Счетчики






Яндекс.Метрика

Развязка

Сам поединок (с точки зрения зрелищной) интересовал меня меньше всего: право, если бы прием, в котором сценический бой вовсе отсутствовал, не был блестяще изобретен в спектакле Ю.П. Любимова, я тоже искал бы средства отказаться от «фехтования». Стилевая же логика нашего спектакля подсказала иной ход, который в какой-то мере тоже разрушал зрелищный эффект эпизода, что позволило сосредоточиться не на том, как владеют оружием дуэлянты, а на сути происходящего. Мы исходили из того, что «бой» по внешним признакам — спортивное состязание со всеми вытекающими из этого аксессуарами: судьями, рапирами вместо боевых клинков, фехтовальными масками. И потому, ставя поединок, мы стремились в его образе передать впечатление, производимое сегодняшним состязанием рапиристов с характерными скупостью и ограниченностью движений, короткими атаками и моментально заканчивающимися схватками.

Гораздо интереснее то, что происходит до поединка и во время его с людьми.

Вот в зал ввалилось все окружение Клавдия, — все эти озрики, вольтиманды, офицеры. Нет только священника, он не принимает участия в подобных «безобразиях». Почему-то первая реплика у Клавдия:

— Стой, Гамлет. Дай соединю вам руки.

— Что произошло? Почему король останавливает племянника? Почему от короля исходит инициатива примирения противников, будто Гамлет не хочет мириться с Лаэртом? Но ведь мы могли убедиться, что таково было его собственное желание, Шекспир не случайно подчеркнул это. Так что же, выходит, сейчас, когда настало время выполнить благое намерение, Гамлет от него отступился? — Не думаю. Поэтому мы прочли происшедшее следующим образом:

— Когда в зал вошел Лаэрт, Гамлет направился к нему с протянутой рукой. Лаэрт не принял этого предложения мириться, отвернулся. Ему сейчас и так нелегко: он не может не понимать, что предстоящий поединок — по сути подлое убийство, которое должен совершить именно он, Лаэрт, не сделавший в жизни до сих пор ничего такого, за что ему пришлось бы краснеть. А тут еще беззащитная жертва лезет со своими рукопожатиями... Поневоле забудешь и ненависть, и праведный гнев, и все свои намерения.

Увидев нежелание Лаэрта мириться, Гамлет не может среагировать иначе, как повернувшись, чтобы отойти от него. Для Клавдия же такой оборот дела грозит провалом всей задуманной операции: вдруг принц откажется драться из-за «неспортивного» поведения противника? Обращаться сейчас к Лаэрту глупо и опасно: тот и так вот-вот взорвется. Поэтому надо попробовать создать хоть видимость примирения, чтобы у принца не было повода отказаться от поединка:

— Стой, Гамлет. Дай соединю вам руки.

Клавдий берет Гамлета за руку, возвращает его к Лаэрту, почти насильно соединяет их руки и быстро отходит: все, можно начинать, формальности соблюдены.

Но тут Гамлет совершает новый поступок, никак не входивший в планы его противников. Он просит у Лаэрта прощения. Это событие для Эльсинора из ряда вон выходящее! Кто из членов королевской семьи когда просил здесь у другого прощения за нанесенную обиду? Кто признавал свою неправоту?

Поведение Гамлета перед состязанием вполне соответствует обретенному смирению. Он покаянно просит прощения у Лаэрта и, думается, не очень даже кривит душой, приписывая свои прошлые злодеяния болезни. Очень выразительно переведено Морозовым:

— Когда Гамлет сам с собой в разладе, когда он сам не свой и при этом причиняет зло Лаэрту, это делает не Гамлет. Гамлет отрекается от этого. Кто же делает это? Его безумие. Если так, значит Гамлет сам принадлежит к обиженным. Безумие — враг бедного Гамлета.

Действительно, речь здесь идет не о том напускном сумасшествии, симулируя которое принц осуществлял свой план разоблачения Клавдия. Сейчас безумием представляется ему все происшедшее с ним, о чем он заявляет здесь «во всеуслышанье»:

— Прошу во всеуслышанье, при всех,
Сложить с меня упрек в предумышленьи.
Пусть знают все: я не желал вам зла.
Ошибкой я пустил стрелу над домом
И ранил брата. —
— Эти слова можно расценить, как официальное заявление.

Наступила тишина. Сейчас, конечно, Гертруда, имей она что-либо против сына, могла бы уличить его: не он ли признавался ей, что «Гамлет вовсе не сошел с ума, а притворяется с какой-то целью». Но королева теперь — надежный союзник принца, он это уже понял и уверен, что мать не подведет его.

Королева молчит, молчит и двор, не зная как реагировать на поступок принца. Молчит и Клавдий, трепеща, что сейчас рухнет весь его замысел. Все ждут ответного шага от Лаэрта. Что сделает он после неожиданного смиренного признания Гамлета? Бедный Лаэрт! — Он понимает, что все сейчас зависит только от него, он мучительно ощущает на себе внимательные и цепкие взгляды, устремленные со всех сторон.

Нет, не хватило у Лаэрта силы отказаться от нечистых затей, в которые он сам себя умудрился загнать, и которые сейчас он, конечно, бессильно проклинает. Он лепечет что-то невнятное и путаное про «прощение», про «честь». Но этого оказывается вполне достаточно для соблюдения приличий и, кажется, можно раздавать рапиры.

Теперь король, вздохнув облегченно, что поединок все-таки состоится, берется за руководство состязанием. Он дает указания арбитрам, он готовит бокал с вином. Нет никаких оснований думать, что сейчас, на глазах у Гамлета, король бросает в бокал яд вместо жемчуга, как это зачастую трактуется. Такая подмена может быть слишком легко обнаружена: ведь кругом люди, знающие толк, как в жемчуге, так и в способах отравления ближних. Жемчуг, скорее всего, настоящий, а яд подмешан в вино заранее. Наоборот, жемчужина бросается в бокал для соблюдения общепринятой традиции и для того еще, чтобы Гамлет выпил содержимое до дна. «Жемчужина твоя. — Вот твой бокал» — имеет ритуальное значение, подобное обычаю, существующему до сих пор в офицерском кругу, когда на банкете произведенный в новое звание должен достать зубами звездочку, опущенную в стакан. Пока не осушишь до дна — не достанешь. Как все-таки живучи древние ритуалы!

Итак, состязание началось. Исходя из реплик, которыми обмениваются противники, Лаэрт совершенно не атакует. Не думаю, что Гамлет так уж искусен и легко берет верх над столь опытным противником, каков Лаэрт. (Намек в тексте на «тучность» Гамлета, отмечаемый в ряде комментариев, думается, нужен Шекспиру именно для того, чтобы подчеркнуть «неспортивность» принца.) Как только произошло нечто, после чего Лаэрт перестал уступать Гамлету, — роковой удар следует незамедлительно. Пока же, вероятно, Лаэрт просто психологически не может убить безоружного противника и стремится именно к тому, чтобы как-нибудь не задеть принца отравленным клинком. Гамлет сам изумлен легкостью своих побед в двух атаках.

Клавдий прекрасно понял, что Лаэрт настолько не в форме, что рассчитывать на него не приходится. Поэтому он спешит после первой же удачи принца покончить все при помощи отравленного вина.

После второй победы Гамлета происходит сразу несколько фактов, изменивших резко всю ситуацию. Началось с того, что Гертруда подошла к сыну, нежно отерла платком его лицо и отпила из кубка с ядом. Здесь очень много всего, но главный и безусловный мотив — перелом, наступивший в отношениях матери и сына. Только теперь, перед последней чертой, полюбили они друг друга... Знает ли Гертруда, что вино отравлено? — Почему-то мне кажется, что догадывается. Тому два подтверждения. Первое — не доверяет Гертруда сейчас ни Клавдию, ни Лаэрту, она со своим опытом дворцовой интриганки не может не почувствовать затевающуюся подлость. Обращение Клавдия к ней «Не пей вина, Гертруда!» — должно только усугубить ее настороженность. Во-вторых, уж больно легко она догадалась: «Питье, питье! — Отравлена! — Питье!» — Скорее всего, это подозрение, ставшее уверенностью.

Таким образом, мы предположили, что королева вполне сознательно перехватила отраву, чтобы отвести беду от сына, искупив тем самым свою вину. Тогда «Дай, Гамлет, оботру тебе лицо» — это уже почти прощание с сыном.

Все происшедшее потрясло Лаэрта, он же знает, что вино отравлено. Не может он видеть равнодушно и эту последнею родительскую ласку, доставшуюся врагу, и которой он сам лишен по милости принца. Не может перенести он и гибель королевы, в чем частично сам замешан. Буря, поднявшаяся в душе Лаэрта, стремится к своему разрешению. Он вновь ослеплен ненавистью к принцу — виновнику всех его бед. Терять больше нечего: после того, как он ничем не воспрепятствовал гибели Гертруды, честь Лаэрта утрачена безвозвратно. Погибать так погибать! Теперь ничто не сдерживает мстителя; от отчаяния, ярости и безвыходности он легко наносит принцу роковой удар.

Дальше следует такое нагромождение событий, что в их мельтешении очень трудно разобраться и выделить главное.

— Гамлет отбирает у Лаэрта шпагу и наносит ответную рану.

— Королева умирает, сообщив перед смертью Гамлету об отравленном питье.

— Лаэрт признается в своей подлости и обвиняет во всем Клавдия.

— Гамлет закалывает короля, потом заставляет его выпить отравленное вино (или выплескивает его на Клавдия: реплику «Глотай свою жемчужину в растворе!» — можно прочесть как угодно.)

— Лаэрт просит прощения у Гамлета, сам прощает принца и умирает...

Все это происходит на полутора страничках текста. Тем не менее, есть смысл (несмотря на кажущуюся ясность происшедшего) прочесть подробно и медленно каждый из перечисленных фактов, ибо в них мы находим завершение судеб большинства ведущих героев пьесы.

Как случилось, что Гамлету удалось обезоружить и ранить своего противника, если — как мы предполагаем — Лаэрт превосходит принца в мастерстве владения оружием? — Конечно, можно считать, что Гамлет разгневан открывшимся обманом, силы его от ярости возросли, он вихрем набросился на Лаэрта и смял его. Но ведь ярость далеко не лучший помощник фехтовальщику! Наоборот, выигрывает тот, кто хладнокровен, кто владеет собой, противопоставляя силе — искусство. Вероятно, Лаэрт мог бы защититься, продержаться какое-то время, пока их не разняли бы арбитры, выполняя приказ короля:

— Разнять их! Так нельзя.

Лаэрт мог бы спастись, мог бы, если бы захотел... Но теперь, когда он выполнил свою задачу и отомстил убийце своего отца, погубителю сестры, — ему уже незачем жить. Силы оставили его и он, вполне безразлично относясь к своей дальнейшей судьбе, дает Гамлету заколоть себя. (В скобках заметим, что в спектакле мы довели этот мотив до своего логического завершения. Нанеся рану Гамлету, Лаэрт просто отступал в сторону, принц, засучив рукав рассматривал порез на руке. В это время королеве становилось плохо, внимание всех переключалось на нее, а уже в момент своего признания со словами: «Больше не могу... Всему король, король всему виновник!» — Лаэрт сам вонзал в себя отравленный клинок.

Искажение ли это замысла Шекспира? — В чем-то, безусловно, искажение. Возможно, мне не хватило последовательной беспристрастности в исследовании прихотливых извивов судьбы Датского принца, но, право же так не хотелось, чтобы Гамлет марался еще и в крови Лаэрта, особенно теперь, когда он попытался стать на путь добра, раскаяния и прощенья. Мотив же самоубийства в поведении Лаэрта мы, как уже было сказано, нашли у Шекспира, и только выразили его со всей определенностью.)

Смерть Гертруды... Очень важен ее последний поступок, которым она искупает свою вину. Она умирает в тот момент, когда обрела, наконец, сына, когда нашла в жизни нечто куда более важное, чем те призрачные цели, за которые боролась так долго, теряя в этой борьбе все радости человеческого существования, постоянно конфликтуя с собственной природой и совестью.

Ее смерть — тот последний толчок, который побуждает Лаэрта к признанию своей вины и разоблачению Клавдия.

Короля Гамлет убивает моментально и как бы в спешке. (Об этом замечательно у Выготского).

Но есть здесь и еще один очень важный факт, нигде, по-моему, не прокомментированный. Когда Гамлет заколол короля, следует реплика, принадлежащая всем присутствующим: «Предательство!» (Морозов, Лозинский: «Измена!») Почему так среагировали придворные на происшедшее, до этого никак не проявив себя по отношению к обмену ранами принца и Лаэрта, промолчав даже по поводу смерти королевы? Неужели так преданно они относились к королю? — Но почему тогда они не совершают никаких поступков, подтверждающих эту преданность? Понять поведение королевских приспешников мы сможем несколько позже, а пока констатируем, что симпатии придворных отнюдь не на стороне принца, которого они готовы обвинить в измене — это с одной стороны, а с другой, — мы видим, что ни один из присутствующих даже не шелохнулся в ответ и на вопль умирающего Клавдия:

— На выручку, друзья!
Еще спасенье есть. Я только ранен!

После смерти короля происходит еще одна важнейшая акция — взаимное прощение Гамлета и Лаэрта. Трагедия стремительно мчится к своему финалу. Сколько нужно было мук и человеческих страданий, смертей и крови, чтобы прозвучали эти высокие и искренние слова:

— Ну, благородный Гамлет, а теперь
Прощу тебе я кровь свою с отцовой,
Ты ж мне — свою!
— Прости тебя Господь.