Конец мятежа

Король готовится к встрече с принцем, которого — он в этом уверен — уже сейчас арестовывают бывшие приятели. Созван совет. Королева на нем не присутствует (вероятно, силы ее все-таки иссякли).

Клавдий держит перед советом речь, содержание которой весьма замечательно. Он диктует свои условия наказания принца и определяет его дальнейшую судьбу. Эта речь не получает никакого отклика со стороны приближенных, что можно в равной степени истолковать и как полное одобрение предложенных мер, и как столь же безусловное их отрицание, второе, впрочем, — вероятнее.

С одной стороны, Клавдий обосновывает необходимость изоляции принца: «Вот как опасен он, пока на воле!» С другой, — странная мотивировка необходимости сокрытия преступления и отъезда принца «привязанностью» к нему простонародья. (В том, что такой привязанности не было и нет — мы убедимся, когда увидим Гамлета по возвращении его из Англии). Вообще аргументом оглядки на народ Клавдий воспользуется еще не раз: вероятно, это излюбленный его прием. А может быть, он, действительно пытавшийся заботиться о стране, склонен к преувеличению роли датского народа?

При этом, очевидно, чувствуя неудовлетворенность своих подчиненных таким мягким решением (ведь о предстоящей ликвидации принца Клавдий не может сказать ни одной душе), король явно старается вызвать впечатление суровости официальной версии «наказания» принца-преступника:

— Сильную болезнь
Врачуют сильно действующим средством.

Очень трудная задача у Клавдия: он должен уничтожить Гамлета, но так, чтобы никто не знал об этом, из-за чего принятое решение выглядит обычным потворством по отношению к высокопоставленному нарушителю закона. Почему же король не судит открыто Гамлета как убийцу Полония? Почему Полония потом похоронят тайно, без соблюдения официального ритуала, положенного при похоронах сановника такого ранга, о чем впоследствии Клавдий сам горько пожалеет?

— Причина может быть только одна; король боится, что если устроить сейчас суд над племянником, если приговорить его официально к заключению или к смертной казни — Гамлет не останется в долгу и вывернет наружу ту правду, огласки которой Клавдий боится больше всего. Так трагическая вина Клавдия, обрекая его на несвободу, мстит ему куда сильнее и действеннее, чем племянник, натравленный на дело мести Тенью покойного короля.

Еще решение Клавдия не приняло силу закона, еще советники молчат, потупя головы, боясь явно выразить свое недовольство (ведь это решение Клавдия означает, что любого из них можно безнаказанно убить), а в это время в зал уже влетает Розенкранц, влетает нахально, без доклада, без каких-либо церемоний. Он сейчас имеет на это право, он дождался своего звездного часа. И каким звонким, срывающимся от восторга голосом сообщает он: «Где тело, невозможно доискаться» — да и не искали они труп, им сейчас было важно Гамлета скрутить.

— А сам он где?
— За дверью, государь.
Впредь до распоряженья — под надзором.
— Ну что ж, введите принца.

— И совсем пустил петуха Розенкранц, захлебываясь от хамского счастья, что он сейчас распоряжается жизнью высокорожденной особы:

— Гильденстерн!
Введите принца.

Столь же счастливый Гильденстерн вталкивает в зал Гамлета, швыряет его к ногам короля.

Начинается допрос, не имеющий для обеих сторон никакого реального смысла: Клавдий уже все решил, Гамлет — все проиграл. И именно эта бессмысленность происходящей акции позволяет выявиться истинным намерениям ее участников. Гамлет, корчась на полу, вновь прикидывается безумным, несет нахальную околесицу про ужин, на котором едят Полония, про червя — «единственный столп всякого истинного порядка». Здесь вдруг прорывается тема, видимо, больная для принца: «Возьмете ли толстяка-короля или худобу-горемыку — это только два блюда к столу, два кушанья, а суть одна». — Вот как неожиданно откликнулось, гвоздем засевшее в его сознании: «нищие реальны, а монархи и раздутые герои — тени нищих»! — Если раньше такое сравнение было для него кощунственно, оскорбительно и невероятно, то сейчас оно приобрело совсем другой смысл. Сейчас провал бунта сделал его самого нищим, и потому, уже с позиции нищего, он сам уравнивает себя с королем:

— Что ты хочешь этим сказать?
— Ничего, кроме того, что король может совершать круговые объезды по кишкам нищего.

Смысл этой аллегории очевиден: королем я не стал, героя из меня не получилось, но все равно я еще рассчитываю «вытащить рыбу на червяка пообедавшего королем, и пообедать рыбой, которая проглотила этого червяка». Цель, к которой по видимости стремился до сих пор принц, не только исчерпала себя, не только рассыпалась в прах, но и обнаружила свою призрачность. Но желания-то остались, остался этот загадочный психологический мотив, который направляет всю деятельность Гамлета, бросая его из одной крайности в другую. И именно этот эмоциональный, необъяснимый для самого Гамлета мотив заставляет сейчас его пытаться одержать над Клавдием — пусть иллюзорную — победу. Он издевается над королем, грозит ему, провоцирует на срыв. Но интересно, что при этом Гамлет не использует свой главный козырь: казалось бы сейчас самое время публично разоблачить Клавдия, объявить его братоубийцей. Почему-то Гамлет не делает этого. Неужели он все еще так держится за жизнь, неужели так боится смерти, что, надеясь на снисхождение короля, как бы вступает с ним в неявный сговор, — в обмен на свою жизнь берет обязательство неразглашения тайны? Но так ли это?

— Еще сейчас поверженный принц имеет реальный шанс выиграть видимую борьбу с Клавдием. Назвал бы он вещи своими именами, объяснил бы свою ошибку с Полонием, обвинил бы Клавдия в незаконном захвате престола и, быть может, произошел бы переворот. Но, удивительное дело, — переворот этот Гамлету теперь уже настолько не нужен, что он предпочитает и не пытаться свергнуть короля. Как ни странно, он почти рад, что проиграл, он теперь как бы свободен от обязательств перед Призраком (тот уже больше ни разу не появится в трагедии). Агрессивность Гамлета по отношению к Клавдию свидетельствует скорее о готовности принять кару, чем о желании ее избежать. Значит, молчание его о самом главном вызвано отнюдь не желанием сохранить жизнь. Более того, правду о гибели своего отца Гамлет публично не обнародует никогда. Почему? — Ответ можно попытаться ощутить, только поставив себя на место принца, надев на себя его оболочку, почувствовав в себе зерно его характера... Мне кажется, я понимаю в чем тут дело. Логика ощущений примерно такова: вот я проиграл, меня предали все — и Горацио, и мать. Где Бернардо и Марцелл не известно, скорее всего убиты или заточены. (В нашем спектакле появлению Розенкранца с известием об аресте Гамлета предшествовал шум драки за сценой, из чего зрителю было понятно, что сподвижники принца оставили его одного не по доброй воле.) И вот я встречаюсь с дядей лицом к лицу. Сейчас мне хочется одного: чтобы все кончилось как можно скорее. Но положение поверженного так унизительно, инерция бунта и упоения властью так сильна, что умереть покорно или, более того, покаянно — нет мочи. А потому — я буду грозить королю в бессильной злобе, буду ерничать и глумиться над памятью об убитом мною Полонии, буду выводить дядю из себя и в саморазрушительном порыве буду торопить свой финал. Последний вызов — окончательное признание в совершенном преступлении, когда Гамлет, давая в руки противника все улики, называет место, где спрятан труп.

Клавдий, отправив кого-то из свиты на поиски тела Полония, произносит свой приговор принцу. Здесь у Пастернака ошибка: он пишет в ремарке: «Свитские уходят», получается, что Клавдий остался с племянником в присутствии лишь Гильденстерна и Розенкранца. Тогда весь его текст: «Кровавая проделка эта, Гамлет...» — становится бессмыслицей, как и бессмысленным становится поведение принца, узнавшего о своей отправке в Англию. Прав, скорее, Морозов: «Несколько человек из свиты уходят». Конечно, расставание дяди и племянника написано Шекспиром так, что их поведение свидетельствует о присутствии посторонних наблюдателей (Розенкранц и Гильденстерн настолько уже окунулись в их взаимоотношения, что они не в счет).

Вот прозвучало: «в Англию», как подарок, как возвращение к жизни, с которой уже простился.

— «Как в Англию?» — изумляется Гамлет, секунду назад готовый принять по крайней мере тюремное заключение. Еще больше должны опешить Гильденстерн и Розенкранц — они же не слышали обоснования Клавдием этого решения: в это время они арестовывали принца. Им-то казалось, что убийство Полония и приказ короля привести Гамлета на допрос означают отмену поездки в Англию! Для них «Англия» — удар, ведь только что, в расчете на скорую расправу, они позволили себе столь непочтительное обращение с бывшим приятелем. Как же теперь им выкрутиться из создавшейся ситуации? Впрочем, короля это не заботит совершенно, и он отправляет молодых людей следом за Гамлетом, отдав им то самое роковое письмо («Прощайте. Все изложено в письме. Что требуется делом...»), где предрешена судьба Гамлета.

А что значит этот странный диалог?

— Прекрасно.
— Так ты б сказал, знай наши мысли ты.
— Я вижу херувима, знающего их. — Ну что ж, в Англию так в Англию! Прощайте, дорогая матушка.
— Дорогой отец, хочешь ты сказать, Гамлет?
— Нет — мать. Отец и мать — муж и жена, а муж и жена — это плоть едина. Значит, все равно: прощайте, матушка. — Итак, в Англию, вот оно что.

Обратим внимание, что в этой странной сцене принц упоминает Небо (— «Где Полоний? — На небе. Пошлите посмотреть».) и Небесные силы («Я вижу херувима...») — исключительно в ироническом смысле.

Кроме того, в этой сцене скрыто еще одно подтверждение правильности нашей догадки, что предыдущая встреча Гамлета с матерью не могла кончиться так, как это происходит в ныне существующем варианте текста. Ведь если принц расстался с Гертрудой, доверив ей свои предположения о грозящих ему в путешествии опасностях, перенесение сейчас на короля своих отношений с матерью, по меньшей мере — странно. Другое дело, если в сценах ареста и допроса принц узнает новые для себя вещи: в первой, что он предан матерью, моментально донесшей королю о совершенном злодеянии, а во второй — о том, что этот донос имел такие сравнительно незначительные последствия. Тогда весь этот диалог обретает совершенно конкретный смысл: во-первых, я знаю, кто меня продал, отсюда, «муж и жена — это плоть едина», во-вторых, «прощайте, матушка» — ну и баба же ты, дядюшка. И тут только может родиться у принца эта пронзительная догадка про готовящуюся ему ловушку: «Итак, в Англию, вот оно что...»

Гамлет ушел. Следом за ним, получив письмо к английскому королю, отправились Гильденстерн и Розенкранц. Все остальные придворные без слов и без соблюдения приличий разбредаются кто куда. Они поняли: король проявил преступную слабость, не наказав должным образом преступного племянника. Они чувствует, что с этого момента опять в Дании начнется развал. Клавдий сейчас проиграл все, он потерял поддержку придворных. Но это пока до него не дошло, он слишком потрясен происшедшим, чтобы анализировать ситуацию. Его мольба, обращенная к Англии, скорее похожа на попытку заглушить голос собственной совести, чем на выражение кровожадных намерений.