Фортинбрас

Вот, наконец, на сцене тот, о ком говорилось так много, но кого воочию нам дано увидеть только теперь, — принц Фортинбрас, ведущий свое войско на несчастную Польшу. В его диалоге с капитаном, отправленным на прием к Клавдию, есть только один примечательный момент:

— Прибавьте,
Что если бы явилась в нас нужда,
Мы тут как тут по первому желанью.

Здесь Пастернак острее других переводчиков и потому, как мне кажется, ближе всех к истине. Действительно, Фортинбрас ничуть не оставил мечты о завоевании Дании. Он носом чует, что в стране неблагополучно, а потому готов в любой момент предоставить свое войско в распоряжение того же Клавдия (если тому придется туго), чтобы под предлогом дружественной помощи (раз по-другому нельзя), застрять в Дании и практически оккупировать ее. И Польшу-то он выбрал объектом нападения потому только, что географическое ее положение позволяет вести военные действия вблизи границ вожделенной Дании. (Как это все знакомо и похоже на дела сегодняшние! Механизм агрессии во все времена был один и тот же, сюжет этот отработан многими поколениями захватчиков чужих земель).

Фортинбрас уходит дальше с отрядом. Капитан остается. Он не слишком спешит, для него эта миссия — весьма обременительное поручение. Надо будет заниматься чем-то скучным, изображать вежливость...

А тут еще какой-то датчанин пристал с расспросами: «Чье это войско?» — С недоумением и презрением смотрит норвежец на странного человека, удивляющегося тому, что можно воевать просто так, ради

И вот, отослав своих спутников, ставших такими робкими и осторожными, Гамлет остается один. Последний раз мы видим его в одиночестве, если можно считать уединившимся человека, перед которым все идет и идет многотысячное войско, гремя оружием и барабанами, поднимая пыль сапогами.

Мысль принца бьется с невероятным напряжением. Кажется, вот сейчас он откроет наконец-то для себя (а значит — и для нас!) истину о себе, откроет нечто, благодаря чему станет возможно постичь тайну его характера. Ах, какой это замечательный монолог! И как он почему-то всегда тускнеет рядом с другими. А ведь это последний в трагедии монолог Гамлета.

— Что значит человек,
Когда его заветные желанья —
Еда да сон? Животное — и всё.

— Ну, ну! Может быть, сейчас он скажет, наконец, каково должно быть заветное желание человека, его, Гамлета, желание?! Тем более, что речь идет о Божественном предназначении:

— Наверно, тот, кто создал нас с понятьем
О будущем и прошлом, дивный дар
Вложил не с тем, чтоб разум гнил без пользы.

И что же? — Все свелось к тому, что он опять клянет себя за трусость, за склонность «разбирать поступки до мелочей».

Он сам не понимает, как же случилось, что он, имея «волю, силу, право и предлог», — не смог свершить такое простое дело. И теперь он завидует уже Фортинбрасу, видя в нем недостижимый идеал цельности и целеустремленности. Он уже забыл, как, бичуя свои пороки перед Офелией, клял себя за то, что он «очень горд, мстителен, самолюбив», — теперь, когда перед ним войско «под командой решительного принца, гордеца до кончиков ногтей» — гордость не кажется ему злом. (А у Морозова «...принца, дух которого, подвигнутый божественным честолюбием...»! — еще один пример перевернутости нравственных координат!) — У Шекспира же во всех случаях, начиная с «честолюбца», которым хлестнул принца Розенкранц, и кончая характеристикой Фортинбраса, везде одно слово: «ambition»!

Теперь Гамлет формулирует:

— Но тот-то и велик, кто без причины
(Читай: без цели)
Не ступит шага...

— Ну, еще немного, — и приоткроется тайна! Кажется, еще одно усилие, и, наконец, будет названа цель — пусть ложная, пусть иллюзорная или безнравственная, но конкретная и реальная, — которую ставит перед собой Гамлет. Но нет, все кончается банальнейшим выводом, бессильной злобой проигравшего бунтаря:

— О мысль моя, отныне будь в крови,
Живи грозой иль вовсе не живи!

— Итак, неужели «Тот, кто создал нас...» «дивный дар вложил» для того только, чтобы мысли наши были «кровавыми», неужели вся «польза» разума в том лишь состоит, что в обслуживании «Божественного честолюбия», поднимающего спор «из-за пучка соломы»?!

Неужели это все, что вынес принц из кошмарных событий, обрушившихся на его голову? Неужели так ничему его не научили ни пролитая кровь, ни собственное поражение? И уж о какой «кровавой мысли» может быть речь, если сейчас он отправляется в Англию и Бог весть когда вернется в отечество... Опять истинный мотив его поступков и душевных движений, чуть проглянув на поверхности текста, ушел в темную глубь подсознания, и мы можем только догадываться о той адской борьбе, которая идет сейчас в Гамлете, о той душевной работе, которая должна же в нем свершаться, если это живой человек, способный хоть как-то воспринимать реальность. Однако нельзя не заметить то существенное обстоятельство, что с Гамлетом произошел некий переворот. Последний раз он адекватно отреагировал на ситуацию, воззвав к «ангелам небес» при появлении Призрака. Дальнейшее — заявление о себе, как о «карающей руке небес», намерение утверждения добра через жестокость, ерничание в сцене допроса, рассуждение о своем предназначении при встрече с войском Фортинбраса, — все свидетельствует о перевернутости его представлений о добре и зле, о Небе и Геенне.

Так и расстаемся мы с ним на пороге его нового рождения и новых испытаний, о которых он смутно подозревает: ведь он уже предполагает о возможных кознях «школьных друзей» и о своем ответном «подкопе». Мы видим его одновременно поверженным и мечтающим о реванше, поражающимся бессмысленности затеянной Фортинбрасом бойни, и страстно желающим стать его подобием. Мы расстаемся с ним опять надолго, на несколько недель, а, может быть, и месяцев...