тех или иных художественных образов, метких характеристик — не начнет всерьез сопереживать Сократу.

А ведь есть чему сострадать.

Разве из всех его наблюдений, описаний, а главное — волнующих его проблем не следует, что Сократ пережил в жизни многое? Ведь не принадлежности письма и не приятные беседы у прохладного ручья заставили его постичь столь многое!

Просто он сумел «выдержать» свои переживания, отлить их в форму глубоких обобщений, короче, сумел оторваться от каких бы то ни было «чувственных» предпосылок, оказался способен воспринять Благо.

Непосредственно воспринимать его речь — без обращения к тому, что за ней стоит, — конечно же можно, недаром все так любят читать Платона, включая едва начавших заниматься философией — но глубокое эмоциональное воздействие он оказывает лишь на тех, кто читает этот текст опосредованно.

И нельзя путать эти два вида изложения.

Сократ понимает, что существует — помимо его философской речи — и уровень литературного описания. Я бы не сказала, что таковое поверхностно, но оно изначально другое. Ассоциации — первичны, это не разработанные образы. Описание преднамеренно избегает углубляться в сущность: творчество потеряет прелесть непосредственности. Эти два типа «освоения» действительности не могут существовать одновременно. Лишь по завершении напряженной работы по осмыслению предмета (что обычно воплощается в творческом продукте) человек способен на время перейти к описанию — чаще всего чего-то нового. (Должно быть, самые счастливые люди на свете — путешественники, пишущие свои путевые заметки.)

2) Хороший художник или поэт, по Сократу, легко может ввести в заблуждение людей не очень умных, детей, женщин и т.д.

Почему — хороший?

Вероятно, поскольку зрители (слушатели) решат, что дальше размышлять не над чем. Они примут его рисунок (описание) за последнее постижение действительности. В качестве такового искусство вредно.

3) Это же относится и к поэтам, которые производят впечатление знающих всё и умудряются ввести в заблуждение слушателей.

4) И снова — конфликт «теоретического» государства Сократа и его представлений о их (поэтов) реальной роли в жизни. Ведь Сократ особо ценит Пифагора за его созидательную деятельность (и критикует соответственно Гомера за отсутствие таковой): передал потомкам особый жизненный путь. Кроме того, для Сократа бесспорно важны деятельность выдающихся законодателей (Ликурга, Солона и Харонда — причем они улучшили разные по своему устройству государства: Сократ и перечисляет их, как и государства, по мере убывания добродетельности государственного строя), а также военные подвиги, участие в гражданском управлении и т.д.

5) Поэт (и художник, и софист), не имея всей той онтологической основы для суждения, какой обладает философ, волей-неволей находится под влиянием мнения большинства.

6) Эмоциональное воздействие (поэтов, художников, софистов), во-первых, чрезмерно. Во-вторых... И вот здесь много спорного. Но, во всяком случае, Платон демонстрирует сугубо «мужской» подход к проблеме, а именно: настоящий человек легче переносит выпавшие на его долю несчастья без помощи поэзии и т.п., так как последняя заставляет его сосредоточиваться на своем горе. Обычай и разум: они диктуют сдержанность в несчастьях, восприятие их как результат несчастливого жребия.

...Теперь вернемся и бегло просмотрим еще раз выделенные нами шесть пунктов.

Ясно, что художник — лишь пример, используемый Сократом. Несколько напряженнее его внутренний конфликт с трагедийными поэтами (все знают сложное отношение Платона к Гомеру). Но все-таки — откуда такие оценки: поверхностность, всезнайство, умение своим «подражанием» ввести в заблуждение даже тех, кто не способен отличить знание от незнания?

Перед нами вновь — характерная картина, отражающая одну из постоянных «наболевших» тем Сократа: софисты и большинство.

Теперь мы точно знаем, что Сократ к таким «подражателям» не относится. И Адиманту, наверное, уже стало стыдно за свой вопрос, заданный в начале «Государства» — о том, что Сократ хорошо излагает чужие мнения, а свои — нет. Доверие слушателей завоевано, и — пусть они многого не поймут из того, что он расскажет им о назначении человека (да он и не будет углубляться в подробности), он не может завершить беседы, не сказав им, что он думает об этом. В любом случае его мнение сочтут авторитетным и, возможно, когда-нибудь еще вспомнят его слова. Сейчас Сократ будет говорить о душе и о бессмертии.

II

Сократ возвращается к основному вопросу «Государства» — быть ли человеку хорошим или плохим, справедливым или нет.

Мы, читая в течение нескольких столетий Платона, не стали ни лучше, ни хуже.

Значит, Сократ сумел убедить отнюдь не каждого в том, что человек несправедливый, не свободный в своих отношениях, раболепствующий или господствующий, не знающий истинной дружбы и прекрасного слова — не путать со словом литературным, поэтическим, — несчастен.

На другой чаше весов остались радости от обладания почетом, властью, деньгами и даже — наслаждение от слушания поэзии.

Но так обстоит дело для тех, кто подразумевает под человеком то, что словесно Сократ обрисовал как трехчленное целое. Срок его существования недолог (мы видим, как быстро пробежала жизнь Кефала), и он спешит насладиться быстротечным. Но, вероятно, любой человек с приближением смерти задумается, подобно Кефалу, о вечном.

С вечностью связана божественная часть в «словесном подобии души». И кто — как Сократ — понимает под нею человека, тот смотрит на нашу жизнь sub speciae aeternitate.

Сократ приводит потрясающе сильный аргумент в пользу бессмертия души: ее живучесть. Он знает, что обычно, когда в человеке заводится внутреннее зло (а в душе его порядочно: это и несправедливость, и трусость, и невежество, и невоздержанность, и т.д.), рано или поздно оно разъедает и уничтожает весь предмет; душа же человека остается жить; значит, в ней есть элемент, не подверженный гибели.

Аргументация относительно неподверженности души гибели так же и со стороны зла внешнего несколько туманна; но цель ее — показать, что количество (бессмертных) душ в мире постоянно, в то время как люди приходят и уходят.

Причины такой туманности изложения, думаю, заключаются в том, что, во-первых, учение о бессмертии (и переселении) душ — не сфера рассуждений философа, но скорее область его ссылки. С другой стороны, учение о метампсихозе не воспринималось современниками Сократа с тем скептицизмом, какой имеет место в наши дни. Поэтому Сократ указывает на него как на одно из свидетельств в пользу своей философской доктрины и спешит поскорее пересечь связанную с ним полосу философского тумана.

То, что Сократ сделал в своей беседе, — так это он, по собственному признанию, показал, какова душа в чистом виде (не морализируя, не примешивая сюда земные воздаяния за справедливость, как это делали, по его словам, Гомер и Гесиод: ведь они могут и не последовать, а справедливым нужно быть все равно, и вовсе не из-за них), неоспоримо убедил нас в том, что в нас есть божественное начало, и, следовательно, человек — не то, что мы видим перед глазами, а то, что выходит за его пределы.

Ну а для тех, кто так и не обнаружил в себе способности оторваться от изначальных предпосылок, отбросить все чувственные образы, Сократ вдобавок расскажет о [возможном] воздаянии (в ином мире) за справедливость.

Как это имеет место всегда, когда дело доходит до выводов, Сократ банализирует ситуацию. В присущей ему красочной, убедительной манере он корректирует свои исходные предпосылки:

1) о том, что нет последнего воздаяния (Сократ всё же обещает о нем рассказать — и делает это устами Эра);

2) о том, что справедливый человек может оказаться несправедливым, и наоборот (этому Сократ противопоставляет чудесный образ тех участников двойного пробега, которые отлично бегут в одну сторону, но которых не хватает на обратный путь); опять же Сократ поправляется: большей частью так случается и в жизни с несправедливыми людьми, ну а справедливые достигают цели, а в жизни — уважения; то есть в этом мире справедливость никогда не гарантирована, и кроме того, она — «штучна»: уважение вызывает каждый в отдельности поступок справедливых людей, а не они сами, как раз и навсегда заслужившие репутацию справедливых. (Есть снова и некоторое противоречие в рассуждениях Сократа: с одной стороны, человеческая жизнь несопоставимо коротка по сравнению с вечностью; с другой — она достаточно продолжительна, чтобы у людей хватило времени на то, чтобы уличить (рано или поздно) несправедливых. То есть краткость, динамика и длительность человеческой жизни предстают тут в несколько нерасчлененном виде;

3) что боги не различают свойств того или иного человека. В этой книге Сократ, напротив, говорит, что боги никогда не оставят своим попечением человека, который стремится быть справедливым.

III

О загробном воздаянии (рассказ Эра из Памфилии)

Ясно, что ко времени, когда состоялся диалог «Государства», Сократ не пережил ни клинической, ни какой бы то ни было другой смерти. Рассказывать же о том, чего он сам не видел, он не может. Да и вряд ли он сам-то уж очень верит в достоверность рассказа Эра. Просто ему надо завершить беседу чем-то зримым, и он выбирает сколько-то популярный в его время сюжет (переселение душ). Ну, а возможная недостоверность сообщения... Ведь главным-то образом Сократ упрекал Гомера в том, что тот никого не воспитал, не установил какого-то добродетельного образа жизни. Так что с точки зрения воспитания, улучшения человека рассказ Эра более оправдан, нежели эпические поэмы (о трагедии я уже не говорю).

На что хотелось бы обратить внимание при чтении этого повествования:

1) Снова подчеркивается (с примечательной настойчивостью) штучность любого справедливого и несправедливого деяния и «штучность» же загробного воздаяния за него.

2) Десятикратное усиление воздаяния за любое дело. — Видимо, тут просто сказывается уважение Платона к числу 10 (скорее всего, пифагорейское в своей основе).

3) Особо подчеркивается воздаяние за непочитание/почитание родителей и богов, а также за самоубийство.

4) Очень интересно описание веретена Ананке. Созвучие сирен. Связь прошлого, настоящего и будущего. Думается, здесь очень сильны орфические, а может быть, еще и пифагорейские мотивы. Было бы интересно проследить связь этих мифологических понятий с представлениями Сократа (в разных книгах «Государства») о свободе, необходимости и т.д.

5) Каждый сам выбирает свою будущую судьбу (возможностей всегда несколько). Боги тут ни при чем.

6) Для правильного выбора (в данном случае — своей будущей жизни) человек должен заранее научиться распознавать порядочный и дурной образ жизни и т.п., лучше всего — с помощью учителя.

7) Очень интересный момент (и, разумеется, взятый из этой, а не из загробной жизни): в жизни хорошее и дурное, прекрасное и безобразное и т.д. встречаются не в чистом виде, а всегда в сочетании. Задача человека — выбрать наилучшее из возможного; а чтобы не путаться в сочетании, он должен иметь представление об этих качествах в чистом виде [в контексте мифического повествования неуместны термины «сущность», «вещь сама по себе» и т.д.].

8) В человеческой душе также всё находится в сочетании. И задача человека — сделать такой выбор, при котором душа стала бы справедливой.

...Уже с пункта, который я обозначила номером семь, словно возникает некий холодок отчуждения по отношению к Сократу (или просто к другой эпохе). «Лучшее из возможного» не всегда сочетается с максималистским характером философии Платона — хоть это мудро практически. Но даже с этим, вполне земным, советом резко контрастирует следующее заявление Сократа:

«В жизни — как, по возможности, здешней, так и во всей последующей — всегда надо уметь выбирать средний путь, избегая крайностей; в этом высшее счастье для человека» [619b].

Это, на мой взгляд, Аристотель, это эллинизм, что угодно, наконец, — но только не Платон и не Сократ.

Трудно избавиться от мысли (что, если она когда-нибудь подтвердится?), что эту часть «Государства» Платон писал под влиянием своего ученика или какого-нибудь другого собеседника, либо — что впоследствии Аристотель как-то ее коснулся.

9) Дабы быть прочной, добродетель должна быть делом философского размышления, а не просто привычки (это показано на примере неплохого человека, избравшего жизнь тирана).

10) Чтобы быть способным сделать правильный выбор, человек должен быть также закален в житейских трудностях.

11) И все же в большинстве случаев привычка преобладает.

12) Последние акценты Платона: судьба известных ему (по преданию) людей, как-то: Орфея, Одиссея. Пострадав от женщины, Орфей исполнен ненависти к женскому полу. «Погорев» на честолюбии, Одиссей долго искал жизни обыкновенного человека, далекого от дел.

Мы с вами думали, что попадем в сказку — пусть даже очень страшную, а очутились среди очень уж простых, ясных людей — с их слабостями, обидами, неразумием.

А как еще философ может просто выразить собственные житейские настроения, чтобы они при этом не диссонировали с его обобщенной мыслью? Он ведь тоже жил в какой-то суете, что-то коснулось и его.

13) Понятие «меры». Снова — неожиданное для философии Платона. То есть мера была важна для всех — просто таковая, как и «судьба обыкновенного человека»; однако она не может являть собой философский вывод из такого масштабного трактата, как «Государство».

14) Равнина Леты; река забвения. Исчезновение забот.

— Опять-таки новый мотив, не получивший (уже нет места) развития в книге.

IV

Наконец-то Сократ резюмирует свое отношение к мифу об Эре: миф является хорошей зрительной (чувственно воспринимаемой) иллюстрацией (образом) к тому, во что он действительно верит.

А верует наш рассказчик в простые и хорошие вещи, а именно:

в бессмертие человеческой души;
в ее способности переносить любое зло и любое благо.

И это очень серьезно.

Ибо сама философия платонизма нуждается в этой жизненной подпорке: в вере в божественное начало в человеке, в его стойкость и бессмертие.

Сократ очень хорошо, лирически завершает свою речь: «...мы все всегда будем держаться вышнего пути и всячески соблюдать справедливость вместе с разумностью, чтобы, пока мы здесь, быть друзьями самими себе и богами» [621c].

Но, словно в оратории, другой голос перекрывает его — и хотя формально это все еще Сократ, я, скажу откровенно, слышу тут только самого Платона: «А раз мы заслужим себе награду... то и здесь, и в том тысячелетнем странствии, которое мы разбирали, нам будет хорошо» [621d].

Прямое заключение из этих двух пассажей: нам будет хорошо — в таком случае — и тут и там.

Но метафизический пафос, философский лиризм, пифагорейское представление, бесспорно, принадлежат Платону.

Роли перераспределились.

Мы понимаем, как много самого себя вложил в Сократа в «Государстве» Платон.

Все же последнюю ноту он оставил за собой.

То, что для Сократа звучит как «заодно» (заодно мы заслужим награду...), будучи заключительным образом диалога, для Платона выходит на первый план. Хотел Платон этого или нет, но он оттеснил Сократа в области здешнего мира, сделав его учителем справедливости и разумности в нем.

Об Аристотеле и эллинизме и говорить не приходится — они мелькнули тут случайно.

А вот трансцендентный горизонт (в смысле более широком, чем конкретная онтология), пифагорейские представления о вселенной, лирическая музыка, поэзия и гармония в ней — выходят за рамки того, что обсуждалось в диалоге.

И мы видим, как бесконечно глубок и близок нам человек, перед глазами которого была совсем иная, во многом непонятая нами, картина мира (я имею в виду в первую очередь пифагорейские представления Платона, но также и многое другое).

Интересно отметить, что к теме «прекрасного» слова Сократ в конце диалога уже не возвращается. Но мы с вами теперь видим, что за прекрасным словом всегда стоят знание, страдание и мысль. Слово не рождается из другого слова. Новое слово рождается из новых событий жизни, других страданий, другого размышления. И слово автора, и слово читателя активны: первый делает все, что в его силах, чтобы его слово стало четким и выразительным; второй — должен обладать тем, что он может включить в чужой текст, чтобы понять, что стоит за каждым авторским словом. Поэтому текст, понятый в основном через посредство других текстов (метод, ставший почти исключительным в наши дни), предстанет обедненным и неживым; текст же, понятый без их помощи, будет интерпретирован дилетантски. Другую философскую культуру надо знать; но паузы между слов — собственно человеческое, — они у читателя свои.