М.О. Кнебель. «Верьте Шекспиру»

Я еще не была знакома с Михаилом Михайловичем Морозовым, но уже знала и любила его по портрету Серова. «Мика Морозов» была одной из самых любимых картин моего детства. В портрете ребенка, сидящего на деревянном кресле, поражала стремительность внутреннего движения, громадная ребяческая взволнованность. Его рот полуоткрыт. Большие темные глаза под приподнятыми бровями взволнованно всматриваются во что-то. Курчавые волосы взвихрены. Он положил руки на подлокотники кресла. Кажется, что сейчас он вскочит и куда-то побежит...

Ту же стремительность, острый взгляд, темперамент и волю я узнала в Михаиле Михайловиче, когда мы встретились с ним впервые в работе над «Как вам это понравится» Шекспира. Произошло это так.

Николай Павлович Хмелев предложил мне ставить совместно с ним одну из комедий Шекспира, рассматривая это прежде всего как средство для роста молодой труппы Ермоловского театра. Он охотно соглашался на любую комедию по моему собственному усмотрению. Но когда я предложила «Как вам это понравится», Хмелев заколебался. Его смущало, что пьеса почти не имела сценической истории; ему казалось, что она значительно слабее многих известных комедий.

Мое же увлечение пьесой становилось все более определенным, и мы решили, что надо посоветоваться со знатоком Шекспира. Я пошла в ВТО, чтобы поговорить там с Михаилом Михайловичем, который заведовал в те времена Шекспировским кабинетом.

Я знала, что известный шекспировед Морозов — тот самый, с детства знакомый серовский Мика Морозов. Но ведь с тех пор прошло около сорока лет, и я не думала найти в профессоре сходство с Микой. И вдруг я увидела, что передо мной стоит большой, немного грузный человек, в глазах которого было что-то поразительно напоминавшее мальчика, рвущегося со стремительной энергией вперед. Что-то самое существенное в маленьком человечке схватил Серов, и что-то самое существенное в себе сумел пронести через всю свою жизнь Михаил Михайлович.

Морозов не только поддержал меня в выборе пьесы — он буквально обрушил на меня огромные запасы жизнерадостной веры в то, что именно данное произведение ждет своего воплощения на сцене; и я ушла от него счастливой и уверенной. Я поняла, что в лице Михаила Михайловича я нашла друга, вдохновителя и крупнейшего специалиста, который знает и любит Шекспира тем особым знанием, той особой любовью, которые так нужны работникам театра. Режиссеры и актеры подчас, несмотря на самое глубокое уважение к трудам специалистов, не умеют практически использовать их опыт. В этом есть и наша вина. Есть в этом и вина специалистов, работающих в отрыве от стихии самого театра.

Михаил Михайлович мне всегда казался живым свидетелем времен Шекспира, почему-то живущим в Москве, одетым в современный костюм и награжденным даром чувствовать так, как чувствовали люди эпохи Возрождения, а анализировать во всеоружии советского шекспироведения. Он говорил о действующих лицах словно о своих знакомых, с которыми постоянно общаешься. Одних он любил, других ненавидел, к третьим относился с уважением, четвертых презирал...

Оттенки этих взаимоотношений были необыкновенно многообразны. Диктовались они гением Шекспира и удивительно ясной точкой зрения современного, советского шекспироведа, страстно любившего великого драматурга и свою замечательную специальность.

Активность, инициативность его помощи была удивительной. Убедившись в том, что я хочу ставить «Как вам это понравится», он предложил сразу же, немедленно, сейчас же идти к Хмелеву. Он разыскал Николая Павловича в МХАТ, вызвал его с репетиции и в течение нескольких минут вселил в него такую уверенность, что решено было приступить к работе немедленно. С той же энергией он включился в работу над уточнением перевода Т.Л. Щепкиной-Куперник.

Этот период для меня незабываем.

Гений Шекспира открывался через тончайшее и точнейшее проникновение в текст, словосочетания, в скрупулезных поисках оттенка словесного выражения мысли. Я не пропустила ни одной встречи Морозова и Щепкиной-Куперник. Несмотря на то, что специалистами в области текста были они, мы работали втроем, потому что все мы стремились к одному — к сценическому варианту пьесы.

Я не знала людей более несхожих. Они были поляр-ны. Маленькая, женственная, очаровательная, воспитанная в самом высоком смысле этого слова Татьяна Львовна, которую однажды запаковали в корзину цветов и преподнесли профессору Сакулину в день юбилея, — и большой, шумный, мужественный, не подпускающий к Шекспиру ничего, хоть отдаленно напоминающего сентиментальность, похожий на Фальстафа Михаил Михайлович. Бои за каждую строчку были отчаянные. Татьяна Львовна при всей своей мягкости обнаруживала железный характер, когда речь шла о поэтической форме. Михаил Михайлович не жалел никаких саркастических красок для того, чтобы настоять на точности смысла шекспировского текста.

Бывали моменты, когда квартира М.Н. Ермоловой, в которой с семьей великой актрисы жила Щепкина-Куперник, оглашалась такими криками, воплями и руганью, которые могли бы возникнуть и на улице Стратфорда во время Шекспира. И вместе с тем стремление найти общий язык во имя общего дела охлаждало их пыл, взаимные обиды отходили на второй план и работа двигалась с удивительной быстротой, потому что двигало ее увлечение.

У меня сохранился печатный экземпляр пьесы с изменениями, сделанными совместными усилиями Михаила Михайловича и Татьяны Львовны. Это поистине громадная работа. Нет ни одной страницы, которая не подверглась бы серьезным коррективам. Сегодня, проглядывая ряд реплик, я вновь думаю о том, какое огромное значение для авторов и для зрителей имеет точность и поэтичность перевода и какую ни с чем не сравнимую помощь оказал театру Михаил Михайлович.

Морозов помогал нам раскрывать душу произведения, не только уточняя текст Шекспира. Он с необычайной чуткостью проникался замыслом режиссера и художника и одновременно влиял на него. Советоваться с Михаилом Михайловичем стало для меня потребностью в течение всего процесса постановки.

Помню, как в самом начале работы, еще в пору этюдов, у нас возникло неожиданное для нас самих решение. В сцене встречи Розалинды и Орландо в лесу они сразу узнали друг друга; но после мига растерянности, неожиданной радости у Розалинды мелькнула мысль о том, что надо скрыть это от Орландо. Орландо сразу понял этот ход, и они как бы безмолвно условились, что ни он, ни она друг друга не знают.

Началась двойная игра. Розалинда под видом мальчишки Ганимеда бралась вылечить Орландо от любви к Розалинде. Орландо, послушный требованию Ганимеда, называл мальчика Розалиндой и говорил о своей любви, ни минуты не сомневаясь, что перед ним любимая девушка. Найдя это решение, я сразу же рассказала об этом Михаилу Михайловичу.

Он начал с того, что категорически не согласился с решением, настаивая на том, что Орландо ни под каким видом не должен узнавать Розалинду, а Розалинда просто не сможет разыгрывать Орландо, если она почувствует, что она узнана. Он говорил, что узнание разрушает шекспировский замысел. Обвинял меня в том, что я не хочу принять театральной условности, которой пропитана вся поэтическая ткань пьесы.

Замысел мой был еще очень хрупок, но что-то в нем мне было необычайно дорого. Поэтому, встретившись на следующий день с Морозовым и Щепкиной-Куперник, я вернулась к мучившему меня вопросу. Я попыталась не только рассказать, но и немножко показать два разных хода, от которых будет зависеть поведение и самочувствие актеров.

Почувствовав, по-видимому, что-то интересное в моем еще совсем незрелом замысле, Михаил Михайлович не только не стал настаивать на своей так резко высказанной точке зрения, но буквально влюбился в новое решение.

Сейчас, по прошествии многих лет, я думаю, что, если бы Михаил Михайлович, которому я бесконечно доверяла, не поддержал бы меня тогда, мне, наверно, не удалось бы внести в спектакль очень существенной для него черты.

Так же открыто, душевно и уверенно поддерживал он поиски художника спектакля Ниссона Абрамовича Шифрина. Он ощутил в «Как вам это понравится» суровый, вольный дух робингудовской Англии, бесконечно далекой от идиллической Аркадии, которую так упорно приписывали шекспировской комедии буржуазные исследователи Шекспира; и он подчинил этому духу весь замысел спектакля. Картины леса были необыкновенно многообразны. Показывая разные места Арденнского леса, он добивался светом и удивительно лаконическими деталями такого разнообразия, такой гаммы различных состояний, что трудно было представить себе, как это могло быть осуществлено на сцене Ермоловского театра. Ему хотелось, чтобы песня Амьена:

Вей, зимний ветер, вей!
Ты все-таки добрей
Предательства людского... —

звучала среди суровой природы. А для сцены любовного дуэта Розалинды и Орландо он сочинил такое необыкновенное, уходящее верхушками ввысь дерево, что Розалинде — Орданской и слезать с него не хотелось: оно было неисчерпаемо по мизансценическим возможностям. Дерево это окружала среда, как будто бы такая же суровая и безлиственная; но, залитое солнцем, оно казалось прекрасным.

Михаил Михайлович не только всем сердцем поддерживал нашу работу. Он заражал всех — Хмелева, Шифрина, Щепкину-Куперник, актеров и меня — своим удивительным, глубоким ощущением Шекспира.

Помню один из самых первых прогонов спектакля.

И Хмелева и меня беспокоила комедийная сцена Корина — Лекарева и Оселка — Фивейского. Она казалась нам не смешной. Реакция Михаила Михайловича поразила нас. Он громко, от всей души смеялся.

— Вы думаете, публика будет принимать эту сцену? — спросили мы с сомнением.

— Верьте Шекспиру, — убежденно ответил Михаил Михайлович. И он оказался прав.

Я навсегда запомнила эти слова Михаила Михайловича. И я не сомневаюсь в том, что все наши удачи в области постановок шекспировских пьес и все недостатки кроются в одном: впитали ли мы или нет урок, преподанный нам, советским режиссерам и актерам, Михаилом Михайловичем Морозовым: «Верьте Шекспиру».

М.О. Кнебель