Введеніе

Кто въ наше время слѣдитъ за примѣненіемъ уголовныхъ законовъ и результатами этого примѣненія, тотъ не можетъ не вынести впечатлѣнія, что въ работѣ великой машины нѣтъ прежней равномѣрности. Кажется, будто она расшаталась или управляющія ею руки лишены прежней увѣренности.

И дѣйствительно это такъ: прежняя увѣренность взгляда на сущность преступленія и цѣль наказанія въ извѣстной мѣрѣ поколеблена. Возникаютъ новыя воззрѣнія и новая вѣра, но намъ еще не удалось найти подходящихъ орудій для новой работы. Мы пользуемся старыми средствами, не питая къ нимъ прежняго довѣрія; отсюда и указанныя колебанія.

Въ основаніи дѣйствующей карательной системы лежитъ вѣра въ то, что преступленіе является этическимъ заблужденіемъ, грѣхомъ, коренящимся въ свободной человѣческой волѣ. Эта воля сама отъ себя предпочла неправый путь, хотя она, конечно, могла-бы избрать путь правый. Для оправданія такого предпочтенія нельзя найти ни объясненій, ни извиненій — кромѣ ссылки на наслѣдственность грѣха, появившагося на свѣтъ Божій при грѣхопаденіи вслѣдствіе выбора, сдѣланнаго свободною человѣческою волею. Преступникъ — грѣшникъ: грѣху соотвѣтствуетъ страданіе, заслуженное наказаніе грѣшника. Оправданіе наказанія вытекаетъ изъ грѣха, противъ котораго общество должно возстать изъ этическихъ видовъ. Цѣль наказанія заключается въ искупленіи грѣха путемъ страданій, и масштабомъ служитъ здѣсь — примѣненіе наиболѣе суроваго наказанія за наиболѣе тяжкія преступленія и болѣе слабаго наказанія за меньшую вину. Задача суда и состоитъ въ томъ, чтобы взвѣсить вопросъ съ этической стороны, задача карательной власти — въ проведеніи этихъ страданій въ жизнь. Если это осуществляется, то грѣхъ, искупленный страданіемъ, исчезаетъ, и общество вновь обрѣтаетъ спокойствіе.

Вся эта гармоническая система нынѣ въ корнѣ подорвана признаніемъ детерминизма, т. е. примѣненіемъ закона причинности къ области душевныхъ движеній. Естественно-научное познаніе, быстрые успѣхи котораго обусловливаются послѣдовательнымъ проведеніемъ въ жизнь того основнаго положенія, что «всякое явленіе есть результатъ необнаруженныхъ еще особыхъ причинъ», несомнѣнно наложило свой отпечатокъ на способъ мышленія современнаго человѣка. Онъ уже не можетъ себѣ представить міръ иначе, какъ только въ связи съ закономъ причинности. Во всѣхъ областяхъ человѣкъ, не довольствуясь болѣе категорическимъ утвержденіемъ: «это такъ», спрашиваетъ пытливо: «почему-же оно такъ?» Этимъ вопросомъ о «причинѣ» ему удалось найти неожиданныя соотношенія, перекинуть мосты тамъ, гдѣ прежде были пропасти, внести свѣтъ туда, гдѣ прежде господствовала густая тьма, проникнуть туда, гдѣ прежде была непроницаемая масса. Этими безпредѣльно увеличившимися познаніями онъ создалъ себѣ властное положеніе по отношенію къ природѣ и ея законамъ, а это и дало ему возможность не только урегулировать человѣческую жизнь и человѣческія отношенія, но даже проникнуть во внутреннія функціи общества и повліять на нихъ въ такой степени, о какой нельзя было даже и помышлять за нѣсколько поколѣній до того.

Почему-же этотъ законъ, всецѣло господствующій всюду въ природѣ, не долженъ имѣть примѣненія въ той небольшой части ея, которую мы именуемъ человѣческимъ мозгомъ? Почему мысли и чувства человѣка, его влеченія и страсти, его крупные и незначительные поступки не должны подлежать тому-же закону причинности? Развѣ единичное дѣйствіе человѣка не опредѣляется мотивами, въ свою очередь обусловливающимися болѣе глубокими побужденіями, всѣмъ духовнымъ содержаніемъ личности? Развѣ это содержаніе въ свою очередь не зависитъ отъ общаго умственнаго состоянія этой личности, отъ опытовъ и воздѣйствій, опредѣлившихъ всю ея жизнь, а также и опытовъ и воздѣйствій, которымъ была подчинена даже жизнь ея родителей и прародителей, — воздѣйствій, которыя, возникнувъ много столѣтій тому назадъ, какъ звѣзды во вселенной, могутъ лишь теперь пролить свой свѣтъ на многообразную человѣческую жизнь? Развѣ причинная связь человѣческихъ дѣйствій не напоминаетъ безконечную цѣпь, о которой отдѣльный индивидъ не имѣетъ даже понятія и изъ которой онъ можетъ видѣть своимъ внутреннимъ глазомъ, и то въ неясныхъ очертаніяхъ, развѣ послѣднія немногія звенья, въ то время, какъ все остальное теряется въ густомъ мракѣ, далеко «ниже порога сознанія»?

Конечно, невозможно подтвердить изложенное объективными доказательствами. Но многое-ли вообще можетъ быть доказано объективно? Развѣ большая часть того, что мы называемъ фактами, на самомъ дѣлѣ не есть лишь нѣчто болѣе или менѣе вѣроятное? Развѣ ученіе о солнечной системѣ, исторія возникновенія земли и эволюціонная теорія не представляются гипотезами? Въ основѣ нашихъ знаній мы всегда встрѣчаемся съ гипотезою, вѣрою, которая направляетъ и освѣщаетъ наше сужденіе о явленіяхъ, съ которою мы живемъ и умираемъ и безъ которой мы ничего не знали-бы и ничего-бы понять не могли. Если мы, слѣдовательно, вѣримъ, что человѣческая воля опредѣляется извѣстными причинами, то мы должны строить свои воззрѣнія сообразно съ этою вѣрою, имѣющей столько-же правъ на существованіе, сколько и противоположная ей. Эта-то вѣра въ субъективный законъ причинности въ послѣдніе годы совершенно вытѣснила вѣру въ полную свободу воли, выбросила за бортъ понятія, укрѣпившіяся путемъ давности въ карательной системѣ и внѣ ея, и дала совершенно новое основаніе нашимъ познаніямъ.

Если воля наша зависитъ отъ тѣхъ или иныхъ причинъ, то уже не дѣло случая, совершитъ или не совершитъ человѣкъ нреступленіе, это уже неминуемое слѣдствіе наличныхъ движущихъ причинъ и притомъ настолько-же необходимыхъ, насколько опредѣленное насыщеніе влагою воздуха влечетъ за собою неминуемо дождь, насколько наступившее охлажденіе имѣетъ послѣдствіемъ бурю. Изученіе преступленія, слѣдовательно, имѣетъ въ виду не раскрытіе внѣшнихъ особенностей опредѣленныхъ преступныхъ дѣйствій и не описаніе и дѣленіе этихъ дѣйствій, чѣмъ собственно и ограничивалось «классическое» уголовное право, — оно имѣетъ въ виду и раскрытіе причинъ, обусловливающихъ возникновеніе этихъ дѣйствій. Подъ борьбою съ преступленіемъ нынѣ не разумѣютъ болѣе одного лишь измышленія болѣе или менѣе остроумныхъ карательныхъ методовъ, а стараются реагировать на самыя причины преступленія, бороться съ ними и по возможности одерживать надъ нимъ верхъ. Передъ нами открывается обширное поле труда. Преступленіе разсматривается чрезъ лупу, и какъ болѣзненное начало, оно подвергается изслѣдованію въ самомъ своемъ существѣ, — изучается его возникновеніе, жизненныя условія, стадіи его развитія, условія, благопріятныя для его развитія, равно какъ и средства, задерживающія его; лишь этимъ путемъ выясняется путь, по которому мы должны слѣдовать. Только тотъ, кто знаетъ причины явленія, имѣетъ возможность и успѣшно бороться съ ними.

Хотя эти изслѣдованія существуютъ пока лишь въ зачаткѣ, тѣмъ не менѣе они уже дали замѣтные результаты. Они измѣнили наши воззрѣнія на наказаніе и на нашу такъ наз. карательную систему, открыли намъ глаза на значительныя преимущества предупредительныхъ мѣръ передъ мѣрами карательными, которыя обыкновенно примѣняются лишь тогда, когда причины уже окончательно завершили свое дѣйствіе; они привели къ примѣненію совершенно новыхъ методовъ въ изслѣдованіи причинъ прегрѣшеній молодыхъ преступниковъ, они показали намъ, какую роль играютъ въ возникновеніи преступленій вырожденіе, слабоуміе, алкоголизмъ, душевныя болѣзни и проч.; только при ихъ помощи мы поняли, какое значеніе имѣетъ само общество въ смыслѣ причины развитія преступности, какая отвѣтственность падаетъ на обстановку, среду, отдаленную и ближайшую къ преступнику, и насколько представляется необходимымъ созданіе общественной гигіены въ борьбѣ съ преступленіемъ.

Ближайшее изученіе подробностей этихъ изслѣдованій и результатовъ ихъ не относится къ предмету нашего труда. Мы должны заняться только изслѣдованіемъ причинъ преступленія и именно — ближайшей его причины — самимъ преступникомъ, его преступнымъ «я», его физической и психической личностью, образомъ его мыслей, его чувствами и страстями, его развитіемъ и его характеромъ. Вотъ въ чемъ заключается задача уголовной психологіи. Не можемъ-же мы знать, какъ бороться съ опасностью, если мы не ознакомились съ ней; и равнымъ образомъ мы безсильны въ борьбѣ съ преступникомъ, не можемъ вліять на него и руководить имъ, пока не познали души его.

Всякому воспитателю извѣстно, что, не изучивъ ребенка, нельзя имѣть на него и вліяніе; еще менѣе это возможно по отношенію къ взрослому.

И тѣмъ не менѣе общество въ теченіе многихъ столѣтій и до новѣйшаго времени въ обращеніи съ преступникомъ не давало себѣ ни серьезнаго труда вникнуть въ сущность его дѣйствій, ни найти путь къ познанію его души. По отношенію къ народу преступникъ разсматривался съ точки зрѣнія опасности, которую слѣдовало предотвратить, для юриста представляло интересъ преступленіе, за которое полагалась извѣстная кара, для начальника тюрьмы наиболѣе существенное значеніе имѣлъ грѣхъ, который долженъ быть искупленъ, — по никто не интересовался человѣкомъ, котораго-то и слѣдовало изучить. Можно съ увѣренностью сказать, что не было ни одного торговца за прилавкомъ, ни одного священника на каѳедрѣ и ни одного политика на трибунѣ, у которыхъ не было-бы на-готовѣ всегда ясно выраженныхъ убѣжденій по этому вопросу, которые не знали-бы самымъ точнымъ образомъ, кто именно преступникъ, каковъ и гдѣ онъ, и какіе «методы» единственно правильны для «вразумленія» его.

Они всѣ и всегда были подготовлены къ разрѣшенію проблемы преступленія, личность-же преступника, сама по себѣ являющаяся проблемой, требующей разрѣшенія, ихъ совершенно не интересовала. Въ чемъ однакожъ въ дѣйствительности кроется причина того, что для осуществленія своихъ желаній одинъ индивидъ изъ всѣхъ средствъ, находящихся въ распоряженіи людей, избираетъ именно преступленіе, тогда какъ другому это средство и на умъ не приходитъ? Почему изъ двухъ преступниковъ одинъ не идетъ дальше одного единственнаго преступленія, между тѣмъ какъ другой продолжаетъ идти по этой дорожкѣ? Чѣмъ объяснить, что человѣкъ, всю жизнь прожившій безупречно, вдругъ, какъ-бы подхваченный порывомъ вѣтра, становится преступникомъ, въ то время, какъ его сосѣдъ при тѣхъ-же условіяхъ не сворачиваетъ съ прямого пути? Почему бактеріи преступленія внезапно, подобно облакамъ появляющіяся въ извѣстное время, порождаютъ цѣлую эпидемію опредѣленнаго вида преступленій и затѣмъ сами собою исчезаютъ?

Что собственно происходитъ съ этими людьми? Какимъ путемъ вообще можно проникнуть въ душу преступника?

Ломброзо пытался дать отвѣтъ на этотъ вопросъ. Преступникъ, по его мнѣнію, подонокъ человѣчества, особенный родъ homo sapiens въ нѣдрахъ зоологической группы. По Ломброзо, онъ имѣетъ массу физическихъ особенностей, точно опредѣленныхъ путемъ многочисленныхъ измѣреній и взвѣшиваній; этимъ физическимъ особенностямъ соотвѣтствуютъ и на нихъ основанныя психологическія, характеризующія преступника, уклоненія отъ нормы.

Противъ этого положенія были сдѣланы уничтожающія возраженія. Характерные признаки, указанные Ломброзо, быть можетъ, и вѣрны относительно небольшой группы преступниковъ-дегенератовъ, стоящихъ на одномъ уровнѣ съ слабоумными и душевно-больными, но совершенно непримѣнимы къ другимъ случаямъ; вообще неправильно трактовать всѣхъ преступниковъ съ одной точки зрѣнія. Несомнѣнно, что вопросъ о томъ, почему одинъ становится преступникомъ, а другой нѣтъ, загадоченъ. Самыя преступленія представляются не чѣмъ инымъ, какъ рядомъ дѣйствій различнаго характера и значенія, точно опедѣленныхъ закономъ, дѣйствій, совершаемыхъ, подобно другимъ человѣческимъ проступкамъ, для обыкновенныхъ человѣческихъ цѣлей и по обыкновеннымъ человѣческимъ мотивамъ. Сами преступники не отличаются существенно въ своихъ мысляхъ, чувствахъ и волеизъявленіяхъ отъ другихъ, — напротивъ того — они такіе-же люди, какъ и всѣ прочіе, и ряды ихъ набираются изъ всѣхъ слоевъ общества — высшихъ и нисшихъ, культурныхъ и некультурныхъ, умныхъ и глупыхъ, энергичныхъ и безхарактерныхъ, — однимъ словомъ, изъ самыхъ разнообразныхъ людей, имѣющихъ между собою лишь то одно общее, — что всѣ они совершаютъ преступленія. Поэтому-то преступникъ и представляетъ для насъ, не-преступниковъ, такой чрезвычайный, почти личный интересъ, и именно поэтому преступникъ, въ видѣ общаго понятія, является лишь чистою абстракціею, искусственнымъ синтезомъ, на которомъ такъ-же трудно строить зданіе общественной психологіи, какъ не можетъ она быть, напр., конструирована на психологіи курильщиковъ табаку.

Даже для отдѣльныхъ преступныхъ группъ нѣтъ возможности установить особую психологію. Правда, дѣлались попытки конструировать одну психологію для убійцъ и насильниковъ, другую — для воровъ и мошенниковъ, третью — для преступниковъ противъ нравственности. Но всегда оказывается, съ одной стороны, что одно и то же преступленіе совершается по діаметрально противоположнымъ мотивамъ и самыми разнородными людьми, а съ другой, что характеръ преступленія часто зависитъ отъ случайныхъ причинъ — страстности, безпокойности или коварства преступника. Такимъ образомъ, то общее, что могло-бы быть усмотрѣно по отношенію къ отдѣльнымъ группамъ, или слишкомъ ничтожно, или вовсе не вызываетъ сомнѣній, а при такихъ условіяхъ отличительные признаки между различными группами становятся неопредѣленными и расплывчатыми. Гарофало, говоря о насильникахъ и убійцахъ, конечно, правъ, утверждая, что у нихъ нѣтъ даже нормальной доли человѣческаго состраданія, а у воровъ и мошенниковъ менѣе развито чувство справедливости, чѣмъ у другихъ людей; возможно, что нѣкоторое основаніе имѣетъ и Вейнингеръ, доказывающій, что у нѣкоторыхъ преступниковъ противъ нравственности имѣются нѣкоторые элементы изъ качествъ, присущихъ другому полу, въ связи съ противоположнымъ поломъ самого преступника. Но какую собственно цѣну имѣютъ подобныя утвержденія? Развѣ Они даютъ намъ возможность понимать душу этихъ людей хоть на іоту лучше, чѣмъ раньше? Развѣ это не то же, что подать камень вмѣсто хлѣба тому, кто желаетъ познать истину? Развѣ это не значитъ — желать съ помощью чего-то совершенно непонятнаго объяснить то, что, по всей вѣроятности, можетъ быть понято?

Уголовной психологіи, въ настоящемъ ея видѣ, остается лишь отказаться отъ исполненія поставленной задачи. Поверхностному и ничего не стоющему обобщенію она должна предпочесть трудъ детальной спеціализаціи. Вмѣсто конструированія искусственнаго сходства между всѣми преступниками, она установитъ дѣйствительныя различія между отдѣльными преступными индивидами, соберетъ отдѣльныя наблюденія и опыты по возможности объективно и всесторонне и затѣмъ отмѣтитъ ихъ, подобно врачу, записывающему больныхъ въ свой журналъ; она соберетъ такимъ путемъ большой, ярко освѣщенный матеріалъ и предоставитъ генію, который появится впослѣдствіи, возможность установить нынѣ еще невидимую нить, соединяющую всѣ эти детали въ одно цѣлое.

Въ этой надеждѣ и проникнутые сознаніемъ недостаточности нашихъ современныхъ знаній, криминалисты занялись всюду во всемъ мірѣ составленіемъ сборниковъ, куда вносили разсказы о судьбѣ замѣчательныхъ преступниковъ, интересные уголовные случаи, медицинскія изслѣдованія преступныхъ типовъ. Изслѣдователи просматриваютъ судебныя дѣла, допрашиваютъ тюремныхъ служащихъ, чтобы такимъ путемъ создать объективные образы преступниковъ. Преступники сами пишутъ свои біографіи, подвергающіяся изученію съ тою-же основательностью, какъ и источники историческихъ событій. Всѣ, приходящіе по своей профессіи въ тѣсное общеніе съ преступниками, — судьи, полицейскіе и тюремные чиновники, — своими достовѣрными свѣдѣніями, касающимися характеристики преступниковъ, заслуживаютъ большей признательности за эти свѣдѣнія, чѣмъ за научныя разработки общихъ правилъ объ обращеніи съ преступниками или за юридическія разсужденія объ ихъ поступкахъ.

Эти работы пролили свѣтъ на многое, что до нихъ было неясно. Онѣ показали обществу, какъ оно было близоруко, относясь одинаково ко всѣмъ преступникамъ; онѣ доказали, что всѣ старыя дѣленія по преступленіямъ были лишь неудачными манипуляціями съ средними величинами, и что при этихъ дѣленіяхъ слѣдуетъ главное вниманіе сосредоточить на самомъ преступникѣ. Но о самой сущности предмета, о внутренней душевной жизни впавшаго въ преступленіе всѣ эти работы не даютъ яснаго, отчетливаго понятія; получается въ лучшемъ случаѣ лишь извѣстное число отдѣльныхъ чертъ, которыя страдаютъ существенными недостатками.

Не слѣдуетъ упускать изъ виду, что всѣ эти изслѣдованія относятся къ преступникамъ, состоящимъ подъ слѣдствіемъ и судомъ или содержащимся въ заключеніи. Преступникъ въ тюремной обстановкѣ представляетъ мало достовѣрный матеріалъ для сужденія о преступникѣ на свободѣ. Очень часто у него проявляются совершенно новыя черты характера, какъ только онъ попадаетъ въ стѣны тюрьмы, между тѣмъ какъ другія исчезаютъ, такъ, что самъ преступникъ далее не въ состояніи дать себѣ въ этомъ отчетъ; онъ часто не видитъ и не сознаетъ ясно своего собственнаго «я», оно представляется ему въ превратномъ свѣтѣ, и поэтому онъ не можетъ дать заслуживающихъ довѣрія разъясненій о своихъ мысляхъ и чувствахъ, о мотивахъ, побудившихъ его совершить преступленіе, и о цѣляхъ, которыя онъ при этомъ преслѣдовалъ.

Иногда онъ умышленно даетъ по этому предмету ложныя показанія. Часто забываютъ, что преступникъ нерѣдко бываетъ такъ же уменъ или даже умнѣе того, съ кѣмъ онъ бесѣдуетъ. Въ особенности часто онъ старается скрывать истину отъ ненавистныхъ ему представителей суда и замѣняетъ ее показаніями, которыя, по его мнѣнію, болѣе соотвѣтствуютъ его интересамъ; онъ притворяется раскаивающимся, вѣрующимъ, самобичующимся, откровеннымъ, льстивымъ или дерзкимъ, часто ссылается съ трогательною убѣдительностью на тотъ или другой мотивъ своихъ дѣйствій, въ зависимости отъ того, чего онъ думаетъ добиться отъ лица, имѣющаго съ нимъ въ данное время дѣло; часто онъ тонко понимаетъ, кого онъ видитъ передъ собою, и, знаетъ, какъ «взяться за него». Необходимо значительное превосходство и психологическая проницательность для того, чтобы отличить при этомъ вѣроятное отъ невѣроятнаго. Нельзя же, конечно, ожидать, чтобы у всякаго судьи, полицейскаго и тюремщика были въ этомъ отношеніи выдающіяся способности, точно такъ-же, какъ нельзя быть увѣреннымъ, что такими способностями обладаютъ и тѣ, которые записываютъ свои наблюденія. Лучше всего въ этомъ отношеніи поставленъ врачъ, такъ какъ заключенный часто на него смотритъ, какъ на своего друга, которому онъ можетъ довѣриться безъ риска; если-же врачъ притомъ еще психіатръ, то съ вѣроятностью можно предположить въ немъ наличность способностей для вѣрныхъ и точныхъ наблюденій. Къ сожалѣнію, лишь очень ничтожное число преступниковъ подвергается психіатрическимъ наблюденіямъ.

Поэтому необходимо добытыя упомянутымъ путемъ знанія дополнить инымъ способомъ, подкрѣпить свѣдѣнія, полученныя изъ непосредственнаго наблюденія надъ преступниками, изученіемъ литературы о нихъ, являющейся зеркаломъ жизни.

Необходимо однако-жъ указать точно, о такой литературѣ здѣсь можетъ идти рѣчь, такъ какъ имѣется литература о преступленіяхъ и литература о преступникахъ.

Къ первой относятся собственно уголовные романы и сочиненія такихъ авторовъ, какъ Эженъ Сю, Конанъ-Дойль и пр. Съ внѣшней стороны интересныя, произведенія эти содержатъ очень мало уголовно-психологическаго матеріала, потому что въ этихъ книгахъ автора, а, слѣд., и читателя занимаетъ главнымъ образомъ преступленіе, а не личность преступника. Любопытство наше возбуждено здѣсь таинственностью и ужасомъ преступленія, а дѣйствующія лица, преступники и сыщики, выслѣживающіе ихъ, — являются или просто основаніемъ, на которомъ воздвигаются событія, или маріонетками, въ рукахъ автора способными производить лишь тѣ движенія, которыя соотвѣтствуютъ настроеніямъ его, — по отнюдь не живыми людьми.

Даже та часть литературы о преступникахъ, авторами которой являются сами преступники, не имѣетъ для уголовной психологіи особой цѣнности. Какъ извѣстно, на этомъ поприщѣ въ литературѣ выступали различные преступники — маркизъ де-Садъ, Казанова, Виллонъ и др.; кромѣ того Ломброзо собралъ большое количество стихотвореній, поговорокъ и разныхъ сердечныхъ изліяній менѣе извѣстныхъ или анонимныхъ авторовъ-преступниковъ. При извѣстныхъ условіяхъ эти сочиненія могутъ имѣть дѣйствительно выдающуюся литературную цѣнность, но къ уголовно-психологическимъ документамъ ихъ можно причислить развѣ въ видѣ исключенія. Обыкновенно авторы этихъ произведеній стараются импонировать читателю, представляя себя «отчаянными головорѣзами», или, наоборотъ, стараются внушить читателю, что авторъ — угнетенная невинность; по преимуществу это произведенія исключительно лирическаго, сантиментальнаго характера, но на самомъ дѣлѣ содержатъ мало настоящаго чувства. Эта литература преступниковъ во многихъ случаяхъ доказываетъ, какъ осторожно и критически необходимо относиться къ словамъ преступника, говоритъ-ли онъ или пишетъ. Въ лучшемъ случаѣ произведенія эти указываютъ на остатки человѣческихъ чувствъ и на соціальныя точки соприкосновенія у ихъ авторовъ; но въ нихъ совершенно обходится молчаніемъ наиболѣе интересующій насъ вопросъ — объ антисоціальномъ направленіи преступниковъ.

Нѣсколько инымъ характеромъ отличается литература, исходящая отъ лицъ, которыя, не будучи сами по себѣ преступниками, имѣли случай входить съ ними въ общеніе, какъ товарищи, и затѣмъ дѣлятся своими впечатлѣніями и наблюденіями, вынесенными ими при этомъ. Сюда относятся, напр., «Парижскіе разсказы» Видока, изображенія «Американскихъ бродягъ» Іосія Флинта, описанія «Нѣмецкихъ каторжниковъ» Ганса Лейсса. Изъ такихъ книгъ можно извлечь чрезвычайно цѣнныя разъясненія и превосходныя указанія, въ особенности для уясненія взаимныхъ отношеній между преступниками и поведенія ихъ по отношенію къ суду. Но такія работы мало углубляются въ суть дѣла; содержаніе ихъ состоитъ преимущественно изъ анекдотовъ, летучихъ впечатлѣній разныхъ лицъ и сплетенныхъ безъ внутренней связи событій; цѣль ихъ — вызвать волненіе или произвести сенсацію, а не дать правильное изображеніе дѣйствительности.

Остается еще литература, авторы которой обладаютъ удивительною способностью измѣнять свою духовную сущность, отождествлять свое собственное «я» съ другимъ существомъ и такъ думать, чувствовать и судить, какъ это другое «я». Эти духовныя единицы, эти выдающіеся психологическіе изслѣдователи въ области познанія человѣческой души имѣютъ значеніе почти одинаковое съ значеніемъ Ньютона, Дарвина или Пастера въ области естествознанія; они даютъ намъ возможность читать въ душѣ преступника, какъ въ открытой книгѣ — они могутъ разъяснить вопросъ о возникновеніи мотива, сопровождаемаго возбужденностью, указать на напряженное исканіе преступленія, на постепенный ростъ преступной мысли, на появленіе рѣшенія и на его осуществленіе, на душевныя вибраціи во время и послѣ совершенія дѣянія, — однимъ словомъ, они могутъ развернуть передъ нами всю криминальную эволюцію, которая представляется намъ такой неясной и непонятной. Они имѣютъ возможность слѣдить за преступникомъ и внѣ его и внутри, во время его работы и въ состояніи покоя, въ отношеніяхъ его къ товарищамъ и къ жертвѣ, въ любви и ненависти, въ гнѣвѣ и въ нормальномъ состояніи, и все это не только въ качествѣ зрителей и критиковъ, но и воплощаясь въ личности преступника, въ качествѣ лицъ, способныхъ проникать глубже преступника и въ сиду этого могущихъ дать намъ точный отчетъ обо всемъ ими видѣнномъ.

Къ этимъ писателямъ психологи-криминалисты обращаются съ довѣріемъ и увѣренностью, въ надеждѣ найти у нихъ желаемыя свѣдѣнія, — но, конечно, немного можно насчитать среди нихъ такихъ, которые настолько были-бы одарены этою духовною способностью къ метаморфозѣ, чтобы ихъ руководство могло быть признано дѣйствительно полезнымъ. Между многочисленными писателями, занимавшимися въ наше время уголовно-психологическими изслѣдованіями, есть, собственно говоря, лишь одинъ, авторитетъ котораго стоитъ выше всякаго сомнѣнія; это — Достоевскій. Его Раскольниковъ, его «Записки изъ Мертваго Дома» и т. д. — представляются уголовно-психологическими сокровищницами огромной цѣнности. Но русскіе типы, выведенные Достоевскимъ, слишкомъ далеки отъ насъ, и многому у нихъ мы поэтому научиться не можемъ. Они не наша плоть и кровь — и хотя мы и чувствуемъ и сознаемъ, что образы эти вѣрны и жизненны, тѣмъ не менѣе въ насъ нѣтъ сознанія, что они касаютя насъ лично.

Надъ всѣми, какъ гора надъ холмомъ, высится чудный геній Шекспира. Его образы созданы для всѣхъ временъ и принадлежатъ всему человѣчеству. Всѣ знакомые съ ними относятся къ нимъ съ чрезвычайнымъ интересомъ, несравненно большимъ, чѣмъ тотъ, который вызывается другими поэтическими образами; образы Шекспира какъ-бы составляютъ часть насъ самихъ. Они пользуются всеобщимъ признаніемъ, они не просто фантазія или схема: это не отдѣльные герои, негодяи или преступники, нѣтъ— каждый изъ нихъ въ отдѣльности олицетворяетъ добро, зло, «антисоціальное» въ человѣкѣ, и никто изъ нихъ не производитъ впечатлѣнія отвлеченнаго понятія и никогда не перестаетъ быть такимъ-же человѣкомъ, каковы и мы всѣ. Изучая эти образы, мы подходимъ наивозможно ближе къ идеалу, — мы видимъ преступника въ человѣкѣ и человѣка — въ преступникѣ; мы доходимъ путемъ спеціализаціи до обобщенія, котораго намъ не могутъ дать грубые контуры Ломброзо: мы замѣчаемъ ту тонкую нить, которая связываетъ отдѣльныя понятія о преступникахъ въ одно цѣлое; и мы видимъ эту нить постольку, поскольку, при современномъ состояніи нашихъ знаній, это намъ доступно благодаря тому, что мы ясно замѣчаемъ ту нить, которая насъ еамихъ связываетъ съ преступникомъ.

Не важно, что отъ Шекспира до нашихъ дней прошло почти триста лѣтъ. Великому генію не чужда ни одна психологическая проблема, и онъ рѣшаетъ ихъ съ одинаковою легкостью. Съ одинаковою увѣренностью ведетъ онъ насъ на высочайшія вершины душевной жизни и въ глубочайшія ея пропасти. Въ вѣкъ, въ которомъ вообще едва дошли до постановки вопроса о причинности во внѣшнемъ мірѣ, онъ не только поставилъ этотъ вопросъ въ области души, внутренняго міра человѣка, по и разрѣшилъ его. Именно тамъ, гдѣ Шекспиръ спускается до подонковъ общества, онъ какъ бы съ особенною любовью задается вопросомъ: почему этотъ человѣкъ сталъ такимъ? что его къ тому подвинуло? какимъ образомъ дѣйствовали на него извѣстныя побужденія, какимъ образомъ эти самые мотивы въ немъ возникли? И предъявляя намъ запутанный клубокъ этихъ мотивовъ, онъ распутываетъ его передъ нами, выкладывая передъ нашими глазами всю запутанную систему нитей, такъ что если только мы желаемъ и въ состояніи вмѣстѣ съ нимъ услѣдить за полетомъ его мысли, то въ концѣ концовъ поймемъ, какъ дѣйствуетъ и долженъ дѣйствовать мотивъ, какъ онъ долженъ проявиться именно въ данномъ преступленіи и именно у даннаго человѣка. Формально послѣдователь свободной воли, Шекспиръ въ дѣйствительности одинъ изъ наиболѣе блестящихъ представителей детерминизма. Я если кто-нибудь и можетъ быть нашимъ учителемъ въ области уголовной психологіи, то это только Шекспиръ.

Въ «Бурѣ» мы встрѣчаемся съ мистическимъ существомъ — полурыбой, получудовищемъ (Калибанъ) — и тѣмъ не менѣе видимъ въ немъ человѣка. Калибанъ представляетъ страннаго первобытнаго человѣка, на котораго культура въ образѣ Просперо пыталась оказать вліяніе. Просперо даетъ ему пріютъ, — но существо это пользуется этимъ пріютомъ для покушенія на изнасилованіе. Просперо обучаетъ его языку — Калибанъ-же употребляетъ пріобрѣтенное знаніе для проклятій. Просперо пріучаетъ его къ мышленію, — Калибанъ пользуется этимъ для злыхъ замысловъ противъ своего благодѣтеля. Калибанъ любитъ лишь одно — спиртъ, и страшится лишь одного — наказанія; Калибанъ годенъ лишь для самой черной работы, которую исполняетъ только тогда, когда не видитъ другого выхода. Просперо говоритъ о немъ:

Онъ чортъ, рожденъ онъ чортомъ:
Воспитывалъ его поэтому напрасно.
Мои труды и всѣ мои старанья
Потеряны — потеряны вполнѣ.

Я не рискну утверждать, что Калибанъ — человѣкъ-преступникъ въ духѣ Ломброзо, или что Шекспиръ предвосхитилъ идею Ломброзо.

Одно несомнѣнно, что здѣсь мы нѣкоторымъ образомъ имѣемъ дѣло съ чистою культурою преступника, съ клѣткою, содержащею ядро всѣхъ дальнѣйшихъ воплощеній преступника, съ его наклонностями и особенностями.

Въ послѣдующемъ изложеніи подъ магическимъ дѣйствіемъ волшебной палочки Шекспира-Просперо мы встрѣтимся съ частью этихъ потомковъ Калибана. У иныхъ изъ нихъ мы подмѣтимъ лишь нѣкоторыя его черты, у другихъ эти черты будутъ болѣе ярко выражены, наконецъ нѣкоторые будутъ обладать ими въ полной мѣрѣ.

Къ сожалѣнію, они не напоминаютъ образовъ Прос-перо, которые онъ умѣетъ вызывать изъ царства тѣней, благодаря своимъ познаніямъ; нѣтъ, это тѣлесныя существа съ плотью и кровью, отравляющія наше существованіе въ повседневной дѣйствительной жизни. Въ концѣ-концовъ Калибанъ относится къ книгамъ Просперо съ большимъ уваженіемъ, утверждая, что

Безъ нихъ онъ такъ-же глупъ,
Какъ Калибанъ, и никакому духу
Онъ ничего не можетъ приказать, —

такъ какъ онъ знаетъ, что только при посредствѣ этихъ книгъ Просперо его-же укрощаетъ. Подобно Просперо, и намъ при посредствѣ науки и разума предстоитъ найти путь къ побѣдѣ надъ преступниками — потомками Калибана.