Семья политиков

— Ну, как наш Гамлет, близкий сердцу сын?

Вот и остались, наконец, наедине эти трое: мать, сын и отчим-дядя. Как теперь жить дальше?

Сколько вопросов обрушивается сразу на нас. Постараемся же по возможности объективно, не давая пока никаких оценок, разобраться в существе происходящего и в мотивах поведения участников этой сцены, напряжение которой определяется двумя моментами: происшедшей демонстрацией единства и предстоящим отъездом Гамлета в Виттенберг.

Клавдий и Гертруда могут быть довольны (настолько, насколько могут быть довольны люди в их положении): церемония прошла удачно, Гамлет, как, впрочем, и все остальные, выполнил все, что от него требовалось, ничем не высказав своего недовольства. Значит, есть надежда, что чувство долга в нем развито все-таки достаточно высоко, чтобы и дальше оказывать дяде-королю поддержку, столь ему необходимую сейчас в его шатком и двусмысленном положении. То, что Гамлету необходимо остаться здесь, в Эльсиноре, понимают все трое — король и королева, как лица заинтересованные, и Гамлет, как человек, с детства вращающийся в кругу политических расчетов и соображений, прекрасно осведомленый о всех тонкостях действия государственной машины. Тем не менее он, вероятно, надеется на то, что будет отпущен в Bиттенберг, поэтому с одной стороны проявляет необходимую сдержанность, но с другой — позволяет себе выражать определенное неудовольствие по поводу происходящего, оказавшись единственным, кто не снял траур. Клавдий все это прекрасно видит и понимает, именно поэтому он так осторожен и деликатен с племянником, надеясь получить от него не просто формальное согласие на подчинение политической необходимости, а куда более существенную поддержку, поддержку искреннюю и родственную.

Сложнее всех Гертруде. Ее положение поистине мучительно. Действительно, с век ее еще не спала краснота от слез, так остра память об утраченном муже, который был для нее идеальным супругом: могучий красавец, сильный, властный, решительный. И вот теперь, когда она лишилась всего, когда муки одиночества усугублены необходимостью соблюдения всех публичных ритуалов, когда «сердце рвется пополам» уже сейчас (задолго до переломного столкновения с сыном после «Мышеловки») — ей приходится участвовать в делах и заботах нового мужа, она еще должна внести свою лепту в проклятый запрет, не позволяющий Гамлету уехать из Эльсинора. Ох, как ненавидит она сейчас сына! Вместо того чтобы помочь, поддержать, утешить, этот абсолютно безответственный и аполитичный шалопай позволяет себе не только бестактные выходки против короля, против нее — матери, но и демонстративно отдается скорби, не стесняется нарочно выставлять напоказ свое горе. Ему почему-то можно все то, что запрещает себе Гертруда. А читать каждую минуту упрек в глазах сына, все время быть готовой к его грубостям и напоминаниям о том, что так хотелось бы забыть! А еще новый король вообще все делает «не так», — покойник давно бы приказал, рявкнул, силу применил, а этот миндальничает, распускает слюни. И Гертруда врывается в начавшийся напряженно, но вежливо диалог короля и принца резким диссонансом, грубо, властно, лишь бы скорее все покончить:

— Ах, Гамлет, полно хмуриться, как ночь!
Взгляни на короля подружелюбней.
До коих пор, потупивши глаза,
Следы отца разыскивать во прахе?
Так создан мир: живущее умрет
И вслед за жизнью в вечность отойдет.

Сын еще сдержался, но волчьей ненавистью сверкнули глаза:

— Так создан мир.
Почти на визг сорвалась мамаша:
— Что ж кажется тогда
Столь редкостной тебе твоя беда?

Вот этого ему только и надо было: вежливо, нарочито скорбно начинает он свою тираду, которая по сути — одно сплошное обвинение Гертруде, каждое слово — соль на раны. Он не может не видеть, что бесит мать, и упорно, с мстительным удовольствием вонзает упреки и обвинения, сжигая глазами предательницу, a та просто захлебнулась от гнева.

Вот-вот будет взрыв и Клавдий спешит вмешаться. Как много слов — умных, горьких, но и сочувственных — скажет он Гамлету. Даже подсел к нему рядом на подлокотник кресла, даже обнял осторожно за плечи:

— ...и нас считай отныне
Своим отцом. Пусть знает мир, что ты —
Ближайший к трону и к тебе питают
Любовь не меньшей пылкости, какой
Нежнейший из отцов привязан к сыну.

Лицемерит ли Клавдий? — Как знать, но скорее всего — нет. Он вполне искренне хочет мира с племянником, он, мучаясь совестью, не может не чувствовать свою вину перед этим молодым человеком, которого он вынужден был лишить отца, хотя, конечно, в тридцать лет пора уже быть мужчиной, пора чувствовать ответственность своего положения и происхождения. Ну как такому человеку можно было бы доверить власть?! Но кажется все-таки дошло, кажется, успокоился, молчит. Вот теперь можно и о главном:

— Что до надежд вернуться в Виттенберг
И продолжать ученье, эти планы
Нам положительно не по душе,
И я прошу, раздумай и останься...

Вот оно! Гамлет так и знал — не пустят. Какая тоска! А тут еще мать сo своим приказом:

— Не заставляй, что б мать просила даром.
Останься здесь, не езди в Виттенберг!

Ах, как скрутили, как повязали! Не королю ответил, — матери:

— Сударыня, всецело повинуюсь.

Конечно, приходится повиноваться, он к этому был почти готов, знал заранее, что так будет. Но куда девать злость, досаду, ненависть? — Остается только сверлить мать глазами. А та так и впилась в сына. Ноздри раздулись, от гнева слова найти не может, застыла вся, только дышит тяжело. Сейчас бы этого щенка не только в Виттенберг, куда-нибудь дальше, дальше, — с глаз долой, а нужно, вопреки всем своим желаниям, заставлять остаться, нужно терпеть его здесь рядом, видеть каждый день. Господи, что за мука, какую ехидну родила! И Клавдий вынужден теперь уламывать Гертруду, успокаивать ее: «Сударыня, пойдемте». — Не идет. Тогда — про сговорчивость Гамлета, про вечерний пир. Не слышит. Пришлось взять за локоть: «Идемте». От прикосновения содрогнулась. Увидела рядом. — Ненавижу, всех ненавижу — и сына-змееныша, и тебя, ничтожество. И рванулась из зала. Взглянул Клавдий на Гамлета, улыбнулся виновато, даже руками развел: что поделаешь — женщина. Стерпим, племянник, а? — И поспешил за королевой: как бы в гневе не натворила чего.

И вот, наконец, Гамлет один.