Постановка проблемы и несколько замечаний к истории вопроса

Никколо Макиавелли умер в Италии в 1527 году. Уильям Шекспир родился в Англии в 1564 году. Они никогда не встречались — это то, что можно сказать определенно. Если одержимый своим воображением (или полагающийся на интуицию) исследователь способен свести в 1583/84 гг. в университете Оксфорда на философском диспуте Ноланца (Джордано Бруно) и девятнадцатилетнего, только что обзаведшегося семьей Уилла Шекспира, — что ж, возможно, ему повезло больше. У нас такого шанса просто нет. Мы станем искать следы встреч и скрещений мысли, глубоких и жарких споров, столкновений идей не менее драматичных, чем то, которое казалось возможным разрешить ударом кинжала и преждевременным уходом из жизни молодого и талантливого художника, каким был ровесник Шекспира Кристофер Марло.

Тридцать семь лет, отделяющих в истории друг от друга эти два имени — гениального итальянца начала XVI в. и гениального англичанина конца его — много это, или мало? Для человека, живущего в XXI веке, и проделывающего путь длиною в несколько столетий, чтобы погрузиться в XVI век, это в высшей степени незначительный временной отрезок. И Макиавелли с Шекспиром предстают перед «наблюдателем» из далекого будущего чуть ли не «современниками-европейцами». Перемена ракурса с «извне» на «изнутри» существенно меняет картину, и Европа XVI века, этого сложнейшего и драматичного века противоречий, оказывается бесконечно далекой от какой-либо однородности (будь то религиозная, политическая, экономическая или иная общность), что делает неуместными любые механические со- или противопоставления. Время (стремительно меняющееся — в XVI в. счет идет на годы, а не на десятилетия и не на столетия), территория (страна) и национальная духовная и культурная традиция играют решающую роль в формировании и движении идей.

Многое разъединяет европейский мир XVI в., но есть и то, что объединяет. Европа XVI в. далека от однородности и общности, но (подчас в странных и причудливых формах) взыскует общности и примирения. Быть может, это происходит оттого, что какие бы тенденции ни преобладали в национальном развитии тех или иных стран Европы, общее состояние и общая тенденция знакомого европейцам мира осознается многими мыслителями и художниками эпохи как глобальная перемена, утрата старого порядка и «инновация» с неясными до поры последствиями.

Что нового на свете? каков ход вещей? какие новости? какие перемены? как идет наш мир? — общие и конкретные вопросы, задаваемые в начале века Макиавелли (преимущественно в переписке), а в конце его заполняющие пьесы Шекспира — представляют собой уже не риторическое «общее место», а такое «общее место», которое являет собой идею «в воздухе», имеющую отношение не к речевому декоруму, а к реальной жизни человека. «За последние годы... на наших глазах происходят перемены (variazione grande delle cose) столь внезапные...», — вынужден констатировать Макиавелли. «Время вывихнуло сустав», «распалась связь времен» — спустя почти столетие скажет шекспировский Гамлет. Эти признания рождаются из общих оснований, но ведут ли они к одинаковым следствиям и выводам о сути происходящего? Едва ли.

Что в европейской истории XVI века было от своеволия отдельных личностей, что от стечения обстоятельств, а что от закономерностей развития человеческого сознания — нелегко ответить определенно. За эти тридцать семь лет карта Европы перекраивалась не единожды, в Англии началась Реформация и... был казнен великий гуманист Томас Мор, во Франции вышел роман Рабле, Клеман Маро издал поэзию Ф. Вийона и... начались полувековые братоубийственные религиозные войны, Карл V разделил огромную империю, отрекшись от власти, Тридеитский собор разработал программу Контрреформации и издал Index Librorum Prohibitorum, по всей Европе горели костры, на которых людей сжигали за религиозные убеждения, Италия оставалась раздробленной и под властью иноземных правителей, а на английский трон после варварского уничтожения монастырских библиотек, после кровавых лет царствования Марии Католички взошла молодая и просвещенная Елизавета Тюдор.

Эпоха великих географических открытий уже распахнула на Запад пределы теснимого с Востока Османской империей христианского мира, люди узнали, что за Геркулесовыми столпами ничто не кончается, что «дальше — есть куда», и все же... Европейский мир был тогда на удивление маленьким и хорошо знакомым, чему немало способствовали бесконечные войны, условность и относительная проницаемость границ между государствами, династические браки, частые и всеобщие народно-религиозные праздники, торговые предприятия, паломничества к святым местам, бродяжничество сирых и убогих и познавательные «путешествия» знатных и образованных...

Создается ощущение, что все в этом мире, начиная от школяра и подмастерья до государей с их дворами и тайными советами, знали друг друга, если не лично, то хотя бы понаслышке.

А потому в своей работе я стану искать следы того, что всё в этом мире (и его культуре) было еще связано со всем, хотя пути этих связей зачастую были необычайно извилисты, как далекие от столбовых дороги европейских государств в эпоху, в которой отсутствовали телевидение и интернет. Их с успехом заменяли в то время Книга, Театр, летучий Листок, рукописный Список и, естественно, ее величество Молва, вносившая в общую информационную картину мира ту извечную долю непредсказуемости и случайности, без которой история (в том числе история культуры) оставалась бы материей, пригодной для простого математического исчисления.

Современникам Шекспира были хорошо понятны все смыслы, заключенные в словах Гамлета, сколь бы «безумными» и «темными» ни представлялись нам подчас его речи. Человек XVI века всецело принадлежал к эпохе «имеющих уши», он внимательно вслушивался и вчитывался в Слово и хорошо ориентировался в своем культурном контексте, частью и сопричастником которого себя ощущал. Это был, точнее, именно социокультурный контекст, а не одно без другого. В социокультурном универсуме тюдоровской Англии еще царила, вероятно, одна Книга (Библия), но уживались и сосуществовали (далеко не всегда мирно) труды философов, богословов, политиков, ученых, мореплавателей и сочинения мифологические, легендарные, античное и эллинистическое знание. Уживались, не разрушая пока еще (да и может ли книга разрушить?) основ привычной картины мира, уходящего средневекового мира¹. И хотя в монолите сознания человека шекспировского времени появилось уже немало брешей, политическая мысль тюдоровской Англии продолжала еще развиваться в сугубо традиционном русле средневековых доктрин «божественного порядка» и «божественного права», органически вписанных в концепцию Великого Порядка мира, понимаемого как серия подобий².

Вопрос о степени, качестве и формах «присутствия» Макиавелли в шекспировском театре в эпоху кризиса традиционалистского мировоззрения, в преддверии английской буржуазной революции, на пороге Нового времени заслуживает пристального внимания, прежде всего, по причинам, связанным с борьбой идей. Хорошо известно, что театр (публичный общедоступный театр), согласно замечанию С. Мокульского, «выполнял в елизаветинскую эпоху функции, выпадающие в развитом буржуазном обществе на долю газет и журналов»³. Уточним лишь, что театр выполнял, в том числе, и указанные функции. То есть шекспировский театр в реальности являлся действенным национальным средством коммуникации и информации своего времени. Театр этот создавали и ему служили особенные люди, которые сумели добиться (пусть на непродолжительное время) того, что профессия из презираемой стала считаться достойной, они заставили общество себя слышать и уважать. Это были люди, которых ближайшие потомки назовут «grave and sober men, living in reputation» (Historia Histrionica, 1699). Такими они и были — Уильям Шекспир и его товарищи по театральному цеху. Все, что произносилось с подмостков елизаветинского театра — в какие бы дали во времени и пространстве это не было отнесено, — имело непосредственное отношение к дню сегодняшнему. Потому в нашей работе мы постараемся также использовать метод, на котором настаивал шекспировский Лир — мы постараемся по возможности «смотреть ушами».

В доме Уильяма Шекспира в Стрэтфорде-на-Эйвоне рядом с хрониками Холиншеда, Плутархом и «Опытами» Монтеня не нашлось места самой спорной книге Н. Макиавелли — трактату «Государь». И на то есть, очевидно, веские причины. Вместе с тем, следует признать, что с осмыслением идей этого сочинения и полемикой с ними были связаны многие образы, темы и ситуации драмы Шекспира и его современников, товарищей по профессии⁴. Мы никоим образом не стремимся абсолютизировать значение полемики с Макиавелли в творчестве Шекспира. Однако само ее наличие — факт немаловажный, свидетельствующий, прежде всего, о том, что и в самой Англии шекспировской эпохи было то, что заставляло актуализировать содержание, выраженное Макиавелли, заставляло постоянно возвращаться к его тезисам о современном государе, политике, человеке.

Шекспир с Макиавелли — почти ровесники через сто лет. Но ведь и так называемое «северное Возрождение» запаздывало в Англии (в сравнении с Италией). Стоит ли напоминать и о совершенно несопоставимой продолжительности этих этапов в Англии и Италии. Перефразируя Л. Баткина, можно сказать, что английский Ренессанс, едва начав складываться в качестве культуры, сразу подвергся «испытанию действительностью». Тем не менее, итальянская культура времени Макиавелли и культура тюдоровской Англии эпохи Шекспира обнаруживают некоторые признаки сходства: обе оставляют стойкое ощущение какого-то важного перелома, глобальной «развилки». Едва ли в пределах этой работы нам удастся до конца понять ее суть, но постараться приблизиться к ней мы, несомненно, обязаны.

Изучение проблемы восприятия одним гениальным творцом эпохи (именно тем, кто был спустя столетия уподоблен Творцу «фолио этого мира») идей другого «титана Возрождения» не бесплодная задача еще и потому, что сегодня мы снова «на развилке». В истории не так много судьбоносных для человека перепутий, и далеко не всегда это скрещенье путей в одном времени, чаще — скрещенья разных направлений и ценностей в пределах общей системы сознания, в которой «сомнение высиживает что-то». Именно в XVI веке, когда эпоха так яростно спорила с Макиавелли, в тюдоровской Англии также началось, тем не менее, вытеснение средневековой надличностной системы ценностей⁵ (характерной для традиционалистских обществ). А с повсеместным наступлением европейского Нового времени от нее и от человека «иерархии» почти ничего не осталось, равно как и от мира «подобий».

Ощущение «конца» привычного мира свойственно не только Шекспиру, человеку, борющемуся с этим «концом» на своем поле (на подмостках публичного театра). Младший современник Шекспира Джон Донн в «Анатомии мира» («An Anatomy of the World: The First Anniversary», 1611) с огромной болью, но и с честностью хирурга, ставит своему миру неутешительный диагноз: «мир наш на исходе», «все из частиц — а целого не стало». Все из частиц (It's all i pieces)...⁶ Необходимо вслушаться в коллизии прошлого. Это обостряет слух к вызревающим тенденциям настоящего времени.

Проблема восприятия, интерпретации и отображения елизаветинцами того комплекса идей, который уже в XVI веке получил название «доктрины Макиавелли», или, проще говоря, тема «Макиавелли и елизаветинцы» возникла, естественно, не случайно и не на пустом месте. Она имеет, как минимум, три аспекта: исторический, политико-религиозный и литературно-художественный (в широком смысле, включающем и самое прекрасное создание английского искусства того времени — драму и театр эпохи Шекспира). Все эти аспекты очень тесно взаимосвязаны, а потому, несмотря на то, что в данной работе преимущественное внимание будет уделено именно литературно-театральной сфере, мы не станем (да и не сможем) во многих случаях игнорировать другие стороны этой проблемы.

История вопроса не лишена драматизма и изобилует случайностями. Исследователи елизаветинской драмы XVIII в. и большей части XIX в., от внимания которых не ускользнули связи английской драмы с «моральной философией» М. Монтеня, которые начали изучение французской и итальянской новеллистики XVI в., как источника сюжетов у елизаветинцев, проложили массу новых путей, создали немало традиций межнациональных культурных исследований, — по какой-то труднообъяснимой причине не слишком пристально взглянули на проблему влияния идей Макиавелли на английское искусство XVI века. Однако сказать, что она совсем не попала в поле их зрения, конечно, невозможно: слишком часто имя знаменитого флорентийца встречается в текстах той эпохи.

В 1850 году известный английский политический деятель, историк и юрист Т.Б. Маколей (Th.В. Macaulay, 1800—1859) написал «Эссе о Макиавелли» («Essay On Machiavelli»), которое было опубликовано в связи с новым переводом и изданием в Англии полного собрания сочинений II. Макиавелли. В работе была предпринята попытка своего рода национально-исторической «реабилитации» итальянского мыслителя, чье имя в Англии традиционно (с точки зрения Маколея, благодаря традиции, созданной «литературным трибуналом») воспринималось как синоним «зла»: «Мы не уверены, есть ли другое имя в литературной истории, которое вызывало бы столь всеобщую ненависть, как это... Выражения, в которых он обычно описывается, призваны убедить, что это был сам Искуситель, Князь Зла, изобретатель честолюбия и мстительности, первооткрыватель клятвопреступлений, и что до выхода в свет его рокового «Государя» мир не знал лицемеров, тиранов и предателей, притворной добродетели и искусных преступлений. ...Из его фамилии [наши соотечественники] соорудили эпитет для прохвоста, а из его имени — синоним для обозначения Дьявола»⁷. Ученые конца XIX в. назовут этот комплекс представлений «легендой о Макиавелли».

Маколей не пытается ответить на вопрос, «почему» доктрина Макиавелли была встречена англичанами именно так и, естественно, не предпринимает никакого текстологического исследования влияния этой доктрины на елизаветинских писателей, как бы она ни была ими воспринята. Он отмечает лишь вероятность сюжетных заимствований Б. Джонсоном из новеллы «Бельфагор» («Belphegor») для пьесы «Черт выставлен ослом» («The Devil Is an Ass») и делает несколько парадоксальных замечаний, связанных с восприятием образов «Отелло» Шекспира, исходя из своих представлений о разнице в менталитете итальянцев и англичан эпохи Возрождения: Отелло должен был вызывать у итальянского зрителя «отвращение и негодование», тогда как Яго — не одно лишь осуждение, но и определенный «интерес» в смеси с «уважением»⁸.

Вопрос в работе английского историка, как видно, поставлен несколько в иной плоскости, нежели интересующая нас. Тем не менее, эта статья Маколея, скорее всего, объективно послужила импульсом, дала решительный толчок ряду исследований, посвященных теме «Макиавелли и елизаветинцы».

В эссе Маколея не обсуждается вопрос о том, какими путями англичане знакомились с сочинениями Макиавелли (похоже, у него нет причин сомневаться в том, что работы флорентийца были хорошо знакомы елизаветинцам), однако главные имена, которые в дальнейшем будут рассматриваться как источники английских «искажений» философии Макиавелли, — здесь уже названы: «Крик [против этих бессмертных доктрин] впервые был поднят за Альпами и, скорее всего, был воспринят в Италии с удивлением. Самым первым противником (assailant), насколько нам известно, был наш соотечественник кардинал Поул. Автором «Анти-Макиавелли» был французский протестант». Итак, англичанин кардинал Реджиналд Поул и некий «французский протестант» (имеется в виду И. Жантийе).

Т.Б. Маколей, как мы видим, говорит о первых «противниках» доктрины Макиавелли, но не об «исказителях» ее⁹. Критерии самого Маколея иного свойства, он далек от того, чтобы оправдывать или порицать что-либо, он предлагает в оценках исходить из «состояния умов» итальянцев той далекой эпохи: «Мы сомневаемся, что во всех его [Макиавелли] сочинениях можно найти хотя бы одно выражение, указывающее на то, что обман (dissimulation) и вероломство (treachery) вообще воспринимались им как нечто позорное (discreditable). ...Таким образом, это связано с состоянием этической мысли у итальянцев того времени (in the state of moral feeling among the Italians of those times)...». Эти объективно-позитивистские критерии, которые одинаково применяются ученым и к писаниям Макиавелли, и к героям шекспировского «Отелло», — абсолютно отвечают духу своего времени, требованиям науки середины XIX века.

Как бы то ни было, повторю: имена названы, внимание к проблеме привлечено. Однако, должно было пройти еще почти полстолетия, прежде чем появилась первая работа, посвященная изучению «присутствия» Н. Макиавелли в английской культуре XVI века. Ученые XX века (например, М. Прац) назовут ее «эпохальной» (epoch-making).

В 1897 г. немецкий историк Эдвард Майер опубликовал исследование «Макиавелли и елизаветинская драма» (Meyer, Edward. Machiavelli and the Elizabethan Drama. Weimar, 1897), в котором представил и коротко прокомментировал большую часть из собранных им 395 упоминаний и отсылок к Макиавелли, обнаруженных в елизаветинской литературе. В предисловии к своей работе Майер счел нужным отметить один эпизод, который вряд ли покажется незначительным человеку, занимающемуся исследованиями в любой области.

Э. Майер знал об интересе к проблеме известного английского ученого А. Гросарта, который в одной из работ объявил о своем намерении написать «an odd chapter» об «имени, которое в Англии долго воспринималось как воплощение самого дьявола». Однако глава так и не была написана по причинам, о которых А. Гросарт рассказал в ответном письме к Э. Майеру в 1895 году: «Непосредственно перед приступом, который я заработал от переутомления, я составил список из приблизительно 310 ссылок на Макиавелли в старой английской литературе с тем, чтобы передать его профессору Виллари как вклад в его биографию Макиавелли. Но к несчастью, в процессе разбора того хаоса, который царил в моих бумагах, этот тщательно составленный перечень, вероятно, попал либо в огонь, либо в корзину для мусора, поскольку он так и не обнаружился. В течение двух лет я был практически полностью выведен из строя и постепенно постарался забыть об этом деле. Это был исключительно любопытный список, и Ваше письмо оживляет боль от его утраты»¹⁰.

Э. Майеру удалось довести свою работу до конца. В его книге уже присутствуют тезисы об «искажении» современниками идей Макиавелли, о французском «источнике» знакомства англичан с этими идеями («Анти-Макиавелли» И. Жантийе), а также об отсутствии «прямого доступа» Шекспира к текстам Макиавелли и Жантийе. Исследование Майера не утратило своего значения и по сей день, несмотря на то, что некоторые его положения были опровергнуты, некоторые выводы оспорены в XX веке. В нашей работе мы не раз еще вернемся к авторитетному труду немецкого историка.

Лаконичная, насыщенная фактами литературы, не злоупотребляющая обобщениями книга Э. Майера имела поистине эффект разорвавшейся бомбы. Она породила целый ряд исследований, касающихся восприятия и влияния идей Н. Макиавелли в разных сферах жизни елизаветинцев: в религии и политике, в драме и театре, в публицистике и в философской мысли.

Среди наиболее важных работ, которые имели значение и для данного исследования, необходимо отметить статью Марио Праца «Макиавелли и елизаветинцы» (1928, переработана и расширена для издания 1958 г.), в книге: Praz M. The Flaming Heart. N.Y., 1958, pp. 90—145; Orsini N. Bacone e Machiavelli. Genova, 1930; ряд статей конца 40-х гг. Ирвина Рибнера, посвященных отношению к «доктрине» Макиавелли И. Жантийе, Ф. Сидни, К. Марло, а также книга этого автора: Ribner I. The English History Play in the Age of Shakespeare. Princeton, 1957; Raab F. The English Face of Machiavelli: A Changing Interpretation. 1500—1700. London-Toronto, 1964 (Феликс Рааб изучает преимущественно влияние Макиавелли на политико-религиозную мысль в Англии); а также диссертация Эмиля Гаске: Gasquet E. Le courant machiavelien dans la pensée et la littérature anglaises du XVI-e siècle. Lille, 1971.

Помимо работ общего характера, следует отметить специальные исследования, посвященные восприятию идей Макиавелли отдельными драматургами-елизаветинцами (К. Марло, Т. Кидом, Б. Джонсоном): Boughner D. The Devil's disciple. Ben Jonson's debt to Machiavelli. N.Y., 1968; Summers C. Christopher Marlow and the Politics of Power. Salzburg, 1974; касающиеся драмы Т. Кида разделы в книгах: Boyer C. The Villain as Hero in Elizabethan Tragedy. N.Y., 1914 и Bowers F. Elizabethan Revenge Tragedy. Princeton, 1971.

Мне неизвестно до сих пор ни одной большой работы такого рода, посвященной творчеству Шекспира, за исключением ряда статей, каждая из которых рассматривает достаточно узкую проблему, связанную с одной пьесой или одним образом. Например, статья И. Рибнера «Болингброк как истинный макиавеллист»: Ribner I. Bolingbroke, A True Machiavellian // MLQ, IX (1948), pp. 177—184; или оставшаяся мне недоступной статья Е. Koppel, где говорится о шекспировских «заимствованиях» (borrowings) из Макиавелли в создании портрета Клавдия (Englische Studien, XXIV, pp. 108—118), о существовании которой мне известно благодаря отзыву М. Праца, сомневающегося в том, что Шекспир имел «прямой доступ к сочинениям Макиавелли»¹¹.

В поле зрения отечественного шекспироведения тема «Макиавелли и елизаветинцы» попала давно. Уже в последней четверти XIX века на нее обращал внимание замечательный ученый Н. Стороженко в работах, посвященных предшественникам Шекспира. Она не осталась незамеченной лучшими переводчиками и авторами предисловий в первом академическом издании собрания сочинений Шекспира 1902/04 гг. под редакцией С. Венгерова, и, в той или иной степени, присутствовала во всех наиболее значительных исследованиях российских ученых в XX в. (в работах А. Смирнова, М. Морозова, А. Аникста, А. Дживелегова, Г. Бояджиева, М. Барга и многих других). Однако круг специальных работ, касающихся этого вопроса, в отечественной науке невелик. Для данного исследования наибольшее значение имели груды Ю.Ф. Шведова об исторических хрониках Шекспира (1964) в книге: Шведов Ю. Вильям Шекспир: Исследования. М., 1977; Пинского Л.Е. Шекспир. Основные начала драматургии. М., 1971; Комаровой В.П. Личность и государство в исторических драмах Шекспира. Л., 1977; Личность и государство в исторических драмах современников Шекспира. СПб., 1997; статья того же автора «Макьявелли и макьявеллизм в некоторых английских драмах эпохи Шекспира» в сб.: Проблемы культуры итальянского Возрождения. Л., 1979; а также посвященные Пикколо Макиавелли и проблемам итальянского Возрождения работы П. Виллари, Э. Гарена, А. Дживелегова, В. Рутенбурга, Р. Хлодовского, М. Андреева, М. Юсима, М. Брагиной. Особенное значение для нас имели и наибольшее влияние оказали работы Л. Баткина.

Несмотря на видимый интерес ученых к означенной проблеме, несмотря на обилие введенного в научный обиход фактического материала, парадоксальным представляется такое состояние вопроса, при котором Шекспир по-прежнему остается своего рода «маргиналом» — его не допускают к полноценному участию в «дискуссии». Парадокс состоит в том, что Шекспир, с одной стороны, «по умолчанию» противополагается (или с разными оговорками исключается из ряда испытавших влияние и задумавшихся над смыслом доктрины флорентийского секретаря) писателям и философам его времени, влияние Макиавелли на которых общепризнанно и изучается в многочисленных монографиях (К. Марло, Т. Кид, Б. Джонсон, Ф. Гревиль, Ф. Сидни, Ф. Бэкон, У. Роли). А с другой стороны, едва ли найдется хотя бы одна работа о Шекспире, в которой совершенно игнорировался бы контекст, заданный Макиавелли, в которой отсутствовало бы слово «макиавеллист» («макиавель», «макиавеллизм»), по крайней мере, в качестве эпитета по отношению к тем или иным шекспировским персонажам.

Тем самым, даже отрицающие возможность прямого знакомства Шекспира¹² с текстами Макиавелли (как минимум, с трактатом «Государь», из которого, по общему мнению, преимущественно и черпали елизаветинцы свои представления о его учении), — фактически вынуждены признать очевидную включенность Шекспира в современную ему широчайшую «дискуссию о Макиавелли». В ту «дискуссию», которую елизаветинцы вели на протяжении многих десятилетий, которая досталась в наследство Стюартам, без косвенного влияния которой не обошлась и буржуазная революционная доктрина в Англии эпохи О. Кромвеля. Именно тогда, в преддверии революции, в 1640 г. был разрешен к публикации и впервые издан в английском переводе трактат Н. Макиавелли «Государь».

Доступность и общеизвестность демистифицирует любой предмет. Однако созданная британскими религиозными моралистами, защитниками ценностей «века Августина и Елизаветы» «легенда о Макиавелли» (как принято ее называть после Э. Майера), скорректированная и утвержденная судом литературного и театрального «трибунала», продолжала свою жизнь, вызывая споры, недоумения, развенчания... И даже сегодня, кто дерзнет вынести окончательный вердикт относительно того, что в ней было от «легенды» и что от истины? Что от «искажений» и что от глубокого понимания сути? Что от сиюминутных политических нужд — и что от интуитивных прозрений возможных следствий?

Данная работа озаглавлена «Шекспир и Макиавелли: тема «макиавеллизма» в шекспировской драме», и это безусловно подразумевает следующее: наш главный предмет и «цель» исследования — это шекспировский текст, как текст литературный, театральный, коммуникативный, а доктрина Макиавелли является лишь «средством» (одним из наиболее значительных и наименее осмысленных пока в шекспировском контексте, и все-таки одним из) приблизиться к пониманию его — Шекспира и елизаветинского театра в целом — смыслов, тенденций, если угодно, его базовой «доктрины».

Своей задачей мы видим попытку реконструкции того отклика, ответа, который был дан Макиавелли (точнее, комплексу под названием «макиавеллизм») шекспировским театром — театром, имевшим ярко выраженную коммуникативную природу, — а также прояснение причин подобного ответа.

Примечания

1. В коммуникативном плане культуру этого мира следовало бы уподобить не современной «глобальной деревне», функционирующей в отсутствие своего «Замка», а величественному вселенскому собору, чьи горизонтали скрепляет (насколько прочно в Англии XVI в. — вопрос, конечно, дискуссионный) одна вертикаль — идея высшего разума, авторитет Бога.

2. Иерархическая картина мироздания (Великий порядок, Великая цепь бытия) доминировала в сознании англичан елизаветинской эпохи (Э.М. Тилльярд, А. Лавджой). Политическая мысль тюдоровской Англии (и в первые десятилетия правления Стюартов) не вышла еще из традиционного «русла средневековых доктрин» (Э.М. Тилльярд, А. Блум, Ф. Рааб, М.А. Барг. Шекспир и история. М., 1979. С. 149). А итальянская ренессансная «доктрина доблести», претерпевшая под пером Макиавелли известные трансформации, непременно корректировалась в елизаветинской Англии (рубежа XVI—XVII веков!) «доктриной добродетели» и находила одобрение лишь до тех пор, пока не вступала в противоречие с «доктриной порядка».

Наша работа посвящена гораздо более узкому предмету, нежели проблемы периодизации в истории европейской культуры. В этой области, применительно к культуре шекспировской Англии, мы вполне полагаемся на авторитетные суждения А. Аникста, Л. Пинского, А. Горбунова, в частностях разнящиеся между собой, но в целом единые. Из опубликованных недавно полезной и взвешенной нам представляется работа И. Шайтанова. На наш взгляд, культура тюдоровской Англии в качестве предмета исследования, культура, обладающая синтетической, гетерогенной природой, снимает самую непримиримость (если таковая еще остается после уточнений, внесенных Г. Косиковым в статье 1987 г.) конфликта между концепцией Средневековья «longue durée» и выделяющей эпоху Возрождения в самостоятельный не только эстетический, но и мировоззренческий этап в истории европейской культуры.

Концепции «длительного» Средневековья и выделяющая Возрождение в отдельную культурную эпоху в пределах тюдоровской Англии не противоречат, а взаимно дополняют друг друга. В особенности это касается такого политико-культурного феномена, коим являлся английский театр этой эпохи. А потому сам предмет исследования обрекает нас использовать понятие «средневековый» там, где речь идет преимущественно о состоянии английского общества шекспировской эпохи, и понятие «ренессансный» применительно к явлениям культуры (итальянской и английской) соответствующего периода.

3. Мокульский С. История западноевропейского театра. М., 1937. С. 372. А. Дживелегов называет елизаветинский театр «ежедневной газетою для народа» // А. Дживелегов, Г. Бояджиев. История западноевропейского театра от возникновения до 1789 года. М.-Л,, 1941. С. 255.

4. Первым личным опытом исследования в избранном направлении была статья о «книге Гамлета» (Какую книгу читает Гамлет? (К вопросу об интерпретации трагедии) // Вестник Моск. ун-та. Сер. 10. 2001. № 4—5), потому я позволила себе включить ее в данную монографию целиком, а не только в части, имеющей отношение к сочинениям Макиавелли, тем более, что эта статья связывает две разновременные, но равно популярные и развивающие одну актуальную тему трагедии елизаветинцев — малоизученную в России «Испанскую трагедию» Т. Кида и «Гамлета» У. Шекспира.

5. Парадокс (который в наши дни, впрочем, изрядно поизносил свою парадоксальность) состоит в том, что именно Макиавелли — патриот, страстно жаждущий объединения своей страны, — с невиданной до него жесткостью и определенностью обнажает в «Государе» одну из наиболее болезненных утрат европейской цивилизации при переходе от средневекового мира к Новому времени, на пороге глобальной мутации, как сказали бы сегодня, — потерю единства, связи всего со всем, поскольку основой такой связи являются во все времена общие для всех морально-этические принципы. Современников это ужаснуло, а Новое время диктовало уже свои методы, требуя оставаться хладнокровными исследователями феномена. А. Дживелегов считает, что Макиавелли «первый стал изучать человека и человеческие отношения не с этической, а с социологической точки зрения» и подверг всеобъемлющему анализу человека «как существо общежительное» (Творцы итальянского Возрождения. Кн. 2. М., 1998. С. 223). В последнюю формулировку следовало бы внести уточнение: Макиавелли анализирует человека скорее как существо, по своей воле перестраивающее «общежитие». Л. Пинский (прежде всего, в разделах, посвященных «Отелло» и «Макбету» в монографии «Шекспир. Основные начала драматургии». М., 1971) и Л. Баткин (Итальянское Возрождение в поисках индивидуальности. М., 1989. С. 233) очень верно подмечают и описывают «поражение этики доблести», «кризис ренессансной virtû» на исходе средневековья, каким он предстал перед современниками в главном труде Макиавелли и последующей литературе. М. Юсим отмечает у Макиавелли-«трагика» «предощущение всемирно-исторической слабости Добра» (Этика Макиавелли. М., 1990. С. 40). Имена у явления могут быть разными, общим остается восприятие существа процесса: дезинтеграция, разрушение гармоничного и идеального мира-собора.

6. Пико делла Мирандола склонен видеть в попеременном (похожем на маятниковое) действии «расщепления единого» и «соединения многого в единое» закон, присущий развивающемуся, возрастающему в поле Бога человеческому сознанию: «Эти руки и ноги... омываем в философии морали, чтобы нас не сбросили с лестницы как нечестивых и греховных. Однако этого не достаточно, если мы захотим стать спутниками ангелов, носящихся по лестнице Якова, но не будем заранее хорошо подготовлены и обучены двигаться от ступеньки к ступеньке, как положено, — никогда не сворачивая с пути и не мешая друг другу. А когда мы достигнем этого красноречием или способностями разума, то, оживленные духом херувимов, философствуя в соответствии со ступенями лестницы, то есть природы, все проходя от центра к центру, будем то спускаться, расщепляя с титанической силой единое на многие части, как Озириса, то подниматься, соединяя с силой Феба множество частей в единое целое, как тело Озириса, до тех пор, пока не успокоимся блаженством теологии, прильнув к груди Отца, который восседает на вершине лестницы» [«Oratio de hominis dignitate», перевод Л. Брашной, курсив мой. — Н.М.]. Подняться на лестницу Иакова, согласно Пико, может лишь тот, кто «омывается в философии морали».

7. Статья Т. Маколея цитируется по публикации на сайте Modern History Sourcebook (Harvard classics series, 1909). Перевод автора.

8. «Othello would have inspired nothing but detestation and contempt. The folly with which he trusts the friendly professions of a man whose promotion he had obstructed, the credulity with which he takes unsupported assertions, and trivial circumstances, for unanswerable proofs, the violence with which he silences the exculpation till the exculpation can only aggravate his misery, would have excited the abhorrence and disgust of his spectators. The conduct of Iago they would assuredly have condemned, but they would have condemned it as we condemn that of his victim. Something of interest and respect would have mingled with their disapprobation. The readiness of the traitor's wit, the clearness of his judgment, the skill with which he penetrates the dispositions of others, and conceals his own, would have insured to him a certain portion of their esteem». В главе 8, посвященной трагедии «Отелло», мы вернемся к точке зрения Маколея.

9. Кроме того, Маколей отмечает как безосновательную и точку зрения Френсиса Бэкона на смысл писаний Макиавелли как на политическую сатиру, разоблачающую честолюбцев: «Another supposition, which Lord Bacon seems to countenance, is that the treatise was merely a piece of grave irony, intended to warn nations against the arts of ambitious men. It would be easy to show that neither of these solutions is consistent with many passages in «The Prince» itself».

10. Mayer E. Machiavelli and the Elizabethan Drama. Weimar, 1897, pp. X—XI.

11. Praz M. The Flaming Heart: Essays on Crashaw, Machiavelli. N.Y., 1958, p. 125. Наша работа находилась в печати, когда я узнала, что в Англии вышла книга: Roe J. Shakespeare and Machiavelli. D.S. Brewer, 2002. — 232 p. К сожалению, я не успела познакомиться с концепцией Джона Роу. Из аннотации знаю только, что главы его книги посвящены «Ричарду II», «Генриху V», «Королю Джону» и двум «римским» пьесам («Юлий Цезарь» и «Антоний и Клеопатра»).

12. Основания для такого утверждения, как правило, не указываются. Вероятно, мнение о «наслышанности» скорее, чем «начитанности» (М. Барг) Шекспира о наставлениях великого итальянца продолжают еще бытовать в силу давней традиции, отказывавшей в достаточной «учености» драматургам, не принадлежавшим к кругу «университетских умов».