Глава III. Общество и театр

Восшествие на престол Елисаветы. — Отношение правительства к религиозным партиям и народной свободе. — Внутреннее состояние английского общества в эпоху Елисаветы: развитие материального благосостояния; успехи наук и литературы. — Придворные празднества и общественные увеселения. — Учреждение постоянных театров и устройство их. — Значение театра в общественной жизни. — Состав театральной публики. — Возрастающая популярность драмы и пуританская реакция. — Борьба актеров с лондонским городским советом и пуританскими проповедниками. — Памфлеты Норсбрука, Госсона и др. — Ответы актеров. — Театральная цензура.

В конце ноября 1558 г., когда известие о смерти королевы Марии успело облететь все уголки Англии, сердца Англичан вздохнули свободнее. За исключением католического духовенства с кардиналом Полем во главе, да нескольких преданных людей, обязанных королеве своим возвышением, едва ли кто искренно пожалел о ней. В последние два года непопулярность королевы, возбуждаемая ее кровавыми преследованиями протестантов и антинациональной политикой, приведшей к потере Кале́, возрастала чуть-ли не ежедневно, а заодно с этим неминуемо должна была падать в глазах народа и та система, в осуществлении которой она ставила главную задачу своей жизни. Мария Тюдор принадлежала к числу тех страстных, исключительных натур, которые, изредка появляясь в истории, невольно возбуждают сожаление о напрасно потраченных силах, о бесплодно расточенной энергии. Трагическая судьба обыкновенно бывает уделом этих несчастных характеров, осужденных видеть только одну сторону вещей: посвятив свою деятельность на служение идее, устраняемой ходом самой жизни, они с отчаянием видят, что им не остановить величественного шествия истории, что самый их энтузиазм и энергия послужили к торжеству противоположных начал. Уступая своему супругу, Филиппу II, в уме и политической опытности, Мария нисколько не уступала ему в религиозном фанатизме. В ее душе горел тот же зловещий огонь религиозного фанатизма, которым зажигались костры Мадрида и Севильи; о вечном спасении своих подданных она всегда заботилась гораздо больше, чем об их временном благосостоянии. Сообразно этому и самая судьба их представляет разительное сходство. Филипп II задохнулся от злобы и унижения, видя свои самые дорогие надежды разрушенными в прах. Последние дни английской королевы могут возбудить участие в злейших врагах ее: она угасала одиноко, покинутая супругом, которого страстно любила и проклинаемая своими подданными, заклеймившими ее прозвищем Кровожадной (the bloody Mary). С сентября месяца, когда болезнь ее стала принимать опасный характер, и до самой кончины, последовавшей через два месяца, она находилась под гнетом самой ужасной меланхолии: как тень, блуждала она по опустелым комнатам дворца, не зная покоя и останавливаясь только затем, чтоб отослать любимому супругу письмо, облитое ее слезами, или сидела по целым часам, свесив голову на колени и судорожно рыдала, вспоминая об унижении Англии и потере Кале́¹. В довершение всего, она унесла в могилу грустное предчувствие о непрочности того дела, которому она посвятила свою жизнь. Она знала протестантские симпатии своей сестры и тщетно умоляла ее не изменять религии в королевстве.

Елисавета, вступившая на английский престол после смерти Марии, была, если можно так выразиться, нравственным антиподом своей сестры. Еще в молодости она выказала так мало желания пострадать за свои религиозные убеждения, что, будучи искренно преданной протестантизму, она, по первому требованию, приняла к себе католического священника и исправно посещала католическую обедню. В ее характере не было и следа той страстной восторженности, той узкой фанатической преданности делу религии, которые во многом извиняют Марию. Расчетливая и положительная, она привыкла руководиться в своих действиях не столько потребностями сердца, сколько внушениями житейской мудрости и политического расчета. На религию она смотрела почти исключительно с политической точки зрения и одинаково готова была сдержат всякий неумеренный порыв религиозного энтузиазма, с какой бы стороны он ни исходил.

Ход религиозной реформы в Англии представляет странное зрелище для постороннего наблюдателя. В промежутке менее чем тридцати лет несколько раз меняется государственная религия, вводятся попеременно протестантизм и католицизм, и при этом народ почти везде остается спокойным зрителем происходящих перемен. Некоторые историки объясняют это явление необычайной силой правительства с одной стороны и крайней забитостью народа — с другой. Но это объяснение едва ли может быть принято, когда дело идет об Англии. Справедливо, что никогда королевская власть в Англии не была так могущественна, как в эпоху Тюдоров, но самое ее могущество было условно, ибо основывалось не на постоянном войске, как в остальной Европе, а на популярности правительства в народных массах². Это очень хорошо понимали сами Тюдоры и, несмотря на свое высокомерие и деспотические наклонности, они, скрепя сердце, не раз преклонились перед твердо выраженной народной волей. Сам же народ, по-видимому, относился довольно равнодушно к частым переменам государственной религии. Он испокон века ненавидел эксплуатировавшее его развратное католическое духовенство, не раз энергически протестовал против вмешательства папы во внутренние дела страны, но в конце концов оставался добрым католиком и в богослужении продолжал держаться обрядов и церемоний католической церкви. Только один раз, в лице Виклефа, англичане задумали реформу церкви на более широких началах, желая прежде всего свергнуть с себя нравственное иго католического духовенства, но эти желания были преждевременны: авторитет римской церкви был еще очень силен в сознании народных масс, и распространение ереси Виклефа было пресечено совокупными усилиями дворянства и духовенства.³. В последующих попытках церковной реформы в Англии политические вопросы всегда стояли на первом плане; сущность английской реформации — вплоть до возникновения пуританизма — сводится к вопросу независимости английской церкви от римской курии и супрематии короля в делах веры; значение ее более иерархическое, нежели нравственное или социальное, между тем как напр. в Германии реформация вышла из самой глубины народной совести и, проникнувшись идеями гуманизма, сделалась знаменем умственного и социального обновления, сущность которого прекрасно выражена в известном девизе Гуттена: «от истины к свободе и от свободы к истине.» Нет нужды, что социальное движение, вызванное реформацией, имело такой печальный исход; все-таки за немецкими протестантами всегда останется слава честной и великодушной, хотя и бесплодной, попытки социального возрождения Германии. Вожди английской реформации не задавались такими широкими задачами и не думали связывать свое дело с делом умственного и социального возрождения английского народа. В строгом смысле слова они не были даже религиозными энтузиастами, но только политиками и теологами. Свергнув с себя авторитет римской церкви, они мало заботились о тем, чтоб освободить умы народа от опеки фанатизировавшего его духовенства. Оттого английская реформация долгое время держалась на поверхности народной жизни, не сообщая ей никакого живительного импульса. Даже конфискация монастырских имуществ, принесшая, по вычислению Гнейста, в казну короля не меньше 130 000 фунтов ежегодного дохода, не отозвалась никакими улучшениями в быте недостаточных классов общества; большая част земель, захваченных у духовенства, была роздана любимцам короля, а заботы о призрении бедных, лежавшие прежде на монастырях, были возложены на сельские приходы. Из сказанного ясно, что реформа английской церкви, предпринятая и совершенная Генрихом VIII, не имела для Англии такого освобождающего значения, какое имела Лютерова реформа для Германии. Народ рукоплескал тому энергическому образу действий, посредством которого король развязался с папой; он без всякого сомнения одобрял конфискацию монастырских имуществ, но, плохо понимая разницу между англиканизмом и католицизмом, смотрел на все это дело с чисто-практической точки зрения. В протекторство Соммерсета протестантизм сделал большие успехи в главных городах Англии, но еще не успел привлечь к себе симпатии сельского населения, так что когда в царствование Марии (в 1554 г.) католицизм был объявлен государственной религией, это объявление не встретило в народе сильной оппозиции, как можно было ожидать, судя по исконной ненависти англичан к римскому духовенству. Не то было, когда королева задумала возвратить церкви конфискованные имущества: тут она встретила такой единодушный отпор, что вынуждена была поспешно отступиться от своего намерения. Последний пример как нельзя яснее показывает, с каким индеферентизмом относились англичане того времени к догматической стороне религиозных вопросов; по глубокому замечанию Маколея, они считали различие между враждебными исповеданиями не стоящих борьбы. Мария потеряла народную любовь не за свою фанатическую преданность католической церкви, но за то, что она, из угождения своему супругу, принесла в жертву интересы своего отечества интересам Испании. Наконец ее кровавые религиозные преследования окончательно отвратили от нее народные сердца. Не понимая ясно различия между католицизмом и протестантизмом⁴, народ еще меньше мог понять необходимость преследования еретиков и сопровождал своими благословениями идущих на костер протестантов. В июле 1558 г. враждебное отношение народа к казням за религию выразилось столь явственно, что епископ Боннер побоялся публично сжечь нескольких протестантов и сжег их тайком от народа и притом ночью⁵.

Таково было состояние религиозного сознания в то время, когда Елисавета заняла английский престол. В Англии было две сильные религиозные партии — католическая и протестантская; к первой принадлежали представители старинных аристократических фамилий, большая часть высшего духовенства, а также университеты оксфордский и кембриджский; вторая имела многочисленных приверженцев между низшим духовенством; она также считала в своих рядах людей среднего сословия, представителей торговых и ремесленных обществ и корпораций. Большинство же населения относилось довольно равнодушно к пунктам несогласия между враждующими партиями: оно было — выражаясь метким эпитетом древнего русского проповедника — двоеверным; оно сочувствовало некоторым сторонам католицизма и протестантизма, хотя в строгом смысле слова не было ни католическим, ни протестантским. В протестантизме впрочем была одна сторона, которая имела за собой решительное большинство; это иерархическая независимость английской церкви от Рима, льстившая национальной гордости англичан. Елисавета очень хорошо знала шаткое состояние религиозного сознания и решилась им воспользоваться для своих целей. Но с свойственным ей политическим тактом она не хотела предупреждать хода событий и ждала явственных заявлений народной воли. С своей стороны национальная партия возлагала на Елисавету большие надежды и символическим образом дала ей понять желание народа. 19 января 1559 г., когда новая королева совершала свой торжественный въезд в Лондон, у Чипсайдского фонтана она била встречена, по обычаю того времени, пантомимой аллегорического характера, причем из нарочно выстроенного киоска вышла Истина и, приблизившись к королеве, подала ей библию в переводе Тиндаля. Елисавета взяла книгу и, при восторженных кликах народа, прижала ее к своим губам, желая показать толпе, что народная святыня также священна и для нее. И в самом деле, никогда, может быть, желание народа не гармонировало в такой степени с ее личным желанием, как в данном случае. Еще за несколько дней до смерти Марии Елисавета резко заметила испанскому посланнику, герцогу де-Фериа, привезшему известие о назначении ее наследницей престола и желавшему дать ей понять, что это назначение не обошлось без влияния Филиппа, — что она своим спасением и будущей короной считает себя обязанной только английскому народу и что в политике своей она будет руководствоваться единственно интересами народа⁶. Слова эти заключают в себе целую политическую программу; в них выразилось руководящее начало всей политики Елисаветы, начало, которому она оставалась верна во все время своего почти сорокапятилетнего правления.

При вступлении на престол Елисаветы политический горизонт был покрыт мрачными тучами: Англия находилась в открытой войне с Францией и Шотландией; могущественнейший государь Европы, Филипп II, оказавший Елисавете большие услуги еще при жизни Марии, просил теперь ее руки и последствием отказа мог быть разрыв с Испанией; с другой стороны папа отвергал права ее на престол, так как она родилась от брака, не признанного церковью. Первым делом Елисаветы было обеспечить себе внешний мир. С этой целью она поспешила заключить договор с Франциею в Шато-Камбрези; Филиппу отвечала, что предложение его она передаст на рассмотрение парламента и во всяком случае не предпочтет его никому другому. Таким образом, время было выиграно и, обезопасив себя со стороны главных врагов, Елисавета могла с спокойным. духом обратить все внимание на внутреннюю рану страны, на религиозный раскол, деливший Англию на два враждебных лагеря. В проведении начал своей внутренней политики Елисавета обнаружила качества, которые одни могли бы упрочить за ней удивление потомства: умение пользоваться удобной минутой, тонкий политический такт и — по крайней мере на первое время — замечательную для той эпохи религиозную терпимость. Она не хотела отожествить свое дело с притязаниями протестантов или католиков, но смело поставила задачи правительства выше различия религиозных мнений. Мысль фанатизировать одну часть населения против другой была ненавистна ее просвещенному уму. Умеренным проведением протестантизма хотела она примирить враждующие между собой вероисповедания и тем надолго обеспечить страну от взрывов религиозного фанатизма. Она приступила к исполнению своего плана с крайней осторожностью и благоразумием. Не решаясь без согласия парламента посягать ни на какие существенные изменения в чине богослужения, она предписала только, чтоб часть обедни читалась на английском языке и запретила католический обряд возношения св. даров. Даже католические писатели отдают справедливость умеренности Елисаветы, хотя, по своему обыкновению объясняют эту умеренность ее тайными католическими симпатиями. Вскоре после своей коронации, на которой — скажем мимоходом — только один епископ согласился священнодействовать, она поручила своему уполномоченному в Риме, сэру Эдварду Кэрну, уведомить папу, что никого из своих подданных она не намерена преследовать за религиозные убеждения. Что это заявление не было пустой фразой или дипломатической уловкой видно из того, что еще несколько ранее, при составлении своего тайного совета, Елисавета не задумалась призвать в него даже больше католиков, чем протестантов, как бы желая этим показать, что она строго отделяет вопросы религиозные от политических. Даже дерзкий ответ Павла IV не заставил ее изменить своего образа действий. Только когда папа издал буллу против еретических государей (от 15 марта 1559 г.), лишающую их владений и очевидно направленную против Елисаветы, парламент ответил ему введением в силу статутов Генриха VIII, запрещающих, под страхом пени и тюремного заключения, всякому из английских подданных признавать юрисдикцию иностранного государя в пределах Англии. Тем же актом короне снова была предоставлена высшая власть в делах духовных и светских. Каждое должностное лицо обязано было в известный срок принести королеве присягу в ее верховности (the oath of supremacy), другими словами, признать ее главою церкви и государства. Следующий акт парламента установил одну общую форму богослужения на английском языке для всей страны (Act of Uniformity), причем некоторые из католических обрядов были удержаны, а молитвенные формулы крайнего протестантизма выброшены или смягчены. Тем же актом была повсюду запрещена католическая месса, а лица, посещающие ее, рисковали подвергнуться на первый раз штрафу, на второй — годичному тюремному заключению, а на третий — заключению на всю жизнь. Если бы эти два акта строго приводились в исполнение, для Англии могли бы снова настать кровавые времена Марии, а Елисавета наверное отвратила бы от себя сердца народа, возлагавшего на нее такие надежды. Но тщетно протестантские фанатики подбивали королеву настаивать на неуклонном исполнении этих драконовых законов; Елисавета неохотно слушала их настояния, и в большей части случаев оставалась глуха к их воплям⁷. Исторические обстоятельства сосредоточили в ее руке два меча — духовный и светский; отказаться от одного из них, значило бы отказаться от половины власти, от того, что было приобретено ее предшественниками ценою стольких усилий, борьбы и жертв. Елисавета очень хорошо понимала все выгоды своего положения, ставившего образованное и влиятельное духовенство в непосредственную зависимость от короны, и искусно воспользовалась им, чтоб сделать духовную власть сподручным орудием власти светской, но она никогда настолько не увлекалась ролью английского папы, чтобы из за нее рискнуть потерять народную любовь. Уступая настояниям протестантской партии и проникнутого пуританскими симпатиями парламента, она утверждала строгие постановления парламента относительно посещающих католическую обедню, но смотрела сквозь пальцы на их нарушителей. Королеве было очень хорошо известно, что в доме португальского посланника открыто служится католическая обедня и что множество англичан-католиков постоянно присутствуют при богослужении; когда же однажды лондонский городской судья, Флитвуд, вздумал силою разогнать одно из таких молитвенных собраний, Елисавета, вместо того, чтобы похвалить его за религиозное усердие, сделала ему строгий выговор и даже велела посадить его в тюрьму⁸. Разумеется и тут не обошлось без жертв. Правительство, в глазах которого нонконформисты были ослушниками предписаний парламента, должно было поддержать свое достоинство и иногда наказывало наиболее виновных, но, по-видимому, исполняло эту обязанность крайне неохотно и старалось, сколько возможно, облегчить их положение⁹. В 1562 г. парламент, взволнованный слухами о предстоящих волнениях в среде католиков, издал закон, которым присяга королеве, как главе церкви, (the oath of supremacy) требовалась от лиц, имевших университетские степени, а также от всех юристов, духовных и светских чиновников и т. д.; в случае отказа ослушники подвергались на первый раз тюремному заключению на неопределенный срок; через три месяца та же присяга была им предложена снова; в случае же вторичного отказа их судили, как виновных в государственной измене (high treason). Маколей не находит достаточно слов для порицания этого жестокого закона, но, сколько известно, он был применяем редко, да и то не во всей строгости. От лиц, раз отказавшихся от предложенной им присяги, запрещено было требовать ее во второй раз, чтоб не поставить правительство в необходимость подвергать виновных строгим наказаниям¹⁰.

Крутой поворот в религиозной политике Елисаветы начинается только с 1571 г. Правительство, напуганное великим северным восстанием и заговором герцога Норфолька, имевшим целью восстановление католицизма и низложение Елисаветы, прибегло к самым крайним мерам. Знаменитая булла Пия V, объявившая Елисавету лишенной своего мнимого права на престол и разрешавшая ее католических подданных от данной ими присяги, оправдывала эти меры в глазах общественного мнения, как орудие самозащиты тем более что с континента получались самые тревожные известия. Сэр Генри Норрис писал из Парижа, что общественное мнение Франции сильно раздражено против Елисаветы за помощь, оказанную гугенотам, и что везде на улицах говорят о предстоящей войне с Англией и об освобождении Марии Стюарт¹¹. Составился даже обширный заговор на жизнь королевы (The Ridolfi Conspiracy); нити этого заговора находились в руках Филиппа ИИ и папского нунция. В этих трудных обстоятельствах правительство решилось действовать с крайней строгостью. Преследовались не только преступные действия, но даже слова и мысли. Парламент объявил государственным преступником всякого, кто назовет королеву еретичкой или станет отрицать права ее на престол. Парижские убийства 1572 г., в которых современники видели первый акт кровавого заговора, направленного к уничтожению протестантизма в Европе, возбудили общее негодование против католиков, ободрившихся при известии об этой бойне. В глазах английского народа католик и предатель стали синонимами и даже раздавались голоса, что католикам нужно отплатить за варфоломеевскую ночь. В 1574 г. разнесся слух, которому верили даже при дворе, что папа отдал Англию Филлипу II и с часу на час ждали высадки испанцев. Эти заговоры, известия и слухи, в связи с крайним раздражением общественного мнения и внушениями протестантского духовенства, поколебали Елисавету, и она, поддавшись влиянию своего наследственного мстительного темперамента, пошла по пути, от которого отшатнулась бы с ужасом, если б он ей представился в первые годы царствования. Первым католическим мучеником был некто Мэн (Maine), казненный в 1577 г.¹². За этой казнью следовали другие, так что с этой поры до конца царствования не менее двухсот человек заплатили жизнью за свою преданность католицизму.

Одновременно с этим правительство решилось принять меры строгости против крайней протестантской партии, которая стала явно выказывать свое нерасположение к установленной церкви¹³. Пуритане находили, что английская церковь не довольно решительно порвала свои связи с папизмом и настоятельно требовали; уничтожения церковной иерархии и всей обрядовой стороны богослужения. Настроение пуритан тем более казалось опасным правительству, что самый дух их доктрин был враждебен монархической власти. «Позвольте мне предостеречь вас — писала Елисавета Иакову в 1590 г., — что как в вашем королевстве, так и в моем, возникла секта, угрожающая опасными последствиями, которая желала бы, чтобы вовсе не было королей, а только присвитерии, и сама стремится занять наше место, отрицая в то же время ваши привилегии и прикрываясь словом божьим. Да, за нею нам должно хорошенько смотреть¹⁴. Действительно, желая устроить церковь по образцу христианских общин Женевы и Цюриха, пуритане крепко стояли на том, что светская власть не имеет никакого права вмешиваться в церковные дела. Они шли даже дальше и требовали подчинения государства церкви¹⁵. Елисавета очень хорошо понимала опасность пуританских доктрин для монархической власти, доктрин, грозивших превратить государство в теократическую республику. Еще в 1569 г., когда пуритане не думали оказывать явной оппозиции правительству, она говорила французскому посланнику Ламоту, что для правительств одинаково опасны как католическая теория, в силу которой папа может разрешить подданных короля от данной ими присяги, так и протестантская, признающая за подданными право низлагать своих монархов¹⁶. Решившись покончить с пуританами, Елисавета нашла себе усердного пособника в лице непреклонного прелата Уитгифта, возведенного ею в сан архиепископа кэнтерберийского (1583). Учреждена была особая комиссия (High Commission Court) — род инквизиционного трибунала — снабженная исключительными полномочиями и состоявшая из сорока четырех членов, между которыми было двенадцать епископов. Она должна была следить за всеми малейшими уклонениями от церковных правил, преследовать еретические книги и т. д. Она имела право подвергнуть каждое из подозреваемых лиц духовного сана строгому допросу по всем пунктам англиканского вероучения; ответы свои подозреваемый должен был всякий раз подтверждать клятвой. Бывали случаи, что обвиняемых подвергали не только заключению, но даже пытке. Такая неслыханная духовная тирания возбудила негодование даже среди самого правительства. «Ваши вопросные пункты — писал Уитгифту Борлей — полны такой казуистики, таких тонких подразделений, что, я думаю, им могли бы позавидовать сами испанские инквизиторы». К этому же времени относится появление бесчисленных пуританских памфлетов, направленных против тирании епископов. Мы не будем касаться вопроса, насколько пуритане — если смотреть на них сквозь призму религиозных страстей, волновавших XVI в. — были виною воздвигнутых на них гонений; другими словами, насколько пуританизм, как религиозная система, мешал им быть верными подданными Елисаветы; несомненно, что и в этом, как и во всех подобных случаях, изуверство не замедлило перейти черту необходимости. Какой же был результат всех этих крайних мер, позорящих собою славное царствование, Елисаветы? Возвысили-ли оне по крайней мере авторитет установленной церкви в глазах народа? Содействовали-ли оне примирению враждовавших между собой религиозных партий? На все эти вопросы придется отвечать отрицательно. Правда, протестантизм при Елисавете пустил глубже свои корни в народную жизнь, и государственная церковь устояла, благодаря силе и популярности солидарного. с ней правительства, но она не сделалась источником примирения между католиками и пуританами; и те и другие одинаково ненавидели ее и друг друга и ждали только случая, чтоб отомстить ей за вытерпенные ими страдания. Да и сама церковь, связав свои интересы с интересами деспотизма, перестала быть независимой общественной силой, утратила свое возвышенное значение и в последующей борьбе общин с королевской властью, стоя на стороне последней, сделалась одним из главных тормозов народной свободы.

Строгие меры правительства против религиозных нонконформистов легко могли бы отвратить от Елисаветы сердца ее подданных, если бы оне до некоторой степени не оправдывались в глазах народа политической необходимостью. Время было такое, что народу нужно было дружно сплотиться вокруг трона, чтоб за одно отстоять и свою национальную независимость и интересы протестантизма в Европе. В виду внешнего врага, готового вторгнуться в пределы Англии, все личные счеты с правительством казались не только неуместными, но даже преступными, и англичане не особенно роптали, когда правительство для подавления духа раздора и измены иногда позволяло себе нарушать конституцию и вообще прибегать к таким мерам, которым они сами в другое время не замедлили бы противопоставить сильный отпор. Но лишь только миновала опасность со стороны внешних врагов и немного поутихли религиозные страсти, грозившие нарушить, спокойствие страны, как общественное мнение с удвоенной бдительностью стало на страже народных прав. Вообще нет ничего ошибочнее как представлять царствование Елисаветы эпохой полного торжества монархического принципа и крайнего упадка народной свободы. Правда, Елисавета была убеждена в своем божественном праве¹⁷ и в силу этого убеждения иногда позволяла себе нарушать конституцию, но эти нарушения в большей части случаев вызывали сильный протест со стороны парламента; да и само правительство едва-ли считало возможным основать на них свою систему управления страной. Через все царствование Елисаветы тянется длинный ряд столкновений короны с парламентом, разрешившихся в конце концов в пользу парламента. В 1566 г. королева запретила палате общин затрагивать в своих прениях щекотливый для нее вопрос о престолонаследии. Видя в этом требовании ограничение своих законных прав, Палата препроводила королеве протест, где в почтительных, но твердых выражениях изъявляла сожаление о незаконном образе действий правительства и в заключение выражала надежду, что на будущее время она не встретит более препятствий к исполнению своего долга по отношению к стране¹⁸. Следя за ходом борьбы короны с парламентом в царствование Елисаветы, не знаешь чему более удивляться — гражданскому мужеству членов палаты или политическому такту королевы, зорко следившей за настроением общественного мнения, всегда умевшей во время отступаться от своих требований и даже извлекать выгоду из самых поражений. При открытии парламентской сессии 1571 г. королева поручила хранителю государственной печати, Николаю Бэкону, предупредить палату, чтобы она, во избежание пререканий, ознаменовавших предыдущую сессию, подвергала своему обсуждению только те вопросы, которые ей будут предложены на рассмотрение государственной властью. Члены палаты очень хорошо поняли к чему клонится эта речь, и из уважения к королеве, решились не касаться вопроса о престолонаследии, но за то в эту же сессию один из них, Стриклэнд, затронул другой, не менее щекотливый, вопрос — об устранении некоторых злоупотреблений в государственной церкви. Елисавета, считавшая церковное устройство одной из самых важных прерогатив короны, была возмущена поведением палаты, одобрившей билль Стриклэнда и запретила ему самому являться на будущее время в заседание парламента. С своей стороны палата дала понять королеве, что она не попустит никакого посягательства на свои права. Ильвертон прямо сказал, что, по его мнению, нет такого важного государственного вопроса, который не мог бы быть обсуждаем в заседаниях парламента. «Это собрание — продолжал он, при единодушном одобрении всей палаты — обладает такой полнотой власти, что им определяются права самой короны. Государи, бесспорно, имеют свои прерогативы, но власть их не должна выходить из разумных границ. Подобно тому как королева сама не может издавать законы, точно также она по произволу не может отменять их». После этой речи, произведшей глубокое впечатление, палата приняла решение ходатайствовать пред королевой о возвращении своего опального члена, но Елисавета, увидев, что зашла далеко, поспешила исправить свою ошибку и, не дожидаясь ходатайства палаты, сама возвратила Стриклэнда¹⁹. Мы считаем не лишним привести еще несколько примеров того непоколебимого гражданского мужества, с которым палата отстаивала свои исторические права от покушений верховной власти. В 1576 г. красноречивый и мужественный член палаты общин, Петр Уэнтворт, смело восстал против стеснения парламентской свободы прений запрещениями касаться некоторых вопросов, неприятных королеве. «Нет ничего — сказал он — столь необходимого для благоденствия государя и народа, как свобода слова; без нее разве в насмешку можно назвать наше собрание парламентом, потому что на самом деле оно есть ничто иное как школа лести и притворства, место, годное для служения дьяволу и ангелам это, а не святилище, посвященное интересам религии и государства». Затем, коснувшись препровожденного в палату королевского послания, которым нарушались права палаты, Уэнтворт перенес вопрос от частностей в сферу принципов и продолжал: «Король должен подчиняться Богу и закону, потому что закон сделал его королем; с своей стороны король должен упрочить за законом то, что закон дал ему самому, т. е. власть и могущество. Тот не заслуживает быть королем, кто ставит свою волю выше закона». Тут палата, увидев ясно на кого метит оратор, прервала его с ужасом. На другой же день Уэнтворт был отправлен в Тоуэр, «за нечестивые и оскорбительные слова, произнесенные им вчера на счет ее величества королевы»²⁰. Сам Уэнтворт нисколько не удивился такому обороту дела; по-видимому, он уже заранее приготовился ко всему и спокойно ожидал решения своей участи. «Я очень хорошо знал — сказал он на допросе — что моя речь приведет меня в то место, куда я теперь иду, и робость моя убеждала меня не произносить ее Но я спросил себя: могу ли я по чистой совести, как верный подданный, ради того, чтоб избегнуть тюрьмы, не подать моему государю совета сойти с опасного пути? Совесть сказала мне, что я не буду верным подданным, если буду думать об опасности своего государя менее, чем о своей собственной. Эта мысль внушила мне смелость, и я сделал то, что вам известно». Гордый сознанием исполненного долга, Уэнтворт не старался умалить значение своего поступка, но даже упрекал себя за то, что так долго сносил нарушение прав палаты и клялся на будущее время неуклонно исполнять то, что ему повелевает совесть гражданина. «Клянусь вам, я глубоко раскаиваюсь, что так долго молчал в подобных случаях, и впредь обязуюсь перед вами, если только Бог меня не оставит, никогда во всю свою жизнь не молчать, когда будет адресовано палате какое нибудь послание, угрожающее забвением славы божией, опасностью государю или посягательством на привилегии парламента»²¹. Бесстрашное поведение Уэнтворта внушило удивление даже врагам его. Через месяц королева велела его выпустить с тем, чтобы он принес палате публичное раскаяние в своих необдуманных выражениях относительно королевской власти. По просьбе друзей, Уэнтворт согласился исполнить эту унизительную формальность и снова был восстановлен во всех своих правах, как член палаты общин. Защищаемая такими энергическими поборниками парламентской свободы, английская конституция была вполне обеспечена от незаконных захватов королевской власти. Елисавета могла деспотически поступать с отдельными личностями, могла засадить в тюрьму некоторых, наиболее упорных, членов парламента, но не в ее силах было искоренить то неподкупное гражданское мужество, тот гордый свободолюбивый дух, который искони составлял славу Англии. На место устраненных личностей являлись другие, столь же смелые и непреклонные. В 1593 г., несмотря на вразумительное предостережение спикера, Джемс Морис внес билль о злоупотреблениях, связанных с существованием духовных судов и чрезвычайных комиссий, учрежденных королевой для искоренения ереси в стране. Заключенный, по приказанию королевы в тюрьму, он письменно изъявлял Борлею свое глубокое сожаление в том, что имел несчастье прогневить королеву, но вместе с тем выражал твердую решимость действовать таким же образом и на будущее время. «До тех пор пока будет длиться эта жизнь, которая, надеюсь, не будет долга после испытанных мною страданий, я никогда не перестану отстаивать всеми честными и дозволенными законом средствами — свободу совести, общественное правосудие и права моей родины²².»

К концу царствования Елисаветы дух парламентской оппозиции мужал с каждым днем и наконец в 1601 г. палата почувствовала себя настолько сильной, что решилась дат твердый отпор постоянно возрастающим притязаниям короны.

Дело шло об отмене одной из самых обременительных для народа прерогатив короны. В начале царствования Елисаветы правительство, пользуясь уступчивостью палаты, часто вторгалось в область законодательной власти и мало-помалу присвоило себе право выдавать отдельным личностям патенты на исключительную торговлю некоторыми предметами. Елисавета щедро раздавала такие патенты своим многочисленным любимцам, а те уже в свою очередь отдавшим их на откуп различным промышленникам. Вследствие этого предметы, включенные в монопольные листы — а между ними было не мало предметов первой необходимости как то: железо, уголь, уксус и т. д. — сильно вздорожали, и вся тяжесть этого косвенного налога обрушилась на бедных покупателей. Уже за долго до 1601 г. в палате общин подымались голоса, восстававшие против такого порядка вещей и призывавшие палату приискать меры к его устранению, но всякий раз правительство успевало затушить дело, а лорд — хранитель печати от лица королевы выражал надежду, что верные подданные ее величества, конечно, не посягнут на эту прерогативу, составляющую самый драгоценный алмаз в короне королевы и т. п. Наконец палата потеряла терпение, 27 октября 1601 г. Лоренс Гайд, при одобрительных кликах палаты, сказал сильную речь против монополий. Он предал поруганию тех пьявиц, которые обогащаются на счет народной нищеты и горячо восстал против неслыханных полномочий, даруемых отдельным личностям в ущерб общему благосостоянию. Когда же после этого громового вступления, он перешел к перечислению предметов, включенных в монопольные патенты, кто то из толпы громко спросил: «разве хлеб не включен еще в это число? Смотрите — продолжал тот-же голос — если мы теперь-же не вырвем с корнем зла, то до следующей сессии и торговля хлебом станет монополией». Тщетно Бэкон, Роберт Сесиль и др. пытались утишить взрыв общественного негодования, Жаркие дебаты длились несколько дней и большинством голосов было решено провести билль об уничтожении монополий. Между тем слухи о том, что происходит в палате разнеслись по Лондону и народ поспешил подкрепить требование палаты своим грозным и негодующим голосом. «Одно мгновение — говорит Маколей — казалось, была опасность, что долгое и славное царствование Елисаветы будет иметь позорный и бедственный конец. Но она с удивительным умом и присутствием духа отклонила распрю, стала во главе партии реформы, исправила зло, трогательным и достойным языком поблагодарила палату общин за ее заботливость о благе общем, снова привлекла к себе сердца народа и оставила своим наследникам достопамятный пример того, как государю следует поступать с общественными движениями, которым он не имеет средств противиться²³».

Правительство, которое до того дорожило народной любовью, что без всякого колебания решилось поступиться своими правами лишь бы сохранить ее, такое правительство вполне заслужило свою популярность, и если оно иногда позволяло себе переступать черту законности и совершало достойные порицания поступки, то благодарный народ всегда готов был забыть их. Теперь уж прошло около трехсот лет с тех пор как бренные остатки Елисаветы опочили в вестминстерском аббатстве. Великие вопросы, волновавшие ее царствование, утратили всякой жизненный интерес для нашего времени и давно сданы в архив; забыты даже имена ее министров и сподвижников, разделявших с ней заботы по управлению страной, но эпоха ее до сих пор не перестает казаться англичанину золотым веком его национальной истории, и «память великой королевы все еще дорога сердцам свободного народа²⁴».

Под управлением мудрого, расчетливого и любимого народом правительства быстро развивалось благосостояние страны, ее умственные и промышленные силы. Англия Елисаветы возбуждала зависть соседей своими свободными учреждениями, своей всесветной торговлей и довольством своих обитателей. Финансы ее находились в блестящем положении, земледелие и промышленность процветали, внешнее оружие было победоносно. Взамен нескольких сотен католиков, добровольно покинувших родину вследствие водворения протестантизма, прибыли в Англию тысячи фламандских ремесленников, искавших здесь приюта после разрушения Антверпена герцогом Пармским. Эти-то протестантские выходцы и научили англичан ткать сукна и материи из английской шерсти; под их руководством были основаны первые суконные фабрики, оказавшие благотворное влияние на английскую вывозную торговлю, потому что с этих пор английские корабли стали появляться в самых отдаленных морях, всюду развозя изделия своей отечественной промышленности. — Во второй половине царствования Елисаветы английская торговля получила громадное развитие в особенности благодаря упадку морского владычества Испании. Компания торговли с Россией, возникшая еще при Марии, посредством особого договора, заключенного в 1569 году, приобрела себе исключительное право привоза иностранных продуктов, которые прежде доставлялись сухим путем через Польшу. — Около того же времени были заключены торговые договоры с Францией (1572 г.), Португалией (1576 г.) и Турцией (1579 г.), открывшие английской предприимчивости порты Франции, Португалии, Турции, Египта, острова Азорские, Мадеру, Кипр и т. д. По мере расширения торговых операций стала мало-помалу изменяться и коммерческая политика Англии. Прежде англичане всячески старались привлечь в свои порты иностранные корабли дарованием заграничным торговцам различных льгот, но с тех пор как собственная отпускная торговля стала увеличиваться, они поспешили ввести у себя строгую покровительственную систему. Привозные товары были облагаемы весьма обременительными пошлинами; кроме того, иностранным купцам, сбывшим свои товары, не дозволялось вывозить за границу английские деньги, и они волей-неволей принуждены были накупить на вырученное золото английских товаров²⁵.

К концу XVI века относится самое грандиозное коммерческое предприятие времен Елисаветы — основание знаменитой ост-индской компании, получившей в 1600 г. официальное утверждение правительства. Компания снарядила четыре корабля, нагруженные шерстяными и стальными изделиями, и они воротились из Индии с богатым грузом рису, пряных кореньев, хлопчатой бумаги, благовоний и драгоценных камней. С этих пор уже торговля с отдаленным востоком получает прочное основание и ежегодно приносит Англии громадные барыши. Говоря о торговых предприятиях того времени нельзя умолчать о тех полукоммерческих, полухищнических экспедициях, которые ежегодно отправлялись из английских портов под руководством самых опытных моряков. Главной целью их было вредить испанской торговле, но зачастую английские крейсеры-любители занимались просто на просто морским разбоем и наводили ужас не только на испанские корабли, но и на торговые суда дружественных держав. В случае жалоб со стороны последних, правительство всегда оставалось в стороне, так как экспедиции снаряжались в большей части случаев на средства частных лиц. Лучшие английские моряки, светила английского флота, Дрэк, Рэлей, Фробитер, воспитались в школе пиратства. Как велики были барыши от подобных предприятий можно судить из того, что однажды на долю Рэлея пришлось 80 000 фунтов, но эту сумму нужно увеличить по крайней мере в шесть раз, чтобы дать понятие об ее тогдашней ценности²⁶. Если же в снаряжении экспедиции принимало участие правительство, то и оно получало свою долю. — К жажде прибыли присоединился дух предприимчивости, безотчетная любовь к приключениям, которая в то время охватила всю Европу и в особенности Англию. Непреодолимое любопытства заставляло людей покидать родной кров, подвергаться всевозможным лишениям, лишь бы своими глазами увидать новооткрытые страны, о которых рассказывалось столько чудес. Впрочем и промышленники и энтузиасты (в то время эти два типа часто соединялись в одном и том же лице) не оставались в накладе: они возвращались на родину богатые опытом и добычей, которая десятирицей окупала им издержки отдаленного странствования.

Ближайшим следствием быстрого возрастания народного богатства было улучшение материальных условий жизни и домашнего комфорта. Прежние угрюмые, закоптелые замки с подъемными мостами и узко-прорезанными, на подобие бойниц, окнами уступают место изящным светлым постройкам в стиле возрождения, с тенистыми парками, фонтанами и статуями; стены их украшаются мягкими цветными коврами арраской работы, напоминающими позднейшие гобелены. В эти-то очаровательные убежища любят приезжать потомки прежней воинственной феодальной аристократии, теперь превратившиеся в придворных, чтобы отдохнуть от шумно-проведенной зимы при дворе. Испанцы, посетившие Англию при Генрихе VIII, были поражены деревенским видом английских городов; не только в маленьких городках, чрез которые им приходилось проезжать, но и в самом Лондоне большая часть домов была выстроена из дерева и покрыта соломой. При Елисавете разбогатевшее купечество воздвигло великолепные здания на место прежних лачуг и превратило пустыри в оживленные и прекрасно обстроенные улицы. Лондон и тогда уже поражал иностранца своей громадностью и необыкновенным оживлением. Сотни кораблей стояли на якоре у лондонского моста; на улицах толпились люди самых разнообразных национальностей, а магазины были полны произведениями всех частей света. Венецианец Молино, видевший Лондон в 1607 г., считает его первым городом в Европе не только по количеству народонаселения, но и по великолепным постройкам и торговому значению. Такое же быстрое превращение совершилось и в провинциях. Фермеры не удовлетворяются более своими прежними жилищами без печей; они строят себе солидные кирпичные дома, снабженные всем необходимым для спокойной и комфортабельной жизни. Современники говорят, что провинциальные гостиницы не только не уступают столичным в чистоте и удобствах, но даже нередко превосходят их в этом отношении²⁷.

С изменением внешнего вида жилищ изменяется и самый образ жизни. Довольство порождает новые потребности и новые затеи; распространяется вкус к роскошным костюмам, к изящному убранству комнат. Нигде впрочем разорительная погоня за модой не достигала таких чудовищных размеров, как в Англии, а в самой Англии, по словам современного наблюдателя (Гарриссона), никогда моды не были так причудливы и изменчивы как в царствование Елисаветы. Один талантливый фламандский живописец второй половины XVI в. написал злую сатиру на эту чудовищную модоманию, изобразив на своей картине англичанина времен Елисаветы совершенно голым: он — видите-ли — задумал сшить себе платье и уже в одной руке держит штуку сукна; в другой — ножницы; остается выбрать фасон, но в этом то и состоит вся задача. Итальянский костюм изящен, но испанский величественнее; французский тоже хорош, но и немецкий имеет свои достоинства. Он мысленно перебирает их один за другим, оценивает относительно вкуса и моды и не может придти ни к какому заключению, потому что каждый из них, модный сегодня, может выйти из моды завтра — и тогда с чем-же он останется. Рассуждая таким образом, он предпочитает лучше остаться совершенно без одежды, нежели ошибиться в выборе костюма и не быть одетым по моде.

Тщетно правительство издавало законы против роскоши (sumptuary laws) и преследовало уродливо-фантастические принадлежности костюма тогдашних денди²⁸; меры едва-ли были в состоянии искоренить зло, находившее поддержку в высших классах общества и при самом дворе. Сама Елисавета была первой щеголихой в Англии и тратила большие суммы на свой туалет, а ее двор подавал всему городу пример безумной расточительности и погони за модой. Придворные кавалеры и дамы наперерыв старались превзойти друг друга великолепием и роскошью своих костюмов. Рассказывают, что камзол сэра Вальтера Рэлея был вышит жемчугом по черному бархату, а сапоги его, буквально унизанные драгоценными камнями, стоили около семи тысяч фунтов стерлингов²⁹. Современные писатели (Гаррисон, Потэнгем, Бортон и др.) горько жалуются на это безумство, но новейший историк английской культуры не без основания видит в этом ослепительном маскараде нечто более бессмысленной забавы. — По его мнению здесь сказывается избыток внутренних сил, радость жизни, сродное артистической натуре желание любоваться зрелищем прекрасных форм и ярких цветов³⁰.

Венцом пышного развития социальной жизни английского народа была богатая и оригинальная литература, составляющая славу и гордость царствования Елисаветы. Помещенная между кровавыми религиозными преследованиями Марии с одной стороны и взрывами пуританского деспотизма, остановившего в XVII веке развитие искусства и литературы с другой, эпоха Елисаветы не даром представляется современному исследователю каким то оазисом свободы и счастья. «Никогда — говорит Гецлит — гений Англии не сиял таким полным, ярким и самостоятельным светом, как в это время»³¹. И это не пустая фраза. Действительно, ни один период английской истории не может похвалиться таким обилием гениальных умов, давших новые направления почти всем сферам человеческой деятельности. Семена, брошенные этой великой эпохой, оплодотворили собой всю культуру Англии XVII и XVIII веков и продолжают приносить плоды до сих пор. Некоторые отрасли литературы достигают в это время такого изумительного развития, такого художественного совершенства, какого они не достигали ни прежде, ни после. Ослабление религиозного фанатизма и теологического духа, знакомство с классической литературой, открывшее пытливому уму новые горизонты мысли и новые идеалы политического устройства, освобождающие учения Италии, внутренний мир, развитие национального благосостояния и свободных учреждений — вот те общие причины, которые вызвали к жизни богатую литературу времен Елисаветы. — Но кроме этих общих причин были еще частные, и их тоже нельзя упускать из виду, если мы хотим себе составить верное понятие об умственном характере этой многознаменательной эпохи. — Потребность умственных наслаждений не была одинаково развита во всех классах общества; литературные занятия не составляли еще отдельной отрасли производительного труда, и потому для литературы была необходима специальная поддержка. Эту поддержку она нашла при дворе и в среде образованной английской аристократии. — Влияние двора не ограничивалось тогда пропагандой роскоши и мод. Ему, бесспорно, принадлежит честь распространения в современном обществе вкуса к более утонченным наслаждениям, к занятиям искусством и литературой. Среди важных государственных забот, поглощавших большую часть ее времени, Елисавета находила однако досуг для литературных занятий и на шестьдесят пятом году своей жизни перевела еще с греческого трактат Плутарха о Любопытстве. Ученость и талант весьма ценились при ее дворе и нередко служили ступенью к высшим отличиям; интимный кружок королевы состоял из лиц, приобретших себе почетное имя в литературе. В числе приближенных ее находились: Роджер Ашэм, ее наставник и глубокой знаток классической древности, Лорд Бокгорст, автор Горбодука и государственный казначей Англии, Сидней и Рэлей, известные своими прекрасными сонетами и др.; наконец в последние годы XVI ст. стал появляться в гостиной королевы и Бэкон, будущий преобразователь философского метода, тогда уже впрочем известный своими Опытами. (Essays, 1597 г.). Из придворных дам Елисаветы достаточно назвать мать Бэкона, Анну Бэкон, которая считалась одной из образованнейших женщин своего времени и вела ученую переписку на греческом языке с известным епископом Джуэлем. Вообще, по словам Гаррисона, придворные дамы того времени мало чем уступали мужчинам; оне внимательно изучали Св. писание; некоторые из них сами сочиняли книги и переводили с иностранных языков различные сочинения на латинский и английский. Обыкновенно расчетливая до скупости, Елисавета изменяла своей натуре, когда дело шло о покровительстве литературным талантам,³² а пример королевы действовал заразительно и на ее окружающих. Мы не задумываясь скажем, что большая часть поэтов того времени наверное умерли бы с голоду, если бы во время не встретили покровителей в лице знатных и образованных людей, которые сами интересовались поэзией и всегда рады были оказать нравственную и материальную поддержку голодающим детям Аполлона.

Ничто впрочем не характеризует так полно оригинальную культуру того века, как те бесчисленные празднества, процессии, аллегорические представления и т. п. торжества, в которых старое и новое аллегория и действительность, античные воспоминания и поэтические предания средних веков, рыцарские турниры и итальянские маски причудливым образом смешиваются между собою, превращая обыденную жизнь в какую-то фантастическую сказку. Ежегодно весной королева предпринимала свои обычные прогулки по Англии (Royal Progresses), останавливаясь на пути в городах и замках вельмож. Эти королевские путешествия подавали повод ко всевозможным сюрпризам в античном стиле. Когда королева (рассказывает Бартон) посещала замок какого нибудь вельможи, то у входа ее приветствовали Пенаты, затем Меркурий отводил ее в приготовленную для нее опочивальню... Она могла видеть из окна, как пажи, переодетые дриадами, поминутно выскакивали из лесу, а слуги, изображавшие сатиров, то и дело ковыляли но лугам. Когда Елисавета проезжала Норич, то из группы богов, вышедших ей на встречу, отделился Купидон и, приблизившись к королеве, подал ей золотую стрелу, которую ее прелести должны были сделать неотразимой, — подарок, (замечает по этому поводу Голлиншед), принятый пятидесятилетней королевой с особенным удовольствием³³. Особенно долго остались в народной памяти кенильвортские празднества, устроенные для Елисаветы ее любимцем Лейстером. Они продолжались около трех недель и своим великолепием затмили все подобные зрелища. Через долину, отделяющую главные ворота замка от большой дороги, был переброшен мост 70 футов длины; его сваи были увешаны подарками, которые семь греческих божеств (Помона, Церера, Бахус и др.) подносили королеве; тут были клетки с редкими птицами, корзины с плодами, вино в серебряных сосудах и т. д. Поэт, стоявший на той стороне моста, объяснял латинскими стихами символическое значение этих предметов. Не успел он кончить свои объяснения. как на плавучем островке приблизилась к кортежу Дева Озера (The lady of the Lake) и сказала королеве приветственные стихи. — С той же целью подплыл к Елизавете Арион, сидя на спине громадного дельфина, в котором помещался целый оркестр музыкантов³⁴. После роскошного обеда начались танцы; вечером был сожжен на пруду великолепный фейерверк, и день кончился представлением какой-то пьеской, разыгранной придворными актерами Лейстера. В следующие дни удовольствия были еще разнообразнее: охоты, медвежьи травли, спектакли сменяли друг друга, а в заключение королева присутствовала при представлении народно-бытовой драмы или скорее пантомимы, ежедневно исполняемой поселянами Ковентри в память истребления Датчан³⁵. В 1581 г., по случаю прибытия торжественного посольства из Франции с целью просить руки Елисаветы, при дворе были великолепные банкеты с масками, турнирами и другими увеселениями. — Возле южной части уатголлского дворца был нарочно построен великолепный павильон, устланный коврами, убранный цветами и деревьями, с потолком, изображавшим небо, усеянное звездами. Как только почетные гости разместились в павильоне, к ним подъехали четыре рыцаря в полном вооружении, называвшие себя Питомцами Желания (the foster children of Desire). То были блестящие кавалеры двора Елисаветы — молодой граф Арондель, Лорд Виндзор, Филипп Сидней и Фольк Гревилль. Целью их прибытия было желание овладеть Замком Совершенной Красоты (так называлось место где сидела королева). Прежде нежели решиться идти на приступ, они послали к королеве герольда, одетого в белое и красное (цвета желания) с приглашением сдать замок. — Получив отказ, они поставили на колеса целую искусственную гору с скрытым в ней оркестром музыкантов и стали понемногу придвигать ее к замку. В ответ на вторичное приглашение сдаться, в замке забили тревогу и выстрелили в нападающих из двух пушек. Первая была заряжена сахарным порошком (sweet powder), а вторая душистой водой. Но пушечные залпы не остановили нападающих и они продолжали штурмовать замок, бросая в него цветами и конфетами. — В это время показались на террасе защитники замка в сопровождении своих слуг, пажей и музыкантов. В пышных речах они выразили свою преданность королеве и желание сложить за нее свои головы. После этих речей начался уже настоящий турнир, длившийся до ночи, в котором, само собою разумеется, победителями остались защитники совершенной красоты. В заключение всего нападающие поднесли королеве оливковую ветвь в знак мира и совершенной покорности³⁶.

Другого рода турниры происходили во время посещения королевой университетов оксфордского и кембриджского. Публичный диспут на заданную тему составлял необходимую принадлежность почетного приема. Университеты выставляли своих лучших бойцов, которые состязались друг с другом по всем правилам схоластической диалектики³⁷. В 1578 г., когда Елисавета проездом остановилась в маленьком городке Saffron Walden'е, находящемся в нескольких милях от Кембриджа, вице-канцлер университета известил Борлея, что директоры университетских коллегий желают приветствовать королеву и приготовились устроить в честь. ее диспут на следующую тему: что в монархе более достойно похвалы — милосердие или строгость? Борлей от имени королевы изъявил согласие на их предложение, и в назначенный час депутаты от университета в своих традиционных бархатных мантиях и четыреугольных шляпах приехали в город. Несмотря на то, что Елисавета сильно устала после дороги, она однако не заставила долго ждать себя и в сопровождении Борлея и нескольких придворных дам прибыла в залу, предназначенную для торжества. После обычных приветственных речей, продолжавшихся более часа, начался диспут на латинском языке, длившийся целых три часа. Он, вероятно, продолжался бы гораздо долее, если бы Борлей, заметив усталость королевы, не принял на себя, в качестве канцлера университета, почетной обязанности руководить прениями, которая давала ему право поминутно останавливать разгорячившихся диспутантов, напоминанием не уклоняться от предмета и диспутировать по правилам диалектики: Loquor, ut Cancellarius, disputa dialectice. Королева выдержала терпеливо эту трехчасовую диалектическую пытку и насказав, по своему обыкновению, диспутантам множество любезностей, отпустила их обратно в Кембридж³⁸.

Ежегодные путешествия Елисаветы по Англии, вызывавшие со стороны аристократии разорительные заявления верноподданнических чувств в виде праздников, процессий, турниров и т. п. весьма нравились народу, сохранившему в своих собственных празднествах иного сценического. В первой главе мы уже имели случай познакомиться с некоторыми из этих сельских торжеств, которые, подобно олимпийским играм древней Греции, поддерживали племенную связь и солидарность между различными классами английского населения, соединяя их в живом чувстве общего веселья. Мы видели, что драматический элемент с давних пор играл важную роль в этих увеселениях, но в XVI в. он получил решительное преобладание. «Сценические представления — говорит новейший историк царствования Елисаветы — были любимым удовольствием английского народа от дворцов до хижин. Летописцы сообщают нам много сведений о масках и различного рода пьесах, игранных в это время при дворе и в замках знатных вельмож. Эти представления были блистательным выражением господствовавшего вкуса к сценическому, который в Англии был вполне национальным и всеобщим явлением»³⁹. Во второй половине XVI в. число странствующих актеров увеличилось до такой степени, что правительство, опасаясь разных бесчинств, могущих произойти от множества праздных и бродячих людей, сочло нужным особым указом ограничить их распространение, изъяв их из под покровительства законов и поставив их на одну доску с фокусниками, вожаками медведей и т. п. бродягами⁴⁰. Эта мера не коснулась впрочем постоянных актеров, обыкновенно приписанных ко двору какого-нибудь знатного вельможи и путешествовавших под защитой его герба⁴¹, которым правительство продолжало оказывать всякого рода поощрения. В 1574 г. Елисавета, уступая настояниям своего любимца Лейстера, видала его придворным актерам, Джемсу Борбеджу с товарищами патент, в силу которого они могли давать театральные представления не только везде в провинции, но и в самом Лондоне, «для увеселения наших возлюбленных подданных и для нашей собственной утехи и удовольствия», как сказано в самом патенте⁴². Лорд-мэр и альдермены Лондона протестовали против королевского патента, так как по их мнению им нарушались права городского совета; вследствие чего между городским советом и министром двора (Lord chamberlain) возникли пререкания. С юридической точки зрения, конечно, городской совет был прав, так как верховная власть не имела права вторгаться в пределы его юрисдикции. Пока это дело разбиралось в тайном совете королевы, городской совет, фанатизируемый пуританскими проповедниками, всячески теснил актеров, запрещал им собираться для репетиций, разгонял публику и т. д. Тогда актеры подали в верховный совет жалобу на притеснения городских властей, не дозволяющих им упражняться в своем искусстве и тем добывать себе кусок хлеба. На это члены городского совета возражали, что никто не мешает актерам заниматься каким угодно ремеслом, лишь бы это ремесло было честное, но что они в первый раз слышат будто таким ремеслом может быть театральное искусство и т. д.⁴³ Должно полагать что верховный совет решил дело не в пользу актеров, и они, видя, что правительство не в силах их защищать, решились удалиться за городскую черту, за пределами которой оканчивалась юрисдикция лорда-мэра и основать там первый постоянный театр. В 1575 г. Джемс Борбедж и его товарищи купили большое место, некогда принадлежавшее упраздненному доминиканскому монастырю (Blackfriars) и принялись за постройку театрального здания. Постройка шла так успешно, что в следующем году театр, получивший название блакфрайрского, был уже открыт для публики. Как велика была общественная потребность в этом учреждении можно судить из того, что в том же году близь вновь построенного театра возникли два других The Curtain и The Theatre, а в 1578 г. один пуританский проповедник насчитывал в Лондоне и его предместьях восемь театров⁴⁴.

В конце XVI в. к существующим восьми театрам прибавилось еще несколько новых, между которыми первое место занимал Глобус, построенный в 1594 г. Ричардом Борбеджем. Глобус, принадлежавший той же компании актеров, которая основала блакфрайрский театр, был предназначен для летних представлений. Пуританские проповедники называют лондонские театры роскошными зданиями (sumptuous Theatre-Houses), тогда как на самом деле это были наскоро сколоченные деревянные постройки, напоминающие наши масленичные балаганы. Устройство их было чрезвычайно просто. Представьте себе овальное пространство, обведенное крытыми галлереями, но само открытое сверху; это — партер Глобуса. В нем нет даже скамеек, и публика, забравшаяся сюда, должна все время стоять на ногах, ежеминутно рискуя подвергнуться неприятностям капризной лондонской погоды. В галлереях, окружающих партер, находились более удобные, но за то и более дорогие места для зрителей, а под галлереями несколько повыше партера и ближе к сцене были устроены ложи, где сидели дамы. Над ложами выходившими на самую сцену, находился балкон, отданный в распоряжение музыкантов. Кроме того были еще места на самой сцене, назначенные для тех, кто не поскупится заплатить целый шиллинг за место. Там обыкновенно сидели или, лучше сказать, полулежали на тростниковых циновках (rushes), подмостив под себя свои плащи, знатные покровители театра, литераторы и драматурги, записные театралы, или просто лондонские денди, желавшие прослыть тонкими ценителями драматического искусства и вообще чем бы то ни было обратить на себя внимание публики⁴⁵. Деревянные перила отделяли партер от несколько возвышающейся над ним сцены, которая делилась на три части: авансцену, балкон и находившуюся под ним маленькую внутреннюю сцену. На заднем фоне сцены возвышался, по крайней мере на восемь футов от пола, укрепленный на столбах, балкон, плотно примыкавший к наружной стене. Назначение его было заменять собою башню, городскую стену, террасу и вообще верхнее жилье. Здесь напр. происходила поэтическая сцена свиданья Ромео и Джульетты; отсюда Джульетта должна была произнести свой восторженный, дышащий страстью и негой юга, монолог к ночи и отсюда же несговорчивые граждане Анжера (в короле Иоанне) вели свои переговоры с королями французским и английским. Под балконом, в пространстве между поддерживающими его столбами и стеной, была устроена маленькая внутренняя сцена, закрытая от публики занавесками. В Отелло в ней помещается постель Дездемоны, а в Гамлете она изображает собой театр, на котором странствующие актеры играют по приказанию принца многознаменательную пьесу об убийстве Гонзаго. Что касается до сценической постановки английской драмы XVI в., то она поражает своей первобытностью, Тогдашняя сцена не знала ни декораций, ни подвижных кулис; все ее убранство ограничивалось ковровой драпировкой, спускавшейся с лож, выходивших на сцену, до самого пола. Потолок сцены был обтянут светло-голубой материей, если сцена изображала день; если же, по требованиям пьесы, должна была наступить ночь, то светлая драпировка заменялась другой, более темной. Во время представления трагедий вся сцена облекалась в траур, что в переводе на простой язык означает, что ее завешивали черными коврами. Место действия обозначалось на доске, выставляемой на авансцене, и чтобы переменить его нужно было только наклеить на доску другую надпись. Единственная роскошь, допускавшаяся на этих балаганных театрах, была роскошь костюмов, из которых некоторые, может быть неверные исторически, были тем не менее великолепны. Из бумаг братьев Аллейн, изданных Колльером, видно, что за один бархатный костюм, по всей вероятности предназначавшийся для актера, игравшего роль короля, было заплачено двадцать фунтов — сумма для того времени весьма значительная. Плата за вход была различна; вообще в открытых театрах она была меньше, чем в закрытых, предоставлявших зрителям более удобств. Партер в открытых театрах стоил всего один пенс; если же пьеса давалась в первый раз, то два пенса. За место на сцене нужно было заплатить шиллинг; ложа стоила несколько больше. В Блакфрайрском театре, где ложи были устроены в виде отдельных комнат, цена ложи доходила иногда до двух с половиною шиллингов. Начало представления возвещалось звуком труб; в народных (public) театрах спектакль обыкновенно начинался ровно в три часа пополудни и оканчивался за светло. В театрах менее поместительных и носивших по этому случаю название частных (private); к ним принадлежал между прочим и Блакфрайрский театр) иногда играли несколько позднее, но это случалось редко, так как городские власти бдительно следили за тем, чтоб всякое представление оканчивалось до захода солнца. Относительно порядка представления нужно заметить, что почти всякой пьесе предшествовал пролог. При звуках музыки выходил на сцену актер, игравший роль пролога, одетый в черное бархатное платье и кратко излагал содержание пьесы. В некоторых пьесах каждому акту предшествовала пантомима, в которой символически изображалось то, что должно было произойти в этом акте. Пример такой пантомимы мы видели в Горбодуке. Если же, по свойству пьесы, пантомимы не полагалось, то в антрактах шуты забавляли публику танцами и пением комических куплетов. По окончании пьесы, после обычной молитвы за королеву, исполняемой всем персоналом пьесы на коленях, на сцену выходил клоун и произносил свой джиг (jig), род комической импровизации, полной намеков на современные события и сопровождаемой пением и танцами. К характеристическим особенностям сценической постановки старинных английских пьес нужно еще отнести то, что женские роли обыкновенно исполнялись мужчинами — обстоятельство, по нашему мнению сильно вредившее художественной правде исполнения, ибо мы даже и не можем себе представить, чтоб мальчики актеры могли сколько-нибудь удовлетворительно воссоздать такие глубоко-женственные характеры, как напр. Офелия, Дездемона или Юлия⁴⁶.

Учреждение постоянных театров составляет эпоху в истории английского сценического искусства. Прежде, когда театральные представления давались в залах таверн, школ или в донах знатных лиц, качество их исполнения зависело от множества случайных причин, сильно тормозивших развитие сценического искусства. Теперь же, когда театр стал в непосредственные отношения к публике, когда число театров постоянно возрастало, конкуренция вступила в свои права и актеры различных трупп изо всех сил старались превзойти друг друга и усовершенствовать свое искусство, ставшее для них с этих пор весьма прибыльным ремеслом. По вычислению Мэлона, средняя цифра ежедневного дохода в театрах Блакфрайрском и Глобусе простиралась до девяти фунтов; сумма эта делилась на сорок частей, из которых двадцать две назначались в вознаграждение актерам, пятнадцать распределялись между содержателями или пайщиками (sharers) театра и составляли процент с затраченного ими капитала, а остальные три шли на образование постоянного фонда для покупки новых пьес. Кроме того известнейшие из лондонских трупп попеременно были приглашаемы ко двору, где им отпускалось по 10 ф. за представление одной пьесы. Если же труппа актеров выписывалась в одну из летних резиденций королевы — Ричмонд, Виндзор или Гэмптон-Корт, то сумма, платимая им за представление, удваивалась⁴⁷. Вознаграждение, получаемое драматическими писателями за свои произведения, были сравнительно меньше: впрочем театр им платил обыкновенно от шести до восьми фунтов за пьесу, что составило бы на теперешние деньги от 36 до 48 фунтов⁴⁸. В XVI в. литературный труд не существовал еще как один из видов промышленного труда, и театр был единственным местом, куда начинающий писатель мог выгодно сбыть свою работу и даже приобрести известность. Можно сказать, что учреждение постоянных театров вызвало особую отрасль литературного труда и несколько возвысило авторскую профессию. Вот почему в конце XVI в. к театру отовсюду начался такой приток свежих литературных сил, какого не было никогда ни прежде, ни после этого времени. Но так как профессия драматического писателя была все-таки несравненно менее выгодна, чем профессия актера, то нередко случалось, что даровитый человек соединял в своем лице обе профессии. Известно, что Марло, Шекспир, Бен-Джонсон и др. были не только драматическими писателями, но также и актерами. Этому благодетельному соединению в одной личности двух главных отраслей драматического искусства английские театры обязаны в значительной степени своим процветанием, а сценическое искусство своим высоким развитием⁴⁹.

Мы впали бы в грубую ошибку, если б по той скромной роли, которую играет театр в лондонской жизни нашего времени, стали бы заключать об его тогдашнем общественном значении. В то время не было ни газет, ни журналов, ни дешевых публичных чтений, и театр был единственной школой умственного и эстетического развития народа, единственным местом, где чары искусства, отрывая мысль народа от отупляющих мелочных забот обыденной жизни, доставляли ему умственную пищу и высокое эстетическое наслаждение. В исторических пьесах он знакомился с важнейшими личностями своей истории, которые, стряхнув с себя могильный сон, являлись перед ним в обаянии вечной юности и силы и как бы приглашали его быть участником их радостей и страданий, поражений и побед; фантастические пьесы переносили это в мир чудных сказочных грез, созданных народной фантазией, где так привольно витать германскому духу; в комедиях он видел смешную сторону порока и все язвы современной действительности; наконец в трагедиях перед ним раскрывалась героическая сторона человеческой природы и он приучался безбоязненно читать в «пламенных страницах великой книги человеческого сердца» (выражение Т. Гейвуда). За исключением драмы вся утонченная и блестящая литература времени Елисаветы с ее классической ученостью, итальянскими новеллами и английским эвфузмом, была книгой за семью печатями для народа, и потому лишь только открылся этот свежий и неистощимый источник умственных наслаждений, как народ повалил к нему толпами. Может быть после перевода Библии на английский язык ничто в такой степени не содействовало сближению различных классов общества, как учреждение постоянных театров. Конечно, если английскую драму и можно назвать народной, то не в том смысле, что и образованные и необразованные могли ценить ее за одни и те же качества. Каждый искал в ней того, что ему было нужно. Народ особенно любил в ней энергию выводимых характеров, потрясающие сцены и комические эпизоды; образованные люди наслаждались поэзиею ее языка, глубиной психологического анализа и т. п., но при всем том разнообразная публика, посещавшая лондонские театры, связывалась в одно целое общин художественным интересом, общей жаждой сильных и страстных ощущений. Только благодаря этой привязанности всех классов общества к театру, правительство могло отстоять его от нападений пуритан, приобретавших все больше и больше значения в парламенте и городском управлении. Театры устояли, потому что большинство лондонского населения было заинтересовано в их существовании, а перед этим большинством невольно должна была склониться горсть фанатиков.

Из сказанного ясно, что публика, посещавшая лондонские театры, если мы согласимся исключить из нея духовенство и пуритан, была почти поровну разделена между всеми классами общества. Тут можно было встретить и адмирала, и матроса, и студента и торговца из Сити. Из состава тогдашней публики ни в каком случае нельзя исключать женщин и девушек, потому что мы имеем положительные свидетельства о постоянном посещении ими театральных представлений. В Блакфрайрском театре было даже несколько лож, исключительно предназначенных для придворных дам и жен посланников. Известный противник театров, Госсон, в своем послании к благородным гражданкам Лондона (To the Gentlewomen Citizens of London) тщетно убеждал их перестать посещать театральные представления, так как подобные посещения могут только вредить их нравственности и доброму имени⁵⁰. Присутствие благовоспитанных женщин в лондонских театрах удивляло посещавших Англию иностранцев. В 1617 г. прибыло в Англию венецианское посольство, во главе которого стоял Пиетро Контарини. Капеллан этого посольства, Горацио Бузино, вел дневник куда вносил все, что особенно поражало его вовремя пребывания в Англии⁵¹. Мы позволяем себе привести одно место из его дневника, где встречается несколько любопытных подробностей о театральных представлениях того времени, составе публики, костюмах и т. п. «На другой день (рассказывает Бузино) мы отправились в один из многих лондонских театров, где даются всякого рода представления. Мы видели трагедию, которая впрочем не могла интересовать меня, так как я не понимал ни слова по английски, хотя не без удовольствия смотрел на роскошные костюмы актеров. Мне гораздо больше понравились разнообразные увеселения, состоящие из танцев, пения и музыки. Но величайшим наслаждением для меня было смотреть на толпу здешних аристократов, одетых с царским великолепием, которые соблюдали строгую тишину и внимательно следили за представлением. Эти театры посещаются множеством прекрасных и благовоспитанных женщин (respectable ladies у Броуна), которые свободно входят сюда и без малейшего смущения садятся рядом с мужчинами». Обычай посещения театров женщинами так вошел в права общества, что женщины, сначала носившие маски, чтоб скрыть свое присутствие в театре и тем избавиться от нареканий, впоследствии стали ходить в театр без масок⁵². Пуританские противники театров (Норсбрук, Госсон, Фильд, Стэбс и др.) в особенности налегают на то, что театральные представления, кроме порядочных людей, посещались также дурной и развратной частью общества⁵³, что куртизанки и карманные воришки ходили туда на поживу. Но разве есть какое-нибудь общественное собрание в мире, где бы можно было застраховать себя от встречи с подобного рода субъектами? Начиная с церкви и кончая театром, везде можно встретить много подозрительных личностей, но от этого церковь не перестает быть менее святой, а театр менее нравственным.

Учреждение постоянных театров, в связи с быстрым развитием драматического искусства и возрастающей популярностью театральных представлений, вызвало сильную реакцию со стороны пуритан, с своей аскетической точки зрения считавших театр, поэзию и вообще искусство суетными и греховными удовольствиями, придуманными врагом рода человеческого с целью отвратить человека от чистой христианской жизни и, развратив его волю и чувство, сделать его окончательно неспособным посвятить себя служению Богу и истине⁵⁴. И потому, как только эти представители возрожденного средневекового аскетизма заметили, что театральные представления, выработавшись мало-помалу в самостоятельное учреждение, начинают становиться в полном смысле общественной потребностью, как тотчас же принялись громить их в своих проповедях и памфлетах. С этих пор и почти до половины следующего столетия идет сильная борьба между пуританами и поддерживавшим их городским советом с одной стороны и актерами и драматическими писателями с другой, борьба, кончившаяся, впрочем, временным торжеством реакции и запрещением театральных представлений во всей Англии парламентским указом 1642 г. Мы считаем не лишним познакомить читателей с главными фазисами этой борьбы, потому что из нее всего яснее видно культурное значение английского театра, равно как и те отношения, в каких он находился к современному обществу.

Первый ополчившийся против театральных представлений был известный пуританский агитатор, Томас Уилькокс, который в своей проповеди, произнесенной 3 ноября 1577 г. в церкви св. Павла, объясняет свирепствовавшую тогда в городе моровую язву наказанием божьим за грехи народа, во главе которых он ставит пристрастие англичан к театру. «Я не говорю о других пороках, увлекающих человека в бездну мирской суеты. Взгляните только на театральные представления и на стремящуюся туда толпу; взгляните на великолепные театральные здания, вечный памятник расточительности и безумия лондонских жителей. Я знаю, что они теперь закрыты по случаю язвы. Я одобрил бы этот образ действий, если бы правительство продолжало его держаться и на будущее время, потому что закрытие театров на известный срок только приостанавливает распространение зарази; но не уничтожает ее причины. Если вникнуть хорошенько в дело, нельзя не прийти к убеждению, что причина заразы есть грех, а причина греха сценические представления; следовательно, истинная причина заразы есть сценические представления»⁵⁵. В том же году другой пуританский священник Джон Hopсбрук издал целый обстоятельный трактат, направленный против игры в кости, танцев и драматических представлений⁵⁶. Трактат Норсбрука написан в разговорной форме и состоит из вопросов неопытного юноши и вразумлений старца. Слыша вокруг себя одновременно сильные нападки на театральные представления и восторженные похвалы им, юноша стал колебаться — действительно-ли театр так безнравственен и вреден, как его хотят представить враги его? Молодость и страсть к удовольствиям по всей вероятности не раз уже подсказывали ему отрицательное решение. Однако прежде чем внять увещаниям этого соблазняющего голоса, он решился изложить свои сомнения некоему старцу, которого опытность и ум давно уже возбуждали его уважение. Обращение колеблющегося юноши из робкого поклонника театров в их решительного противника составляет содержание и мораль сочинения. Разговор начинается длиннейшими рассуждениями о вреде праздности, занимающими в подлиннике более 80 страниц, и потом уже переходит к театру. Старик доказывает, что дьявол не мог избрать лучшего места для привлечения людей в свои сети, ибо ничто в такой степени не разжигает страсти, как сценические представления. Однако — возражает на это юноша — я слышал, что много мужчин и женщин, посещавших театр, никогда не испытывали на себе такого пагубного действия драматических представлений. В ответе своем старик ссылается на авторитет Хризостома, Амвросия, Лактанция и других отцов церкви, признававших театр учреждением вредным для нравственности и в заключение утверждает, что не только ремесло актера бесчестно, но что даже ходить в театр, а тем более восхищаться сценическими представлениями дело весьма постыдное. В особенности он сильно вооружается против мистерий, которые все еще продолжали изредка даваться в Лондоне, видя в них профанацию слова Божия. «По истине — говорит он — нет ничего хуже, как мешать божественное с непристойным; это все равно, что класть мясо в рот нечистыми руками. св. Августин говорит, что лучше совсем не касаться божественного, нежели искажать его. А между тем долгое попущение этих нечестивых представлений вселило в сердца людей такое слепое благоговение к ним, что некоторые не стыдятся думать и открыто утверждать, что мистерии также полезны, как и проповеди». — В трактате Норсбрука содержится мало сведений о современной ему драме. Занимаясь исключительно вопросом принципиальным, о безнравственности театральных представлений вообще, автор только мимоходом упоминает о двух знаменитых в его время театрах (The Curtaine и The Theatre), не сообщая при том никаких подробностей об их устройстве. Замечательно впрочем, что автор с редкой проницательностью указал на общую причину, обусловливавшую собой быстрое распространение театральных представлений, на чувство обеспеченности и материального довольства английского народа в эпоху Елисаветы, которое, по его словам, до того вскружило голову людям, что они, отдавшись беззаботному веселью и думать забили о Боге и об улучшении своей нравственности. Последнее обстоятельство особенно сокрушало служителей слова Божия, которые в своих проповедях не раз жалуются, что церкви пустеют, а театры все более и более наполняются публикой. «Разве звук трубы, (говорит один современный проповедник), возвещающий начало дрянной пьесы, не привлекает тысячи людей, тогда как на благовест колокола, призывающий к проповеди, сойдется всего на всего одна сотня. Когда вы ни придете, в Театр, Занавесь и другие здания, где даются представления, вы всегда можете найти там (даже в воскресный день) толпы народа, не говоря уже о других увеселительных местах, которые с своей стороны тоже отвлекают народ от слова Божия»⁵⁷. Прошло всего два года после учреждения первых постоянных театров, и не смотря на систематическую оппозицию городского совета и положительное запрещение играть по воскресным дням, театральные представления до того успели войти в нравы народа, до того успели приобрести симпатию лондонского населения, что городская администрация принуждена была сквозь пальцы смотреть на нарушителей своих собственных постановлений и, как мы сейчас видели, допускала спектакли по воскресным дням. Но и пуритане в свою очередь тоже не дремали и продолжали волновать общественное мнение, указывая на развращающее влияние театральных представлений.

В 1576 году, когда великое драматическое движение только что началось, прибыл в Лондон бывший студент оксфордского университета, Стефан Госсон. Не имея никаких определенных средств к жизни, талантливый юноша обратился туда, куда смело обращались все талантливые бедняки, где принималась с распростертыми объятиями всякая новая сила, словом — он вступил в сношения с одним из только что основанных лондонских театров и предложил свои услуги в качестве актера и драматурга. Предложения его были приняты, и в продолжение двух лет он поставил на сцену несколько из своих пьес, (Captain Mario, Catilina, Praise at Parting), из которых, впрочем ни одна не дошла до нас. Два года спустя Госсон навсегда распростился со сценой и с тех пор сделался заклятым врагом театральных представлений. Из одного места его Школы Злоупотреблений можно, пожалуй, вывести заключение, что причиной его разрыва с театрами были простые денежные счеты⁵⁸. Но мы оставляем эти мелочи реалистам. Все что тут мы знаем о Госсоне заставляет нас предполагать, что тут были причины посерьезнее, что карьера актера и драматического писателя едва-ли могла быть когда нибудь по сердцу человеку, который в двадцать лет смотрел на жизнь как на юдоль скорби и считал все ее блага ничтожными и суетными⁵⁹. Сам Госсон объясняет своей разрыв с театрами тем, что он не мог быть спокойным зрителем совершающихся там бесчинств (Plays Confuted, London 1582. The First Action), но несомненно, что тут дело не обошлось без влияния пуританских проповедников, которые с необыкновенным искусством умели действовать на натуры, подобные Госсону, воспламеняя их религиозную экзальтацию. Как бы то ни было, но осенью 1579 года появилось в свет сочинение бывшего драматурга Школа Злоупотреблений (The Schoole of Abuse), направленное против театральных представлений и проникнутое суровыми воззрениями пуританской морали. Ригоризм автора доходит до того, что он без всякого колебания соединяет в одном общем осуждении все изящные искусства и называет актеров, поэтов и музыкантов гусеницами общества⁶⁰. Замечательно, что в защиту своих воззрений Госсон не приводит, подобно Норсбруку и другим пуританским проповедникам, текстов из Св. писания и не прикрывается авторитетом отцов церкви; в принципе он даже допускает искусство, но безусловно осуждает все уклонения от истинных целей искусства, а с его пуританской точки зрения художественные цели всегда должны подчиняться целям нравственным. Он напр. допускает поэзию и музыку, но только в том случае, когда оне не служат одному удовольствию, но также приносят нравственную пользу. По его словам, истинное назначение древней поэзии состояло в том, что она воспевала на торжественных пирах, под аккомпанемент музыки, подвиги знаменитых полководцев, мудрые советы и добродетельную жизнь предков; при этом роли распределялись так, что на долю музыки приходилось своей мелодией отвлекать слушателей от частого прикладывания губ к чаше, между тем как поэзия в свою очередь должна была вдохновлять их к совершению благодетельных для народа подвигов. (The Schoole of Abuse, ed. by Arber, p. 25). Переходя вслед за этим к театру, автор прежде всего оговаривается, что он не думает считать каждого посвятившего себя драматическому искусству потерянным человеком: «мне, говорит он, очень хорошо известно, что некоторые из актеров — люди трезвые, скромные и ученые, честные домовладельцы и пользующиеся хорошей репутацией граждане, хотя в последнее время невыносимое чванство их спутников (я разумею наемников, которым они платят жалованье) сделало то, что об них начинают уже дурно поговаривать. Подобно тому, как некоторые актеры чужды злоупотреблений, так и некоторые из их пьес не заслуживают ни малейшего упрека. Впрочем этих последних так мало, что их легко сосчитать». Затем, назвав несколько нравственных и благонамеренных пьес, к которым он причисляет и свою пьесу Catiline's Conspiracies, Госсон делает следующий вывод: «Эти пьесы — прекрасные пьесы, лучшие из драм, когда либо игранных здесь; оне достойны быть пропеты музами и разыграны самим Росцием, но все таки я скажу, что оне годятся не для всякого и что их не следует играть публично. Если же кто спросит меня: как, вы сами, писавший комедии в прежнее время, теперь так яростно нападаете на них — я отвечу: согрешил и очень жалею о своей ошибке; только тот уйдет далеко, кто не оборачивается назад; лучше поздно, чем никогда» (ibid p. 41). Госсон заключает свой памфлет обращением к лорду-мэру, прося его, как хозяина города, обратить внимание на бесчинства, существующие в лондонских театрах, а если можно, то и совсем уничтожить театральные представления, подающие постоянный повод к этим бесчинствам. Не смотря на сравнительно умеренный тон, в котором написано все сочинение, оно произвело сильный переполох в театральном мире⁶¹, Госсон рассказывает (The Ephemerides of Phialo, 1579), что актеры даже собирались убить его. Нападки Госсона приобрели особое значение в силу того обстоятельства, что сам он был прежде актером и драматическим писателем и стало быть знал дело не по одним только слухам. Таких нападений нельзя было оставлять без возражений, и актеры решились отвечать. Они обратились за помощью ко многим литераторам, и один из них Томас Лодж, бывший товарищ Госсона по оксфордскому университету, обещал написать систематический ответ Госсону. Но время было горячее; ждать было некогда, и пока Лодж готовил свое возражение, актеры наскоро сами смастерили памфлет против Госсона Straunge Newes out of Affrick⁶², немедленно вызвавший со стороны последнего Апологию Школы Злоупотреблений (An Apologie of the Schoole of Abuse), приложенную к его Ephemerides of Phialo. (Ноябрь 1579 года). Госсон начинает с обвинения своих противников в том, что они его не совсем поняли. «Поэты, музыканты и актеры — говорит он — все считают себя одинаково оскорбленными мною. Первые думают, что я совсем изгоняю поэзию; вторые — что я осуждаю музыку; третьи — что я отнимаю у человека все его развлечения; но всякий кто со вниманием прочел мою книгу, без сомнения заметил, что я осуждаю только злоупотребления связанные с существованием этих искусств. Ведь если врач, пользуя больного, по неосторожности причинит ему смерть, то мы можем обвинять врача, но не науку». После этого вступления можно; по-видимому, ожидать, что Госсон возьмет часть своих обвинений назад. И действительно, он это делает относительно поэзии и музыки, но за то с удвоенною яростью накидывается на театральные представления. «Я убежден — говорит он — что если бы актеры несколько поразмыслили над своей деятельностью, они сами не замедлили бы признать себя негоднейшими и опаснейшими членами общества. Вор отнимает у нас кошелек силой; актеры же очищают его с нашего согласия; тот обирает нас тайно; эти же грабят явно; тот ошеломляет нас ударами; эти — веселыми шутками; тот уязвляет тело, а эти — душу. О Бог, о люди, о небо, о земля, о времена, о нравы! Вор по крайней мере в конце концов попадается и терпит за свои злодеяния; эти же с гордым видом безнаказанно прогуливаются под самым носом у честных людей. Понятия так перепутались в нашей голове, что мы называем убийцей того, кто проливает нашу кровь и шутом того, кто наносит смертельные раны нашей совести; мы зовем бойней то место, где умерщвляют животных, но то, что по истине может быть названо бойней христианских душ, мы называем развлечением. Пусть же не думают, что я, ратуя против театров, в тоже время ратую против всяких развлечений. В жизни есть много невинных удовольствий, но только театр не принадлежит к их числу»⁶³.

Пуританские тирады Госсона, в настоящее время способные возбудить разве только улыбку в читателе, в то время представляли из себя реальную силу, потому что в них выражался взгляд целой влиятельной партии, захватившей в свои руки городское управление и всячески старавшейся представить театр в глазах правительства учреждением опасным и безнравственным, постоянным источником всех городских беспорядков и бесчинств. После этого понятно, с каким нетерпением актеры ждали ответа Лоджа, который должен был снять с театров пятно, наложенное на них рукою недобросовестного противника.

Наконец в начале 1580 г. давно ожидаемая Защита Поэзии, Музыки и Театральных Представлений появилась в свет⁶⁴. — В ответе своем Лодж держится того же порядка, которого держался обвинитель; сначала он защищает от нападений Госсона поэзию, потом музыку и наконец театральные представления; разумеется для нашей цели важна только последняя часть, где Лодж распространяется о нравственном значении театра. Здесь Лодж побивает Госсона его собственным оружием и доказывает, что если в каком либо отношении театры заслуживают похвалы, то именно в том, что в них предаются осмеянию человеческие пороки, ибо что такое комедия, как не наставница жизни, зеркало нравов, изображение истины⁶⁵? Без сомнения, Теренций не решился бы назвать богача по имени и выставить на всеобщий позор его жадность и жестокое обращение с детьми, но он мог заклеймить его под именем Демеаса. Равным образом он не мог назвать по именам развратных молодых людей его времени, но он им представил их собственный портрет в образе Панфила. Хотите вы познакомиться с паразитом? Взгляните на Давуса. Хотите видеть придворного льстеца? Взгляните на Гнато. — Если бы в наше время были сатирические поэты, которые в своих комедиях осмеивали бы современные пороки, воплощая их в комические образы, то я уверен, что этим путем мы могли бы избавиться от многих из вашей братии. Лодж не удивляется, что Госсон, ослепленный своей неразумной ненавистью к театрам, упустил из виду их нравственное значение. По его мнению, все зависит от взгляда, с которым мы подходим к известному предмету. «Из одного и того же цветка мудрый вместе с пчелой может извлечь мед, а невежда вместе с пауком — яд. Конечно, с одной стороны люди умные, понимающие сущность трагедии и комедии, всегда будут хвалить их, но с другой стороны вполне извинительно невежде бранить то, чего он не в состоянии понять». Затем, сказав несколько слов о значении театральных представлений в Риме, где ни одно общественное торжество не обходилось без комедии, Лодж переходит к Англии. Конечно — говорит он — мы не нуждаемся в Росциях и не ощущаем большего недостатка в людях, занимающихся ремеслом Теренция, но во всяком случае наши драматурги стоят гораздо ниже, чем стояли древние поэты; вследствие этого они должны подчинять свой талант вкусу публики, но так как всякая публика любит подражания, то я совершенно согласен с тем, что поэт должен брать из жизни такие сюжеты, которые, представляя собой точное отражение жизни, были бы в тоже время побуждением к добродетели. Читатель видит, что в своем взгляде на искусство Лодж не далеко ушел от Госсона, что, подобно этому последнему, он готов был подчинить художественные задачи задачам нравственным. Но нельзя не сознаться, что в борьбе с пуританами, этот способ защиты был самый рациональный, потому что он отнимал у противников то оружие, которым они так хорошо умели агитировать общественное мнение.

Одновременно с ответом Лоджа актеры выставили в защиту своей профессии другое произведение, где доказывалась необходимость театра с иной точки зрения. Это была пьеса The Plays of Plays, не дошедшая до нас, но основная мысль которой, по показанию Госсона (Playes Confuted, 4 Action) заключалась в том что театральные представления доставляют наслаждение, а наслаждение ни коим образом не может быть исключено из человеческой жизни⁶⁶. В этих словах слышится протест старой веселой Англии против мрачных аскетических воззрений пуританизма, исказивших национальный характер англичан и грозивших превратить жизнь народа в какое-то, исполненное подвижничества и самоистязаний, одиночное заключение. Актеры попали в само сердце вопроса. Не злоупотребления театра, но самое существование этого увеселительного учреждения, отвлекавшего народ от забот о спасении души, приводило в негодование пуритан. — Основной принцип пуританизма — это культура нравственного чувства. Полный веры в свое предызбрание, каждый пуританин считал себя отмеченным божьей благодатью и старался вести образ жизни, достойный своего великого назначения. Он знал одно наслаждение — исполнение долга; один страх — прогневить Господа, не спускающего глаз с своих избранных. Пламя религиозного энтузиазма, охватившее душу пуританина, выжгло из нея все живое и поэтическое. Все законные наслаждения человеческой природы, все что проливает отрадный свет на наше земное существование, казалось ему суетным и безнравственным. «Сила их чувствований (говорит Маколей) относительно одного предмета делала их спокойными относительно всех прочих. Одно преобладающее чувство подчинило себе сострадание и ненависть, честолюбие и страх. Смерть утратила свои ужасы, и наслаждение свой прелести. У них были свои улыбки и слезы, свои восторги и печали, но не для предметов мира сего. Они проходили земное поприще подобно тому, как шел железный человек в поэме Спенсера с цепом в руках, сокрушавший и попиравший притеснителей, смешивающийся с человеческими существами, но не деливший человеческих немощей, не ведавший ни усталости, ни удовольствия, ни печали, не уязвимый никаким оружием, неудержимый никакою преградою.»⁶⁷ С такими-то противниками приходилось бороться начинающему драматическому искусству; и нет никакого сомнения, что они сумели бы задушить его в самой колыбели, если бы с одной стороны оно не опиралось на симпатии народных масс; с другой стороны, если бы власть не поддерживала его своим влиянием. В случае каких либо притеснений со стороны городских властей актеры смело обращались к своим знатным покровителям, которые почти всегда заступались за них. Современные пуританские памфлеты полны горьких жалоб на потворство, оказываемое актерам судьями и другими правительственными чиновниками. «Пусть заступничество сильных, (говорит один современный автор), не препятствует судьям творить расправу над нечестивыми. Покровительство, оказываемое этим юным сорванцам делает их час от часу дерзостнее. Увы! любовь к театру до того распространена между знатью, что представители ее готовы удержать судью от исполнения его прямых обязанностей, лишь бы только угодить своим слугам — актерам.»⁶⁸ Но успех театральных представлений не зависел от одного какого нибудь класса общества. Конечно, знать могла оказать актерам материальную поддержку, могла защитить их от притеснений городского совета, но не в ее власти было сообщить театру ту притягательную силу, о которой на все лады кричали его противники. Неизвестный пуританский памфлетист, из которого мы сделали предыдущую выписку, говоря о современных ему театральных представлениях, весьма характерно замечает, что многие до того запутались в этой паутине, что и рады бы вырваться из нее, да не могут. Чарующая сила удовольствия до того оковывает душу, что никто из попавших туда не может выйти безвредно, будь то девушка, мать семейства или кто бы то ни было⁶⁹. Мы позволяем себе привести еще одно место из того же писателя, которое, подобно огоньку, озаряющему в ночную пору темную окрестность, бросает яркий луч света на запутанный вопрос об отношении актеров и драматических писателей к современному обществу. В начале своего памфлета он предупреждает читателей, что взгляд его на театральные представления основывается не на колеблющейся почве личных мнений, но на незыблемом авторитете слова Божия. «Справедливо, говорит он, что одно мнение может быть совершенно противоположно другому и из того, что сценическая профессия не по душе тому или другому лицу, никак не следует, что она исчезнет, будучи столь высоко ценима всякого рода людьми⁷⁰». Признание драгоценное, показывающее, что по мере возрастания английской драмы, возвышалось в общественном мнении значение сценического искусства и его представителей, между которыми было не мало личностей, внушавших уважение самим врагам своими талантами и ученостью. Да иначе и быть не могло. За исключением музыкальных пьес ни один род художественных произведений в такой степени не выигрывает от хорошего исполнения и не проигрывает от дурного, как драма. Какой бы живостью ни обладало воображение зрителя, оно едва-ли в состоянии представить ему личность Фольстафа такой типичной, какой она напр., являлась нам в неподражаемой передаче покойного Лэмона. Люди, видевшие игру хороших актеров и при этом анализировавшие свои собственные впечатления, могут подтвердить, что иногда взгляд, игра физиономии, улыбка, даже жест талантливого актера полнее и лучше дорисовывает изображаемую им личность, чем длинные монологи и самопризнания. Нередко случается, что талантливое исполнение до того преображает самую пьесу, что она становится решительно не узнаваемой. «Est ce bien moi, qui ai fait cela? с восторгом воскликнул Вольтер, увидев одну из своих сцен совершенно преображенной в глубоко-прочувствованной игре г-жи Клерон.⁷¹ При такой кровной связи между драмой и ее исполнением, весьма естественно, что везде, где только драматическое искусство пользуется симпатиями общества, часть этой симпатии должна быть обращена и на актеров. Вот почему мы находим слишком преувеличенным мнение тех писателей, которые, признавая за английским театром XVI века известное общественное значение, в тоже время, со слов пуритан, утверждают, что актеры составляли нечто в роде отверженной секты, не принимаемой ни в какое порядочное общество. Бесспорно, в тогдашней Англии находилось не мало людей, которые, с одной стороны под влиянием пуританских воззрений на театр, с другой под влиянием аристократических предрассудков, смотрели на актеров с нескрываемым презрением, но большинство английского общества, с королевой и ее двором во главе, не разделяло этих обскурантных воззрений, защищало театр от преследований пуритан и при всяком случае выражало талантливейшим представителям сценического искусства свое уважение и сочувствие. Когда умер знаменитый актер Ричард Борбедж, то чуть ли не весь Лондон следовал за его гробом, а из стихотворений, написанных по этому случаю, видно, что смерть Борбеджа оплакивалась современниками как великая национальная потеря⁷².

Но возвратимся к нашему предмету. Лоджева защита театральных представлений с нравственной точки зрения только раздразнила пуритан. Госсон, с трудом успевший через год добыть себе памфлет Лоджа (так усердно городские власти позаботились об его уничтожении), тотчас же приготовил на него ответ, вышедший в начале 1582 г. под заглавием Театральные Представления Опровергнутые.⁷³ В посвящении своей книги одному из влиятельных министров Елисаветы, сэру Фрэнсису Уэльсингэму, автор, сравнивая театральные пьесы с знаменитыми конюшнями Авгия, просит Уэльсингэма уподобиться Геркулесу и очистить от них Англию. — Так как почти всякая пьеса состояла тогда из пяти действий, то и Госсон разделил свой памфлет на пять глав, назвав их действиями (actions). — В первом действии автор подымает старый вопрос о безнравственности и злокачественности театральных представлений, приводит места из отцов церкви (Тертуллиана), доказывающих, что театр есть изобретение дьявола и т. д., Лодж между прочим в одном месте сказал, что в древности театральные представления имели религиозное значение и были посвящены богам. Госсон ловит его на слове. «Вы утверждаете (с торжеством восклицает он), что языческие представления были посвящены богам, но каким богам? Без сомнения языческим — стало быть, они исходят не от истинного Бога, а от дьявола». По словам Госсона, дьявол, чтоб отвратить сердца англичан от истинного Бога, во первых — наслал в Англию много негодных итальянских книг, которые, будучи переведены на английский язык, отравили добрые нравы английского народа и во вторых — завел театры, где даются пьесы, выкроенные по тому же нечестивому итальянскому образцу. Во втором действии Госсон, опровергая Лоджево определение драмы, предлагает вместо него свое собственное, заимствованное из пиитики Скалигера. Здесь же автор делает, знакомую нам, характеристику современной ему драмы и в заключение сообщает любопытный перечень источников, из которых современные драматурги заимствовали содержание своих произведений. В третьем действии Госсон осуждает самый принцип сценического искусства. «Ложь есть грех, и дьявол не даром называется отцом лжи; что же такое театральные пьесы, как не сплошная ложь? В них напр. мальчики играют женские роли и стараются подражать женщинам не только в одежде, но в голосе и телодвижениях, между тем как самое переодевание в женское платье запрещено Богом. Платье установлено Богом как знак отличия между полами, стало быть люди, переодевающиеся в женское платье, тем самым нарушают божеские установления. Тоже самое нужно сказать и об актерах низкого происхождения, которые изображают из себя царей, ибо они тоже нарушают заповедь божию, выдавая себя не за то, чем они суть на самом деле». Из всего этого автор выводит заключение, что сценическое искусство есть великий грех и что как бы хороша и назидательна ни была сама по себе театральная пьеса, ее грешно поставить на сцену, хотя иногда весьма полезно прочесть. Четвертое действие есть пространный ответ на тенденциозную пьесу Play of Playes, направленную против его Школы Злоупотреблений. Возражая против оснований мысли неизвестного автора, объясняющего театр из присущей человеку потребности наслаждения, Госсон с своей пуританской точки зрения доказывает, что театральные представления способны доставлять только чувственное, а не духовное наслаждение, которое состоит в помышлении о будущей жизни, дарованной нам кровью И. Христа. — Мы, говорит он, уподобляемся пилигримам, предпринявшим далекое странствование, чтобы достигнуть нашей небесной родины; вследствие этого, проходя по земле, мы должны очень осмотрительно пользоваться ее благами, иначе они отвлекут нас от нашей великой цели. По мнению Госсона, театр именно обладает способностью увлекать человека в сферу чувственного плотского наслаждения, и потому стыдно посещать театральные представления, а еще стыднее защищать их.

Наконец, в пятом действии Госсон снова возвращается к затронутому им прежде вопросу о пагубном влиянии театральных представлений на народную нравственность и в подтверждение своих слов подробно рассказывает о том, как вели себя молодые люди в народных театрах. «Когда я сам, (говорит он), работал для театра, я имел случай насмотреться на ежедневно совершающиеся там бесстыдства и убедиться, что театр есть рынок разврата, что в нем, как на бирже, вы можете за деньги достать все что только угодно. — В Риме было в обычае у легкомысленных молодых людей, подсев поближе к куртизанкам, угощать их гранатами и по окончании спектакля заходить к ним на дом. Почти тоже делается и в наших театрах. У нас прежде всего молодой человек идет в партер (yard) и оттуда окидывает взором все галлереи. Наметив где нибудь податливую красавицу, он, подобно ворону, завидевшему добычу, бросается туда, усаживается возле нее, угощает ее вместо гранат яблоками, играет навешенными на ней безделушками, говорит без умолку и по окончании представления идет с ней ужинать в таверну. Откровенный разврат наших театров возбуждает отвращение во всех видящих и слышащих; это яд для зрителей, и рассадник беспутства для самих актеров». В заключение автор делает из всего им сказанного следующий вывод: «Театральные представления суть изобретение дьявола, остаток язычества, корень отступничества, пища разврата — гнушайтесь ими! Равным образом, по скольку актеры суть наставники порока, учители легкомыслия и дети праздности — презирайте их! Бог милосерден; объятия Его всегда отверзты для тех, кто приходит к Нему во время, но помните, что Бог также справедлив; лук Его натянут, стрела вложена, и если вы будете упорствовать в своем нечестье, то Он снова не замедлит наслать на вас моровую язву».

Надеемся, читатели не посетуют за многочисленность приведенных нами выписок, узнавши, что нам хотелось наглядно показать, сквозь какую чащу невежества, предрассудков и крайнего недоброжелательства нужно было пробиваться английскому драматическому искусству, прежде чем оно достигло высоты своего художественного совершенства. Не смотря на несомненное сочувствие большинства английского населения к театру, сочувствие, о котором на все лады твердят его заклятые враги, развитие его далеко не было похоже на победоносное шествие к великой дели, вырывавшее даже у самих противников невольные взрывы восторга. Английская драма, подобно бедной сиротке в народной песне, должна была первое время ходить под заборами, прежде чем ее пригласили войти в дом, должна была ежедневно дрожать за свое существование и постоянно уверять и общество и правительство в своей благонамеренности. Сочувствие большинства не могло избавить ее от нареканий, клевет, распускаемых о ней ее врагами. Актерам и драматическим писателям приходилось бороться с противниками непреклонными, неразборчивыми на средства и главное влиятельными. Эта, борьба должна была причинять сильные страдания таким чутким натурам, как напр. Шекспир, который в одном из своих сонетов даже оплакивает свое отверженное звание (outcaste state). Любопытно проследить все ухищрения, употреблявшиеся пуританами с тем, чтоб доконать ненавистное им учреждение. Появится ли в городе зараза или просто случится какое нибудь несчастие или беспорядки, как пуритане тотчас же спешат приписать их театральным представлениям и красноречиво доказывают публике и правительству, что в этих несчастиях нужно видеть кару Божию за осквернение воскресного дня суетными удовольствиями. Впрочем нужно отдать справедливость правительству, что оно редко обращало внимание на их инсинуации, а тайный совет всегда отделывался полумерами, обещанием строго следить за беспорядками на будущее время и т. п. В 1563 г., по случаю появления моровой язвы в городе, лондонский епископ Гриндаль, приписывая это несчастие актерам, профанирующим своими нечистыми устами слово Божие, обратился к Борлею с просьбой закрыть все театры на один год, а если можно, то и навсегда, так как скопление народа в театрах есть главная причина распространения заразы⁷⁴. На это письмо Борлей отвечал, что, по его мнению, неосновательно взваливать на Провидение ответственность за все наши несчастия. Усматривая причину распространения заразы не в театрах, не в профанации слова Божия, а в густоте населения, он сделал распоряжение, чтоб в каждой квартире жило только по одному семейству⁷⁵. В 1583 г. один из загородных лондонских театров или скорее цирков, Парисгарден, обрушился от большего стечения публики, собравшейся смотреть на медвежью травлю, причем несколько человек было убито и множество ранено. Как нарочно, несчастие произошло в воскресный день и это дало повод пуританам приписывать его гневу Божиему. «13 января — писал Борлею известный противник театров, лондонский городской судья, Флитвуд — нарушители субботнего дня были наказаны по воле Божией в ИИарисгардене, и пока я пишу вам эти слова уже вышла книга, посвященная этому же предмету»⁷⁶. Книга, о которой упоминает Флитвуд, есть брошюра Джона Фильда, подробно развивающая мысль, уже вскользь высказанную Флитвудом, что несчастие в Парисгардене было актом гнева Божия за несоблюдение воскресного дня.

В том же году пуритане сделали новую вылазку против театров изданием в свет книги Стэбса Анатомия Злоупотреблений⁷⁷, которая, подобно вышедшему позднее Зеркалу Чудовищ (A Mirror of Monsters, London, 1587) Ренкинса, заключая в себе весьма мало данных для характеристики английского театра, легко может быть опущена без всякого ущерба полноте изложения. С этих пор пуританские громы замолкают надолго, может быть потому, что в 90-х годах самому пуританизму пришлось переживать трудные дни и изнемогать под бременем жестоких преследований, обрушившихся на него со стороны установленной церкви. За то актеры и драматические писатели несколько ободрились; они открыто стали на сторону правительства, писали ответы на памфлеты Мартина Марпрелата (Лилли, Наш и др.) и выводили его самого на сцену в смешном виде⁷⁸. Но вопрос о нравственном значении театральных представлений представлял слишком живой интерес, чтоб не найти себе отголоска в других общественных сферах. Прерванная полемика продолжалась в университетских кружках, возбуждая к себе страстное участие в профессорах и студентах. В Оксфорде, где пуританские воззрения были сильно распространены, образовалась целая партия противников театра, которая хотела изгнать из стен университета даже обычные торжественные латинские спектакли. Во главе противников сценических упражнений для студентов стоял Джон Рэнольдс, директор коллегии Corpus Christi, а во главе защитников театра профессор коллегии Christ-Church, Вилльям Гагер, которого историк Оксфордского университета называет лучшим драматическим писателем своего времени (the best comedian of his time). К Гагеру примкнули итальянец Альберик Gentilis⁷⁹, Торнтон и др. Столкновение между обеими партиями произошло из за того, что в 1592 г., ко дню какого-то университетского праздника, Гагер написал трагедию. которая и была разыграна студентами его коллегии, при многочисленном стечении студентов из прочих коллегий. Боясь за нравственность своих питомцев, Рэнольдс письменно доказывал Гагеру все неприличие и опасность его поступка; Гагер не замедлил ответом, и таким образом между ними завязалась переписка, вошедшая потом целиком в трактат Рэнольдса The Overthou of Stage-Playes, London 1599 г., на половину состоящий из писем Гагера и опровержений Рэнольдса. Здесь автор несколько подробнее развивает свои мысли о безнравственности сценических представлений, высказанные им несколько лет раньше в письме к Торитону⁸⁰. Памфлет Рэнольдса нисколько не выше других произведений того же рода; по живости же изложения он во многом уступает Госсоновой Школе Злоупотреблений. Доказательства Рэнольдса имеют чисто формальный характер и преимущественно основаны на известном месте Моисеева Второзакония (глава XXII, 5), запрещающем переодеваться мужчинам в женское платье и наоборот, причем автор в подтверждение своих мнений приводит множество цитат из отцов церкви, выказывая при этом столько же учености, сколько узкости взгляда и казуистики. Полемика Рэнольдса с Гагером продолжалась и после издания книги Рэнольдса; в приложении ко второму изданию ее, вышедшему в 1629 г., находим еще два письма Гагера на латинском языке и ответы на них Рэнольдса. Из предисловия типографщика к читателю (The Printer to the Reader) можно заключить, что победа осталась на стороне Рэнольдса и что, убежденный его доказательствами, Гагер уверовал в безнравственность театральных представлений.

Последнее десятилетие XVI в. и начало XVII по всей справедливости считаются самым цветущим периодом в истории английского театра. Опираясь на сочувствие большинства английского общества, находя могучую поддержку в представителях власти, драматическое искусство делало невероятно быстрые успехи: число театров возросло до 17, содержатели их богатели, английские актеры предпринимали артистические странствования по Европе и английская сцена украсилась высокохудожественными созданиями Шекспира и его современников. В это время полемизировать с театрами было делом не только не популярным, но даже до некоторой степени рискованным. Памфлет Ренкинса, написанный в 1593 г., лежал под спудом семь лет, да и то издатель его оговаривается, что рукопись попала к нему случайно, что он ее печатает без дозволения автора, которому обнародование ее может быть в некоторых отношениях даже неприятно (though it should be in some respect offensive to the author himself). Другой памфлет в драматической форме, написанный еще при жизни Елисаветы, мог быть издан только в 1610 г. Мы разумеем сатирическую моралите Histrio-Mastix (Бич Актеров), замечательную разве только тем, что она вызвала самую обстоятельную защиту сценической профессии в Апологии Актеров Томаса Гейвуда, одного из плодовитейших драматургов времен Елисаветы и Иакова⁸¹. Гейвуд разделил свою апологию на три части: в первой он говорит о древности театральных представлений, о том значении, которое им придавали великие люди древности, напр. Аристотель, который, чтоб воспламенить воображение Александра подвигами Геркулеса, велел представить перед ним разорение Трои. Пользуясь этим случаем, он очень умно раскрывает преимущества драматической поэзии перед живописью, поэзией и искусством вообще. «Поэтическое описание — говорит он — передает только тень предмета, о котором мы составляем себе понятие посредством слуха, но не видим его глазами; с другой стороны портрет человека, хотя и видим глазу, но не имеет в себе ни страсти, ни действия, ни оживленной мимики, которая только одна может вполне удовлетворить зрителя. Но видеть воина, не только одетого в воинские доспехи, но говорящего и действующего, как воины, видеть Гектора, покрытого кровью и попирающего ногами врагов своих, видеть Помпея, едущего в триумфальной колеснице среди восторженных кликов народа, — такое зрелище действительно может воспитать Александра». (An Apology for Actors, p. 21). Во второй части Гейвуд распространяется о достоинстве сценической профессии. Рассказав, каким уважением пользовались знаменитые актеры Греции и Рима, он с гордостью и сочувствием вспоминает о придворных комиках Елисаветы, Тарльтоне и Кемпе, сумевших снискать себе не только расположение королевы, но и всего народа. Третья часть трактует о нравственном значении театральных представлений. Здесь автор подробнее развивает известные нам мысли Лоджа о пользе театров и в подтверждение своих слов приводит случай, как в графстве Норфольк одна женщина, видя на сцене убийство мужа женой, до того была потрясена виденным, что тут же со слезами созналась публично, что семь лет тому назад она отравила своего мужа, но что только в эту минуту почувствовала раскаяние в своем поступке; вследствие этого признания убийца была схвачена и осуждена. Только тридцать лет с небольшим отделяют Апологию Актеров Гейвуда от Защиты Театральных Представлений Лоджа, а между тем в самом тоне этих произведений заметна глубокая разница. Лодж, очевидно, не был уверен в торжестве дела, которое он взялся защищать; оттого он говорит робко, уклончиво, сам становится на точку зрения своих противников, соглашается с Госсоном в том, что театральные произведения по воскресным дням действительно неуместны и т. д. Совершенно другое впечатление производит Апология Актеров Гейвуда. Гейвуду, жившему в пору самого расцвета английского драматического искусства, не для чего было прибегать к подобным уловкам. Все шансы выигрыша и без того были на его стороне. Озадаченные небывалым покровительством, которое оказывал Иаков актерам, пуритане, скрепя сердце, принуждены были молчать, а актеры перешли в наступление. В предисловии к книге Гейвуда помещено несколько стихотворений, подписанных известными именами, и исполненных нападок против пуританского лицемерия. Самый тон книги Гейвуда резко отличается от несколько подобострастного тона Лоджа. Всякое слово его дышит сознанием собственного достоинства и услуг, оказанных театром стране. Если Гейвуд распространяется о нравственном значении театральных представлений, то он это делает не с полемической целью, а потому, что действительно сам был убежден в высоком значении театра. С каким торжеством он, например, говорит, что ни в одной стране сословие актеров не пользуется таким уважением, как в Англии (р. 61). В другом месте, с чувством нескрываемой гордости, он сообщает, что английские актеры ангажируются к иностранным дворам: «датский король, говорит он, имел у себя труппу английских актеров, рекомендованных ему графом Лейстером, а герцог Брауншвейгский и ландграф Гессенский и до сих пор содержат при своих дворах несколько человек из нашей братии» (ibid). Если в чем и можно упрекнуть Гейвуда, так это в том, что он, еще более желая привлечь на свою сторону короля, помешанного на божественном праве королевской власти, не усомнился прибегнуть к явной лжи и приписал английской драме такие задачи, которых она никогда не имела в виду, но которая должны были сильно поднять ее значение в глазах Иакова I. Не приводя примеров в подкрепление своей мысли, автор голословно утверждает, что театр заслуживает особого покровительства монархов, потому что учит подданных повиноваться своим государям, показывает народу бесполезность возмущений и все выгоды тихой и покойной жизни (ibid, p. 53). Должно полагать, что простоватый, но ревнивый к своим правам, король остался весьма доволен такими задачами искусства, покровительство которому становилось для него с этих пор в некотором роде обязательным.

Три года спустя появилось в свет обстоятельное и ученое возражение на книгу Гейвуда⁸², не заслуживающее впрочем подробного разбора, так как в нем содержится весьма мало сведений о состоянии английского театра и об отношениях его к современному обществу. Единственный интересный факт во всей книге — это выдержка из одной проповеди услышанной автором в 1610, в Бристоле и могущая дать нам понятие о тех ухищрениях, к которым прибегало духовенство, чтоб запугать суеверную массу и отвратить ее от посещения театров. «В первые века христианства — рассказывал проповедник — одна христианка отправилась в театр посмотреть какую-то новую пьесу. Она вошла туда в добром здоровьи, но возвратилась домой, одержимая злым духом. На вопрос сострадательных соседей, каким образом он мог вселиться в тело христианки, злой дух отвечал, что он имел на это полное право, так как застал ее в своем собственном доме.» И это далеко не единственный пример пуританских ухищрений. В Лондоне, священник церкви св. Марии, Соттон, объявил публично с кафедры, что актеры не заслуживают быть допущенными к общению с Христом посредством таинств и что в будущей жизни их ждет вечное осуждение. По этому поводу известный актер Натаниэль Фильд, препроводил пастору-фанатику красноречивый протест⁸³. Мы считаем не лишним познакомить читателей с содержанием этого любопытного документа, так как он, представляя собой лучшую защиту актерской профессии служит вместе с тем показателем той высоты умственного развития, на которой тогда стояли представители сценического искусства. «Мне бы хотелось дать вам понять (писал Фильд), почему ваша последняя проповедь, в связи с проклятиями, направленными против ремесла, которым, по милости Божией, я занимаюсь, не может остаться без ответа. Дух мой возмущен; огонь загорелся в груди — я должен говорить. В последний раз вы публично, с кафедры, чуть-ли даже не указывая пальцем на меня и на некоторых из моих товарищей, предали всех актеров проклятию, как бы желая отправить нас живыми в ад в присутствии многих свидетелей. Позвольте же вам напомнить, что не так Христос спасал заблудшую овцу; он ее не проклинал и не осуждал, но бережно принес ее на плечах в дом свой. Вы так безжалостно вонзили орудие вашей речи в мое наболевшее сердце, что совесть моя не успокоится до тех пор, пока я не обнаружу всю бессердечность вашего поступка с прихожанами, средствами которых вы существуете. Получая деньги, вы в тоже время презираете людей, которые вам дают их и пути, которыми они добываются, уподобляясь тем неблагодарным, которые, освежившись виноградом, ломают потом его ветви.» Перенося затем вопрос на почву богословскую, Фильд доказывает, что актеры уже потому не могут быть осуждены, что кровь И. Христа искупила весь род человеческий. «Или может вы думаете, что наше сословие подлежит осуждению в силу того, что во время патриархов, судей и пророков, совершенно не было актеров? Но ведь было же время, когда не только что актеров, но и кузнецов не было в Израиле, однако же кузнецов не ждет подобная нам жестокая участь. Или может быть вы основываете свое мнение на рассказанном вами случае о той женщине, которая пошла в театр и воротилась оттуда, одержимая бесом. Вместо всякого ответа, я позволяю себе обратиться к вам с следующим вопросом: что же сталось с остальной публикой? в все тоже вселился бес, или за всех поплатилась одна женщина? Не знаю, как ваша, а моя религия, сэр, запрещает мне слушаться дьявола и верить его словам, а тем более, опираясь на его свидетельство, предрекать вечную гибель членам христовой церкви. Избави меня Бог от таких доказательств и от такого нечестивого воображения! Или может быть вы серьезно убеждены, что сам Дух Св. написал своим божественным перстом на лбу этой глупой женщины: ты была в театре и за то одержима бесом! Если бы это было на самом деле так, то я, подобно Иеремии, пролил бы реки слез, чтоб смыть с себя позорное клеймо актерства, но, благодаря Бога, никакие случаи, основанные на свидетельстве дьявола, не заставят меня стыдиться моей профессии.» Справедливость требует заметить, что число священников, подобных Соттону и неизвестному бристольскому проповеднику, было сравнительно не велико, что их неразумная ревность едва-ли даже одобрялась высшим духовенством, которое не более как тридцать лет назад было вернейшим союзником пуритан в борьбе их с театрами. Мы имеем положительные свидетельства, что в царствование Иакова I некоторые епископы до того увлеклись артистическим духом века, что завели своих собственных актеров, игравших у них на дому, так как епископский сан мешал им посещать публичные театры⁸⁴.

Многолетняя полемика пуритан с актерами составляла видную, хотя далеко не самую важную сторону пуританской агитации против театральных представлений. Центр тяжести этой агитации лежал не в литературной борьбе, но в деятельности лондонского городского совета, который систематически теснил актеров и всеми силами старался вооружить против них высшее правительство, выставляя театральные представления главной причиной распространения моровой язвы и всех уличных беспорядков. Мы видели, что вытесненные им за городскую черту актеры купили землю, принадлежавшую упраздненному доминиканскому монастырю, и в 1576 г. построили там первый постоянный театр.

В 1580 г. лондонский городской совет изъявил желание распространить свою юрисдикцию на эту землю. Возникшее по этому поводу дело было передано на рассмотрение двух главных судей, но внезапно прекращено распоряжением тайного совета, велевшего оставить все по старому (in statu quo prius) и запретившего лорду-мэру на будущее время вмешиваться в дела, выходящие за пределы его юрисдикции⁸⁵. Таким распоряжением была на время ограждена самостоятельность театральных представлений; но пуритане этим не успокоились и не смотря на явное покровительство, оказанное актерам, через городской совет продолжали по прежнему докучать правительству своими нескончаемыми жалобами на театры. В архиве лондонского Сити до сих пор хранится большая переписка между городским советом и тайным советом королевы, издание которой прольет много света на внутреннюю историю английского театра⁸⁶. Но из немногого до сих пор изданного видно, что как ни старались пуритане вооружить правительство против театров, все их усилия были напрасны. В пререканиях, зачастую возникавших между лондонским городским советом и актерами, лорды верховного совета почти всегда держали сторону актеров и не раз предписывали городскому совету оставить их в покое⁸⁷. Это последнее обстоятельство возбуждало горькие сетования пуритан. В 1581 г. известный пуританский проповедник, Джон Фильд, благодаря Лейстера за свое освобождение из тюрьмы, убедительно просит его перестать покровительствовать актерам, «как это вы недавно делали к великому огорчению всех благочестивых людей»⁸⁸. Еще решительнее Борлея, Лейстера, Уэльсингема и других членов тайного совета, оказывала поддержку актерам сама королева. В 1583 г., по представлению Уэльсингема, она поручила Master'у of the Revels выбрать из всех игравших в Лондоне трупп, двенадцать лучших актеров, и назначив им постоянное содержание, назвать их актерами королевы (The Queen's Players). Этот торжественный знак королевского расположения к театру едва ли мог быть по сердцу пуританам тем более, что в числе избранных находился известный Тарльтон, который в одном дошедшем до нас джиге жестоко оскорбил лорда-мэра и альдермэнов, назвав их длинноухой семьею дураков. Пуритане особенно восставали против обычая актеров набирать себе в ученики мальчиков и с малолетства приготовлять их к сценическому искусству. Как бы на зло им, королева в 1585 г. дала патент директору певческой капеллы при церкви Св. Павла, Томасу Джайльсу, в силу которого он мог набирать по всей Англии мальчиков с тем чтоб обучать их музыке, пению и драматическому искусству. Когда лондонские актеры играли в 1599 г. в Эдинбурге, Иаков I, бывший тогда шотландским королем, не дал их в обиду пуританам и всячески покровительствовал им. Вступив на английский престол (1603 г.), он тотчас же принял в свою службу труппу актеров, во главе которой стояли Лоренс Флетчер и Вилльям Шекспир, часто заставлял их играть во дворце и вообще оказывал им материальную и нравственную поддержку. Сводя в одно целое приведенные нами разрозненные факты, мы считаем себя в праве сказать, что в борьбе своей с пуританами, английская драма находила поддержку в представителях власти и что этой могучей поддержке она в значительной степени обязана своим быстрым развитием.

Но охраняя английскую драму от нападений пуритан и лондонского городского совета, правительство бдительно следило за ее направлением. Лицо, которому поручено было королевой наблюдение за театральными представлениями (Master of the Revels) было снабжено на этот счет почти безграничными правами⁸⁹. Всякая пьеса, имеющая быть представленною публично, подвергалась его предварительному рассмотрению. Особенно строго цензурировались пьесы, предназначавшиеся для придворных спектаклей⁹⁰. Случаи представления в театрах неразрешенных цензурой пьес были редки и преследовались с неуклонной строгостью. В этих случаях Master of the Revels обыкновенно закрывал театр, уничтожал пьесу, и автора ее без всякого суда отправлял в тюрьму. Так напр. мы знаем, что в 1597 г. театр, на котором игралась сатирическая пьеса Томаса Наша The Isle of Dogs, был временно закрыт, пьеса уничтожена, а сам Томас Наш заключен в Флит⁹¹. Разрешение Master'а of the Revels было необходимо для издания театральной пьесы в свет и притом для каждого нового ее издания. Многие из шекспировских пьес носят на себе следы цензорских помарок. В первом издании Ричарда II недостает знаменитой сцены отречения Ричарда перед парламентом, которая показалась цензору слишком соблазнительной для королевской власти. В одном из изданий Гамлета вычеркнута насмешка Гамлета над склонностью датчан к пьянству, потому что в это время гостил в Англии датский король, который своим поведением подтверждал высказанное мнение о датчанах. Все сколько нибудь задевавшее церковь или правительство было безжалостно исключаемо, и педантизм цензуры доходил в этих случаях до таких мелочей, что напр. при Иакове I из английских комедий систематически вычеркивались самые невинные выходки против шотландцев⁹². Казалось бы, что при такой бесконтрольной власти, предоставленной Master'у of the Revels, при такой мелочной придирчивости цензуры, драматическое искусство должно было быть сильно стеснено в своем развитии и даже осуждено на самую постную благонамеренность, но в действительности было далеко не так. Дело в том, что отданная юридически в рабство Master'у of the Revels, английская драма фактически была свободна, потому что общественное мнение поддерживало смелых авторов и антрепренеров, да и само правительство не особенно поощряло усердие театральной цензуры; по крайней мере мы знаем не мало случаев, когда строгие меры, предпринятые Master'ом of the Revels против того или другого театра за нарушение цензурных правил, были отменены тайным советом, в котором заседали исконные покровители театров Лейстер и Борлей. Опираясь на сочувствие большинства лондонского населения и могущественной аристократии, английская драма XVI в. смело касалась таких предметов, перед которыми современные континентальные драматурги, могли ощущать только, «и уважение и робость». Меткий огонь ее сатиры поражал церковь, пуритан, правительственные органы, не останавливаясь даже перед священной особой королевы. В одной импровизированной пьесе, игранной в присутствии Елисаветы и всего двора, знаменитый комик, Тарльтон, указывая на сэра Вальтера Рэлея, сказал: «смотрите, ведь, малый-то не дурак — он командует королевой.» (See, the knave commands the Queen). При этих словах королева нахмурила брови, но Тарльтон, нисколько не смутившись, продолжал: «да, власть его действительно чрезмерна и невыносима»⁹³. Мы приведем пример еще более знаменательный. Задумав свергнуть Елисавету с престола, Эссекс и его сообщники, чтоб подготовить умы народа к предстоящему перевороту, наняли труппу актеров и велели им играть на всех перекрестках пьесу Ричард II, пропитанную самыми крайними революционными тенденциями. Намеки этой пьесы, которую, впрочем, ни в каком случае не следует смешивать с Ричардом II Шекспира, были так прозрачны, что зрители непременно должны были узнать королеву в образе низложенного монарха. «Разве вы не знаете, что Ричард II — это я,» говорила год спустя Елисавета знаменитому юристу Ломбарду, поднесшему ей свой перевод Пандектов; «и представьте себе, продолжала она, эта трагедия была играна по крайней мере 40 раз на улицах и в домах»⁹⁴. В августе 1600 г. совершилось в Эдинбурге трагическое происшествие. Граф Гоури и его брат Александр были умерщвлены в своем собственном доме по приказанию короля. Их обвиняли в составлении заговора на жизнь короля, но народная молва приписывала это убийство мести Иакова, узнавшего о связи своей жены с братом графа Гоури. — И что-же? Не прошло нескольких месяцев, как эта потрясающая трагедия действительной жизни была перенесена на сцену блакфрайрского театра со всеми своими кровавыми подробностями, и была играна не раз перед многочисленной публикой, прежде чем Master of the Revels догадался запретить ее. Видно, никакие репрессивные меры не могли отучить английскую драму от ее смелых выходок, находивших свое оправдание в самом строе жизни, в привычке гласного обсуждения общественных дел и в порывистом духе эпохи. При Елисавете и Иакове не редко слышатся жалобы на распущенность и дерзость английской сцены, позволявшей себе касаться таких вопросов и авторитетов, которые в глазах многих стояли выше сатиры и осмеяния. «Наши актеры — пишет один современник — готовы перенести на свои подмостки всю настоящую жизнь, не щадя ни короля, ни государства, ни религии, и делают это с такой свободой и бесстыдством, что даже становится страшно слушать их»⁹⁵.

Познакомив читателей в общих чертах с внешними условиями, при которых развивалась английская драма, указав в самой жизни на элементы, способствовавшие ее развитию или задерживавшие его, мы считаем теперь возможным возобновить прерванную нить нашего изложения и приступить к обозрению самих памятников, служащих посредствующим звеном между придворными комедиями Лилли и народными драмами Шекспира.

Примечания

1. Froude, History of England from the fall of Wolsey to the death of Elizabeth. Brockhaus Edition, vol. VI, p. 331.

2. Отсылаем читателя к превосходному этюду Маколея о Борлее, где проведена параллель между монархической властью Елисаветы и Людовика XIV. (Критические и Исторические Этюды. Русский перевод. Спб. 1861. Т. II. стр. 94—96). Нам кажется, впрочем, что знаменитый историк несколько преувеличивает значение постоянных армий, считая их отсутствие главным оплотом английской свободы. Мы думаем, что истинный оплот английской свободы в борьбе с возраставшим могуществом короны должно искать не в отсутствии постоянных армий, даже не в парламентаризме, а в богатом развитии областного местного самоуправления, которое, окрепнув во время своей многовековой жизни, постоянно парализировало все покушения деспотизма и ограничивало круг его деятельности только узкой придворной сферой, (см. об этом статью Нордена — Zur Literatur und Geschichte des englischen Selfgovernements — помещенную в XIII томе Historische Zeitschrift Зибеля.

3. Впрочем идеи Виклефа не погибли. Не смотря на страшные гонения, воздвигнутые на его последователей, его перевод библии бережно хранился в отдаленных уголках Англии, а остатки гонимых повсюду Лоллардов образовали в начале XVI в. в самом Лондоне, так называемую, Общину Христиан (Association of Christian Brothers), которая вскоре сделалась передовым постом английской реформации. (Froude, History of England, vol II, p. 17—24.

4. Мы позволяем себе привести из наших личных воспоминаний факт, доказывающий, что и теперь, по прошествии более чем 300 лет после описываемых нами событий, различие между протестантизмом и католицизмом, не вполне выяснялось для народа. Осенью 1868 г., в самый разгар избирательной борьбы, нам случилось присутствовать на митинге, собранном с целью содействовать избранию Джона Стюарта Милля и капитана Гровенора — двух либеральных кандидатов за уэстминстерский участок — в члены палаты общин. Митинг происходил в тускло-освещенной зале какого-то танцкласса (Dancing Academy, Bean Str. Soho. Sq.), битком набитой представителями рабочего сословия и мелкой буржуазии. На платформе, по обеим сторонам председательского кресла, занятого доктором Праттом, разместились ораторы, которыми на этот раз были: Д.С. Милль, капитан Гровенор, проф. Фоссет и др. После речи Милля, изложившего свой взгляд на ирландский церковный вопрос, один из присутствующих с наивной серьезностью спросил оратора: какая разница между протестантизмом и католицизмом? Знаменитый мыслитель, очевидно, был смущен элементарностью вопроса; он несколько мгновений находился в недоумении, наконец встал, чтоб отвечать, но был предупрежден Гровенором, который в двух словах объяснил, что протестантизм есть свобода (freedom), а католицизм — угнетение (opression). — Публика осталась довольна этим простым, кратким, но вполне исчерпывающим сущность дела ответом, и громко рукоплескала оратору.

5. Froude, History of England, vol. VI, p. 325. Нет никакого сомнения, что эти казни сильно уронили авторитет католицизма в глазах народа, а следовательно содействовали косвенным образом будущим успехам протестантизма. См. об этом свидетельства современников у Галлама, The Constitutional History of England. Eleventh edition. London. 1866, vol. I, p. 116. note.

6. Froude, History of England, vol. VI, p. 329—330.

7. Мы знаем только один случай, когда Елисавета сама настаивала на неуклонном исполнении Act'а of Uniformity, хотя впрочем на этот раз она имела в виду не католиков, но протестантских нонконформистов. (Froude, History of England, Longman's Edition, vol. VII, p. 253.

8. Бокль, Отрывки из царствования королевы Елисаветы, русский перевод. Спб. 1868. стр. 26. Во второй главе этого сочинения, которое к сожалению осталось не совсем обработанным, приведено множество фактов, по которым можно составить себе понятие о просвещенном взгляде Елисаветы на вопрос веры и совести. В 1569 г. Елисавета говорила французскому посланнику Ламоту, que quoique on tint en leur religion pour une grande abomination d'aller à la messe, qu' elle aymeroit mieulx en avoir ouy mille que d'avoir esté cause de la moindre méchanceté d'un million qui s'estaient commises par ces troubles. (Dépêchesde la Mothe au Roy. См. Froude, History of England, vol. IX, p. 156). Стоит сравнить эти слова с тем, что говорит о католической обедне Нокс, чтоб убедиться насколько Елисавета стояла выше своего века. (M'Crie's, Life of Knox, vol. II, p. 24).

9. Галлам, сочинение которого об английской конституции Маколей называет самым беспристрастным трактатом, когда либо написанном об этом предмете, свидетельствует, что католическим священникам, потерявшим свои приходы вследствие отказа дать установленную присягу (the oath of supremacy) были назначены пожизненные пенсии и называет эту меру для того времени крайне либеральной. (Constitutional History of England, vol I, p. III, note f.) Смеем думать, что она сделала бы честь и нашему, более просвещенному, веку. Не дальше как в 1869 г. по поводу возникших пререканий между австрийским правительством и папской курией относительно формулы присяги на верность австрийской конституции, Папа разрешил католикам принести требуемую от них присягу, но с прибавлением слов: «без нанесения ущерба законам божественным и церковных». — Признавая подобное прибавление непрошеным вмешательством во внутренние дела страны, правительство не замедлило объявить, что оно не принимает никаких оговорок и прибавлений к формуле присяги, предписанной законом, что присяга в верности, обусловленная какими либо оговорками, будет считаться за прямой отказ, и вследствие этого всякий, не принесший законной присяги, лишается права занимать какие бы то ни было общественные должности.

10. Hallam, Constitutional History of England, vol. I, p. 117.

11. Froude, History of England, Longman'sedition, vol. IX, p. 232.

12. Maurenbrecher, England in Reformationszeitalter, Düsseldorf 1866, s. 135, примеч. 7.

13. Собственно говоря, преследование протестантских нонконформистов началось несколько раньше. (Hallam, Constit. Hist., of England, vol. I, p. 180—182), но до 1571 г. правительство видело в них только религиозную секту, а с этого времени кроме того еще вредную политическую партию.

14. Letters of. Elisabeth and James VI, ed. by John Bruce. London. 1849. (Camden Society). Мы обязаны этой цитатой Боклю. (История цивилизации в Англии, перевод Буйницкого и Ненарокомова. Спб. 1864. Том II, глава II, стр. 305, пр. 170).

15. В знаменитом пуританском трактате Admonition to the Parliament (1572) говорится, что civil magistrates must govern the church according to the rules of God, prescribed in his word; and that, as they are nurses, so they be servants unto church; and as they rule in the church, so they must remember to submit themselves unto the church, to submit their sceptres, to throw down their crowns before the church etc (Hallam, Constit. History of England, vol. 1, p. 187.) Долгое время этот трактат приписывался вождю пуритан, Картрайту, но в недавнее время дознано, что авторами его были священники Фильд и Уилькокс. (Marsden, History of the Early Puritans. Third Edition. L. 1860, p. 82—83).

16. Froude, History of England, vol. IX, p. 155.

17. В письме своем к Генриху IV, приведенном в книге Dargaud (Histoire d'Elizabeth d'Angleterre, p. 331) Елисавета писала следующее: «Notre souverainetй descend directement de Dieu. Ceux de notre qualitй doivent chвtier sans remission tout attentat contre nous, puisque c'est un attentat contre Dieu m-me, par qui nous sommes».

18. Замечательно, что Сесиль, которому принадлежит редакция этого любопытного документа, при всей своей преданности Елисавете, не только не смягчил те места, где говорится о нарушенных правах парламента, но даже усилил их. (Froude, History of England, vol. VII, p. 464—466).

19. Hallam, (Constitutional History of England, vol. 1, p. 253).

20. «for the violent and wicked words yesterday pronounced by him touching the Queen's Majesty». (Marsden, History of the Early Puritans, Third Edition, London. 1860, p. 194).

21. Из допроса Уэнтворта, помещенного в приложении к Истории Карла I, соч. Гизо. Рус. переп. Спб. 1859. Часты стр. 320—321.

22. Письмо Мориса к Борлею напечатано вполне в Memoirs of the Court of Elizabeth by Lucy Aikin. Sixth Edition. London. 1869, p. 439440. За несколько дней до заявлевий Мориса неукротимый Петр Узатворт сообщил хранителю государственной печати, что он уже приготовил билль о́ престолонаследии, за что Елисавета велела поеадить его в тюрьму. (Hallam, Constit. Hist of England, vol. I, p. 266).

23. История Англии, т. I, стр. 64. Спб. 1861.

24. В 1570 г. во время великого северного восстания Елисавета издала манифест, в котором с полной откровенностью изложила принципы своего управления страной. По ее словам, она желала повелевать не принуждением, но любовью, желала, чтоб народ ей повиновался не вследствие насилия, но добровольно. Она никогда не жаждала ни жизни, ни крови, ни имущества своих подданных. В ее царствование Англия не знала междоусобных войн, опустошавших соседние государства, не знали также разорительных налогов и вымогательств со стороны правительства. Правда, королева исдерживала большие суммы для предупреждения иностранной высадки в пределы Англии, но даже в этом случае она была экономнее самого парламента и т. д. В заключение она просила своих подданных по совести сравнить спокойствие, безопасность, довольство, которым они пользовались, с постоянными грабежами, убийствами, кровопролитием и всякого рода вымогательствами, весьма обыкновенными во Франции и Нидерландах (Froude, History of England, vol. IX, p. 223—223). Не смотря на свои деспотические наклонности, Елисавета умела приобресть любовь своих подданных, и не раз повторяла, что тайна ее добрых отношений к народу коренится в глубокой уверенности народа в любви ее к нему. Однажды Елисавета спросила Лэди Геррингтон, каким образом она умела сохранить любовь своего мужа к себе. Та отвечала: послушанием и любовью. — «Go to, go to, mistress — сказала на это королева — you are wisely bent I find. After such sort do I keep the goodwill of all my husbands, my good people; for if they did not rest assured of some special love towards them, they would not readily yield me such good obedience» (Thornbury, Shakspeare's England, vol. II, p. 307). Это безграничное доверие народа к правительству Елисаветы удивляло иностранцев, посещавших Англию в эту эпоху, французский посланник du Vair приписывает самое бессилие парламента тому доверию, которое народ питал к особе любимой королевы (Prevost Paradol, Elizabeth et Henri IV, Paris, 1863, p. 114).

25. Prevost-Paradol, Elizabeth et Henri IV, p. 90. Впрочем этот варварский закон существовал гораздо ранее, потому что о нем упоминает француз Perlin, бывший в Англии еще в царствование Марии (Description des Royalmes d'Angleterre et d'Ecosse. Paris, 1558, p. 18).

26. Prevost-Paradol, ibid, p. 94. Ср. также XLVII главу VIII тома истории Англии Фрауда.

27. См. Тэн, Histoire de la littérature anglaise, Paris 1863. Tome I, Livre II, Chapitre I, Дрэк, Shakspeare and his Times, Baudry's Edition p. 106 et sequ.; Боньшоз, Histoire d'Angleterre, Tome II, p. 529 et sequ; Торнбэри, Shakspeare's England, vol. 1, chap. II, V—VИИ и др.

28. «In that time (рассказывает Стоу) he was held the greatest gallant that had the deepest rufif and longest rapier; the offence to the eye of the one and hurt unto the life of the subject that came by the other — this caused her Majestie to make proclamation against them both and to place selected grave citizensat every gate, to cut the ruffes and break the rapiers points of all passengers, that exceeded a yeard in length of their rapiers and a nayle of a yeard in depth of their ruffes» (Disraeli, Curiosities of Literature. A New Edition. London, 1867, p. 83. Ср. Thornbury, Shakspeare's England, vol. I, p. 255—56). Томас Деккер, драматург, современный Шекспиру, остроумно издевается над безвкусною роскошью тогдашних костюмов. Сравнивая туалет прародителей с костюмом лондонского денди, автор замечает: «there was then neither the Spanish slop, nor the skipper's galligaskin, the Switzer's blistered codpiece, nor the Danish sleeve, sagging down like a welsh wallet; the Italian close Strosser, nor the French standing coller; your treblequadruple daedalian ruffs, nor your stiff necked rabatos». (The GulVs Hornbook. London. 1609. The First Chapter).

29. Edwards, The Life of sir Walter Raleigh. London, 1867, vol. I, p. 52.

30. Taine, Histoire de la Utterature anglaise. Tome I, p. 259.

31. Lectures on the Dramatic Literature of the age of Elizabeth. Third edition. London, 1840, p. 2.

32. Эдвардс, Спенсер, Поттенгэм и др. были ее пенсионерами. Есть известие, сообщаемое впрочем писателем XVII в. что Елисавета назначила 500 фунтов пособия обедневшему Спенсеру, но Борлей, нашли эту сумму громадной, уменьшил ее до ста фунтов, сказав при этом королеве: «What all this for a song!» (Philips, Theatrum Poetarum, or a compleat collection of the Poets. London, 1674, p. 35).

33. Warton, History of English Poetry, vol. III, p. 396.

34. Впрочем с Арионом случилась забавная история, которая очень насмешила королеву! Джентльмен, игравший его роль, пробыв в ожидании королевы целый день на воде, почувствовал себя охрипшим. Не зная как выпутаться из беды и боясь гнева Лейстера, он придумал следующую штуку: подплыв на довольно близкое расстояние к королеве, он вдруг сорвал с себя свой мифологический костюм и стал клясться, что он не Арион, а честный Геррингтов Гольдингэм. Этот случай рассказан в рукописном сборнике Jest and Stories, собранных каким-то Николаем Л'Эстанжем (by Nikolas L'Estonge), умершим в 1669 г. (Рукоп. Брит. Музея, Harl. Mss. № 6395, под № 221).

35. Aikin, Memoirs of the Court of Elizabeth, p. 286. Подробное описание кенильвортских празднеств можно найти в книге Торнбэри, Shakspeare's England, vol. II, p. 321—330.

36. Aikin, Memoirs of the Court of Elizabeth, p. 309—311.

37. См. описание посещения Елисаветой Оксфорда и Кембриджа в 1564 г, у Торнбэри, Shakspeare's England, vol. II, p. 331—350.

38. Morley, Clement Marot and other studies, London, 1871, vol. II, p. 233—34.

39. Froude, History of England, Brockhaus Edit, vol. I, p. 42—43. В 1465 г. мы встречаем уже упоминание о труппе актеров, принадлежавших герцогу Норфольку и дававших представления по случаю бракосочетания одного из его родственников. Первый из королей, имевших на своем содержании труппу актеров, был Ричард III (1483 1485). При дворе его преемника, Генриха VII, было уже две труппы Actors of Enterludes, которые получали жалованье от короля... В это время вошло в обычай у знатных вельмож иметь в своем распоряжении труппу актеров. Придворные Генриха VII, герцоги Норфольк и Бокингэм, графы Арондель, Оксфорд и др. каждый имели свои труппы, дававшие представления в их резиденциях. Генрих VIII присоединил к двум труппам, содержимым его отцом, его третью труппу и значительно увеличил сумму, отпускаемую актерам за каждое представление при дворе.

40. Что указ 1572 г. направлен не против актеров вообще, но исключительно против странствующих скоморохов — это впервые разъяснено Чарльзом Найтом (The Stratford Shakspeare, vol. I, p. 89), который совершенно основательно видит в нем меру, ограждающую права постоянных актеров. Всего лучше можно убедиться в справедливости его объяснений из самого акта, напечатанного вполне в English Drama and Stage under the Tudor and Stuart Princes, illustrated by a series of documents, ed. by. W.C. Hazlitt, London, 1869, p. 21—23, где прямо говорится, что: all Fencers, Beare Wardes, Comon Players in Enterludes and Minstrels, not belonging no any Barons of this Real me or townrde any other honorable personage of greater Degree... which shall wander abroade and have not lycense of two Justices of Peace, where and in what shier they shal happen to wander... shall bee taken abjudjed und deemed Roges, Vacaboundes and Sturdy Beggers».

41. В 1559 г. Лейстер в письме к лорду-наместнику северных областей, графу Шрюсбэри, просил покровительства для своих актеров, которые с его разрешения странствовали тогда по Иоркширу, уверяя, что они «being honest men and suche as shall plaie none other matters, I trust, but tollerable and convenient, whereof some of them have been herde here alredie before diverse of my Lordis» (Collier, History of Engl. Dram. Poetry, vol. I, p. 170). В первую половину царствования Елисаветы, кроме актеров, принадлежавших Лейстеру, упоминаются еще актеры лордов Клинтона, Уоррика, (Warwick) Говарда, Дэрби, графов Эссекса, Соссекса и др., которые тоже путешествовали по Англии и давали представления в городах и селениях.

42. Патент этот напечатан вполне у Колльера (History etc. vol. I, p. 211—212).

43. См. документы, относящиеся к этим пререканиям у Колльера (ibid, p. 218—226).

44. A Sermon, preached at Paules Crosse 24 Aug. 1578 by John Stockwood. London 1578 г., p. 137, Проповедник даже определяет цифру ежегодного дохода с этих восьми театров в 2 090 фунт., считая только по одному представлению в неделю: «For reckening with the leaste, the gaine that is reaped of eighte nrdinarie places in the Citie, which I knowe, by playing but onae a weeke (whereas many times they play twice and sometimes thrice) it amounteth to 2 000 pounds by the yeare».

45. Сидеть на сцене считалось тогда большим шиком, и Деккер в своем остроумном памфлете (The Gull's Hornbook, London, 1609), направленном против современного фатовства, вычисляет все выгоды сидения на сцене. «Во-первых — говорит он — вы сидите на некотором возвышении и вследствие этого все элегантные принадлежности костюма и личности истинного денди, как-то: хорошо сшитое платье, пропорциональная нога, белая рука, персидский локон (Persian Lock — так называлась прядь волос, которую gallants носили на левой стороне, завивали и переплетали лентой) и сносная бородка, — открыты для всей публики; во-вторых — сидя на сцене, если вы кавалер, то легко можете приобрести себе любовницу, а если имеете честь быть джентльменом из Флит-Стрита — то даже жену; в-третьих — растянувшись на сцене с видом знатока, вы можете прослыть таким авторитетом в театральном мире, что бедный поэт не осмелится представить вам свою музу, предварительно не показав вам все ее прелести в какой-нибудь таверне, разумеется, если вы будете на столько обязательны, что угостите его ужином; в-четвертых — если поэт задел вас эпиграммой или отбил любовницу, или вывел на сцену вашу красноватую бороду или ваши маленькие ноги, — вы можете жестоко отомстить ему, выйдя из театра в середине пьесы с усталым и недовольным видом; нет нужды, что самая пьеса может быть очень хороша; чем она лучше, тем глубже вы ее втопчете в грязь; при этом вы не уходите из театра украдкой, как делают трусы, но раскланяетесь со всеми своими великосветскими приятелями и даже постарайтесь некоторых из них увлечь за собою».

46. Чтоб не увеличивать без нужды количество ссылок — и без того слишком многочисленных — считаем нужным заметить, что сообщаемые нами подробности устройства старинных английских театров заимствованы из всех известных и не раз уже цитированных нами сочинений Дрэка, Колльера, Гервинуса, Ульрици и др. Немецкая критика, упорно желающая видеть все относящееся к эпохе Шекспира в розовом свете, сумела найти в самых крупных недостатках английской сцены материал для всевозможных восхвалений. Забывая, что сами современники (Сидней) зло подсмеивались над первобытной сценической техникой тогдашней драмы, немецкие критики утверждают, что в те блаженные времена несовершенства постановки не только не разрушали цельности впечатления, но даже усиливали ее. «Поколение, привыкшее к искусству (говорит Гервинус), даже изнеженное им, так избаловало свою фантазию, что для возбуждения ее требует всяческих приманок и очарований: пышных декораций, рельефных фигур и т. д. Простое, но свежее чувство общества, для которого малейшие духовные наслаждения были сильны и новы, не нуждается в искусственном возбуждении и напряжении. Чем менее развлечено было чувство, тем более приковывалось внимание зрителя к духовной стороне игры актеров, тем более и самые актеры заботились о существе своего искусства» (Шекспир Гервинуса. Перевод Тимофеева. Спб. 1862. Т. I, стр. 163). Ульрици с своей стороны тоже находит, что грубость тогдашней сценической постановки представляла для зрителей много выгод в сравнении с новейшими механическими ухищрениями, которые своим шумом более способны разрушать иллюзию, чем вызывать ее (Shakspeare's Dram. Kunst. Dritte Auflage. I Theil, s. 128), а Делиус, хотя, по-видимому, и сознает, что тогдашняя крайне несовершенная постановка пьес едва-ли могла произвести иллюзию у самого невзыскательного зрителя, но не придает этому обстоятельству большего значения: так как, по его мнению, зритель за отсутствием внешней иллюзии с тем большим увлечением отдавался внутренней иллюзии, видящей вещи очами духа и обладающей способностью воплощать их в те самые образы, в каких оне являлись создавшему их поэту. (Üeber das Englische Theatenoesen zu Shakspeare's Zeit. Bremen. 1853, s. 12).

47. Drake, Shakspeare and his Times. Baudry's Edition. Paris, 1838, p. 443.

48. Delius, Üeber das Engl. Theaterwesen etc. стр. 17. К этой сумме нужно еще прибавить два фунта, которые обыкновенно получал актер за посвящение своей пьесы какому-нибудь знатному лицу. «Я никому не посвятил моей комедии — говорит один современный драматург — потому что не нуждаюсь в сорока шиллингах» (Collier, History etc. vol. III, p. 399).

49. Иоанн Ренанус, посетивший Англию в начале XVII в. и имевший случай на месте познакомиться с состоянием английской сцены еще при жизни Шекспира, так объясняет своим соотечественникам тайну сценического искусства английских комедиантов, тогда приводивших в восхищение всю Германию. «Was aber die Actores anbetrifft, werden solche, wie ich in England in Acht genomraen, gleichsam in einer Schule täglich instituiret, dass auch die vornehmeten Actores sich von den Poeten müssen unterweisen lassen, welches dann einer wolgeßchriebenen Comödie das Leben und Zierde gibt und bringet, dass also kein Wunder ist warum die engländische Comödinnten (ich rede von geübten) andern vorgehen und den Vorzng haben (Bodenstedt, William Shakspeare. Ein Mückblick auf sein Leben und Schaffen. Leipzig 1871, s. 107

50. The Schoole of Abuse (1579) ed. by Arber. London, 1868, p. 58—61. В памфлете Норсбрука одно из разговаривающих лиц сообщает другому, что много знатных особ обоего пола посещают театральные представления: Truly, I see many of great countenance, both men and women resort thither (Northbrooke, A Treatise against Dicing, Dancing, Plays and Interludes. London, 1577).

51. Дневник Бузино отыскан известным английским ученым Раудоном Броуном (Rawdon Brown) в венецианском архиве св. Марка и переведен им на английский язык, хотя до сих пор не издан вполне. Извлечение из него в переводе Броуна помещено в Diaries and Despatches of the Venetian Embassy at the Court of King James in the year 1617 and 1618 (Quarterly Review 1857, Октябрь).

52. Делиус делает неточность, когда утверждает, что в то время порядочные женщины не могли являться в театр иначе как под маской (Üeber das Englische Theaterwesen zu Shakspeare's Zeit. Bremen 1853, s. 16). Госсон положительно свидетельствует, что многие из них нарочно показывались с открытыми лицами, чтобы на них смотрели (to bee seene). В начале XVII в. обычай носить маску на лице при посещении театров был совершенно оставлен порядочными женщинами и перешел к куртизанкам. Бузино в своем дневнике рассказывает, что к нему в театре подсела замаскированная дама, разодетая в атлас, бархат и парчу, с бриллиантовыми кольцами на пальцах, которая подвергала его целомудрие всем возможным искушениям, обращаясь к нему то на французском, то на английском языке, но он устоял против соблазна и оставил все ее любезности без ответа. Впоследствии оказалось, что вся эта сцена была устроена венецианским послом для одной знатной дамы, которая видела ее из своей ложи и помирала со смеху, глядя на бедственное положение капеллана.

53. Некоторые из них доходили до такой недобросовестности, что, закрывая глаза на известные всем факты, нагло утверждала, что в театре никогда нельзя встретить «ни порядочной женщины, ни скромной девушки, ни мудрого администратора, ни справедливого судьи, ни важного сенатора» (A Refutation of the Apology for Actors by I.G. (Green?). London 1615, p. 64). Не желая тратить слов на опровержение этой явной клеветы, очевидно придуманной с целью уронить в глазах общества ненавистное пуританам учреждение, приведем свидетельство современника, из которого видно что придворные Елисаветы нередко пренебрегали своими обязанностями по отношению к двору, лишь бы только иметь более досуга посещать театральные представления. «My Lord Southampton (писал Уайт от 11 октября 1599) and Lord Rutbland came not to Court: the one doth but very seldom, they pass away the time in London merily in going to plays every day (Massey, SKakspeare's Sonnets, never before interpreted etc. London 1866, p. 70).

54. Этот аскетический взгляд на жизнь, так несвойственный духу старой веселой Англии, был заимствован из кальвинизма, имевшего сильное влияние на развитие пуританских воззрений. Уже скоро после вступления на престол Эдуарда VI, друзья Кальвнна, Буцер и Петр Мартир, которого Кальвин называл miractilum Italiae, проповедовали его учение в университетах Оксфордском и Кембриджском. В 1548 г. в маленьком провинциальном городке, Ипсвиче, вышел в свет перевод одного из сочинений Кальвина, под следующим заглавием: The Mynde of the Godly and excellent man Jhon Caluyne, what a failfull man, whiche is instructe in the worde of God ought to do amongest the papistes» in 16. В том же году Кальвин написал длинное послание к герцогу Соммерсету (Henry, Leben Calvin's. B. II. Beilage 4), в котором он обращает внимание протектора на необходимость устной проповеди для поучения народа и на пользу церковных наказаний для уничтожения существующих в народе пороков. Особенно деятельные сношения английских протестантов с кальвинистами начались со времени вступления на престол Марии. Религиозные преследования, поднятые ею, принудили несколько сот образованных и зажиточных англичан бежать в Швейцарию, где они тотчас же подпали влиянию Кальвина и его учеников. Знаменитый шотландский реформатор, Джон Нокс, проживший в Женеве два года (1554—56) в обществе Кальвина и Безы, своими глазами видел применение той суровой церковной дисциплины, которую сам Кальвин в своих письмах (Lettres, ed. Bounet, vol. II, p. 49) называл игом Христовым. «Я признаю — писал он своему другу — что истинную проповедь Слова Божия можно найти и в других местах, но я нигде не видел, чтобы нравы народа подверглись такому радикальному преобразованию, как здесь. Впоследствии, возвратясь на родину, английские протестанты только и мечтали о том, чтоб водворить у себя порядок вещей, виденный ими в Женеве. В 1562 г. вышел английский перевод Les ordonnances ecclesiastiques de l'Eglise de Génève под заглавием: The Laws and Statutes of Geneva etc. translated into Englishe by Robert Fills, с эпиграфом Post tenebras lux. В посвящении своего труда Лейстеру (The Epistle Dedicatorye), переводчик замечает, что главное достоинство этих женевских законов состоит в том, that not only grosee crimes are punished, but common faultes are narowlye seene unto as blasphemy, swearinge and such like и т. д. К числу этих such like отнесены, как и следовало ожидать, игры, театральные представления и другия невинные удовольствия: Item — what no maner of persons, what so ever they be, shall singe any vayne, filthye or dishonest songes, neither daunce, or make maskes, mummeries, nor any disguysinge in any maner, upon payne to be put three days in prison with bread and water only (The Laws of Geneva, p. 72). Замечательно, что все противники театра, Норсбрук, Госсон, Стэбс, Рэнольдс и др. постоянно ссылаются на Кальвина.

55. A Sermon, preached ad Pawles Crosse on Sunday, the therde of November 1577 in the time of the Plague by T.W. Imprinted at London 1578 in 16, p. 45—46. Колльер (Bibliographical Account of Early English Literature, vol. II, p. 518) ошибочно приписывает эту проповедь какому-то неизвестному Томасу Уайту. Для нас нет никакого сомнения, что она есть произведение знаменитого пуританского агитатора времен Елисаветы, Томаса Уилькокса, автора Admonition to the Parliament for the reformation of Ghurche Discipline (1572) Стоит сличить эту проповедь с другими сочинениями Уилькокса, напр. с его Narration of the fearful Fire, that fall at Woobume (London, 1595), чтобы убедиться в принадлежности обоих сочинений перу одного и того же лица. И здесь и там автор видит причину несчастий, обрушившегося на людей, в профанации воскресного дня суетными удовольствиями, и если в последнем сочинении, исчисляя греховные забавы, навлекшие на Англию гнев Божий, он не упоминает о театре, то только потому, что в таком маленьком городке, как Wooburne, театра не было. Сочинения Уилькокса пользовались между пуританами большой популярностью; одно его маленькое произведение (A Choice Drop of Honey from the Rock Christ) выдержало до 1767 г. сорок четыре издания и даже сравнительно недавно было переведено на немецкий язык и издано в Нью-Иорке в 1851 г.

56. A Treatise against Dicing, Dancing, Plays and Interludes by John Northbrooke, from the earliest edition 1577, ed. by I.P. Collier. London, 1843) (Shakspeare Society).

57. A Sermon, preached at Panics Crosse 24 Aug. 1578 by John Stockwood. London, 1576, in 16, p. 21.

58. «Я стал — пишет Госсон — заниматься драматическим искусством с целью нажить деньгу, но гоняясь за одной свечей, и упустил из виду другую, и таким образом потерял и мои труды и мое время» (The Schoole of Abuse, ed. by Arber, p. 41).

59. В самый год своего прибытия в Лондон, Госсон написал стихотворение, приложенное к The Mirror of Man's Life, London, 1576, в котором уже просвечивает характер будущего проповедника суровой пуританской морали (См. The Schoole of Abuse ed. by Arber, p. 76—77).

60. Вот полное заглавие его: «The Schoole of Abuse, conteining a plesaunt invective against Poets, Pipers, Jesters aud such like Caterpillars of a Gommonwelth, setting up the Flagge of Defiance to their mischieuvous exercise and overthrowing their Bulwarkes by profane writers, natural reason and common experience». London, 1579.

61. Как ее встретили в литературных кружках, всего лучше видно из письма Спенсера к Гарвею от 16 октября 1579. Спенсер пишет, что сэр Филипп был недоволен, узнав, что Schoole of Abuse была посвящена ему. «Нет ничего глупее — прибавляет по этому поводу от себя Спенсер — как посвящать книгу какому-нибудь лицу, не справившись наперед о взгляде этого лица на трактуемый вопрос (Three proper aud wittie familiar Letters by Immerito (псевдоним Спенсера) and G.H. London 1580, p. 54. Эти письма вошли в собрание Ancient Critical'Essays upon English Poets aud Poesy ed. by Maslewood, London 1811—1815, 2 vol.). Известно, что Сидней в своей Apology for Poetrie, написанной года три спустя, не называя Госсона по имени, опровергнул все обвинения и клеветы, взведенные им на поэзию и искусство.

62. Памфлет этот не дошел до нас; должно полагать, что он был истреблен по распоряжению городских властей, благоприятствовавших Госсону, который о нем упоминает в своих The Ephemerides of Phialo.

63. An Apologie of the Schoole of Abuse напечатано Арбером в приложении к его изданию The Schoole of Abuse. London 1858, p. 64—75.

64. A Defence of Poetry, Music and Stageplays. London 1580. От этого издания, уничтоженного по распоряжению городских властей, уцелело всего два экземпляра. С одного из них была сделана перепечатка для шекспировского общества под редакцией Дэвида Лэнга (Laing). London 1853.

65. Госсон (в Plays Confuted) доказал, что определение комедии, приписываемое Лоджем Цицерону, на самом деле не принадлежит ему, — значит Лодж с умыслом прикрыл авторитетом римского оратора взгляды на задачи комедии, господствовавшие тогда в среде новой школы драматургов.

66. Самая пьеса не дошла до нас, но Госсон (Playes Confuted, Action 4) так формулирует ее основную мысль: Comedies norish delight and delight should never be taken from life.

67. См. статью о Мильтоне в Полном собрании сочинений Маколея (русский перевод). Том I, стр. 52—53.

68. A second and third Blast of Betrait from Plaies and Theatres, set forth by Anglo-phile-Eutheo. London 1580, in 16. Памфлет этот составляет величайшую библиографическую редкость; вследствие чего года два тому назад он был перепечатан вместе с Plays Confuted Госсона в известном сборнике документов, относящихся к истории старинного английского театра, изданного под редакцией Гецлита (The English Drama and Stage under the Tudor and Stuart Princes, illustrated by a series of Documents, Treatises and Poems. London 1869, in 40).

69. Ibid, p. 97. «Мы так любим театр — писал два года спустя Госсон — до того упоены сладким ядом этой суеты, что с жадностью стремимся туда» и т. д. (Plays Confuted, London 1582. The Thirst Action). Другой современный писатель жалуется, что театры полны в то время как церкви пусты. «Ничто — говорит он — не может удержать народ от посещения их: ни страх опасности, ни потеря времени, ни зараза, ни издержки. Что-же касается до церкви, то ничто не может привлечь его туда: ни сладость предлагаемых церковью утешений, ни укрепление себя в вере, вы надежда на спасение (John Field, A goodly Exhortation by occasion of the late judgement of God, sheved in Paris Garden, the thirteenth day of January. London 1583, in. 16.

70. It is true, that one opinion maie be contrarie to another, and that for the disliking of one or two the qualitie of plaing were not be laid off, being so highlie esteemed of all sortes of men. О значении слова quality в XVI в. en. Nares, A Glossary, illustrating Shakspeare and his Contemporaries sub voce.

71. Несколько подобных примеров приводится в прекрасной статье Drama in England (Quarterly Review. 1872. January — April).

72. См. стихотворения на смерть Борбеджа у Колльера, Memoirs of Principal Actors in Plays of Shakspeare. London, 1846, p. 48—56.

73. Playes Confuted in five actions, proving, that they are not to be suffered in a christian Commonweale by the waye both the cavils of Thomas Lodge and the Play of Playes, written in their defence and other objections of Players freiides, are truely set downe and directlye answered. London, 1582.

74. Письмо Гриндали издано Райтом в Queen Elizabeth and her Times, vol. I, p. 167.

75. Froude, History of England, vol. VII, p. 76.

76. Collier, History of Englisch dramatic poetry, vol. I, p. 252.

77. The Anatomic of Abuses, London 1583 in 16. Сочинение Стэбса имело большой успех и в короткое время выдержало пять изданий. С пятого издания была сделана в 1836 г. перепечатка под редакцией Торнболла (Pickering's Edition). Об авторе очень мало известно; Вуд (Athenae Oxonienses, ed. by Bliss, vol. I, p. 645) называет Стэбса строгим кальвинистом, заклятым врагом папства и великим обличителем современных ему общественных пороков.

78. Collier, History etc. vol. I, p. 273.

79. Альберик Gentilis был итальянский протестант, бежавший в Англию и получивший, по ходатайству Лейстера, кафедру гражданского права в Оксфорде в 1582 г. Его знаменитое сочинение De jure belli вышло в 1589 г. в Лионе (Hallum, Introduction to the Literature of Europe, Seventh Edition, vol. II, p. 178). Джордано Бруно в своем философском разговоре De Vinfinite, universo et mondi, написанном во время его пребывания в Лондоне, поместил в числе разговаривающих лиц и своего соотечественника.

80. Рукопись библиотеки Оксфордского университета (Bodleian Library), Tanner Mss. № 77, f. 35: A Letter of Dr Retinoids to Dr Thornton, who requested him to see а Stageplaye, Ferb. 6, 1591. Из этого письма видно, что автор заимствовал свой взгляд на безнравственность сценических представлений у Кальвина, которого он считает as sound and learned an interpretor of the Scriptures as any since the Apostles times in my opinion.

81. ) An Apology for Actors in three books. London 1612. В 1841 г. Апология Гейвуда была вновь издана шекспировским обществом под редакцией Колльера. Мы будем ссылаться на это последнее издание.

82. A Refutation of the Apology for Actors by I.G. (reeh?). London 1615, in 16.

83. The Remonstrance of Nathan Field, ed. from the original Mss. by J.O. Halliwell. London 1865, in 16. На обороте следующая надпись: Field, the Player to Mr Sutton, preacher at St. Mary (Southwark) 1616.

84. Doran, Their Majesties Servants or Annals of the English Stage. Second Edition., London 1865, p. 6—7.

85. Collier, History of Engl. Dram. Poetry, vol. III, p. 273. Примечание.

86. См. известие об этой переписке с перечнем важнейших документов в Athaeneum, January 23, 1869 г., № 2152.

87. Collier, History etc. vol. I, p. 224 и 249.

88. Ibid., vol. I, p. 253. Примечание.

89. См. инструкцию, данную Тильнею (Commissio Specialis pro Edm. Tylney, Magistro Revelorum) в Shakspeare's Society's Papers, vol. III, p. 3.

90. Th. Hey wood, An Apology for Actors, 1612, ed. by I.P. Collier, London 1841, p. 40 (Shakspeare's Society). Ср. Collier, History etc. vol. III, p. 24.

91. Ibid., vol. I, p. 306—308.

92. Delius, Ueber das Englische Theaterwesen zu Shakspeare's Zeit. Bremen 1853, s. 18.

93. Halpin, Oberon's Vision in the Midsummernight's Dream, illustrated by a comparison with Lilly' Endymion. London 1841, p. 101 (Shakspeare's Society).

94. Ibid., p. 105: I am Richard II, know you not that? this tragedy was played 40-ty times in open streets and houses.

95. Sawyer's Memorials of State Affairs, vol. II, p. 54. Letter of Samuel Celvert to sir R. Winwood от 2 марта 1605 г.