Глава 18. «Венецианский купец»

Местом действия «Венецианского купца», написанного в 1596 или 1597 г., является один из самых заметных городов в истории. Этот город в дни своей славы был более богатым и более могущественным, чем любое государство того времени; его называли царицей моря и твердыней против грозных турок.

Венеция возникла во время вторжения в Италию гуннов Аттилы в 452 г. н. э. Итальянские беженцы скрывались в прибрежных лагунах Северной Адриатики; их колония образовала ядро будущей Венеции.

Пока франки, византийцы, ломбардцы и сторонники папы римского боролись за власть над Италией, Венеция под искусным руководством дожей сумела добиться независимости и процветания, источником которого была морская торговля.

Могущество Венеции сильно выросло во время Крестовых походов; она (наряду с некоторыми другими итальянскими городами) предоставляла суда, перевозившие крестоносцев и их снаряжение — естественно, за немалые деньги. В 1203 г. Венеция с помощью шантажа сумела заставить крестоносцев напасть на Византийскую империю. В 1204 г. крестоносцы взяли Константинополь и разделили захваченную Византийскую империю на части; при этом значительные территории достались Венеции, которая стала самой могущественной в Средиземноморье.

Венеция вела долгую борьбу с Генуей, портом на другой стороне «итальянского сапога», и к 1380 г. одержала безоговорочную победу. Эта война заставила город ощутить потребность в территориях на континенте, через которые осуществлялся подвоз продовольствия; таким образом можно было застраховаться от перипетий войны на море. Венеция подчинила себе ближайшие области, и к 1420 г. ей стала принадлежать вся северо-восточная Италия от Адриатики до озера Комо.

Однако в XV в. период ее расцвета миновал. В 1453 г. турки взяли Константинополь, и это затруднило торговлю Венеции с Востоком. В 1497 г. португальские первооткрыватели обогнули Африку и открыли путь в обход Средиземного моря, подорвав венецианскую монополию на торговлю с Востоком.

В XVI в. Франция, Испания и Священная Римская империя использовали Италию как поле битвы, в результате весь полуостров (в том числе и Венеция) впал в нищету.

Венеция потеряла былой блеск, однако даже во времена Шекспира продолжала оставаться самым романтическим местом на земле, сохраняя претензии на мировое господство, благодаря старинным, прочным и эффективным органам власти, богатым купцам, искусным морякам, а также колониям и факториям, разбросанным по всему Средиземноморью. Более того, именно к эпохе Шекспира относится расцвет венецианского искусства. Например, в XVI в. творили знаменитые венецианские художники Тициан и Тинторетто.

Кроме того, даже во времена упадка Венеция продолжала оставаться щитом, защищающим Европу от турок. Так было при жизни Шекспира и несколько десятилетий после его смерти.

«Не знаю, право, что я так печален»

Пьеса начинается с появления Антонио, того самого «купца» из заглавия. Он беседует с двумя друзьями, Саларино и Саланио [у Шекспира: Салерио и Соланио. — Е.К.]. Антонио говорит:

Не знаю, право, что я так печален.
Мне это в тягость; вам, я слышу, тоже.

      Акт I, сцена 1, строки 1—2 (перевод Т. Щепкиной-Куперник)

Причина печали в пьесе не названа, возможно, Антонио просто не в духе. В этом нет ничего странного: почти всю пьесу Антонио грозит большая опасность.

Однако печаль главного героя можно объяснить и другими, более конкретными причинами. Вскоре выясняется, что у Антонио есть друг, которому наш герой почему-то предан до самопожертвования. Как нам предстоит вскоре узнать, этот друг ухаживает за некоей юной дамой, на которой надеется жениться.

Легко представить, что в образе Антонио Шекспир хотел выразить благородство гомосексуальной любви, на которое он намекает в ряде своих пьес (например, в «Двух веронцах», см. в гл. 16: «Я уступаю Сильвию тебе»), но не позволяет себе вдаваться в подробности.

Если сердечный друг строит матримониальные планы и отдаляется от Антонио, разве этого не достаточно для печали, причину которой нельзя сообщить другим без ущерба для себя?

«...Ваши величавые суда...»

Однако у Саланио и Саларино есть свое объяснение, намного более прозаическое. Саларино, уверенный, что Антонио волнуется за свое дело, говорит:

Вы духом мечетесь по океану,
Где ваши величавые суда...

       I, сцена 1, строки 8—9

[В оригинале: «...где ваши «аргосис» с надутыми парусами...» — Е.К.] Слово argosies обязано своим происхождением городу, основанному беженцами на восточном побережье Адриатики в VII в. н. э.; напомним, что двумя веками ранее аналогичным образом возникла и сама Венеция. В данном случае беженцами были греки, вытесненные вторжением славян. Новый город назвали Рагузиум, однако более известен итальянский вариант этого названия — Рагуза.

В свое время Рагуза была таким же процветающим торговым центром, как Венеция, Генуя или Пиза. Ее особой гордостью были большие купеческие суда, которые назывались ragusea. Со временем англичане переделали это слово в более удобное для них argosy.

Из вступительного диалога становится ясно, что Антонио очень богатый купец, но его бизнес имеет весьма рискованный характер. Однако Антонио не относится всерьез к такой опасности.

«Двуликий Янус!»

Саларино с ноткой нетерпения в голосе указывает, что если бизнес тут ни при чем и Антонио печален без причины, то с таким же успехом можно без причины и веселиться. Он говорит:

Двуликий Янус!
Клянусь тобой, родит природа странных
Людей; одни глазеют и хохочут,
Как попугай, услышавший волынку;
Другие же на вид, как уксус, кислы,
Так что в улыбке зубы не покажут,
Клянись сам Нестор, что забавна шутка!

      Акт I, сцена 1, строки 50—56

Иными словами, вся причина в темпераменте: одни люди счастливы от природы, другие несчастны.

Что же касается Януса, то это один из немногих чисто римских (то есть негреческих) богов. Его считали божеством входов и выходов, то есть дверей. (Английское слово janitor — «привратник» — производное от имени этого бога.) Отсюда рукой подать до бога начал, концов и всего, что стоит на стыке (январь, первый месяц года, также назван в его честь).

На римском форуме (первоначально этим словом называли рыночную площадь) стоял храм Януса, ворота которого открывали во время войны и закрывали в мирное время. История Древнего Рима сложилась так, что за семь веков эти ворота закрывались считаные разы.

Римляне изображали Януса с двумя одинаковыми лицами, смотрящими в разные стороны, однако у этого образа есть и другое, более сложное толкование. Поскольку мы имеем дело с богом начал и концов, одно его лицо обращено в прошлое, а другое — в будущее.

Легко представить себе, что лицо, обращенное в прошлое, было веселым, поскольку прошлые горести миновали, а лицо, смотрящее вперед, — печальным, поскольку еще неизвестно, какие невзгоды принесет будущее. Именно в этом заключается соль шутки Соланио.

«Пусть лучше печень от вина горит...»

Саларино и Саланио уходят, но на сцене появляются трое других друзей Антонио: Бассанио, Грациано и Лоренцо.

Грациано тоже замечает печаль Антонио и произносит панегирик веселью. Он говорит:

Мне ж дайте роль шута!
Пускай от смеха буду весь в морщинах!
Пусть лучше печень от вина горит,
Чем стынет сердце от тяжелых вздохов.

      Акт I, сцена 1, строки 79—82

На первый взгляд может показаться, что Шекспир опередил свое время и раньше врачей обнаружил связь между алкоголизмом и циррозом печени.

Однако это не так. Печень — самый большой внутренний орган; у человека он весит от полутора до двух килограммов, а у других млекопитающих еще больше. Легко приравнять вес к значению и сделать вывод, что печень такая большая, потому что она выполняет очень важную функцию, являясь средоточием как эмоций, так и самой жизни. (Сходство английских слов liver («печень») и live («жить») вовсе не случайно.)

Кроме того, следует напомнить, что древние жрецы, предсказывавшие будущее, часто использовали печень животных, принесенных в жертву богам. Это вполне естественно, поскольку печень велика и имеет различное строение у разных видов животных, а потому легко поддается изучению. Впрочем, дело заключается не в легкости изучения, а в том особом значении, которое придавали этому органу.

«...В Бельмонте...»

Бассанио и есть тот самый близкий друг Антонио. Сила привязанности к нему Антонио вскоре дает себя знать. В последнее время Бассанио жил не по средствам и залез в долги. Он был вынужден занимать у друзей и честно признается в этом:

Вам должен я, Антонио, больше всех —
И деньгами, и дружбой.

      Акт I, сцена 1, строки 130—131

Но Антонио не намерен отказывать ему в поддержке. Он серьезно отвечает:

...уверяю вас,
Мой кошелек, я сам, мои все средства —
Открыто все, чтоб только вам помочь.

      Акт I, сцена 1, строки 137—139

Конечно, такая привязанность со стороны Антонио свидетельствует о самой настоящей любви — скорее всего, безответной. Со стороны Бассанио это всего лишь дружба, потому что он готов в любую минуту променять любовь Антонио на любовь женщины.

Бассанио объясняет, что он смог бы вернуть все долги, если бы получил от Антонио еще немного денег. Он говорит:

Богатая наследница в Бельмонте
Живет...

      Акт I, сцена 1, строка 161

Короче говоря, если Бассанио удастся жениться на этой богатой наследнице, проблема будет решена. Все, что ему нужно, — это приодеться; он не может выглядеть перед невестой как нищий.

(Из первых слов Бассанио может сложиться впечатление, что он корыстолюбив, но это не так; деньги для него не самое главное. Бассанио говорит о них только потому, что хочет вернуть долг Антонио, а не потому, что мечтает прибрать к рукам приданое будущей жены.)

Бельмонт — вымышленное название поместья наследницы. В итальянской сказке, сюжет которой положен в основу пьесы, упоминается город Бельмонте, находящийся на юго-западном побережье Италии; от Венеции его отделяют более 500 миль (800 км) по диагонали. Где находится Бельмонт, для сюжета пьесы не имеет значения, однако любопытно, что Бельмонте все же существует в природе.

«Ей имя — Порция...»

Бассанио уже знаком с этой женщиной и знает, что она красива и умна. Он говорит:

Ей имя — Порция; она не ниже
Супруги Брута, дочери Катона.

      Акт I, сцена 1, строки 165—166

Супруга Брута Порция, идеал римской добродетели, — героиня пьесы «Юлий Цезарь», написанной Шекспиром через два года после «Венецианского купца».

«...В Колхиду обращают...»

Бассанио продолжает выхвалять Порцию:

...а солнечные кудри Как золотое светятся руно;
Бельмонт они в Колхиду обращают,
И не один Язон туда стремится.

      Акт I, сцена 1, строки 169—172

Легенда о золотом руне — одна из самых знаменитых в греческой мифологии. У двоих детей, сына и дочери царя Фив, была злая мачеха. С помощью богов они бежали из Фив на спине крылатого барана с золотой шерстью. Баран перенес детей, по представлениям древних греков, на край света: на восточный берег Черного моря.

Девочка по имени Гелла упала со спины барана и утонула в одном из узких проливов между Эгейским и Черным морями; впоследствии этот пролив в ее честь назвали Геллеспонтом. Мальчик же благополучно добрался до Колхиды. Царь Колхиды Аэт принес барана в жертву богам, повесил золотое руно на дерево и приказал стеречь его недремлющему дракону.

Для искателя приключений добраться до золотого руна и вернуть его в Грецию было делом чести. За дело взялся Язон, изгнанный из родного города фессалийский царевич. Он снарядил корабль (пятидесятивесельный «Арго»), набрал команду из героев, добрался до берегов Колхиды и получил руно.

«...Пфальцграф...»

Когда Бассанио объясняет, в чем дело, Антонио тут же предлагает финансировать проект с характерным для него самоотречением. Затем действие переносится в Бельмонт, где мы встречаемся с Порцией и ее камеристкой Нериссой. Выясняется, что отец Порции перед смертью оставил ей три ларца — золотой, серебряный и свинцовый. Каждый претендент на ее руку должен выбрать один ларец из трех, но замуж Порция выйдет только за того, кто сделает правильный выбор и найдет в ларце портрет невесты. Если же выбор окажется неверным, претендент должен немедленно удалиться и никому не говорить, какой ларец он выбрал.

Женихов приходит множество, давая Порции повод посмеяться над ними (а Шекспиру — продемонстрировать свои национальные предрассудки).

Нерисса перечисляет прибывших женихов, называя первым принца Неаполитанского. Порция тут же отвергает его: он интересуется только лошадьми и верховой ездой. Затем Нерисса говорит:

Затем, пфальцграф...

      Акт I, сцена 2, строка 44

[В оригинале: «граф Палатинский». — Е.К.] В эпоху раннего Средневековья сочетание «граф палатин» означало высокую должность королевского кастеляна. Однако затем данный титул стали передавать по наследству, и он уже не влек за собой исполнение каких-либо придворных обязанностей.

В географическом же смысле существовал только один граф Палатинский. Он владел узкой полоской земли вдоль среднего течения реки Рейн. Это графство называли Палатинатом (ныне это Пфальц). Его столицей был Гейдельберг.

Во времена Шекспира Палатинат был центром немецкого кальвинизма — формы религии, схожей с английским пуританством. В 1592 г., за несколько лет до написания «Венецианского купца», этот титул унаследовал Фридрих IV. Он был убежденным кальвинистом (за что получил прозвище Фридрих Справедливый), иными словами, он был человеком напыщенным и мрачным до отвращения.

Возможно, именно воспоминание о нем заставило Шекспира вложить в уста Порции следующую характеристику:

Он самые веселые рассказы слушает без улыбки. Раз он в молодости так неприлично угрюм, боюсь, что к старости он превратится в плачущего философа.

Акт I, сцена 2, строки 46—49

«Плачущий философ» в истории уже был; его звали Гераклит Эфесский. Он жил около 500 г. до н. э., взирал на жизнь пессимистически и оплакивал человеческую глупость. (Впрочем, в Греции имелся и «смеющийся философ» — Демокрит из Абдеры, живший около 400 г. до н. э., бывший оптимистом, а потому высмеивавший человеческую глупость.)

«...Все и никто»

При упоминании о французском женихе Порция говорит:

Да, у него лошадь лучше, чем у неаполитанца, гадко хмурить брови он умеет лучше, чем пфальцграф; он — все и никто. Стоит дрозду запеть, он уже готов прыгать...

Акт I, сцена 2, строки 57—60

Иными словами, это старый стереотип француза — легкомысленного человека без серьезных убеждений, который стремится произвести впечатление на окружающих. Но, возможно, в данном случае Шекспир имел в виду конкретную личность.

В 1593 г., за три года до написания «Венецианского купца», вождь французских протестантов Генрих Наваррский (очень тепло изображенный в «Бесплодных усилиях любви» — см. в гл. 14: «Наварра наша станет...») принял католицизм ради того, чтобы стать французском королем Генрихом IV. Для английских протестантов это стало лишним доказательством беспринципности французов.

«...А манеры — во всех странах мира»

Впрочем, английскому жениху тоже достается от острой на язык Порции. Девушка характеризует его следующим образом:

И как странно он одевается! Я думаю, он купил свой камзол в Италии, широчайшие штаны — во Франции, шляпу — в Германии, а манеры — во всех странах мира.

Акт I, сцена 2, строки 72—75

Это типичная жалоба английских консерваторов-националистов (взгляды которых Шекспир так часто выражает): молодое поколение сходит с ума по иностранной моде и презирает свои национальные традиции. (Подобная точка зрения была широко распространена не только в Англии и не только в XVI в.)

«...Получил от англичан взаймы пощечину»

При упоминании о шотландце Порция презрительно пожимает плечами и говорит:

...в нем есть добрососедское милосердие; он получил от англичан взаймы пощечину и поклялся, что отдаст ее при первой возможности. Кажется, француз был его поручителем и подписался за него.

Акт I, сцена 2, строки 78—81

Шотландия и Франция были традиционными врагами англичан. Поскольку Шотландия была намного слабее Франции, она часто терпела поражения, так что Шекспир мог позволить себе выпад (довольно невысокого качества) в адрес противника, которого регулярно били, хотя он никогда не признавал этого.

В XVI в. Англия действительно влепила Шотландии две оглушительные пощечины — в битве на Флодценском поле (1513) и в битве у Солуэй-Мосс (1542).

Упоминание Шекспира о том, что француз был поручителем шотландца, — намек на традиционную дружбу между Францией и Шотландией. Франция была всегда готова материально поддержать Шотландию в ее войнах против Англии, но оказывать ей прямую военную помощь уже не могла.

«...Племянник герцога Саксонского?»

Затем Нерисса спрашивает:

Как вам нравится молодой немец, племянник герцога Саксонского?

Акт I, сцена 2, строки 83—84

Порция тут же отвечает:

Он отвратителен по утрам, когда трезв, и еще отвратительнее после обеда, когда пьян.

Акт I, сцена 2, строки 85—86

Это всего лишь попытка позубоскалить над пресловутой склонностью немцев к пьянству, но Шекспир случайно попал в яблочко, хоть и не целился. У курфюрста Саксонского (этот титул, существовавший только в Германии и означавший церковного и светского князя, имевшего право выбирать императора Священной Римской империи, Шекспир переделывает в более привычного «герцога»), правившего во время написания «Венецианского купца», был младший брат двенадцати лет от роду; возмужав, он прославился своим пристрастием к спиртным напиткам.

«До старости Сивиллы...»

Судя по всему, ни один из этих женихов не предпримет попытки получить доступ к ларцам. Они всего лишь мишень для шуток Порции. Нерисса говорит, что они уезжают. Порция вздыхает с облегчением, однако настаивает на том, что выйдет замуж лишь за того, кто выдержит испытание ларцами. Она говорит:

Доживи я до старости Сивиллы, я умру целомудренной, как Диана, если никому не удастся получить меня так, как хотел мой отец.

Акт I, сцена 2, строки 105—107

Возраст Сивиллы вошел в пословицу (см. в гл. 15: «Дурней жены Флорентия...»); Шекспир использует это выражение в нескольких пьесах.

«...С маркизом Монферратским?»

Теперь можно перейти к делу. Нерисса спрашивает:

А помните вы, синьора, когда отец ваш еще был жив, одного венецианца: он был и ученый и воин — он приезжал к нам с маркизом Монферратским?

Акт I, сцена 2, строки 111—113

Во времена Шекспира маркизат Монферрат был независимым государством, расположенным к северу от Генуи. В 1587 г. маркизом стал Виченцо I. Его непосредственные предшественники были просвещенными правителями, покровительствовавшими искусству и литературе, а потому их особенно почитали художники и писатели. Виченцо лично ездил за Торквато Тассо в сумасшедший дом, куда великого поэта отправили после приступа паранойи.

Тем не менее Виченцо оказался крайне экстравагантной личностью и никуда не годным правителем. Ко времени написания «Венецианского купца» вся Европа знала о необычной сексуальной ориентации маркиза. Если Бассанио являлся другом Виченцо и был вынужден поддерживать с ним отношения, то неудивительно, что он сумел найти общий язык с Антонио.

Совершенно ясно, что именно во время этого визита Бассанио увидел Порцию и по достоинству оценил ее красоту и ум. Порция тоже не осталась равнодушной к венецианцу, потому что оживляется при одном упоминании его имени. Но тут прибывают другие женихи, и сцена заканчивается.

«Три тысячи дукатов?»

Перед нами снова Венеция. Возникает вопрос: где взять деньги для Бассанио? Все наличные Антонио вложены в его торговые суда, поэтому молодой человек должен взять у кого-то взаймы. Антонио же станет его поручителем. (Иначе Бассанио никто в долг не даст.)

Третья сцена начинается с беседы Бассанио с потенциальным кредитором. Речь идет о значительной сумме, и тот, у кого просят взаймы, задумчиво говорит:

Три тысячи дукатов? Хорошо.

      Акт I, сцена 3, строка 1

В Средние века существовало всего несколько областей, где добывали хорошее серебро, пригодное для изготовления монет. Венеция к ним не относилась. Однако оживленная торговля доставляла к ее воротам драгоценные металлы, которых вполне хватало для чеканки собственной полновесной монеты. Репутация здешних купцов была очень высокой, а потому венецианскую монету принимали не только в Средиземноморье, но и по всей Европе (что шло на пользу торговле).

Монеты, чеканившиеся в герцогстве Венеция (по-итальянски Ducato di Venezia), назывались дукатами. Кроме того, полновесные монеты (также называвшиеся дукатами) чеканили и в герцогстве Апулия (южная Италия).

Как бы там ни было, но по тогдашним временам три тысячи дукатов — сумма огромная. Бассанио явно не намерен экономить.

Человек, с которым разговаривает Бассанио, не похож на обычного венецианца. Как правило, его представляют себе (и играют на сцене) высоким мужчиной с крючковатым носом, длинной черной бородой, курчавыми бакенбардами, в ермолке и длинном черном сюртуке. Короче говоря, это еврей по имени Шейлок (Shylock).

Шейлок — не еврейское имя; не свете не существовало ни одного еврея с таким именем. Оно придумано Шекспиром, но благодаря яркости и убедительности персонажа вошло в английский язык, став символом хваткого, алчного и бессердечного кредитора. Я слышал, как сами евреи пользовались этим словом именно в том смысле, который вложил в него Шекспир.

Но где его взял Шекспир? Есть еврейское слово shalakh, которое дважды используется в Библии (Лев., 11: 17 и Втор., 14: 17). В обоих случаях речь идет о хищных птицах, входящих в список тварей, которых евреям запрещено употреблять в пищу. Никто точно не знает, что это за птица, но на английский это слово обычно переводится как cormorant («большой баклан») [в русском каноническом переводе — «рыболов». — Е.К.].

Большой баклан — морская птица, которая так жадно поедает рыбу, что ее имя стало синонимом алчности и прожорливости. Видимо, Шекспир использует это слово двояко: как имя и как характеристику еврея-ростовщика. [Кроме того, данное имя для англичан является значимым, так как составлено из двух английских слов: shy («недоверчивый») и lock («замок»). — Е.К.]

«...На Риальто...»

Шейлок медлит. Сумма велика, но у Антонио, предлагающего себя в поручители, репутация честного купца; все знают, что он достаточно богат, чтобы покрыть эту сумму. И все же Шейлок медлит, потому что в данный момент суда Антонио находятся в разных концах света и их хозяин сильно рискует. Шейлок говорит об Антонио:

У него одно судно плывет в Триполи, другое — в Индию; кроме того, на Риальто я слыхал, что третье у него сейчас в Мексике, четвертое в Англии, и остальные суда тоже разбросаны по всему свету.

Акт I, сцена 3, строки 17—21

Из географических названий, перечисленных Шейлоком, наименее известно Триполи. Это греческое слово означает «три ropo-да», так что любой крупный город, образовавшийся благодаря слиянию трех небольших, имел право носить подобное имя. Например, так называется столица современного североафриканского государства Ливия.

Еще один город с таким названием находится на восточном побережье Средиземного моря, в современном государстве Ливан. Этот второй после Бейрута по численности населения ливанский город известен на Западе как Триполи, хотя по-арабски называется Tarabulus. В какой из двух городов, южный или восточный, отправилось судно Антонио, сейчас угадать невозможно.

Шейлок слышал эту новость «на Риальто»; тогдашняя публика в объяснении этого слова не нуждалась.

В 1590 г., примерно за семь лет до написания «Венецианского купца», венецианцы построили великолепный мраморный мост через Большой канал, главную водную артерию города. По-латыни rivus altus означает «глубокий поток»; мост через такой поток легко могли назвать его именем. По-итальянски это звучит как Rialto.

По обеим сторонам моста Риальто тянулись ряды лавочек, а по середине проходила широкая пешеходная тропа. Мост тут же стал крупнейшим торговым центром Венеции; купцы и торговцы собирались там и обменивались новостями и сплетнями.

«...Ваш назорейский пророк...»

Дурные предчувствия не мешают Шейлоку признать, что Антонио — поручитель надежный. Бассанио, стремясь задобрить Шейлока, приглашает его на обед, но тот сразу же отказывается:

Да? Чтобы свинину нюхать? Есть из сосуда, в который ваш назорейский пророк загнал бесов заклинаниями?

Акт I, сцена 3, строки 31—33

До сих пор беседа Бассанио и Шейлока не касалась разницы вероисповеданий; просто два человека вели деловой разговор. Но упоминание о еде впервые свидетельствует об иудаизме Шейлока. Он не ест свинину!

Отвращение евреев к свинине основано на библейских запретах. В 11-й главе Книги Левит говорится, что ритуально чисты только твари, имеющие раздвоенные копыта и жующие жвачку; их можно есть и приносить в жертву. В седьмом и восьмом стихах 11-й главы приводится пример ритуально нечистой твари: «И свиньи [не ешьте. — Е.К.], потому что копыта у ней раздвоены и на копытах разрез глубокий, но она не жует жвачки; нечиста она для вас; Мяса их не ешьте и к трупам их не прикасайтесь; нечисты они для вас».

В этой главе перечислено множество других нечистых созданий: верблюд, заяц, филин, большой баклан, черепаха и т. д.

Однако свинья стоит особняком. Большинство других тварей, запретных для евреев, не употребляют в пищу и неевреи. Однако свинина — любимое блюдо гоев, и отвращение евреев к свинине кажется им странным и непонятным.

Именно отношение к свинине стало олицетворением разницы между евреями и всеми остальными. Когда в II в. до н. э. Антиох IV из династии Селевкидов попытался выкорчевать иудаизм, он заставлял евреев есть свинину, считая это самым убедительным доказательством того, что они отказались от своей веры (при этом многие иудеи предпочли терпеть мучения, но не подчинились приказу). В средневековой Европе тоже судили о достоверности отказа от иудаизма по тому, с какой готовностью новообращенные евреи ели свинину.

Однако Шейлок, с негодованием отказывающийся от свинины, не ссылается на запреты Ветхого Завета. Елизаветинская публика этих запретов не знала. С христианской точки зрения, на смену диетическим законам Моисея давно пришло видение святого Петра (описанное в X главе Деяний), а Книга Левит стала пустым звуком.

Вместо этого Шейлок ссылается на Новый Завет, в котором описывается чудо, сотворенное Иисусом: изгнав из некоего одержимого множество бесов, Иисус вселил их в стадо свиней. В Евангелии от Матфея (8: 32) указывается, что бесы «вышедши пошли в стадо свиное. И вот, все стадо свиней бросилось с крутизны в море и погибло в воде».

Возможно, Шейлок презирает свинину, потому что свинья все еще является вместилищем злых духов, а потому не годится в пищу людям. Однако можно рассматривать эту фразу как насмешку Шейлока над детскими суевериями (с его точки зрения), которые составляют основу христианской религии.

На самом деле в те времена евреи остерегались насмехаться над христианством; неуважительные слова «ваш назарейский пророк», сказанные во враждебном окружении, могли бы им дорого обойтись. Однако Шекспир сознательно решил изобразить злодея, а самый лучший способ сделать это — заставить персонаж пьесы смеяться над тем, что свято для публики.

Кроме того, не следует забывать, что ни Шекспир, ни его публика не знали, как говорят и ведут себя евреи. Евреи были изгнаны из Англии Эдуардом I в 1290 г. и во времена Шекспира в этой стране еще не появились (если не считать нескольких редчайших исключений). Им было позволено вернуться лишь при Оливере Кромвеле, через сорок лет после смерти Шекспира.

«...Слащавый мытарь!»

Входит Антонио. Шейлок смотрит на него с внезапно вспыхнувшей ненавистью и бормочет себе под нос:

Вот истинно на вид слащавый мытарь!
Он ненавистен мне как христианин...

      Акт I, сцена 3, строки 38—39

Слово «мытарь» встречается в Новом Завете несколько раз и означает тех, кто собирает налоги в пользу римских завоевателей Иудеи. К должности сборщика налогов (фискала) никогда не относились с уважением, а тех, кто собирал их для завоевателей, ненавидели вдвойне. Таким образом, слово «мытарь» у евреев времен Древнего Рима считалось оскорблением. Это слово часто встречалось рядом со словом «грешник»; именно поэтому фарисеи, желавшие выразить Иисусу свое неодобрение, упрекали его в том, что он ест и пьет вместе «с мытарями и грешниками» (например, Мф., 9: 11).

Однако Антонио вовсе не мытарь; кроме того, в такой ситуации настоящий еврей вряд ли стал бы пользоваться словом, которого нет в Ветхом Завете. Но шекспировская публика знала, что единственные известные ей евреи (те, о которых говорилось в Новом Завете) использовали это слово как оскорбление. Поэтому само использование данного слова (не важно, правильное или нет) указывало на принадлежность Шейлока к евреям, а именно этого Шекспир и добивался.

Следующая реплика Шейлока о ненависти к христианам заставляет почтенную христианскую публику окончательно поверить в то, что перед ней закоренелый злодей. Похоже, эта публика не понимала, что евреи эпохи Шекспира не видели от своих христианских соседей ничего, кроме оскорблений и несчастий (если чего-то не хуже), так что любить христиан им было не за что. (Израэль Зангвилл, англоязычный еврейский писатель конца XIX в., с ироничной горечью писал: «Евреи — народ напуганный. Девятнадцать веков христианской любви изрядно испортили им нервы».)

Кроме того, христиане были жертвами своего воспитания. Они знали о евреях только по отрывкам из Нового Завета, каждую неделю повторявшимся в церкви: евреи отвергли Иисуса и потребовали его распятия; евреи преследовали апостолов и отвергали их учение. Во времена Крестовых походов распространился слух о том, что евреи отравляли источники, а на Пасху приносили в жертву христианских детей.

Масла в огонь подлило действительное происшествие, случившееся в елизаветинской Англии, когда еврея обвинили в неслыханном злодействе. У королевы Елизаветы I был личный врач по имени Родриго Лопес. Он занял эту должность в 1586 г.

По происхождению Лопес был португальцем, то есть иностранцем; хуже того, изначально он был евреем, а это делало его хуже чем иностранцем. Конечно, Лопес принял христианство, но урожденные христиане сильно сомневались в искренности выкрестов.

В 1594 г. Лопеса заподозрили в том, что его подкупили испанцы и он пытался отравить королеву. В наше время считают, что он был невиновен; похоже, так же думала и сама королева. Но граф Эссекс (преданным сторонником которого был Шекспир) был убежден в виновности врача и добился суда над ним. Рассчитывать на объективный и справедливый суд португальскому еврею не приходилось; Лопеса приговорили к смерти и с чрезвычайной жестокостью казнили на глазах у огромной толпы.

Благодаря этой казни вопрос о еврейских злодеяниях стал чрезвычайно актуальным. На сцене вновь появилась забытая пьеса «Мальтийский еврей», написанная Кристофером Марло в 1589 г. (сам Марло был убит в 1593 г.). Ее главный герой выведен неописуемым мерзавцем. Спектакль имел огромный успех.

Шекспир, который всегда чутко реагировал на настроение общества и стремился к коммерческому успеху своих трудов, тут же понял, что нужно написать пьесу на эту тему, и сочинил «Венецианского купца».

«Роста курс...»

Но Шекспир есть Шекспир: он не может сделать своего героя отъявленным злодеем, не объяснив, почему тот стал таким. У Шейлока должны быть реальные мотивы для ненависти к Антонио, которые вскоре раскрываются:

Взаймы дает он деньги без процентов
И роста курс в Венеции снижает.

      Акт I, сцена 3, строки 41—42

Английское слово usance (ростовщичество, то есть выдача займов под проценты) происходит от слова use — «использовать» (деньги); родственным ему словом является usury (ростовщический процент). В стародавние времена выдача денег взаймы была дружеским или благотворительным жестом, объяснявшимся стремлением помочь человеку, попавшему в беду; брать больше того, что ты дал сам, считалось чрезвычайно неблагородным. Требование процентов (или «интереса») строго осуждалось этическими нормами иудаизма. В книге Исход (22: 25) Бог говорит: «Если дашь взаймы бедному из народа Моего, то не притесняй его и не налагай на него роста».

Однако в более развитом обществе деньги ссужали не только друзьям, но и незнакомым людям, причем не тем, кто попал в беду, а тем, кто нуждался в деньгах для начала собственного дела, которое в конце концов (по крайней мере, на это была надежда) должно было принести прибыль. За займы, взятые для деловых целей, следовало платить. Естественно, при большем риске потери денег процент увеличивался.

Средневековая церковь не делала различий между ссудами из соображений благотворительности и ссудами с деловыми целями, а потому запрещала взимать с должников проценты в любом случае.

Однако евреи могли толковать параграф Исхода как запрет давать деньги в рост только евреям («народу Моему»); следовательно, по отношению к неевреям это разрешалось. Следует учесть, что в христианских странах для евреев существовал постоянно расширявшийся запрет на профессии; в конце концов для них практически не осталось ничего, кроме ростовщичества, заниматься которым (по крайней мере, теоретически) христианам было запрещено.

В результате образовался порочный круг. Евреи были вынуждены заниматься ростовщичеством, а то, что они были ростовщиками, рассматривалось как доказательство их природной алчности и злодейства.

Однако, по иронии судьбы, христиане в области ростовщичества были совсем не такими добродетельными, какими должны были являться теоретически. Церковные структуры не могли устоять перед требованиями экономики. Впервые ростовщики-христиане появились в северной Италии, поэтому слово «ломбардец» (см. в гл. 15: «...Падую, наук питомник») в Англии стало синонимом слов «ростовщик» и «заимодавец». Итальянские ростовщики появились в Англии в XIII в.; именно это позволило королю Эдуарду I отказаться от услуг евреев и выслать их из страны.

«...Вцепиться в бок!»

Шейлок вспоминает обиды, нанесенные ему и его народу, и бормочет:

Ох, если б мне ему вцепиться в бок!
Уж я вражду старинную насыщу.
Он ненавидит наш народ священный...

      Акт I, сцена 3, строки 43—45

Ненависть взаимна (и вскоре Антонио доказывает это). Однако Антонио злодеем никто не считает. Для христианской публики ненависть Шейлока к христианам является признаком врожденного злодейства, в то время как ненависть Антонио к евреям не только вполне естественна, но и достойна похвалы. Конечно, если бы публика состояла только из евреев, точка зрения была бы полностью противоположной (но не более разумной).

Увы, двойной этический стандарт по отношению к собственному поведению и поведению врага распространен повсеместно и является источником страдания для меньшинства.

«Хитрец узором ветки обдирал...»

Антонио и Бассанио хотят получить от Шейлока определенный ответ, но Шейлок медлит: он пытается придумать, как использовать нужду Антонио в деньгах с максимальной выгодой для себя.

Он задет презрительным намеком на то, что сам Антонио никогда не дает денег в рост, и пытается доказать, что в стремлении к наживе нет ничего греховного.

Для этого Шейлок обращается к Ветхому Завету и цитирует случай с Иаковом, который согласился пасти овец и коз своего дяди Лавана с условием, что все ягнята и козлята пегой масти (то есть «с крапинами и пятнами», не гладкого окраса) будут доставаться ему.

Поскольку обычно такого потомства было очень немного, Лаван согласился на сделку; однако Иаков частично обдирал кору с тополевых, миндальных и яворовых прутьев и клал их перед спаривавшимися овцами и козами. Шейлок говорит:

Хитрец узором ветки обдирал
И в самый миг зачатия их ставил
Он перед зачинающею маткой;
Зачавши так, приплод они несли
Сплошь пестрый; все Иакову досталось.
Вот путь к наживе, — он благословен...
Благословен барыш, коль не украден!

      Акт I, сцена 3, строки 81—87

Этот рассказ точно повторяет эпизод, описанный во второй части 30-й главы Книги Бытия. Хотя вера в то, что среда, окружавшая самку в момент зачатия, может повлиять на особенности приплода, распространена в фольклоре многих народов, она не имеет под собой никакого основания. Это подтвердит любой биолог, и данный факт не в состоянии оспорить даже авторитет Библии.

Если Библия права и все было именно так, как в ней написано, то рождение только пестрого приплода явилось результатом чуда, а не хитрости Иакова.

«...Священный текст приводит»

Случай с Иаковом отнюдь не оправдывает ростовщичество (на что тут же указывает Антонио); настоящий еврей легко нашел бы более весомые аргументы. Однако использование данного примера должно способствовать не оправданию Шейлока в глазах публики, а осуждению его. Поскольку Шейлок одобряет подозрительную с моральной точки зрения деловитость Иакова, это позволяет зрителям кивнуть друг другу и сказать: «Евреи с самого начала любили мошенничать».

Шекспир никогда не стремился к конфликту с властями; поэтому с целью избежать обвинения в неуважении к Библии (на которую ссылается Шейлок) он вкладывает в уста Антонио реплику, обращенную к Бассанио:

В нужде и черт священный текст приводит.

      Акт I, сцена 3, строка 95

Это не только камень в огород Шейлока, но и прямая ссылка на библейский эпизод. В Евангелии от Матфея рассказывается, как дьявол искушал Иисуса в пустыне, пытаясь убедить его совершить чудо из гордости и стремления к самоутверждению.

Затем дьявол приносит Иисуса на крышу Иерусалимского храма, где уговаривает его броситься вниз и продемонстрировать, что тот действительно находится под защитой ангелов. При этом дьявол цитирует Ветхий Завет, говоря: «...ибо написано: «Ангелам Своим заповедает о Тебе, и на руках принесут Тебя, да не преткнешься о камень ногою Твоею» (Мф., 4:6; 90:11—12).

«...Жидовский мой кафтан...»

Противодействие выводит Шейлока из себя; внезапно его терпение кончается и ненависть вырывается наружу. Он с горечью говорит:

Синьор Антонио, много раз и часто
В Риальто поносили вы меня
Из-за моих же денег и процентов.
Я все сносил с пожатьем плеч покорным:
Терпенье — рода нашего примета.
Меня вы звали злобным псом, неверным,
Плевали на жидовский мой кафтан...

      Акт I, сцена 3, строки 103—109

[В оригинале: «...плевали на мой еврейский габардин». — Е.К.] Габардин — длиннополая одежда из грубого сукна, напоминающая плащи пилигримов, которые те надевают в знак смирения, показывая, что приближаются к некоему святилищу как грешники, надеющиеся на прощение. Евреев часто заставляли носить особую одежду унизительного покроя, которая всем показывала, что перед ними грешники, и одновременно предупреждала христиан, что они не должны проявлять по отношению к евреям учтивость или вежливость.

Но в 1516 г. (примерно за восемьдесят лет до написания «Венецианского купца») власти той самой Венеции, в которой происходит действие, пошли еще дальше. Было решено согнать всех евреев в один квартал и изолировать его от города. Частично это было следствием представления о том, что евреи не должны оскорблять христиан своим присутствием, а частично было вызвано гуманными соображениями: в собственном квартале евреям жилось бы спокойнее; кроме того, там их было бы легче защитить от грабежей и погромов. (Впрочем, если бы власти решили сами устроить массовую бойню, это тоже облегчило бы им задачу.)

Для этой цели венецианцы выбрали остров; видимо, когда-то на этом острове находилась литейная мастерская (по-итальянски gheto), по имени которой его и назвали. Там и был создан еврейский квартал; затем к данному слову добавили еще одно «t» и стали называть им все еврейские кварталы, где бы те ни находились. В наше время гетто называют часть большого города, заселенную по преимуществу представителями какого-либо национального меньшинства.

И снова образовался порочный круг. Евреев заставляли одеваться по-другому и жить отдельно, а потом за это же и ненавидели.

«...Фунт вашего прекраснейшего мяса...»

Вряд ли от Шейлока можно ждать, что он охотно даст ссуду человеку, который относится к нему с таким презрением и ненавистью. Будь Антонио повежливее, он получил бы ссуду на обычных условиях; тем бы дело и кончилось. Однако Антонио отвечает грубостью:

Тебя опять готов я так назвать,
И плюнуть на тебя, и пхнуть ногою.

      Акт I, сцена 3, строки 127—128

Это совершенно не в характере Антонио, который на протяжении всей пьесы является образцом любви, доброты и учтивости и в финале проявляет милосердие даже к Шейлоку. Но Шекспиру нужна причина, объясняющая дальнейшее поведение Шейлока; жестокость, проявленная Антонио в тот момент, когда Шейлок взывает к его христианскому состраданию, превращает сердце оскорбленного еврея в камень.

Шейлок соглашается дать ссуду, но с одним очень необычным условием:

Когда вы не уплатите мне точно
В такой-то день и там-то суммы долга
Указанной, — назначим неустойку:
Фунт вашего прекраснейшего мяса,
Чтоб выбрать мог часть тела я любую
И мясо вырезать, где пожелаю.

      Акт I, сцена 3, строки 142—148

На первый взгляд Шейлок проявляет неслыханную щедрость: он ссужает деньги без процентов. Если сумму вернут вовремя, он получит те же три тысячи дукатов, которые дал в долг, и ни монетой больше.

Шейлок делает вид, что шутит, однако ясно, что за его словами кроется нечто большее. Он уже выражал сомнение в успехе рискованных морских операций Антонио; если с судами что-нибудь случится, то Шейлок в качестве расплаты сможет убить Антонио. Конечно, если суда вернутся в целости и сохранности, Шейлок потеряет проценты, но после оскорбительных слов должника потеря прибыли — пустяк по сравнению с возможностью убить врага на законных основаниях.

Антонио и Бассанио понимают это; Бассанио приходит в ужас и отказывается от сделки. Однако Антонио, убежденный, что его суда вернутся, соглашается на условие Шейлока.

С легкой руки Шекспира выражение «фунт мяса» вошло в пословицу: так называют маниакальное стремление к доскональному соблюдению всех условий сделки, какими бы жестокими и чудовищными ни были последствия.

«...За черноту...»

Сцены с участием Шейлока и Порции постоянно сменяют друг друга. В Бельмонт прибывает новый жених, принц Марокканский, который обращается к ней с такими словами:

Не презирай меня за черноту
Ливреи темной пышущего солнца;
Я с ним сосед, я вскормлен рядом с ним.

      Акт II, сцена 1, строки 1—3

В Марокко живут мавры, то есть представители белой расы. Однако Шекспир, подчеркивая необычную внешность прибывшего, создает впечатление, что перед нами чернокожий; путая мавров и негров, он совершает ту же ошибку, что и в «Тите Андронике» (см. в гл. 13: «...Прометей прикован был к скале»).

«...Сулеймана...»

Готовясь к испытанию ларцами, марокканец не может не похвастаться. Он клянется, что ради Порции готов на все:

Клянусь мечом, которым
Убит был Софи и персидский принц,
Что победил в трех битвах Сулеймана...

      Акт II, сцена 1, строки 24—26

Сулейман — это Сулейман I Великолепный, при котором Оттоманская империя достигла пика своей славы. Он правил с 1520 по 1566 г. и был самым могущественным монархом в Европе, намного превосходя как на поле боя, так и в мирных трудах своих современников Генриха VIII, Карла V и Франциска I, которым историки западной ориентации уделяли куда больше внимания.

В первые годы царствования Сулеймана его армии вторглись в глубь Европы. В 1526 г. он разбил венгров в битве при Мохаче и включил в свою империю почти все Венгерское королевство. В 1529 г. он достиг вершины могущества, осадив Вену (которую, однако, так и не смог взять).

Сулейман добился бы в Европе еще больших успехов, если бы не угроза с востока и война с персами, которые тоже были мусульманами, но принадлежали к другой секте. В 1548—1555 гг. он вел кровопролитную войну с персами и одержал победу (правда, не слишком явную). Оттоманская империя воевала с персами и после смерти Сулеймана. Такая война велась и в момент написания «Венецианского купца», так что тема была актуальная.

Из слов принца следует, что Марокко был союзником турок, так как, по его словам, он сражался с персами. Говоря о Софи, принц имеет в виду персидского шаха.

В XVI в. Персия переживала период расцвета; ею правила династия (1502—1736), основатель которой был потомком шейха ордена Сефевие Сефи ад-дина Исхака, жившего в XIII в.; в честь последнего династия носила имя Сефевидов. В Англии это имя переделали в Софи.

Первым из Сефевидов был Исмаил I, взошедший на трон в 1501 г. В 1586 г. шахом стал Аббас I. Он был величайшим из Сефевидов, и иногда его называют Аббасом Великим. Аббас провел реформы, реорганизовал армию и успешно защищал свою страну от оттоманских турок, пользуясь помощью европейских монархов. В 1598 г. в Персию прибыла английская миссия с целью заключить договор против турок — традиционного врага Европы.

Поэтому во время написания «Венецианского купца» упоминания о Персии и Софи были вполне понятны для публики.

Несмотря на хвастовство, принц Марокканский понимает, что победу в испытании ларцами принесет не храбрость, а счастье. Он говорит:

Когда
Лихас и Геркулес играют в кости,
Решая, кто сильней, случайно может
Слабейшего рука удачней кинуть —
И победит Алкида паж его!

      Акт II, сцена 1, строки 32—35

Лихас — несчастный слуга Геркулеса (или Алкида, см. в гл. 12: «...Рубашка Несса»), которого ждал горестный конец (см. в гл. 3: «Алкид в сравненье с ним...»).

«...Ты, веселый дьявол...»

Однако еще до испытания принца Марокканского мы возвращаемся в Венецию и получаем беглое представление о домашней Жизни Шейлока. На сцене появляется христианин Ланчелот Гоббо, слуга Шейлока. Ланчелот хочет уйти от хозяина, потому что христианину не пристало находиться в услужении у еврея.

После встречи со своим слепым отцом Ланчелот поступает в услужение к Бассанио. Он сообщает об этом дочери Шейлока Джессике (впервые появляющейся на сцене). Джессика говорит:

Мне жаль, что ты отца оставить хочешь.
Наш дом ведь ад; а ты, веселый дьявол,
Подчас мне помогал рассеять скуку.

      Акт II, сцена 3, строки 1—3

Конечно, эта реплика вовсе не значит, что Шейлок жесток к дочери; нет, он обычный семейный человек (хотя позже выясняется, что он истый пуританин и не хочет выдавать дочь замуж). Просто Шекспир потакает вкусам публики, уверенной в том, что дом еврея обязательно сущий ад.

Джессика красива и лишена черт, которые, по убеждению елизаветинской публики, свойственны всем евреям без исключения. Расставаясь с ней, Ланчелот плачет, хотя Джессика такая же еврейка, как и ее отец.

Конечно, это старый прием. У злодея еврея (мусульманина, вождя индейского племени или китайского мандарина) почти всегда есть красавица дочь, которая влюбляется в красивого христианина и, к восторгу публики, ради него предает свой народ. В современных приключенческих фильмах русская красавица так и ждет возможности влюбиться в красивого американского шпиона и перейти на сторону противника. (Можно представить себе, какой ужас испытали бы зрители, если бы все вышло наоборот.)

К слову, современный читатель не воспринимает имя Джессика как типично еврейское, и все же оно более привычно, чем имя Шейлок. В конце 11-й главы Книги Бытия сообщается, что сестру жены Налора (брата Авраама) зовут Иска. Имя Джессика производное от него.

«...Стану христианкой...»

То, что Джессика влюблена в христианина, выясняется сразу же. Этот христианин — уже известный нам Лоренцо, друг Антонио. После прощания с Ланчелотом Джессика произносит следующий монолог:

Увы, какой постыдный грех — стыдиться,
Что я ребенок моего отца!
Но я ведь дочь ему по крови только,
Не по душе. Сдержи обет, Лоренцо, —
И стану я, покончивши с борьбой,
И христианкой и твоей женой.

      Акт II, сцена 3, строки 1—3

Это доказывает, что средневековое предубеждение против евреев носило не столько расовый, сколько религиозный характер (по крайней мере, теоретически). Если еврей соглашался изменить веру, то после крещения он становился таким же равноправным христианином, как и все остальные.

Но так было далеко не всегда и не везде. В XV в. испанских и португальских евреев силой заставляли менять веру, однако это не уравнивало их в правах с теми, кто считал себя «старыми христианами». Выкрестов называли «марранами» («свиньями»); как бы крещеные евреи ни пытались быть христианами, последние все равно подозревали, что в глубине души марраны остаются иудеями.

«Чистый понедельник...»

Вскоре у Джессики появляется возможность бежать с Лоренцо. Шейлок вынужден принять приглашение Бассанио на ужин (несмотря на необходимость «нюхать свинину»). Это значит, что Джессика останется одна.

Ланчелот Гоббо, доставивший приглашение нового хозяина старому, говорит, что Шейлока ждут развлечения (к вящему неудовольствию ростовщика, который в душе пуританин, для тогдашней публики это тоже признак злодейства). Ланчелот говорит:

Там целый заговор; я не говорю, что будет маскарад, но увидите, что недаром у меня в чистый понедельник кровь из носу шла с шести часов утра...

Акт II, сцена 5, строки 22—25

[В оригинале: «черный понедельник». — Е.К.] Эта реплика — насмешка над привычкой во всех мелочах видеть предзнаменование. Действительно, какое отношение кровотечение из носа в «чистый понедельник» имеет к маскараду, который должен состояться вечером?

Эпитет «черный» напоминает о катастрофе, случившейся в 1360 г., почти за два с половиной века до написания «Венецианского купца». В марте Эдуард III, уже одержавший во Франции две громкие победы (см. в гл. 11: «Забыли вы Помпея?»), осадил Париж.

К тому времени численность английской армии значительно сократилась после тяжелой зимней кампании, не хватало провианта и теплой одежды. К осаде она не была готова, но надеялась на то, что французы, деморализованные самим фактом осады, долго не продержатся.

Однако англичане жестоко ошиблись. В понедельник 14 апреля 1360 г., на следующий день после Пасхи, разразилась страшная буря. Бешеный ветер, необычный для этого времени года мороз, град и темнота вселили суеверный ужас в сердца тех, кто пережил этот день.

Осада была снята, и устрашенный Эдуард предложил французам мир. 8 мая мирный договор был подписан, и дальнейшее продолжительное правление Эдуарда прошло бесславно. Англия потеряла свои позиции во Франции и сумела восстановить их только при Генрихе V, после битвы при Азенкуре (см. в гл. 17: «Святой Франциск...»), состоявшейся полвека спустя.

События «чистого понедельника» 1360 г. произвели на англичан сильнейшее впечатление, и с тех пор они всегда называли его «черным».

«...Измаильтянин?»

Ланчелот не только приносит Шейлоку приглашение на обед к Бассанио, но и доставляет Джессике тайное послание от Лоренцо, он сообщает, что все готово к бегству. Ланчелот не может противиться искушению намекнуть на это. Шейлок случайно слышит его слова и резко спрашивает Джессику:

Что шут сказал — измаильтянин? А?

      Акт II, сцена 5, строка 43

[В оригинале: «Что говорит этот глупый потомок Агари?» — Е.К.] У Сары, жены Авраама и праматери евреев, была служанка по имени Агарь. Поскольку сама Сара была бесплодна, она отправила свою служанку к Аврааму, чтобы та родила ему сына. Надежда Сары сбылась; сына Агари назвали Измаилом.

Когда через несколько лет Сара сама родила Аврааму сына Исаака, наследником отца стал младший сын. Измаила и его мать Агарь изгнали из семьи, чтобы те не претендовали на свою долю наследства.

В аллегорическом смысле потомок Агари Измаил представлял тех, кто не унаследовал заветов, данных Богом Аврааму, и на кого не распространился свет истинной религии. Поэтому Шейлок презрительно называет «потомками Агари» (или «измаильтянами») всех христиан.

Джессика рассеивает подозрения отца. Как только Шейлок уходит, она переодевается мальчиком и присоединяется к Лоренцо, прихватив с собой значительную часть отцовских денег.

То, что она бежит с любовником, можно оправдать, потому что все сочувствуют влюбленным. Но с современной точки зрения то, что при этом Джессика обкрадывает отца, сочувствия не вызывает. Впрочем, для елизаветинской публики кража у еврея не считалась преступлением.

«Гиркании пустыни...»

Тем временем в Бельмонте принц Марокканский должен выбрать один из трех ларцов. Надпись на золотом ларце гласит:

«Со мной получишь то, что многие желают».

      Акт II, сцена 7, строка 37

Марокканец не медлит. Решив, что речь идет о Порции, он заявляет:

Гиркании пустыни, даль степей
Аравии — путем проезжим стали
Для принцев, к дивной Порции спешащих.

      Акт II, сцена 7, строки 41—43

Названные им места чрезвычайно далеки и недоступны. Для христианина — современника Шекспира Аравия не просто неизвестная территория, но родина страшных мусульман.

Гиркания же — территория, расположенная к югу от Каспийского моря (эту область во времена римлян называли Гирканской). Наибольшей известностью Гиркания пользовалась во времена парфян (I—II вв. н. э.). Тогда Парфия была главным врагом Рима, но римские армии никогда не добирались до Гиркании, которая находилась в глубине Парфянского царства.

Естественно, марокканец выбирает золотой ларец и находит в нем череп. Мораль такова: многие жаждут получить золото, но в результате находят свою смерть. Принц проигрывает и вынужден удалиться.

«...Не то за все заплатит он»

Бегство Джессики проходит успешно. Вернувшийся Шейлок безутешен: исчезла не только дочь, но также золото и драгоценные камни.

Подозрение падает на Лоренцо. Шейлок уверен, что Лоренцо хочет бежать на том же корабле, на котором Бассанио с другом Грациано должен отплыть в Бельмонт. Обыск корабля ничего не дает, однако Шейлок не сомневается, что за всем этим стоит Антонио, друг Лоренцо.

Саланио рассказывает, как Шейлок бегал по всей Венеции, требуя отдать под суд тех, кто украл его дочь и его дукаты, и как над ним издевались все венецианские мальчишки. Саланио все это кажется ужасно забавным; так же наверняка считала и елизаветинская публика.

Однако современный зритель не найдет в этом ничего смешного (конечно, если Шейлока будут трактовать как трагический персонаж) и ощутит к бедняге сочувствие.

Внезапно Саланио ни с того ни с сего заявляет:

Пусть не просрочит дня Антонио добрый —
Не то за все заплатит он.

      Акт II, сцена 8, строки 25—26

Шейлок потребовал возмещения убытка в виде фунта человеческого мяса в момент величайшего раздражения. Если бы дело действительно дошло до расплаты, возможно, он и не настаивал бы на этом. Но сейчас Шейлок, взбешенный заговором, который (как он уверен) устроил человек, получивший у него ссуду, может думать только о мести, причем самой кровавой. Хотя сама мысль о мести сочувствия не вызывает, однако мы поймем Шейлока, если мысленно поставим себя на его место.

«Принц Арагонский...»

Тем временем в Бельмонт прибывает новый жених. Нерисса говорит Порции:

Принц Арагонский клятву уж принес
И к выбору сейчас приступит он.

      Акт II, сцена 9, строки 2—3

Следует напомнить, что Арагоном называлась испанская часть центральных Пиренеев. Ею правили короли Наварры (см. в гл. 14: «Наварра наша станет...»), но в 1035 г. король Санчо III Наваррский отделил Арагон от королевства и передал его своему третьему сыну. После этого Арагон расширялся на юг за счет земель, отвоеванных у мавров (в то время владевших большей частью Испании).

К середине XV в. Арагон занимал четвертую часть территории на северо-востоке современной Испании. Почти все остальные земли захватила Кастилия. В 1469 г. наследницей кастильского престола стала восемнадцатилетняя девушка по имени Изабелла, а наследником Арагона — семнадцатилетний юноша по имени Фердинанд. Естественно, тут же встал вопрос о династическом браке. В 1474 г. девушка стала Изабеллой I Кастильской, а ее муж (с которым она правила совместно) — Фердинандом V Кастильским. В 1479 г. старый король Арагона умер, и муж Изабеллы стал также Фердинандом II Арагонским.

Два королевства объединились, создав ядро современной Испании, и с тех пор составили единое целое. За объединением последовал окончательный разгром мавров, которым принадлежал юг Испании (1492). В том же году первое путешествие, совершенное Христофором Колумбом, положило начало созданию огромной заморской колонии и сделало Испанию первой в мире великой державой.

Хотя Арагон перестал быть независимым государством за сто лет до написания «Венецианского купца», англичане еще не успели забыть о нем. У Фердинанда и Изабеллы была дочь, впоследствии знаменитая (и в свое время популярная) английская королева Катерина Арагонская.

Принц Арагонский изображен далеко не с той симпатией, как принц Марокканский. Во-первых, он слишком горд (что соответствует распространенному стереотипу испанца). Кроме того, слово «Арагон» созвучно английскому слову arrogant («надменный»); видимо, это созвучие и заставило Шекспира присвоить одному из женихов этот титул.

Принц Арагонский сразу отвергает свинцовый ларец, поскольку свинец ниже его достоинства. Золотой ларец он бракует тоже: его не может удовлетворить то, чего желают многие. Он особенный. Надпись на серебряном ларце гласит:

«Со мной получишь то, чего достоин ты».

      Акт II, сцена 9, строка 35

Арагонец, уверенный, что его заслуги беспредельны, выбирает серебряный ларец и обнаруживает внутри карикатуру, изображающую шута в дурацком колпаке. Иными словами, слишком высоко ценит свои заслуги только глупец. Испанцу тоже приходится уйти несолоно хлебавши.

«Гудвинские пески...»

Внезапно все оборачивается против Антонио. Когда две сцены назад Саланио издевался над обманутым Шейлоком, Саларино был встревожен слухами о пропаже нескольких купеческих судов. Теперь слухи подтвердились. Саларино сообщает Саланио новость о том, что

...корабль Антонио с богатым грузом потерпел крушение в Узком проливе; Гудвинские пески — кажется, так оно называется, — роковое место, очень опасная мель...

Акт III, сцена 1, строки 2—5

Узкий пролив — это Ла-Манш, ширина которого всего 24 мили (меньше 40 км). Мы бы решили, что венецианец имеет в виду Мессинский пролив между Италией и Сицилией или Гибралтарский пролив между Испанией и Африкой, но для елизаветинской публики это выражение имело только одно значение.

Гудвинские пески расположены в 7 милях (11 км) к югу от юго-восточной оконечности Англии. Это предательская отмель в 10 миль (16 км) длиной; при сильном отливе там действительно обнажается песок.

«...Я жид»

Входит Шейлок, печально-серьезный и обиженный. Два венецианца издеваются над ним, но, когда они узнают новости об Антонио, им становится не до смеха. Теперь Шейлок намерен настоять на выполнении условий сделки. Он повторяет фразу, ранее сказанную Саланио об Антонио:

Пусть попомнит о своем векселе; он все называл меня ростовщиком — пусть попомнит о своем векселе.

Акт III, сцена 1, строки 44—45

Когда испуганный Саларино спрашивает, какой ему прок от фунта человеческого мяса, Шейлок взрывается и произносит яростный монолог в защиту своих сородичей. Складывается впечатление, что Шекспир идет на поводу у собственного гения; стремясь любой ценой создать убедительный характер, он придает Шейлоку трагическое достоинство (похоже, против собственной воли) и вкладывает в его уста слова, на которые насмешливым венецианцам ответить нечего.

Зачем ему фунт человеческого мяса? Шейлок злобно отвечает:

Рыбу на него ловить! Пусть никто не насытится им — оно насытит месть мою. Он меня опозорил, помешал мне заработать по крайней мере полмиллиона, насмехался над моими убытками, издевался над моими барышами, поносил мой народ, препятствовал моим делам, охлаждал моих друзей, разгорячал моих врагов; а какая у него для этого была причина? Та, что я жид. Да разве у жида нет глаз? Разве у жида нет рук, органов, членов тела, чувств, привязанностей, страстей? Разве не та же самая пища насыщает его, разве не то же оружие ранит его, разве он не подвергается тем же недугам, разве не те же лекарства исцеляют его, разве не согревают его и не студят его те же лето и зима, как и христианина? Если нас уколоть — разве у нас не идет кровь? Если нас пощекотать — разве мы не смеемся? Если нас отравить — разве мы не умираем? А если нас оскорбляют — разве мы не должны мстить? Если мы во всем похожи на вас, то мы хотим походить и в этом. Если жид обидит христианина, что тому внушает его смирение? Месть! Если христианин обидит жида, каково должно быть его терпение по христианскому примеру? Тоже месть! Вы нас учите гнусности; я ее исполню. Уж поверьте, что я превзойду своих учителей!

Акт III, сцена 1, строки 50—69

Не следует забывать, что речь в защиту евреев сочинена тем, кто евреям вовсе не сочувствует. Настоящий еврей защищался бы более искусно. И все же точка зрения автора ясна. Шейлок не претендует на превосходство над христианами. Он только доказывает, что евреи ничем не хуже последних, и добивается успеха, несмотря на антисемитский контекст пьесы. Все остальные персонажи унижают и мучают его, не испытывая при этом никаких угрызений совести и не сознавая собственной вины. Даже псевдоблагородный Антонио не видит в этом ничего зазорного.

В отличие от них Шейлок знает, что такое злодейство. Он признает собственный план гнусным, но оправдывается тем, что научился гнусности у христиан. Понимание сущности злодейства с точки зрения морали возвышает Шейлока над его мучителями.

«Ну что, Тубал...»

Входит соплеменник Шейлока. Саланио и Саларино ретируются, пробормотав что-то насмешливое, но так и не найдя достойного ответа. Шейлок с тревогой устремляется к прибывшему и спрашивает:

Ну что, Тубал, какие новости из Генуи? Нашел ты дочь мою?

Акт III, сцена 1, строки 75—76

Тубал [в русском каноническом переводе: «Фувал, или Тувал». — Е.К.] — такое же нетипичное еврейское имя, как и Шейлок. Его можно найти во втором параграфе 10-й главы Книги Бытия, где перечисляются разные народы: «Сыны Иафета: Гомер, Магог, Мадай, Иаван; Фувал, Мешех и Фирас». Но это скорее названия племен и земель, чем личные имена.

Похожее имя встречается также в двадцать втором параграфе 4-й главы Книги Бытия: «Цилла также родила Тувалкаина, который был ковачем всех орудий из меди и железа».

Следовательно, согласно библейской легенде, Тувалкаин был первым металлургом. Но даже в Библии это имя означает «кузнец из Тувала (Тубала)», области на востоке Малой Азии. Согласно ассирийским летописям, эта местность славилась своими изделиями из металла.

Тубал не узнал, где находится Джессика, но выяснил, что девушка купила у некоего матроса обезьяну, расплатившись с ним кольцом с бирюзой, принадлежавшим Шейлоку. Шейлок говорит, испуская горестный стон:

Ты меня терзаешь, Тубал; это была моя бирюза — я получил ее от Лии, когда еще был холостым. Я бы не отдал ее за целую обезьянью рощу!

Акт III, сцена 1, строки 113—116

Стон Шейлока должен вызывать смех, и елизаветинская публика наверняка потешалась вовсю. Однако нас это трогает: выходит, что чудовищно злобный Шейлок обожал свою покойную жену и чтил ее память. Значит, в этом черством сердце все же горела искорка любви? Значит, ничто человеческое не было ему чуждо?

А что же Джессика, на стороне которой должны быть все симпатии публики? Неужели она до такой степени лишена родственных чувств, что легко рассталась с кольцом, напоминавшим о матери, отдав его за какую-то никчемную обезьяну? Интересно, чувствовала ли публика, что подобный поступок отнюдь не украшает иудейку, решившую принять христианство?

Шейлок, переживающий из-за потери кольца, подаренного женой, слышит, что Антонио потерял все состояние из-за целой серии кораблекрушений. Это еще сильнее подстегивает желание получить фунт мяса человека, который жестоко оскорблял его и (как уверен Шейлок) организовал бегство бессовестной Джессики.

«Кончит он, как лебедь...»

Тем временем Бассанио и Грациано прибывают в Бельмонт. Порция, по уши влюбленная в Бассанио, не хочет подвергать его испытанию; она боится, что Бассанио сделает неправильный выбор и будет вынужден уехать. Но Бассанио жаждет испытать судьбу, потому что не в силах выдержать напряжения. Он подходит к ларцам, и Порция с тоской говорит:

Пусть музыка сопровождает выбор...
Коль проиграет, кончит он, как лебедь...

Акт III, сцена 2, строки 43—44

С древних времен бытовала легенда, что лебеди поют перед смертью. Наверно, такое предположение вполне естественно: столь благородная, изящная и прекрасная птица должна быть необыкновенной во всех отношениях. Многие птицы славятся красотой своего пения; если лебедь молчит, то лишь потому, что бережет голос для особого случая. А что может быть более особым, чем смерть?

Мифотворцы приукрасили эту историю. Они сделали лебедя священной птицей Аполлона; при приближении смерти он проникся его песенным даром и прославлял свой переход в лучший мир.

Этот символизм потусторонней жизни, по которой тосковали многие древние, стал частью христианской догмы. Видимо, поэтому легенда не умерла, хотя никто не слышал пение лебедей. Лебединой песней до сих пор называют последний труд представителя любого вида творческой деятельности.

«Молодой Алкид...»

Порция чувствует, что ради обладания ею Бассанио готов сразиться с демоном выбора, и сравнивает его с юным Геркулесом:

...молодой Алкид, освобождающий
Скорбящей Трои девственную дань
От чудища морского.

      Акт III, сцена 2, строки 53—57

Имеется в виду спасение Геркулесом Гесионы (см. в гл. 4: «Вместо старой тетки...»).

«Мидаса ты жесткий корм!»

Порция имеет право утверждать, что не давала Бассанио подсказок, однако намек содержится в выбранной ею песне. Песня заставляет Бассанио доверять не только своим глазам.

Бассанио понимает намек и произносит монолог о том, что предметы, красивые с виду, на самом деле, возможно, ничего не стоят. Сразу же отвергнув золотой ларец, он говорит:

Ты, золото блестящее! Мидаса
Ты жесткий корм! Я не хочу тебя!..

      Акт III, сцена 2, строки 101—102

Согласно греческому мифу, Мидас царь Фригии — страны в Малой Азии, существовавшей до 700 г. до н. э., а затем уничтоженной кочевниками, вторгшимися с востока. Действительно, многие фригийские цари носили имя Мита, которое греки переделали в Мидас.

Фригийские правители, владевшие огромными территориями и хранившие казну в царском дворце, должны были казаться сказочно богатыми жителям крошечных греческих городов-государств, только недавно вышедших из первобытного состояния. Естественно, богатство царя Мидаса вошло у них в пословицу.

В мифе говорится, что Мидас случайно наткнулся на пьяного Силена, любимца бога вина Диониса, и проявил заботу о нем. В благодарность Дионис предложил выполнить любое желание Мидаса. Жадный царь попросил, чтобы все, к чему он прикоснется, превращалось в золото. Все было хорошо, пока он не приступил к трапезе. Еда тут же превратилась в золото, и Мидас понял, что «золотое прикосновение» означает смерть от голода. Пришлось умолять Диониса избавить его от опасного дара.

Этот миф был особенно популярен среди бедноты, утешавшей себя тем, что «деньги — еще не все». Бассанио, высмеивая золото, стремится выставить его в самом неприглядном виде, а потому называет «жестким кормом Мидаса».

«...Мчись в Падую»

Бассанио выбирает свинцовый ларец (единственный, внешность которого не обманчива) и, конечно, находит в нем портрет Порции. Теперь влюбленные могут сочетаться браком. Порция дает Бассанио кольцо, которое тот должен всегда носить при себе, и молодой человек клянется, что расстанется с ним только вместе с жизнью. Грациано заявляет, что влюблен в камеристку Порции Нериссу и хочет жениться на ней. Нерисса тоже дает Грациано кольцо.

В разгар всеобщего счастья из Венеции приплывают Лоренцо, Джессика и Саларино и сообщают, что Антонио, разоренный гибелью своих судов, не может вернуть долг Шейлоку и тот требует от него фунт его мяса.

Порция тут же отправляет Бассанио в Венецию, передав в его распоряжение все свое богатство, чтобы тот мог откупиться от Шейлока. Но у нее есть план. Она вручает слуге послание и говорит:

Возьми письмо
И, сколько хватит сил у человека,
Мчись в Падую. Там доктору Белларио,
Кузену моему, вручишь письмо...

      Акт III, сцена 4, строки 47—50

Видимо, кузен Порции профессор права в Падуанском университете (см. в гл. 15: «...Падую, наук питомник). Учтя это, Порция быстро объясняет Нериссе, что им придется переодеться в мужское платье. (Это излюбленный прием тогдашних драматургов. Шекспир уже использовал его в «Двух веронцах» (см. в гл. 16: «...И состоит при герцоге») и в данной пьесе, описывая бегство Джессики. Таким образом, все три женских персонажа «Венецианского купца» в нужный момент переодеваются мужчинами.)

«Грехи отцов...»

Порция и Нерисса уезжают, оставляя Бельмонт на попечение Лоренцо, Джессики и, конечно, Ланчелота Гоббо, который делает вид, что смена Джессикой веры не произвела на него впечатления. В доказательство он ссылается на Ветхий Завет:

...видите ли, грехи отцов взыскиваются на детях.

      Акт III, сцена 5, строки 1—2

Действительно, вторая из десяти заповедей, данных Господом Моисею, гласит: «...Я Господь, Бог твой, Бог ревнитель, наказывающий детей за вину отцов до третьего и четвертого рода, ненавидящих Меня» (Исх., 20: 5).

Это древнее представление меняется уже в самом Ветхом Завете. Пророк Иезекииль, писавший во время «вавилонского пленения», цитирует совсем другие слова Господа: «Вы говорите: «почему же сын не несет вины отца своего?» Потому что сын поступал законно и праведно, все уставы Мои соблюдает и исполняет их; он будет жив. Душа согрешающая, она умрет; сын не понесет вины отца и отец не понесет вины сына, правда праведного при нем и остается, и беззаконие беззаконного при нем и остается» (Иез., 18: 19—20).

Однако похоже, что христиане больше помнят наиболее грубые и примитивные строки Ветхого Завета (возможно, потому, что они сильнее контрастируют со строками Нового Завета).

«Избегаю я Сциллу...»

Конечно, говорит Ланчелот, если мать Джессики была неверна мужу и Джессика не является дочерью Шейлока, тогда другое дело. Джессика возражает ему: в таком случае грешницей была ее мать, а грехи матери падут на дочь. Ланчелот признает ее правоту и говорит:

Избегаю я Сциллу — вашего отца, так попадаю в Харибду — вашу мать. Так ли, сяк ли — пропали вы.

Акт III, сцена 5, строки 15—17

Сцилла и Харибда — две смертельные опасности, описанные в «Одиссее» Гомера; они находятся по обе стороны узкого пролива. О местонахождении пролива спорят до сих пор. Большинство считает, что речь идет о Мессинском проливе между Сицилией и Италией, который в самом узком месте имеет ширину 2,5 мили (4 км).

Сцилла — чудовище, живущее на итальянской стороне пролива. У него двенадцать рук и шесть голов. Каждая голова держится на длинной шее и имеет три ряда страшных зубов. (Судя по всему, это искаженное описание огромного осьминога с щупальцами, усыпанными присосками.) Головы тявкают, как множество щенков, сбивая людей с толку, а затем шеи молниеносно вытягиваются, и каждая голова впивается зубами в моряка проходящего мимо корабля.

Харибда — воплощение водоворота с сицилийской стороны пролива. Она три раза в день втягивает в себя воду, а затем выпускает ее обратно.

Одиссею пришлось плыть через этот пролив дважды. Сначала, когда на корабле было много народу, он выбрал Сциллу и потерял шесть человек. В следующий раз, плывя на плоту в одиночку, он выбрал Харибду, схватился за свисавшую сверху ветку и дождался возвращения поглощенного ею плота.

Выражение «очутиться между Сциллой и Харибдой» — классический эквивалент выражения «оказаться между молотом и наковальней». Выражение «избегнув Сциллы, угодил в Харибду» встречается у римского поэта Горация; именно его перефразирует Ланчелот.

«Спасусь через моего мужа...»

Однако Джессика опровергает все обвинения Ланчелота ссылкой на Новый Завет:

Я спасусь через моего мужа: ведь он сделал меня христианкой.

Акт III, сцена 5, строки 18—19

Святой Павел в своем Первом послании к коринфянам пишет: «Ибо неверующий муж освящается женою (верующею), и жена неверующая освящается мужем (верующим): иначе дети ваши были бы нечисты, а теперь святы» (1 Кор., 7: 14).

Конечно, все это можно считать шуткой, но закрадывается подозрение, что осторожный Шекспир перестраховался. Ожидая реакции недовольных тем, что он сделал героиней дочь еврея, Шекспир вложил их доводы в уста шута и ответил на них.

«...Надеяться на милость...»

Антонио должен предстать перед судом. Вся Венеция — от дожа до последнего бродяги — на стороне Антонио; все умоляют Шейлока не настаивать на выполнении условий сделки. Но Шейлок неумолим. Более того, он отказывается принимать деньги в обмен на фунт мяса. Он жаждет мести, а не золота.

Дож говорит:

Как можешь ты надеяться на милость,
Когда ее не проявляешь сам?

      Акт IV, сцена 1, строка 88

Это еще одна ссылка на Новый Завет, эхо Нагорной проповеди, в которой Иисус говорит: «Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут» (Мф., 5: 7).

Шейлок даже не пытается защищаться; он не лицемерит и не рассчитывает на милосердие. Нет, он обвиняет в лицемерии разгневанных христиан, собравшихся в зале суда:

У вас немало купленных рабов;
Их, как своих ослов, мулов и псов,
Вы гоните на рабский труд презренный,
Раз вы купили их.

      Акт IV, сцена 1, строки 90—93

Шейлок купил фунт человеческого мяса так же, как делают все венецианцы, и заплатил за это три тысячи дукатов — намного больше, чем венецианцы заплатили за своих рабов. Если Шейлок должен отказаться от купленного, то тогда все венецианцы тоже должны отказаться от рабовладения. (Аргумент не безгрешен: Шейлоку предлагают деньги за отказ от фунта мяса; кроме того, его покупка означает смерть человека, в то время как покупка раба не означает его смерти. Тем не менее обвинение венецианцев в лицемерии имеет под собой почву.)

«Поверить с Пифагором...»

Дож решает отложить заседание суда до приезда доктора Белларио, знаменитого правоведа из Падуи (и кузена Порции), к которому он обратился за помощью. Но тут дожу приносят письмо. Пока дож читает послание, Шейлок точит нож. Грациано с горечью говорит ему:

Во мне почти поколебал ты веру;
И я почти поверить с Пифагором
Готов в переселенье душ животных
В тела людей. Твой гнусный дух жил в волке,
Повешенном за то, что грыз людей...

      Акт IV, сцена 1, строки 130—134

Пифагор, греческий философ VI в. до н. э., проповедовал переселение душ. Существует знаменитый рассказ о том, как он избавил собаку от побоев, заявив, что слышит в ее лае голос умершего друга. (Лично я уверен, что гуманный Пифагор решил таким образом прекратить мучения животного.)

Конечно, идея переселения душ противоречит христианской доктрине, поэтому признание Грациано свидетельствует, что он действительно поколебался в вере.

Возможно, упоминание о повешенном волке — намек на казнь придворного врача Лопеса (см. в гл. 18: «...Слащавый мытарь!»), фамилия которого по-испански означает «волк».

«Не действует по принужденью милость...»

Наконец проясняется план Порции. Письмо от Белларио приносит Нерисса, переодетая в мужское платье. Сам Белларио болен и приехать не может, но прислал вместо себя Бальтазара, молодого правоведа из Рима. Конечно, Бальтазар — это переодетая Порция.

Порция тоже взывает к милосердию Шейлока. Шейлок спрашивает, в каком законе написано, что он должен быть милосердным. Порция вынуждена отступить, однако при этом она произносит один из самых знаменитых шекспировских монологов, который начинается словами:

Не действует по принужденью милость;
Как теплый дождь, она спадает с неба
На землю...

      Акт IV, сцена 1, строки 183—185

Да, заставить человека быть милосердным нельзя, но милосердие не нуждается в принуждении. Человек милосерден просто потому, что «милость... есть свойство Бога самого».

«Закон хоть раз своей склоните властью...»

Тем не менее Шейлок отказывается проявить милосердие. Он настаивает на буквальном выполнении сделки, восклицая:

Я требую закона...

      Акт IV, сцена 1, строка 205

В отчаянии Бассанио предлагает удесятерить взятую взаймы сумму, а когда это не помогает, умоляет судью:

Закон хоть раз своей склоните властью;
Для высшей правды малый грех свершите...

      Акт IV, сцена 1, строки 214—215

В каком-то смысле этот спор — отражение философского диспута между христианами и иудеями (конечно, в христианском преломлении) о духе и букве закона. В Новом Завете ортодоксальные фарисеи изображены приверженцами буквы закона, в то время как более либеральный Иисус может пойти на отступление от буквы, если при этом сохраняется дух.

Наиболее четко это выразил святой Павел, писавший, что Бог «...дал нам способность быть служителями Нового Завета, не буквы, но духа; потому что буква убивает, а дух животворит» (2 Кор., 3:6).

«О, Даниил здесь судит!»

Но «склонить закон» не так легко. Венеция — деловой, торговый город, где совершаются сделки с множеством иностранцев, у каждого из которых свои обычаи и верования. Венецианский закон так же, как венецианская монета, должен вызывать доверие, а добиться доверия можно лишь одним способом: равенством, справедливостью и невозможностью толковать закон в чью-либо пользу.

Порция указывает, что изменить закон нельзя: это создало бы прецедент, который не пошел бы на пользу республике. Услышав ее слова, Шейлок издает ликующий крик:

О, Даниил здесь судит! Даниил!
Как чту тебя, о мудрый судия!

      Акт IV, сцена 1, строки 222—223

Даниил — персонаж ветхозаветной Книги пророка Даниила, мудрый толкователь снов, но здесь речь идет о той роли, которая ему приписывается в апокрифической книге «История Сусанны».

Героиня этой книги, верная жена Сусанна, стала жертвой двух похотливых стариков. Когда добродетель Сусанны устояла перед их домогательствами, старики сговорились обвинить женщину в супружеской измене и добиться ее наказания. Они заявили, что видели, как Сусанна прелюбодействовала с неким молодым человеком, и суд приговорил ее к смерти.

Тут в дело вмешался Даниил (в то время такой же молодой человек, как и Бальтазар). Он потребовал права провести перекрестный допрос каждого старика в отдельности, и сделать это при свидетелях. Он по очереди спросил у каждого, под каким деревом было совершено прелюбодеяние. Старики, не успевшие договориться об этом, назвали разные деревья, после чего стало ясно, что они лгут. Сусанну освободили, а стариков казнили.

Конечно, поскольку «История Сусанны» — апокриф, не включенный в иудейский Ветхий Завет, в действительности Шейлок не мог бы ссылаться на нее.

«Из племени Вараввы...»

Кажется, что для Антонио все потеряно. Шейлок даже отказывается платить хирургу, который мог бы помочь Антонио после операции, потому что это не предусмотрено сделкой (если кто-то из елизаветинцев до этого момента сочувствовал Шейлоку, то теперь ни о каком сочувствии не может быть и речи).

Антонио произносит последнюю трогательную речь, после которой Бассанио говорит (насколько искренне, остается только догадываться), что он отдал бы беспощадному Шейлоку свою новую жену, если бы это могло спасти Антонио (именно здесь явственнее всего выражена вера Шекспира в то, что чувства, связывающие мужчину с мужчиной, намного благороднее и возвышеннее, чем чувства, соединяющие мужчину и женщину). Грациано готов сделать то же самое, а переодетые Порция и Нерисса не могут скрыть своего неудовольствия.

Сам же Шейлок, преданный супруг, считает такие предложения отвратительными и бормочет:

Вот браки христиан! Я дочь имею...
О, лучше бы из племени Вараввы
Ей муж достался, чем христианин!

      Акт IV, сцена 1, строки 294—296

Едва ли есть на свете имя, которое звучало бы для христианского уха хуже, чем Варавва. В Новом Завете так зовут преступника, которого должны были казнить одновременно с Иисусом. Поскольку было время Пасхи, Понтий Пилат предложил освободить одного из преступников и обратился к толпе: «...кого хотите, чтобы я отпустил вам: Варавву, или Иисуса, называемого Христом?» (Мф., 27: 17). Толпа потребовала освободить Варавву, в результате чего распяли Иисуса.

Матфей описывает Варавву просто как «известного узника» (Мф., 27: 16), но Марк сообщает, что «тогда был в узах некто, по имени Варавва, со своими сообщниками, которые во время мятежа сделали убийство» (Мк., 15: 7). Иными словами, Варавва был арестован за то, что участвовал в восстании против римлян. Учитывая тогдашний подъем национально-освободительной борьбы, можно понять, что для еврейских масс Варавва был героем, но для позднейших христиан он убийца, который спас свою жизнь ценой жизни Иисуса.

Марло в своем «Мальтийском еврее» называет главного героя Вараввой, тем самым подчеркивая, что он злодей. Таким образом, реплику Шейлока можно понимать так: он предпочел бы, чтобы Джессика вышла замуж за худшего из евреев (хотя с христианской точки зрения все евреи одинаковы), чем за христианина. (Как ни странно, это свидетельствует в пользу Шейлока; мало кто обращает внимание на то, что измена Джессики не мешает Шейлоку, считающему христиан плохими мужьями, сожалеть о ее браке. Похоже, он все еще любит дочь.)

Шекспир вновь повторяет свою ошибку: поскольку имя Варавва в Ветхом Завете не упоминается, реальный Шейлок не мог бы его использовать.

«...Принял христианство»

Шейлок уже готов получить свой фунт мяса, как вдруг Порция останавливает его, обращая стремление настоять на букве закона против самого истца. В договоре нет ни слова о крови; следовательно, Шейлок должен получить свой фунт мяса, не пролив ни капли христианской крови. Более того, он должен вырезать из тела Антонио ровно фунт, ни на грамм больше или меньше.

Это юридическая головоломка, но в данных обстоятельствах она имеет свою логику.

Шейлок понимает, что попал в ловушку, и соглашается принять тройную плату, обещанную Бассанио. Бассанио готов согласиться, но Порция упорно настаивает на соблюдении буквы закона. Тогда Шейлок вообще отказывается от денег, но это невозможно, потому что стремление получить фунт мяса является посягательством иностранца на жизнь гражданина Венеции; в таком случае половина всего состояния преступника должна быть передана Антонио, а половина — государству.

(С чисто юридической точки зрения при существовании закона против иностранца, посягающего на жизнь венецианца, само соглашение о принятии фунта мяса в качестве возмещения за неуплату ссуды иностранцу было бы незаконным.)

Теперь Антонио может проявить великодушие. Половину состояния Шейлока, которая должна перейти в доход государства, он предлагает вернуть владельцу и ограничиться простым штрафом (хотя впервые это предложил дож). Ту половину, которая причитается самому Антонио, он отдаст после смерти Шейлока дочери последнего Джессике и ее христианину-мужу.

Но остается еще одно условие, которое современная публика воспринимает совсем не так, как елизаветинская. Антонио выставляет условие:

...чтоб за эту милость
Немедленно он принял христианство...

      Акт IV, сцена 1, строки 385—386

Насильственное обращение в христианство часто оправдывают, ссылаясь на Евангелие от Луки. В этом Евангелии есть притча о человеке, который устроил пир, но узнал, что гости отказались от его приглашения. Тогда он велел слугам искать незнакомцев и вести их на пир, при необходимости применяя силу: «Господин сказал рабу: пойди по дорогам и изгородям и убеди прийти, чтобы наполнился дом мой» (Лк., 14: 23).

Действительно, христиане крестили евреев и язычников огнем и мечом. (То же самое делали мусульмане и, если быть честными до конца, то по крайней мере однажды так поступили и евреи. Во II в. до н. э. иудейский царь из династии Маккавеев Иоанн Гиркан I, завоевав идумеян (нееврейское племя, жившее на юге Иудеи), силой заставил их принять иудаизм.)

Современная западная традиция считает любое насильственное обращение людей в другую веру отвратительным, но елизаветинцы относились к этому по-другому. По их мнению, насильственное обращение еврея в христианство было для последнего настоящим благодеянием, поскольку оно избавляло язычника от адских мучений и давало ему надежду на спасение. Многие представители елизаветинской публики искренне сочли бы Антонио слишком добрым; вполне возможно, что Шекспир решил оказать Шейлоку такую милость, стремясь смягчить столь успешно созданный им образ законченного злодея. Во всяком случае, Марло обрек своего «Мальтийского еврея» на безжалостную и жестокую смерть.

«...Чтоб молодость вернуть Эзону старому»

После кульминационной сцены суда местом действия вновь становится идиллически счастливый Бельмонт, где Лоренцо и Джессика проводят медовый месяц. Ночь прекрасна, и влюбленные по очереди поют ей гимн, вспоминая все классические пары, любовь которых закончилась трагически (в отличие от их собственной).

Лоренцо говорит:

...в такую ночь
Троил всходил на стены Трои, верно,
Летя душой в стан греков, где Крессида
Покоилась в ту ночь.

      Акт V, сцена 1, строки 3—6

Шекспир использовал историю Троила и Крессиды через пять лет после написания «Венецианского купца».

Джессика вторит ему:

В такую ночь
Пугливо по росе ступала Фисба
И, тень от льва увидев раньше льва,
Бежала в ужасе...

      Акт V, сцена 1, строки 6—9

Пародию на историю Пирама и Фисбы Шекспир написал одним-двумя годами ранее и вставил ее в пьесу «Сон в летнюю ночь» (см. в гл. 2: «Трижды три Музы»).

Лоренцо говорит:

В такую ночь
Дидона, с веткой ивы грустно стоя
На берегу морском, манила друга
Вернуться в Карфаген.

      Акт V, сцена 1, строки 9—12

Печальная история Дидоны и Энея (см. в гл. 2: «Крепчайшим луком Купидона...») — одна из самых любимых историй Шекспира.

Но вдруг Джессике приходит в голову ассоциация, не имеющая ничего общего с прежними. Она говорит:

В такую ночь
Медея, верно, собирала травы
Волшебные, чтоб молодость вернуть
Эзону старому.

      Акт V, сцена 1, строки 12—14

Медея — героиня греческого мифа, архетип могущественной ведьмы, женщина со страстными желаниями, которая ради их достижения не остановится перед преступлением. Она была дочерью царя Колхиды Аэта, которому поручили хранить золотое руно. Когда за этим руном приплыл Язон с товарищами, Медея полюбила Язона и предала собственного отца. Она отправилась с Язоном в Грецию и, согласно одной из версий мифа, с помощью заклинаний вернула молодость старому отцу Язона Эзону.

Впрочем, Медею тоже можно считать жертвой трагической любви, потому что в конце концов она надоела Язону, и он бросил ее. В отместку Медея убила собственных детей, рожденных ею от Язона. Странно, что Джессика вспомнила миф о женщине, которая предала своего отца ради любовника, но была изображена греками не как героиня, а как злодейка, нашедшая бесславный конец. Может быть, тайное сочувствие Шекспира к Шейлоку снова дало себя знать?

«Поет в своем движенье точно ангел...»

Лоренцо и Джессику прерывают гонцы, докладывающие, что возвращаются Порция с Нериссой и Бассанио с Грациано. (Возвращаются они порознь; молодые люди даже не догадываются, что их жены участвовали в суде, переодевшись в мужское платье.) Но Лоренцо продолжает воспевать ночь. Он говорит:

Сядь, Джессика. Взгляни, как небосвод
Весь выложен кружками золотыми;
И самый малый — если посмотреть —
Поет в своем движенье точно ангел
И вторит юнооким херувимам.
Гармония подобная живет
В бессмертных душах, но пока она
Земною, грязной оболочкой праха
Прикрыта грубо, мы ее не слышим.

      Акт V, сцена 1, строки 58—65

Это упоминание о «музыке сфер» (см. в гл. 8: «...Музыки небесных сфер?»), идея которой была впервые выдвинута Пифагором и дожила до времени Шекспира. Великий немецкий астроном Иоганн Кеплер пытался вычислить ноты, которые издает та или иная планета. Такая попытка была сделана примерно в одно время с написанием «Венецианского купца». Может быть, Шекспир слышал об этом и, вдохновившись этой идеей, создал лирическую сцену?

«Спит луна с Эндимионом...»

Вернувшаяся Порция тоже не в силах противиться чарам ночи. Она говорит:

Спит луна с Эндимионом;
Не хочет просыпаться.

      Акт V, сцена 1, строки 109—110

Согласно греческому мифу, Эндимион — прекрасный царевич. Однажды он уснул в пещере, где его увидела богиня луны Селена. Восхищенная красотой юноши, она спустилась в пещеру и поцеловала его. Ничего большего богиня не хотела, поэтому она погрузила Эндимиона в волшебный вечный сон и возвращалась каждую ночь, чтобы целовать юношу и засыпать с ним рядом.

«...Как Аргус»

Порция вернулась домой раньше мужа и велела, чтобы никто не говорил Бассанио об ее отсутствии. Она подготавливает последний поворот сюжета.

После спасения Антонио Бассанио, благодарный молодому судье (в котором не узнал собственную жену), предложил ему награду. «Судья» отказался от всего, попросив только кольцо, которое Бассанио получил от Порции и поклялся никогда с ним не расставаться. Сознавая свой долг перед Антонио, Бассанио неохотно отдает кольцо. Шутки ради Нерисса делает с Грациано то же самое.

(Конечно, это отличает молодых людей от Шейлока, который ни за что бы не расстался с кольцом любимой жены.)

Когда прибывают Бассанио и Грациано, прихватившие с собой Антонио, жены тут же спрашивают их про кольца. Естественно, они отказываются верить объяснениям мужей и в притворном гневе упрекают их за то, что кольца отданы другим женщинам.

Вошедшая в раж Порция клянется, что если Бассанио действительно отдал кольцо мужчине, то она непременно разделит ложе с этим мужчиной. Девушка говорит:

Стерегите
Меня как Аргус; чуть одна останусь,
Клянуся честью (честь еще моя),
Что доктора возьму к себе в кровать.

      Акт V, сцена 1, строки 230—233

(Конечно, возьмет. Как только она останется одна, то ляжет в постель сама с собой.)

Аргус — титан из греческого мифа, имевший сотню глаз, часть которых всегда бодрствовала (см. в гл. 4: «Больной подагрой Бриарей...»).

Но перерасти из шуточной в серьезную ссора не успевает. Раскрывается истинное положение дел. Лоренцо и Джессика узнают, что они станут наследниками Шейлока, Антонио узнает, что его суда благополучно вернулись, и пьеса кончается ко всеобщему удовольствию.

Предыдущая страница

К оглавлению

Следующая страница