I. Брутъ и Кассій

Между преступниками всякаго рода политическій преступникъ, о коемъ сейчасъ будетъ рѣчь, представляется какъ-бы «homo nobilis». Въ массѣ преступниковъ — грубыхъ матеріалистовъ онъ является идеалистомъ; уже самое его появленіе есть фактъ историческій, въ отличіе отъ преступныхъ эфемеридъ, обреченныхъ на быстрое исчезнованіе во мракѣ немедленно вслѣдъ за совершеніемъ ими преступнаго дѣянія и за осужденіемъ. Даже наиболѣе строгіе составители уголовныхъ законовъ до извѣстной степени невольно преклоняются передъ этимъ выдающимся человѣкомъ, даже въ томъ случаѣ, когда они вынуждены назначать высшую кару за дѣянія, составляющія предметъ его преступленія. Политическій преступникъ какъ въ общемъ сознаніи, такъ и въ литературѣ и искусствѣ является обыкновенно героемъ, носителемъ идеи, представителемъ права и истины по отношенію къ ненавистному, изолгавшемуся обществу.

Но не всякаго, совершающаго то или другое государственное преступленіе, можно причислить къ политическимъ преступникамъ въ указанномъ выше смыслѣ; въ особенности у Шекспира по отношенію къ многимъ измѣнникамъ и цареубійцамъ необходимо съ точностью опредѣлить, въ чемъ заключаются характерныя особенности политическаго преступника.

Прежде всего сюда не могутъ быть причислены всѣ тѣ, которые совершаютъ государственныя преступленія изъ личныхъ интересовъ, каковы, напр., Макбетъ и Ричардъ III, а равно и различные претенденты на престолъ, которые въ силу дѣйствительныхъ или мнимыхъ правъ примѣняютъ болѣе или менѣе насильственныя средства для осуществленія своихъ притязаній. Первые въ сущности самые обыкновенные преступники, вторые-же вообще не могутъ считаться преступниками, если смотрѣть на ихъ дѣянія подъ угломъ зрѣнія ихъ современниковъ, съ чѣмъ, конечно, слѣдуетъ считаться.

Политическій преступникъ въ собственномъ смыслѣ — преступникъ совершенно особаго рода.

Характернымъ для обыкновеннаго преступника является то, что онъ нарушаетъ жизненные интересы всего общества изъ чисто эгоистичесскихъ побужденій. Дѣянія-же политическаго преступника вызываются высшими цѣлями, общимъ благомъ или, по крайней мѣрѣ, тѣмъ, что онъ считаетъ общимъ благомъ; объектомъ нападенія являются лицо или лица, которыхъ онъ считаетъ врагами общаго блага. Онъ не покушается на жизненные интересы общества; напротивъ того, онъ исполненъ желанія поддерживать и охранять ихъ; онъ не стремится къ извлеченію какихъ-либо личныхъ выгодъ, а вполнѣ ясно сознаетъ, что онъ самъ падетъ жертвою и во всякомъ случаѣ никогда не будетъ пользоваться плодами своихъ усилій. Такимъ образомъ, въ роли нарушителя закона онъ является именно альтруистомъ, а не эгоистомъ, и съ субъективной точки зрѣнія не только не можетъ считаться преступникомъ, но даже представляется противоположностью преступника. Но съ объективной точки зрѣнія онъ — преступникъ, ибо никакое общество не можетъ допустить, чтобы отдѣльное лицо узурпировало власть верховнаго судьи и рѣшало не только вопросъ о томъ, что необходимо для общаго блага, но и указывало-бы необходимыя для этого средства. Существующая общественная власть будетъ всегда имѣть свои особые взгляды на общее благо и всегда будетъ считать преступникомъ того, кто будетъ дѣйствовать въ разрѣзъ съ этими воззрѣніями. Но и въ этомъ случаѣ она признаетъ его преступникомъ особаго рода, такъ какъ его побужденія такъ безконечно далеки отъ мотивовъ другихъ преступниковъ. Это совершенно другой типъ, и вопросъ о томъ, смотрѣть-ли на него, какъ на человѣка прогресса, героя, или-же какъ на несчастнаго мечтателя, рѣшается въ зависимости отъ достигнутыхъ результатовъ.

Въ «Юліи Цезарѣ» Шекспира мы встрѣчаемся съ двумя типами этого рода, значеніе которыхъ сохранится навсегда; это дѣйствительные герои драмы — Брутъ и Кассій.

Имъ противопоставлятся Цезарь, какъ высшій представитель общества. У Шекспира, какъ извѣстно, онъ представленъ въ видѣ ничтожной личности, и Георгъ Брандесъ находитъ это изображеніе каррикатурнымъ, протестуя отъ имени исторіи противъ такого отношенія къ одной изъ величайшихъ историческихъ личностей и считая его вреднымъ съ точки зрѣнія самаго построенія драмы и интереса, который ей предназначено было возбудить.

Но я не хочу входить въ болѣе подробное разсмотрѣніе вопроса о причинѣ такого отношенія Шекспира къ личности Цезаря. Насъ интересуютъ въ этомъ случаѣ не личныя качества Цезаря, а его положеніе, какъ представителя государства и закона и, слѣд., какъ олицетворенія этого государства; въ этой роли онъ вполнѣ на мѣстѣ.

Не смотря на свои слабости, Цезарь является надежнымъ оплотомъ противъ хаоса и раздробленія, могущественной охраной жизни и интересовъ гражданъ, а вѣдь только это должно составлять предметъ заботъ государственной власти, если она желаетъ стоять на высотѣ своей задачи.

Нѣтъ спора, что Цезарь — узурпаторъ, но это ему въ вину ставить нельзя, такъ какъ всякая государственная власть основана на узурпаціи. Власть не вручается слабымъ, она захватывается сильнѣйшими. Такъ было во всѣ времена и то же происходитъ и нынѣ даже въ наиболѣе парламентарныхъ государствахъ міра; измѣнились лишь формы. Къ тому-же власть Цезаря была признана народомъ; — такимъ образомъ и юридически, и фактически онъ полномочный носитель законной власти.

Управленіе Цезаря справедливо и снисходительно, даже злѣйшіе его противники не обличаютъ его въ злоупотребленіяхъ властью.

Даже Брутъ говоритъ:

А Цезарь, если правду говорить,
Всегда разсудку болѣе внималъ,
Чѣмъ своимъ страстямъ.

И тѣмъ не менѣе владычество Цезаря имѣетъ, свои слабыя стороны. Правда, Цезарь не злоупотребилъ своею властью — но можетъ злоупотребить ею, такъ какъ она не подчинена законнымъ ограниченіямъ. Цезарь — законный властелинъ, но властелинъ новый, а извѣстно, что лишь власть, осуществляемая въ теченіе долгаго времени, воспринимается всѣми, какъ нѣчто само собою понятное.

Первая слабая сторона имѣетъ идеально-правовой характеръ; народъ ея не видитъ: его интересуетъ лишь фактическое, конкретное проявленіе власти, а не вопросъ о томъ, какъ она могла-бы примѣняться; этимъ интересуются лишь тонко организованныя натуры, дорожащія свободой ради нея самой, а не ради выгодъ, которыя она можетъ доставлять, люди, ненавидящіе неограниченную власть даже тамъ, гдѣ она можетъ приносить пользу, и именно потому, что она не лишена возможности причинять вредъ.

Въ эту сторону могла-бы уклониться и власть Цезаря, и потому-то она не могла не встрѣтить непримиримыхъ враговъ въ носителяхъ духа чистой свободы.

Опасности теперь не вижу я;
Но если мы его усилимъ власть,
Онъ въ крайность можетъ броситься.

Этотъ духъ привелъ человѣчество отъ деспотіи прежнихъ временъ къ свободѣ, обезпеченной и ограниченной закономъ, и этотъ именно духъ воодушевляетъ Брута, друга свободы. Но Цезарь не замѣчаетъ, что въ неограниченности его власти и заключается слабая сторона ея. Какъ всѣ сильные властелины, могущественно и благотворно царствующіе, онъ настолько самоувѣренъ, что говоритъ о себѣ:

Не можетъ Цезарь быть несправедливымъ.

Чего болѣе можетъ требовать даже самый идеальный другъ свободы? И что означаетъ эта свобода даже для самого Цезаря? Онъ видѣлъ, какъ свобода выродилась въ необузданность и дикость, какъ господствовало безправіе, именуя себя свободою, то безправіе, которое смѣнилось правовою безопасностю благодаря именно его власти. Кто-же могъ серьезно помышлять о возвращеніи къ смутнымъ условіямъ прежнихъ временъ?

Но Цезарь, въ зрѣломъ возрастѣ забывшій свою молодость, упустилъ также изъ виду, что всякое поколѣніе является носителемъ своего собственнаго идеала свободы, что оно стремится не къ свободѣ прошлаго, а къ свободѣ будущаго и, что поэтому опытъ прошлаго лишь служитъ доказательствомъ непригодности прежней свободы, но никакъ не можетъ подавить вѣру въ такую свободу, которая еще не была испытана. Онъ забылъ, чго опытъ одного поколѣнія не всегда руководитъ послѣдующимъ.

Но если Цезарь не видитъ этой опасности, то тѣмъ яснѣе онъ сознаетъ другую слабую сторону своей власти. Цезарь — новое лицо у кормила правленія; какія-же чувства появляются по отношенію къ такому новому лицу? Тутъ замѣчается не только всегда существующее ворчливое неудовольствіе тѣхъ, которые прежде представляли собою нѣчто, а теперь превратились въ ничто, не только все усиливающаяся критика со стороны тѣхъ, которые всегда думаютъ, что существующее должно-бы быть совершенно инымъ, но тутъ на первомъ планѣ стоитъ ненависть къ высоко поднявшемуся выскочкѣ, котораго приходится признавать первымъ, передъ кѣмъ должны преклоняться и тѣ, которые вполнѣ убѣждены, что это возвышеніе по праву должно было быть ихъ удѣломъ. Эту опасность Цезарь сознаетъ, и именно этой ненависти онъ опасается. Стремленіе къ свободѣ остается абстрактнымъ, ненависть-же проявляется въ конкретной формѣ; она идетъ прямо къ цѣли и съ этот пути не сходитъ. Человѣкъ въ зрѣломъ возрастѣ легко забываетъ свое юное влеченіе къ свободѣ, но за то онъ тѣмъ лучше постигаетъ вполнѣ созрѣвшую ненависть пожилыхъ людей къ тому, который возвысился надъ ними. Цезарь знаетъ, какихъ размѣровъ эта ненависть можетъ достигнуть и какую опасность она представляетъ. Опаснымъ Цезарь считаетъ Кассія;

Не боюсь его. Когда бъ со страхомъ
Я былъ знакомъ, никто не могъ-бы мнѣ
Казаться такъ опаснымъ, какъ сухой
И злобный Кассій.

Ибо, — продолжаетъ Цезарь:

Такіе люди вѣчно недовольны,
Когда есть человѣкъ, что выше ихъ,
И потому они весьма опасны.

Цезарь здѣсь попадаетъ въ самую цѣль. Несомнѣнно, что Кассій враждебенъ Цезарю не исключительно изъ личныхъ побужденій и тѣмъ менѣе изъ корыстныхъ видовъ, онъ ненавидитъ его, такъ сказать, политически, ибо, по его мнѣнію, «такой тщедушный смертный», какъ Цезарь, «человѣкъ съ столь податливою натурою» не достоинъ былъ властелиномъ Рима.

Жалкій вѣкъ!
Ты опозоренъ, Римъ. Утратилъ ты
Способность создавать людей великихъ.
Случалось-ли хоть разъ, отъ дней потопа,
Чтобъ поколѣнье цѣлое людей
Прославилось однимъ лишь человѣкомъ?
До сей поры сказалъ-ли кто-нибудь,
Что одного лишь мужа славный Римъ
Въ стѣнахъ своихъ обширныхъ заключаетъ!

Но въ этой ненависти кроется значительная доля обыкновенной мѣщанской зависти.

Изъ длинной рѣчи Кассія къ Бруту ясно видно, на какой низкой ступени онъ стоитъ:

«Развѣ я, Кассій, не заслуживаю того-же, что и Цезарь? Почему я долженъ стоять въ тѣни? Развѣ не мнѣ пришлось помогать ему во время его болѣзни? Развѣ онъ не былъ жалокъ, когда его трясла лихорадка? Развѣ я не лучшій пловецъ, чѣмъ онъ?»

...Теперь онъ богомъ сталъ, и жалкій Кассій долженъ
Сгибаться передъ нимъ, когда небрежно
Ему кивнуть угодно головой.
...Я удивляюсь,
О боги, что такой тщедушный смертный
Повелѣваетъ міромъ и одинъ
Надъ всѣми первенствуетъ.

Очевидно, что Цезарь имѣетъ полное основаніе бояться человѣка, который не въ состояніи судить о Цезарѣ по другой мѣркѣ. И того Цезаря, который, подобно Атласу, поддерживаетъ на своихъ плечахъ время и міровое развитіе, разсматриваютъ, какъ простого рядоваго.

А между тѣмъ Кассій — умный человѣкъ, хорошій знатокъ человѣческой души, тонкій политикъ. Но онъ принадлежитъ къ тѣмъ мелкимъ натурамъ, которымъ даже великое кажется обыденнымъ; онъ— прозаикъ, лишенный фантазіи — онъ ненавидитъ поэтому зрѣлища и музыку, — онъ поэтому въ состояніи судить о людскихъ отношеніяхъ лишь съ точки зрѣнія личныхъ интересовъ. Непростительная вина Цезаря въ томъ, что онъ превзошелъ Кассія, что Кассій ничто рядомъ съ нимъ, а между тѣмъ Цезарь не болѣе, какъ старый товарищъ Кассія. Какъ хорошо звучитъ это слово — старый товарищъ, и оно, дѣйствительно, прекрасно, доколѣ товарищи стоятъ рядомъ. Но какъ только одинъ изъ нихъ превзойдетъ другого, или подымется на высшую ступень — сейчасъ у этого стараго товарища оказываются безчисленные недостатки. И если онъ самъ не сломитъ себѣ шею, то, конечно, старому товарищу болѣе другихъ прилично помочь ему въ этомъ. Вѣдь, конечно, это его обязанность — открывать глаза всѣмъ легковѣрнымъ дуракамъ, которымъ этотъ выскочка импонируетъ, — вѣдь ему, такъ хорошо знавшему его, лучше извѣстно, какъ мало онъ по своимъ качествамъ соотвѣтствуетъ своему нынѣшнему положенію. И изъ всѣхъ политическихъ противниковъ онъ становится самымъ ожесточеннымъ, самымъ непримиримымъ, самымъ опаснымъ. Вокругъ него группируются всѣ остальные недовольные, критики и мелкіе честолюбцы, всѣ тѣ, которые уже чуютъ добычу, — и вотъ готовъ заговоръ.

Кассій — олицетвореніе ненависти въ революціонномъ движеніи, низвергшемъ Цезаря; въ немъ кипитъ ненависть подчиненнаго къ выше его стоящему. Во всѣхъ соціальныхъ революціяхъ ненависть является связующимъ ферментомъ недовольныхъ. Каждая революція нуждается для возникновенія въ своемъ Брутѣ, но ряды ея наполняются Кассіями; личная ненависть Кассія къ Цезарю смѣняется ненавистью низшихъ классовъ къ высшимъ, ненависть становится коллективною и вмѣстѣ съ тѣмъ болѣе сильною, такъ какъ она въ концѣ-концовъ состоитъ изъ суммы проявленій ненависти отдѣльныхъ мелкихъ единицъ. У кого не хватаетъ собственной ненависти, тотъ питается ненавистью сосѣда, у кого-же избытокъ ненависти, тотъ еще усиливаетъ ее такимъ-же заимствованіемъ. Оправданіемъ ненависти служатъ ссылки на пасилія, превышенія власти и гнетъ высшихъ классовъ, причемъ ненависть черпаетъ свою силу въ ошибкахъ и преступленіяхъ послѣднихъ. Но эта вражда не менѣе сильна, когда она, какъ у Кассія, основана на зависти, ревности и отсутствіи пониманія мощи общественнаго организма и обилія цѣнныхъ качествъ, которыми онъ обладаетъ. Эта горячая ненависть импонируетъ каждому, и по страшной глубинѣ ея судятъ объ ея обоснованности.

Но такое заключеніе было-бы превратно. Ненависть, въ основаніи коей лежитъ сожалѣніе къ тому, кто является жертвою несправедливости, незначительна въ сравненіи съ тою, которая проистекаетъ изъ чувства лично перенесенныхъ непріятностей и униженій, какъ дѣйствительныхъ, такъ и мнимыхъ. Если заняться детальнымъ изученіемъ революціонныхъ теченій, даже тѣхъ, которыя имѣютъ въ своемъ основаніи чистѣйшіе источники, то за этою свирѣпою безличною ненавистью къ учрежденіямъ и правительству легко усмотрѣть личную ненависть одного лица къ другому, и это и есть та ненависть, которая раздуваетъ весь остальной разрушительный матеріалъ, направляетъ и, собравъ, производитъ ураганъ, опустошающій своею силою цѣлые города. Не одинъ Кассій низвергаетъ Цезаря, ибо, по его выраженію:

Меня не терпитъ Цезарь, Брута-же онъ любитъ.

Замѣните роли, и великій революціонеръ часто окажется спокойнымъ паразитомъ общества:

И если-бъ былъ я Брутомъ, а мною онъ,
Увѣренъ я, не могъ-бы онъ меня
На свой настроить ладъ.

Кассій, въ которомъ смѣшаны политическая и личная ненависть, обладая способностью усиливать одну другою, представляетъ типическое изображеніе одной изъ группъ, изъ которыхъ составляются революціонеры; это тѣ великіе ненавистники, которые, по выраженію Огюста Конта, относящемуся къ дѣятелямъ французской революціи, находятся постоянно въ состояніи «хронической ярости» и вслѣдствіе этого могутъ совершать ужасныя дѣйствія, если думаютъ, что для этого наступилъ надлежащій моментъ. Анархисты нашего времени — прямые ихъ потомки.

Ненависть Кассія обладаетъ надлежащею энергіею для собиранія, руководства, агитаціи и увлеченія другихъ. Онъ занятъ постоянно рекогносцировками, интригами, вербованіемъ приверженцевъ, взвѣшиваніемъ шансовъ; одаренный быстрою рѣшимостью и остроуміемъ, подвижный, какъ рыба въ водѣ, онъ всегда и всюду дѣятеленъ — то въ ночныхъ совѣщаніяхъ, то въ серьезныхъ сходкахъ; равнодушный къ непогодѣ и разнымъ примѣтамъ, онъ никогда не упускаетъ изъ виду своей цѣли, старается пріобрѣсти прочную почву подъ ногами и всегда отчетливо видитъ, чего можно достигнуть, стоитъ-ли овчинка выдѣлки и каковы шансы на успѣхъ.

Но Кассій и его привержены не въ состояніи собственными силами довести свое дѣло до конца. Народъ преданъ Цезарю. Торжество послѣдняго доказываетъ Кассію, что онъ не можетъ расчитывать на массу, пока онъ будетъ дѣйствовать исключительно своею ненавистью. Правленіе Цезаря слишкомъ могущественно, слишкомъ разумно и справедливо для того, чтобы вызывать враждебныя чувства. Кассій вовсе не намѣренъ принести себя въ жертву безнадежному дѣлу исключительно для удовлетворенія своей ненависти. Какъ умный политикъ, онъ не желаетъ «побѣдить и умереть», а напротивъ — хочетъ побѣдить и жить для того, чтобы въ случаѣ удачи пожать плоды своихъ дѣлъ.

Поэтому онъ рѣшается воспользоваться услугами носителя идеи; онъ обращается къ Бруту — мечтателю, теоретику утопичнаго государственнаго идеала, искреннему республиканцу, человѣку съ незапятнанною честью, любимцу Цезаря и въ свою очередь любящему Цезаря, но совсѣмъ не помышляющему извлечь выгоду изъ своего привилегированнаго положенія. Кассій знаетъ, что Брутъ въ послѣднее время держалъ себя сосредоточенно и замкнуто; онъ видитъ, что Брутъ безпокоенъ, разстроенъ, неуравновѣшенъ, — а всякій сколько-нибудь знающій Брута не сомнѣвается въ томъ, что его мысли заняты вопросомъ о благѣ государства. Здѣсь та мутная вода, въ которой коварный Кассій можетъ ловить рыбу, здѣсь возможенъ союзъ, — да еще такой важный по значенію! Если-бы Кассію удалось привлечь на свою сторону этого кроткаго идеалиста, извѣстнаго всему народу и любимаго имъ человѣка съ чистыми, безупречнѣйшими побужденіями, человѣка, предка коего народъ еще и нынѣ помнитъ, какъ освободителя Рима, то задуманное преступленіе озарилось-бы блескомъ идеала. Одно содѣйствіе Брута сразу внушитъ всѣмъ убѣжденіе, что на лицо были вѣскія основанія къ совершенному дѣлу, и всѣ будутъ увѣрены, что ихъ освободили отъ страшной опасности, которой они и не подозрѣвали; при такихъ условіяхъ дѣло наполовину уже выиграно. Еще немного ловкости, еще нѣсколько рѣчей — и дѣло увѣнчается успѣхомъ.

Чувствуется нѣчто возвышенное въ государственномъ значеніи человѣка, представляющагося всѣмъ отъ мала до велика — совершенствомъ по нравственнымъ качествамъ, яркой честности и абсолютному безкорыстію, пользующагося вниманіемъ всѣхъ, какъ Кассія, такъ и Цезаря. Если онъ выступаетъ въ защиту какого-либо дѣла, то всѣ приверженцы исполняются надежды на успѣхъ; если онъ не участвуетъ въ дѣлѣ, то легко возникаетъ взаимное недовѣріе, сомнѣнія и разладъ; если-же онъ выступаетъ противникомъ, то дѣло напередъ проиграно. Среди общаго эгоизма, среди полнаго подчиненія духу времени, среди общаго стремленія преклоняться передъ существующими предразсудками или извлекать изъ нихъ личныя выгоды, высятся эти носители идеи, какъ одинокіе утесы, какъ морскія вѣхи — единственная надежда блуждающаго мореплавателя, когда всѣ другія средства имъ уже безрезультатно исчерпаны.

Съ другой стороны, необходимо подчеркнуть, что къ нимъ обращаются не ради нихъ самихъ и не ради ихъ взглядовъ. Кассію нуженъ Брутъ не въ виду особенностей его характера, а въ виду того положенія, которое онъ занимаетъ, благодаря этимъ особенностямъ, и которымъ Кассій теперь можетъ воспользоваться. Одинъ лишь Брутъ можетъ развернуть знамя, способное собрать множество приверженцевъ, онъ одинъ можетъ на свой кличъ встрѣтить соотвѣтствующій откликъ; представляется, слѣдовательно, выгоднымъ привлечь его къ участію въ заговорѣ, — безъ его участія немыслимо придать дѣлу идеальную окраску. Присоединяясь къ планамъ Кассія, Брутъ нисколько не измѣняетъ этимъ его. Брутъ не поднимаетъ Кассія до себя, — напротивъ того, Кассій понижаетъ Брута. Человѣкъ, о коемъ Кассій говоритъ—

Ты благороденъ, Брутъ,
Но и тебя возможно отклонить
Отъ твоего прямого назначенья, —

въ концѣ-концовъ становится лживымъ другомъ и предателемъ по отношенію къ своему благодѣтелю Цезарю.

Рѣшеніе Брута умертвить Цезаря созрѣваетъ отчасти подъ вліяніемъ доводовъ Кассія, отчасти-же въ силу особенностей его характера, т. е. склонности его мышленія къ теоретическимъ построеніямъ.

Эти два момента соединяются въ Брутѣ въ чрезвычайно характерной формѣ, причемъ обнаруживается рѣзкое различіе между побужденіями, которыя люди считаютъ двигателями своихъ поступковъ, и тѣми, которыя на самомъ дѣлѣ служатъ пружинами послѣднихъ.

Разсмотримъ сначала доводы Кассія. Его длинная рѣчь объ отрицательныхъ качествахъ Цезаря не произвела никакого дѣйствія на Брута. Его лишь безпокоитъ опасеніе, какъ-бы народъ «не провозгласилъ Цезаря царемъ». И во время рѣчи Кассія вниманіе Брута обращено въ сторону площади и поглощено раздающимися привѣтственными кликами народа и мыслью о почестяхъ, оказываемыхъ Цезарю. Поэтому онъ не обращаетъ вниманія на гнѣвныя рѣчи Кассія, а лишь восклицаетъ:

Снова клики!
Въ нихъ вижу доказательство того,
Что почестями новыми народъ
Осыпалъ Цезаря.

Лишь въ моментъ, когда Кассій говоритъ о будущемъ Рима, который будетъ опозоренъ тѣмъ, что въ его стѣнахъ станетъ во главѣ «одинъ лишь единственный мужъ», т. е. самодержецъ, Брутъ становится внимательнѣе и, когда Кассій обращается къ нему прямо, говоря:

А отъ отцовъ и дѣдовъ
Слыхали мы, что жилъ когда-то Брутъ,
Который, словно чорта, властелина
Не потерпѣлъ-бы въ Римѣ, —

онъ отвѣчаетъ спокойно и разсудительно:

Я нисколько
Въ твоей любви не сомнѣваюсь, Кассій;
Отчасти я угадываю то,
Къ чему ты хочешь приготовить...
Что думаю о нашемъ положеньи,
Я сообщу тебѣ въ другое время;
Теперь-же не разстраивай меня.

Брутъ желаетъ обсудить сложившіяся обстоятельства и придти къ какому-либо результату. Принять извѣстное рѣшеніе подъ вліяніемъ доводовъ другихъ лицъ — это въ характерѣ человѣка чувства. И умный, разсудительный человѣкъ знаетъ, какъ сильно возбуждаются аффекты подъ вліяніемъ рѣчей искуснаго агитатора, и естественно опасается вліянія этихъ рѣчей. Брутъ проситъ поэтому не разстраивать его и присовокупляетъ:

Обдумаю, что сказано тобою,
И выслушать готовъ, что остается
Тебѣ сказать.

И тѣмъ не менѣе слова Кассія возымѣли свое дѣйствіе:

И столько бѣдъ мнѣ видится въ грядущемъ,
Что мнѣ отраднѣй было-бъ превратиться
Въ простого селянина, чѣмъ носить
Названье сына Рима.

Кассій немедленно сообразилъ, чего онъ уже успѣлъ достигнуть:

Счастливъ я,
Что слабыми словами могъ извлечь
Хоть искру изъ души великой Брута.

Несомнѣнно, что обращеніе Кассія къ Бруту въ качествѣ потомка славнаго Брута произвело желаемое дѣйствіе; этому способствовали и специфическія условія того момента, такъ какъ Риму по прошествіи многихъ столѣтій предстояло вновь подпасть подъ царскую власть. Конечно, Брутъ не отъ Кассія впервые узнаетъ объ этомъ, — эти самыя мысли уже давно занимаютъ его, и вотъ почему въ душѣ Брутѣ происходитъ внутренняя борьба.

Но вслѣдствіе того, что эти-же мысли онъ слышитъ въ устахъ другого и притомъ въ видѣ обращенныхъ къ нему требованій, онѣ вызываютъ въ немъ какъ-бы сознаніе долга, отъ котораго онъ не вправѣ уклониться, онѣ пріобрѣтаютъ въ его глазахъ совсѣмъ другой вѣсъ, какъ мотивъ къ активному выступленію. Всякій, размышлявшій о томъ, какъ онъ будетъ дѣйствовать при извѣстныхъ условіяхъ, знаетъ, какое вліяніе на него будутъ имѣть слова умнаго и пользующагося довѣріемъ человѣка, который скажетъ ему: «Ты долженъ поступить такъ-то и такъ-то». Такія слова равносильны свѣтлому лучу, освѣщающему наши мысли, и даютъ имъ немедленно опредѣленное направленіе; въ этотъ моментъ мы узнаемъ, что мы не одни съ своими соображеніями, что другіе интересуются ими и одобрятъ ихъ, если они выразятся въ опредѣленномъ внѣшнемъ дѣйствіи, — мы знаемъ, что это дѣйствіе напередъ будетъ одобрено и, слѣд., оно какъ-бы само по себѣ пріобрѣтаетъ право на существованіе. Въ этомъ и кроется могущественный импульсъ къ активному выступленію, и если остальные мотивы не оказываются болѣе сильными, — а это обыкновенно имѣетъ мѣсто при сомнѣніяхъ и неопредѣленности, — то достаточно этой одной причины для принятія окончательнаго рѣшенія.

Но для вдумчиваго, серьезнаго Брута этого стимула недостаточно. Конечно, онъ вліяетъ на него возбуждающимъ образомъ, такъ-же какъ онъ дѣйствовалъ-бы на всякаго другого, но онъ тѣмъ не менѣе неспособенъ окончательно склонить къ дѣйствію. Брутъ не желаетъ дѣйствовать подъ вліяніемъ настроеній или внушеній, онъ пытается привести свои дѣйствія въ соотвѣтствіе съ своими разсужденіями, подчинить свои чувства и наклонности власти разсудка и дать перевѣсъ сознательной душевной жизни надъ безсознательной, инстинктивной.

Эти мысли находятъ свое выраженіе въ его знаменитомъ монологѣ:

Мы съ нимъ должны покончить непремѣнно...
Не для меня нужна его погибель, —
Для блага всѣхъ она необходима...

Заключительный доводъ, съ которымъ Брутъ въ концѣ-концовъ соглашается, или, вѣрнѣе, образное выраженіе, склонившее его къ этому, — это сравненіе Цезаря съ змѣинымъ яйцомъ, «высиженнымъ солнечными лучами»: по отношенію къ нему не можетъ быть и рѣчи о сколько-нибудь теплыхъ дружескихъ чувствахъ, которыя были-бы преступными по отношенію ко всему обществу, врагомъ котораго является змѣя. Этотъ образъ побѣждаетъ въ Брутѣ противоположный мотивъ, который ему всего труднѣе одолѣть, а именно личную любовь къ Цезарю и признательность, которою онъ ему обязанъ. Эти чувства, разсматриваемыя въ свѣтѣ приведеннаго образа, не могутъ не считаться сами по себѣ враждебными обществу и всему народу; такимъ образомъ Брутъ, желая защищать дѣло народа, тѣмъ самымъ становится врагомъ своей собственной дружбы къ Цезарю:

А потому смотрѣть
Мы на него должны, какъ на змѣю,
Что изъ яйца не вышла. Дать ей время
Увидѣть свѣтъ, — и такъ-же ядовита
Она, какъ всѣ другія змѣи, станетъ.
Ее убить должны мы въ скорлупѣ.

Очевидно, что въ этомъ разсужденіи много теореотической схоластики и, конечно, оно само по себѣ было-бы недостаточно для побужденія Брута къ дѣйствію; къ этому должно было присоединиться подстрекательство Кассія, дѣйствующее на его душу и лишающее его сна, аппетита, способности рѣчи и здоровья. Но какъ эти разсужденія сами по себѣ не возникли-бы безъ подстрекательства Кассія, такъ и вліяніе Кассія или иныя съ его стороны воздѣйствія не могли-бы побудить Брута къ совершенію убійства, если-бы въ результатѣ своихъ разсужденій онъ самъ не одобрилъ дѣянія, которое онъ собирается совершить.

Таковъ уже характеръ чистаго теоретика. Его мысли какъ-бы распредѣлены по рубрикамъ. Онъ можетъ одобрить лишь то, что имѣетъ въ своемъ основаніи теорію, выводъ, принципъ. Онъ живетъ въ заблужденіи, что рѣшеніе его вызвано одною теоріею, и убѣжденъ, что онъ совершенно чуждъ какихъ-либо личныхъ чувствъ. Но въ дѣйствительности на почвѣ этихъ именно чувствъ и возникаетъ теорія, а ужъ послѣдняя въ свою очередь обосновываетъ данное рѣшеніе. То обстоятельство, что Кассій играетъ на самыхъ чувствительныхъ струнахъ его унаслѣдованныхъ отъ предковъ убѣжденій — на долгѣ Брута выступить противъ единодержавнаго властителя, — это напоминаніе встрѣчаетъ откликъ въ душѣ Брута, приводитъ его къ убѣжденію, что у него по отношенію къ Цезарю нѣтъ никакихъ личныхъ обязанностей, что, напротивъ того, эти послѣднія должны считаться несправедливостью по отношенію къ общему благу; и только съ того момента, какъ возникаетъ эта искусственная и своеобразная теорія, Брутъ рѣшается послѣдовать побужденіямъ своего сердца. Съ того момента какъ онъ пришелъ къ убѣжденію, что чувство его ему продиктовано разумомъ, свобода его дѣйствій фактически упразднена. Онъ ничего не въ состояніи предпринять помимо своей теоріи, — съ нею же онъ готовъ на все. Разъ она получила надлежащее развитіе, онъ обязанъ осуществить ее со всѣми послѣдствіями; въ этомъ его высшая нравственная обязанность по отношенію къ самому себѣ. Его не остановитъ ни мысль о женѣ или друзьяхъ, ни даже заботы о собственной личности; онъ не отступитъ ни на іоту отъ исполненія обязанности, возложенной на него его теоріею, которая слилась воедино съ его внутреннимъ, этическимъ «я». Если эта теорія находится въ полномъ противорѣчіи со всѣми человѣческими чувствами, то тѣмъ болѣе онъ обязанъ слѣдовать ей и подавить въ себѣ эти чувства.

Этого требуетъ его честь, о которой онъ говоритъ:

Я честь люблю, — то знайте вы, боги,
И къ ней любовь сильнѣе страха смерти.

То обстоятельство, что Брутъ рѣшился въ концѣ концовъ на убійство Цезаря, никоимъ образомъ, не можетъ дать основанія къ предположенію, что его чувство благодарности или дружбы къ Цезарю была ложно, неискренне или незначительно. Этой мысли, повидимому, придерживается Данте, который помѣстилъ Брута въ самой глубинѣ ада, рядомъ съ Іудою-предателемъ, и отдалъ его на растерзаніе хищному звѣрю. Если Данте хотѣлъ этимъ выразить полное подчиненіе Брута его теоріи, изобразивъ послѣднюю въ видѣ хищнаго звѣря, то этотъ образъ былъ-бы очень удаченъ; но онъ былъ-бы въ высшей степени неправиленъ, если-бы этимъ имѣлось въ виду нравственное осужденіе Брута. Если Брутъ приноситъ для блага народа въ жертву свои личныя чувства къ Цезарю, то онъ это дѣлаетъ не вслѣдствіе слабости этихъ чувствъ, а потому, что сознаніе своега долга къ народу и общему благу столь необъятно, что оно вполнѣ побѣждаетъ его искреннѣйшія личныя чувства къ Цезарю. Дѣйствительно, Брутъ приноситъ въ жертву не только свои эгоистическіе интересы, свое собственное благо, но и свои, такъ сказать, личныя альтруистическія чувства къ Цезарю, и все это исключительно для того, чтобы дать ходъ своимъ обще-альтруистическимъ чувствамъ, своему долгу по отношенію ко всѣмъ¹. И если не легко было одержать эту побѣду вообще, то тѣмъ болѣе велика одержанная Брутомъ надъ самимъ собою нравственная побѣда, которая именно такъ отличаетъ его отъ Кассія; вѣдь послѣдній при убійствѣ Цезаря руководствовался исключительно чувствомъ личной ненависти. Поэтому чѣмъ сильнѣе намъ представляются любовь и благодарность Брута къ Цезарю, тѣмъ болѣе личность Брута возвышается, такъ какъ тѣмъ болѣе препятствій приходится преодолѣвать его альтруизму, и тѣмъ ближе дѣйствія его подходятъ къ понятію героизма. Лишь оставивъ въ сторонѣ этотъ альтруизмъ, мы находимъ вновь человѣка-Брута, мы открываемъ въ его любви къ долгу въ такой-же степени элементы эгоизма, какъ и въ сверхчеловѣческой ненависти Кассія, мы находимъ, что сознаніе долга передъ народомъ въ сущности представляется лишь проявленіемъ болѣе глубокаго сознанія Брутомъ своего выдающагося значенія и особенностей своего положенія, какъ потомка народнаго освободителя — Брута. Но при сужденіи объ этомъ чувствѣ нельзя ограничиваться простою ссылкою на неблагодарность, ибо эта неблагодарность неразрывно связана съ его выдающимися качествами, и о ней должно судить лишь въ связи съ ними. Рядомъ съ громкимъ именемъ даже наилучшія человѣческія чувства обращаются въ блѣдныя тѣни.

Въ изображаемыхъ здѣсь типахъ мы видимъ второй рядъ представителей великихъ революціонеровъ, именно — теоретиковъ. Въ бурное время, когда страсти разнузданы, эти лица становятся во главѣ движенія и являются руководителями его все время, пока исповѣдываемая ими теорія находится въ соотвѣтствіи съ господствующимъ теченіемъ. Они становятся вожаками именно потому, что ихъ логика непобѣдима, что они сами нечувствительны къ самымъ объективнымъ и обоснованнымъ возраженіямъ и по существу своей сверхчеловѣческой послѣдовательности и прямолинейности недоступны инымъ, противоположнымъ, чувствамъ. Ихъ власть непродолжительна, такъ какъ жизнь не приспособляется къ, изолированнымъ теоріямъ. Наступитъ день, когда они будутъ низвергнуты логикою событій, противоположною теоріею или шахматнымъ ходомъ ловкихъ оппортюнистовъ. Но пока они стоятъ во главѣ, они сообщаютъ толпѣ противниковъ существующаго удесятеренную силу, такъ какъ они какъ-бы надѣляютъ ихъ тѣмъ идеальнымъ правомъ, котораго у нихъ пѣтъ и отсутствіе котораго они въ глубинѣ души прекрасно сознаютъ. Этотъ недостатокъ устраняется тѣмъ, что они ставятъ во главѣ движенія теоретика: ненависть, вызванная завистью, идеализируется, она становится самоотверженною борьбою за свободу и прогрессъ, борьбою противъ чуждой всякаго идеализма тираніи. Къ такому теоретику вполнѣ примѣнимы слова:

Но народъ его глубоко уважаетъ:
Участіе его въ союзѣ нашемъ
Подѣйствуетъ, какъ-бы волшебный жезлъ,
Мгновенно обращая въ добродѣтель,
Что въ насъ могло-бъ казаться преступленьемъ.

Этотъ теоретикъ революціи становится холоднымъ фанатикомъ, не останавливающимся ни передъ какимъ дѣйствіемъ, если оно только вытекаетъ изъ его принципа, — а такъ какъ онъ одновременно идеалистъ.

то его нельзя вмѣстѣ съ тѣмъ склонить къ такому дѣйствію, которое не соотвѣтствуетъ его идеямъ.

Въ противоположность практику, для котораго на первомъ планѣ стоитъ дѣйствіе, требующее самой тщательной подготовки, для теоретика существуетъ лишь идея, дѣйствіе-же представляетъ лишь внѣшній аппаратъ, вродѣ непріятнаго придатка, препятствующаго свободному полету мыслей и подлежащаго поэтому по возможности устраненію.

Поэтому Брутъ сравниваетъ время между возникновеніемъ идеи и совершеніемъ дѣла съ «тревожнымъ сномъ или грознымъ привидѣньемъ», которое только можетъ смутить ясную мысль, но не тѣмъ, что колеблетъ правильность ея, а тѣмъ, что замедляетъ ея осуществленіе. Для человѣка глубоко убѣжденнаго всякое замедленіе — пытка.

Власть, получаемая Брутомъ надъ всѣми заговорщиками съ того момента, какъ онъ присоединяется къ нимъ, изображена Шекспиромъ особенно рельефно. Всѣ преклоняются передъ его волей, передъ ясностью его мыслей, передъ чистотою его побужденій; даже Кассій не дѣлаетъ серьезныхъ возраженій. Если онъ и не убѣжденъ въ правильности разсужденій Брута, то во всякомъ случаѣ знаетъ, что Брутъ не отступитъ ни на шагъ съ своего пути, что онъ скорѣе откажется, чѣмъ допуститъ какія-либо иныя теоріи кромѣ своей, — участіе Брута необходимо.

Съ осуществленіемъ этой коалиціи паденіе Цезаря рѣшено. Если теченія ненависти и идеи сливаются, то они непреодолимы. Но эта непреодолимая коалиція несетъ уже въ себѣ самой зародышъ распада. Какъ только начинается совмѣстная работа, сейчасъ-же каждое изъ теченій направляется своимъ отдѣльнымъ путемъ. Кассій желаетъ не только одержать побѣду, но и укрѣпить и обезпечить ее. Брутъ-же только поглощенъ мыслью о своей обязанности освободить Римъ; для этого Цезарь долженъ пасть, но даже и эта цѣль должна быть достигнута средствами, не находящимися въ противорѣчіи съ идеей:

О, еслибъ лично
Покончить съ духомъ Цезаря безъ крови.
Но это невозможно безъ убійства.
Друзья мои, сразимъ его мы смѣло,
Но чужды кровожадности и гнѣва...
Какъ жертву для боговъ, его низложимъ...

И съ этого момента начинается рядъ ошибокъ, совершаемыхъ заговорщиками подъ руководствомъ Брута, — ошибокъ, которыя быстро развиваются въ драмѣ, но результатъ которыхъ проявляется въ дѣйствительной жизни лишь впослѣдствіи, въ теченіе цѣлаго ряда лѣтъ.

Какъ всякому честному человѣку, который не шелъ никогда окольными путями, а дѣйствовалъ всегда открыто, и Бруту противны таинственность, коварство, — необходимые спутники заговора. Онъ восклицаетъ:

О, заговоръ! тебѣ и ночью стыдно
Свое чело опасное открыть,
Когда все злое движется свободно...
Гдѣ днемъ тебѣ найти такой пріютъ,
Настолько мрачный, чтобы спрятать
Въ немъ свое лицо ужасное?

Брутъ не желаетъ связать заговорщиковъ клятвою. Онъ желаетъ, чтобы люди шли тѣмъ-же прямымъ путемъ, что и онъ. Какая польза отъ клятвы? Брутъ не нуждается въ клятвѣ для того, чтобы исполнить требованіе долга. Если сознаніе долга, главная пружина дѣятельности Брута — не можетъ связать другихъ, то такой прокъ будетъ въ клятвѣ? Если-же это сознаніе долга на лицо, то было-бы даже смѣшно заботиться о клятвѣ:

Пусть клянутся жрецы и трусы, слабыя созданья...

Брутъ не ставитъ оппортюнистовъ ни во что. Онъ не желаетъ привлечь людей, легко поддающихся, вродѣ Цицерона. Онъ не желаетъ также устраненія людей, вродѣ Антонія, несомнѣнныхъ его противниковъ въ будущемъ. Его цѣль — не одержаніе политической побѣды; для чего-же ему Цицеронъ? Онъ стремится исключительно къ побѣдѣ надъ врагами отечества, — но Антоній не врагъ и даже не опасенъ; вѣдь легкомысленный Антоній не проводитъ безсонныхъ ночей, какъ Брутъ, ломающій голову надъ выясненіемъ себѣ своего «я». Антоній безъ твердаго характера, безъ убѣжденій; онъ не болѣе, какъ частица Цезаря:

Неистовствомъ мы заклеймимъ себя,
Коль части тѣла станемъ отрубать,
Снявъ голову; Антоній-же не больше —
Какъ Цезаря частица.

Во всѣхъ указанныхъ вопросахъ Брутъ стоитъ на неправильной точкѣ зрѣнія, взглядъ-же Кассія вполнѣ правиленъ: ненависть зорко смотритъ впередъ и пользуется всѣми доступными ей средствами; идея-же видитъ лишь самое себя и можетъ пользоваться лишь ей одной свойственными средствами. Поэтому она не можетъ взять верхъ надъ преступленіемъ, такъ какъ желающій совершить преступленіе долженъ прибѣгнуть къ соотвѣтствующимъ ему средствамъ. Желать-же преступленія и вмѣстѣ съ тѣмъ заботиться о чистотѣ рукъ равносильно стремленію къ цѣли съ неподходящими средствами, т. е. къ иллюзіи, носящей въ, себѣ-же зародышъ уничтоженія.

Брутъ убиваетъ Цезаря съ полной вѣрой въ свои «хорошо продуманные мотивы», убѣжденный, что они такъ-же убѣдительны для другихъ, какъ и для него самого. Какъ Брутъ совершенно не подозрѣваетъ, что его собственное убѣжденіе вытекаетъ не изъ этихъ «хорошо продуманныхъ мотивовъ», точно такъ-же онъ не знаетъ, какъ мало сдѣлали эти «основательные мотивы» для убѣжденія другихъ. Свойственное ему влеченіе къ «разсужденіямъ», какъ основаніе для его дѣйствій, внушаетъ ему мысль, что ему удастся вызвать къ дѣйствіямъ и другихъ, сообщивъ имъ эти основанія. Онъ не понимаетъ, что еслибы онъ проникъ въ глубину своей души, то для него стало-бы ясно, что дѣйствія опредѣляются накопляющимися въ теченіе многихъ поколѣній чувствами и личными интересами, а не доводами разума, вытекающими случайно изъ этихъ чувствъ и интересовъ, — доводами, имѣющими обыкновенно цѣну лишь для автора ихъ.

Брутъ говоритъ Антонію:

Но безъ причинъ убійство было-бъ звѣрствомъ;
Но много ихъ и всѣ они такъ вѣски,
Что будь ты сыномъ Цезаря, и то
Они тебя могли-6ы убѣдить.

Антоній, конечно, отвѣчаетъ предупредительно, что онъ ничего болѣе не желаетъ, и Брутъ чувствуетъ себя настолько въ безопасности, что, несмотря на предупрежденія Кассія, разрѣшаетъ Антонію произнести надгробную рѣчь у трупа Цезаря, — тому Антонію, любовь коего къ Цезарю коренилась въ непоколебимомъ, не поддающемся никакимъ доводамъ, преклоненіи передъ могущественною энергіею Цезаря, затрагивающею въ душѣ Антонія родственныя струны, — Антонію, который относится равнодушно къ безцвѣтной справедливости Брута и который еще послѣ смерти Цезаря представляетъ себѣ, какъ духъ его,

О мщенія взывая,
Съ Гекатою, царицей мрачной ада,
Надъ этою страной носиться будетъ,
Къ убійству призывая гласомъ мощнымъ
И псовъ войны спуская, —

— тому Антонію, для котораго неожиданная смерть Цезаря открываетъ такія широкія перспективы, что ему стоитъ только вступить въ союзъ съ ближайшимъ наслѣдникомъ Цезаря, Октавіаномъ, чтобы получить увѣренность въ завоеваніи міра. И вотъ этого-то человѣка Брутъ надѣется привлечь на свою сторону своими «хорошо и всесторонне обдуманными» доводами!

Мало того, онъ даже думаетъ убѣдить своими доводами народъ, для котораго доводы не имѣютъ никакой цѣны, а имѣетъ значеніе лишь инстинктъ, чувство и интересъ. Онъ развиваетъ передъ народомъ свои доводы въ рѣчи, формулированной почти какъ юридическое ходатайство; и дѣйствительно, она производитъ именно такое впечатлѣніе, какое могло-бы произвести на народъ подобное ходатайство съ своими тезами и антитезами; она вызываетъ скуку, неувѣренность, чувство, колеблющееся въ ту и другую сторону. Эта неувѣренность исчезаетъ лишь на одно мгновеніе, когда Брутъ аппелируетъ къ симпатіи народа, предлагая въ видѣ искупленія свою собственную жизнь въ случаѣ, если-бы народъ этого потребовалъ; въ этотъ моментъ онъ какъ-бы мановеніемъ жезла вызываетъ эту симпатію, которая до того находится въ скрытомъ состояніи, — раздаются сочувственные крики народа, но въ эту минуту Брутъ покидаетъ трибуну. Онъ говоритъ:

Сограждане мои!
Торжественныхъ мнѣ проводовъ не надо...
Одинъ пойду; но изъ любви ко мнѣ
Я васъ прошу съ Антоніемъ остаться...

При удивленномъ молчаніи народа Брутъ уступаетъ свое мѣсто Антонію.

Здѣсь побѣда выскользаетъ у него изъ рукъ, такъ какъ для народа въ качествѣ неразсуждающей массы существуетъ лишь настоящее; овладѣваетъ имъ та личность, которая умѣетъ дѣйствовать на его аффекты; для этого она ослабляетъ въ одно мгновеніе всѣ остальныя впечатлѣнія, кромѣ тѣхъ, которыя дѣйствуютъ въ ея пользу, — подобно гипнотизеру, который силою своей воли въ состояніи удалить изъ сознанія гипнотизируемаго всѣ импульсы за исключеніемъ тѣхъ, которые онъ самъ хочетъ вызвать; онъ возбуждаетъ незыблемую вѣру и горячее воодушевленіе по отношенію къ діаметрально противоположному тому, что за минуту до того составляло предметъ поклоненія. Геніальная натура Антонія умѣетъ вполнѣ и исчерпывающе использовать моментъ. Аргументація Брута вполнѣ уничтожается напоминаніемъ Антонія о всѣмъ извѣстномъ отказѣ Цезаря отъ принятія короны:

Вѣнца онъ не принялъ;
Такъ почему-же онъ властолюбивъ?

Таковъ отвѣтъ народа, и этимъ разрѣшается дѣло. Антоній возбуждаетъ симпатію къ себѣ, выставляя на показъ свою печаль:

Антоній всѣ глаза свои проплакалъ...

И тутъ-же раздаются восклицанія:

Нѣтъ въ Римѣ благороднѣй человѣка,
Чѣмъ Маркъ Антоній.

Мало-по-малу ему удается пробудить глубочайшіе инстинкты народныхъ массъ. Онъ пользуется для этого всѣмъ — и завѣщаніемъ Цезаря, и поруганнымъ его трупомъ, состраданіемъ, ненавистью къ «неблагодарному» Бруту, довѣріемъ къ собственной его личности, какъ къ честному, безхитростному человѣку:

Ни силы выраженій, ни искусства
Нѣтъ у меня; я не владѣю даромъ
Людей воспламенять; но тольку правду
Я говорю, и это вамъ извѣстно...

Онъ, оказывается, владѣетъ именно тѣми качествами, которыя народъ любитъ, и свободенъ отъ тѣхъ, къ коимъ народъ относится съ недовѣріемъ! Кто не послѣдуетъ за такимъ человѣкомъ, когда онъ въ заключеніе произноситъ слово «возстаніе»? И когда онъ видитъ, что народъ бросается какъ бурный потокъ для уничтоженія тѣхъ, которымъ онъ только что рукоплескалъ, Антоній усмѣхается съ чувствомъ удовлетворенія:

Ты вспыхнулъ, бунтъ, ты на ногахъ. Теперь Прими, какое хочешь, направленье...

Онъ вступаетъ въ союзъ съ Октавіаіюмъ и Лепидомъ, и въ ото самое время ему доносятъ, что Изъ

Рима ускакали,
Какъ-бы ума лишившись, Брутъ и Кассій.

Съ изгнаніемъ заговорщиковъ изъ Рима все потеряно для Брута. Его твердая увѣренность, что «въ твердомъ покровѣ своей честности» онъ увидитъ, какъ народъ склонится передъ его «хорошими побужденіями», не сбылась, — такимъ образомъ рушилась вѣра всей его жизни. Въ сущности уже въ лагерѣ въ Сардесѣ онъ производитъ впечатлѣніе надломленнаго человѣка. Чего онъ добился? Во главѣ Рима стоятъ новые узурпаторы, гораздо хуже убитаго. И что ожидаетъ его? Или быть ими уничтоженнымъ, или самому сдѣлаться узурпаторомъ, безъ всякихъ преимуществъ передъ побѣжденными. И въ семейной своей жизни онъ потерпѣлъ крушеніе: Порція умерла, и его счастливый семейный очагъ рушился.

Но онъ сохранилъ прежнюю чистоту мысли. Онъ продолжаетъ держать высоко знамя идеи. Онъ принадлежитъ къ числу тѣхъ, которые не падаютъ духомъ въ несчастьи, но и не становятся умнѣе. Ничему его не научили и прежнія его ошибки, ибо онѣ явились послѣдствіемъ сущности его характера, а не недостаточности его знаній. Онъ не уяснилъ себѣ того, что «тактическія ошибки мстятъ за себя такъ-же жестоко, какъ и моральныя» (Брандесъ), и самымъ добросовѣстнѣйшимъ образомъ повторяетъ ихъ вновь.

Онъ упрекаетъ Кассія въ томъ, что тотъ ведетъ войну, какъ войну, а не какъ логическій споръ или состязаніе, — и Кассій вновь долженъ подчиниться, но на этотъ разъ это не преклоненіе передъ ясными и благородными рѣчами Брута; нѣтъ, это не тотъ Брутъ: это вспыльчивый, озлобленный, изстрадавшійся, несчастный человѣкъ: онъ извиняется передъ Кассіемъ, объясняя, что «боленъ отъ перенесенныхъ огорченій».

При обсужденіи плана сраженія вновь одерживаетъ верхъ непрактичный взглядъ Брута, властно запрещающаго Кассію возражать. Но если Брутъ и видитъ обстоятельства въ превратномъ свѣтѣ, то значитъ-ли это, что онъ — посредственный полководецъ, человѣкъ незначительнаго ума? На этотъ вопросъ, казалось-бы, долженъ слѣдовать утвердительный отвѣтъ, такъ какъ тутъ не можетъ, конечно, быть и рѣчи объ этическихъ принципахъ, которые говорили-бы въ пользу избранія Филиппи вмѣсто Сардеса. Тѣмъ не менѣе правильно будетъ иное объясненіе. Дѣло въ томъ, что Брутъ смертельно усталъ отъ разыгравшихся событій, такъ неподходящихъ къ его характеру; изъ всѣхъ его несбывшихся надеждъ у него осталось лишь одно желаніе — какъ-нибудь покончить съ этимъ дѣломъ. Вотъ почему онъ желаетъ двинуться впередъ: единственное преимущество его плана заключается въ томъ, что съ его принятіемъ сраженіе состоится скорѣе, — а для этого Филиппи казалось ему болѣе удобнымъ, чѣмъ Сардесъ. Онъ ищетъ приговора надъ самимъ собою, такого приговора, который способенъ дать ему спокойствіе и миръ; и теперь, какъ и прежде, промежутокъ между желаніемъ и исполненіемъ кажется ему «тревожнымъ сномъ», который долженъ быть по возможности сокращенъ. Вѣдь приговора этого избѣгнуть нельзя, — такъ пусть-же онъ послѣдуетъ скорѣе!

Въ такомъ состояніи Брутъ, подавленный волненіями и трудами, видитъ духъ Цезаря, возвѣщающій ему скорую его смерть. Характерно то, что къ нему вновь возвращается мужество, какъ только онъ слышитъ, что рѣчь идетъ лишь о его смерти. Этотъ смертный приговоръ представляется ему какъ-бы освобожденіемъ; для него было-бы гораздо хуже, еслибы пророчество опредѣлило ему продолженіе его нынѣшняго жалкаго существованія. Онъ «содрагается, кровь его леденѣетъ, волосы становятся дыбомъ» не при мысли о смерти, а потому, что именно Цезарь, «злой духъ» Брута, явился возвѣстить ему о смерти. Ибо что это означаетъ? Это означаетъ, что жизнь Брута была основана на обманѣ. Выводы разума привели его къ заключенію, что онъ вправѣ убить Цезаря; а между тѣмъ право это ему не принадлежало. Онъ поступилъ несправедливо, ставя свою идею выше всего; его теорія отвергнута, онъ не великій гражданинъ, каковымъ онъ себя мнилъ; онъ гнался за призракомъ и попралъ все истинно человѣческое; онъ пренебрегъ лучшими человѣческими качествами — добротою, состраданіемъ, благодарностью, любовью. И въ довершеніе всего онъ — убійца и долженъ подвергнуться участи убійцы.

Таковъ приговоръ надъ Брутомъ, приговоръ съ точки зрѣнія человѣческой, съ точки зрѣнія соціальной: Брутъ осужденъ съ точки зрѣнія объективнаго мѣрила справедливости; это приговоръ надъ дѣяніемъ, которое, не взирая на всѣ субъективныя объясненія и оправданія, не взирая на личную честность и безупречность совершившаго его, возвышается подобно утесу, который никакъ не можетъ быть обойденъ. За это дѣяніе Брутъ долженъ нести отвѣтственность, и человѣчество, общество и исторія признаютъ его виновнымъ; Цезарь произноситъ смертный приговоръ надъ убійцею Цезаря.

И тѣмъ не менѣе все-ли этимъ уже сказано? Нѣтъ-ли еще другого приговора, приговора надъ этимъ приговоромъ? Еслибы Брутъ во время рѣчи къ народу обладалъ краснорѣчіемъ Антонія, еслибы передъ сраженіемъ онъ обладалъ умомъ Кассія, еслибы онъ побѣдилъ и послѣ побѣды довелъ Римъ до золотого вѣка, о коемъ онъ мечталъ, — въ этомъ случаѣ дѣяніе — убійство — осталось бы по существу тѣмъ-же, но не былъ-ли-бы совершенно инымъ приговоръ исторіи? Не основаны-ли въ такомъ случаѣ истинныя предпосылки приговора на отсутствіи надлежащихъ способностей у Брута, — на его политическомъ диллетантизмѣ, на его теоретической близорукости, на его неспособности понимать время и его потребности?

Но, съ другой стороны, еслибы Брутъ обладалъ талантами Антонія и Кассія, то былъ-ли-бы онъ въ этомъ случаѣ героемъ свободы? Развѣ это убійство не было-бы еще отвратительнѣе, еслибы убійцею былъ не тотъ Брутъ, которому суждено было пасть жертвою своихъ недостатковъ, а такой Брутъ, который, совершая убійство, завоевалъ-бы міръ своею политическою мудростью? Развѣ въ этомъ случаѣ этическій приговоръ не былъ-бы еще болѣе уничтожающимъ?

Здѣсь зіяетъ непроходимая пропасть. Должны-ли мы положить въ основаніе собственнаго сужденія приговоръ исторіи, свѣта, который взвѣшиваетъ факты и обращаетъ главное вниманіе на то, чего дѣятель добился? Или-же мы должны руководствоваться этикой, обращающей главное вниманіе на мотивы, спрашивающей, чего онъ желалъ?

На эти вопросы нельзя дать общаго отвѣта. Всякій въ отдѣльности долженъ избрать то или иное сужденіе въ зависимости отъ своей индивидуальности; во всякомъ случаѣ, правильнѣе поступитъ тотъ, который при обсужденіи дѣянія никогда не упуститъ изъ виду человѣка. Вотъ почему и Шекспиръ не предоставляетъ исторіи послѣдняго слова относительно Брута. Этическій приговоръ произноситъ болѣе благосклонныя и примиряющія слова у трупа Брута:

Брутъ лучшій былъ, достойнѣйшій изъ тѣхъ,
Что Цезаря убили. Всѣ они
Изъ зависти убійство совершили;
Лишь онъ одинъ изъ честныхъ побужденій,
Изъ ревности къ общественному благу.
Такъ жизнь его промчалась безупречно,
Такъ лучшія начала въ немъ слились,
Что міру возвѣстить сама природа
Могла-бы: «это — былъ человѣкъ!»

Это — былъ человѣкъ! Да, потому что лучшимъ достояніемъ человѣка является гордая способность имѣть убѣжденіе и слѣдовать ему. Но у Шекспира въ этомъ случаѣ есть непередаваемая игра словъ:

His life was gentle and the elements
So mix'd in him, that Nature might stand up
And say to all the world: This was a man!

Это былъ человѣкъ, но не болѣе. Элементы природы были въ немъ такъ смѣшаны, какъ это свойственно вообще человѣку — даже если его причислить къ лучшимъ. Врутъ желалъ быть болѣе чѣмъ человѣкъ: онъ хотѣлъ быть судьею и мстителемъ за справедливость, и долженъ былъ за это поплатиться жизнью, — ибо онъ былъ лишь человѣкъ.

Эта надгробная надпись, такъ близко совпадающая съ взглядами Толстого, могла-бы быть выгравирована на гробницѣ всякаго политическаго преступника.

Примечания

1. См. рѣчь Брута къ народу: «Зачѣмъ-же Брутъ возсталъ противъ Цезаря? Вотъ мой отвѣтъ: не оттого я это сдѣлалъ, что любилъ Цезаря меньше, но лишь оттого, что любилъ Римъ больше».

Предыдущая страница

К оглавлению

Следующая страница