О преступлении и наказании

Проблема преступления и наказания решается Шекспиром в философской трагедии «Макбет» столь оригинально, что вряд ли возможно найти аналогии в других произведениях до Шекспира и в произведениях его современников. Однако некоторые весьма существенные представления о психологии людей, совершающих преступление, и о неизбежном возмездии ассоциируются с психологическими размышлениями Монтеня.

Шекспир создал психологическую и философскую трагедию, в которой по природе не жестокие люди совершают преступление под воздействием честолюбия. Выше уже говорилось о том, какой сильнейшей непреодолимой страстью считают и Монтень, и Шекспир честолюбие, искажающее все другие доблестные и добрые качества человека. Ни Монтень, ни Шекспир не определяют истоков этой страсти. У Шекспира в трагедии «Макбет» выведены образы ведьм для того, чтобы представить в аллегорической и метафорической форме таинственные, непонятные и непознанные истоки зла в человеческой природе.

Макбет принадлежит к тем героям Шекспира, которые совершают преступления как бы вопреки своей природе. Леди Макбет опасается, что в душе ее мужа слишком много «молока человеческой доброты», что он одержим честолюбием, но ему не хватает «болезни», которая сопутствует честолюбию, т. е. не хватает решимости достичь цели любыми средствами. В трагедии особенно важную роль играет монолог Макбета в седьмой сцене первого акта, в котором передана оорьба в душе Макбета и раскрыты побуждения, ведущие к преступлению, и чувства, удерживающие человека от преступления.

Сопоставление с текстом «Опытов» помогает пояснить два спорных места в этом монологе. Макбет понимает, что долг подданного, законы родства и гостеприимства должны удержать его от страшного замысла лишить Дункана жизни. Кроме того, Дункан — добрый, мягкий, всеми любимый правитель, его убийство вызовет всеобщую жалость и скорбь. Шекспир вводит в монолог Макбета сложную метафору: жалость, подобная нагому новорожденному младенцу верхом на вихре или небесному херувиму верхом на невидимых воздушных скакунах, ударит вестью об ужасном злодействе в каждый глаз и вызовет такие потоки слез, что ветер захлебнется слезами. Итак, по замыслу Шекспира, самая мощная, непреодолимая сила, противостоящая преступлению — «жалость», человеческое сострадание. И сам Макбет охвачен в этот момент жалостью к Дункану.

Макбет завершает монолог признанием, что к преступлению его побуждает только честолюбие. Введенный Шекспиром образ вызывает различные толкования. Макбет говорит: «...у меня нет иных шпор, чтобы колоть бока моего намерения, а всего лишь безудержное честолюбие (буквально: «скачущее, несущееся вперед» — «vaulting ambition»), которое перепрыгивает через себя и падает на другого (М., I, 7, 25—28). Смысл метафоры не вполне ясен. «Намерение, побуждение» представлено в виде коня, на котором мчится честолюбие, но почему честолюбие в скачке прыгает через самого себя, наконец, на что или на кого оно «падает»? Может быть, фраза не кончена: всадник-честолюбие, не рассчитав сил, прыгает в седло, но падает по другую сторону коня — такое толкование помогает объяснить отказ Макбета от своего замысла¹. Но метафора «несущееся честолюбие» предполагает, что всадник уже находится в седле, значит ли это, что во время скачки всадник падает со скакуна?

Известно, что метафоры и аллегории в драмах Шекспира сохраняют реальные отношения вещей и явлений, они реалистичны по природе, и если понять особенности метафоричности мышления Шекспира, то можно лучше постигнуть глубокие замыслы драматурга. В данном случае метафора, возможно, подсказана любопытным рассказом Монтеня в главе «О боевых конях» (I, 48). Боевые скакуны римлян были обучены мчаться во время боя по двое, так, чтобы всадник мог в полном вооружении перескакивать с одного коня на другого. Подобный обычай был у нумидийских воинов. Запасная лошадь в полном снаряжении мчалась рядом, чтобы всадники подобно наездникам в состязании («vaulters») могли в самом пылу сражения перепрыгнуть с усталого коня на другого (E., I, 48, 142—143). Если метафора действительно подсказана упомянутым у Монтеня военным обычаем, то ее смысл иной, чем в объяснениях большинства комментаторов: Макбет говорит не о том, что всадник-честолюбие выбито из седла или свалилось на другую сторону коня, а сравнивает честолюбие с воином, который в пылу битвы перескакивает с усталого коня на запасного. Сравнение передает напряжение честолюбца, охваченного яростной воинственной страстью, но также и усталость загнанного в скачке коня.

В начале этого же монолога встречается образ отравленной чаши, которую правосудие подносит к губам убийцы. Макбет пытается понять, почему даже мысль о преступлении наполняет его ужасом, он признается, что не боится возмездия после смерти, но страшится земного суда:

Когда конец кончал бы все, — как просто!
Все кончить сразу! Если бы убийство
Могло свершиться и отсечь при этом
Последствия, так, чтоб одним ударом
Все завершалось и кончалось здесь.
Вот здесь, на этой отмели времен, —
Мы не смутились бы грядущей жизнью.
Но суд вершится здесь же. Мы даем
Кровавые уроки, — им внимают
И губят научивших. Правосудье
Подносит нам же чашу с нашим ядом.

      (М., 1, 7, 1—12, Избр., 568, пер. М.Л. Лозинского)

Предполагают, что образ отравленной чаши подсказан эпизодом из «Опытов». Цезарь Борджиа герцог Валентино, известный своими злодеяниями, задумал отравить кардинала Адриана во время ужина в Ватикане, для чего он послал туда бутылки с отравленным вином, наказав слуге беречь их до его прихода. Третий участник ужина папа Александр VI, отец герцога Валентино, прибыл ранее сына и потребовал вина. Слуга, думая, что вино герцога Валентино было особенно хорошего качества, подал отравленную бутылку. В этот момент появляется сам Цезарь Борджиа. Не подозревая, что слуга нарушил его приказ, он наливает вино и поднимает кубок (чашу) за здоровье отца. Папа Александр VI умер сразу же, а Цезарь Борджиа долго болел (E., I, 33, 101).

Кроме обычного толкования образа отравленной чаши как возмездия в виде внешнего правосудия, приводящего преступника к физической гибели, возможно иное восприятие метафоры, идущее от рассуждения Монтеня в главе «О раскаяния» (III, 2). Монтень не связывает раскаяние с религиозными верованиями и страхом перед небесным судом, но дает рационалистическое, или, как мы бы сказали, физиологическое объяснение природы раскаяния. Человек, чей разум порабощен пороком, чье суждение искажено и поражено болезнью, испытывает особое душевное состояние. «Злоба всасывает большую часть собственного яда и тем сама себя отравляет» (E., III, 2, 410). Монтень добавляет, что порок, подобно язве на теле, оставляет раскаяние в душе, которая сама себя растравляет. Если горе может быть побеждено с помощью разума, то раскаяние само порождено разумом, усиливающим внутренние мучения.

Макбет, подавленный мыслями о предстоящем злодеянии, отказывается от своего намерения. В этот момент внутренних колебаний роковым для Макбета оказывается вмешательство его жены: ее холодного презрения Макбет не может вынести. Один из ее аргументов почти совпадает с суждением Монтеня об оценке намерений и побуждений, правда, у Монтеня идет речь о женской чести: оскорбление, нанесенное богу и совести, столь же велико, если возникает желание совершить бесчестный поступок, как если бы этот поступок был совершен (E., II, 16, 324). Леди Макбет, как будто перефразируя это сомнительное суждение, подстрекает мужа к убийству: «Разве ты боишься таким же быть в деянии и доблести, каков ты в своем желании» (М., I, 7, 39—41).

В трагедии Шекспира Макбет испытывает в момент совершения убийства столь сильное потрясение, что забывает об опасности, а леди Макбет теряет сознание, когда обсуждается страшное преступление. И Макбет, и леди Макбет сломлены нравственно сразу после убийства. Монолог Макбета «Я словно слышал крик: "Не спите больше! Макбет зарезал сон"» (М., II, 2, 35—40, Избр., 571, пер. М.Л. Лозинского) говорит о муках совести. При этом Макбет не понимает причины своих мучений, ему кажется, что его страшит возмездие. Чтобы избавиться от внутренних мучений и постоянного беспокойства, Макбет совершает все новые преступления. Шекспир как бы соглашается с некоторыми суждениями Монтеня в главе «О совести» (E., II, 5, 182). В ней Монтень рассказывает, как некий Бесс из Пеонии разорил гнездо воробьев и убил птенцов, а когда его спросили, зачем он это сделал, ответил, что птенцы ложно обвиняли его в убийстве отца. О том, что Бесс убил отца, никто не знал, кроме самого отцеубийцы: так совесть преступника наказывает его невидимыми бичами. Тут же Монтень сообщает мнения древних философов: если Платон утверждал, что наказание следует за преступлением, то Гесиод был убежден, что наказание рождается вместе с преступлением (Там же).

В драмах Шекспира все злодеи рано или поздно испытывают угрызения совести, все, кроме Яго. Но именно в трагедии «Макбет» показано, как наказание — страшный суд совести — рождается вместе с преступлением и не вызвано страхом перед возмездием, а порождено муками, причины которых герои не могут понять.

Глубокие психологические причины раскаяния и мучении совести в трагедии «Макбет» раскрываются таким образом, что далеко не сразу их можно увидеть. Муки совести проявляются в монологах Макбета, в его болезненном воображении, в метафорах, поясняющих его душевное состояние. Однако в тех объяснениях, которые сам герой дает своему поведению, выражен более понятный зрителям страх героя перед возмездием. Постоянный страх тиранов описывают многие историки и авторы политических трактатов. Монтень в главе «Трусость — мать жестокости» (II, 27) приводит примеры жестоких поступков, порожденных этим страхом, и делает интересное наблюдение: «Что побуждает тиранов быть столь кровожадными? Забота о своей безопасности, ибо их малодушное сердце не оставляет им других средств обезопасить себя, кроме средства искоренить всех, кто в какой-либо степени может им угрожать... Первые жестокости... порождают страх перед справедливым возмездием, и из этого страха проистекает поток новых жестокостей, чтобы одна могла задушить другую» (E., II, 27, 356). Этот вывод Монтеня находит подтверждение в трагедии Шекспира «Макбет».

Монтень в данной главе не освещает социальных и политических причин тиранических действий, а большинство приводимых мм примеров отвратительно жестоких пыток, о которых сохранились сведения в истории, оставляют впечатление, что речь идет о противоестественной, патологической жестокости. Напротив, у Шекспира в драмах любая жестокость психологически мотивирована и в конце концов вызывает возмездие. В хронике «Ричард III» показаны не только психологические, но и политические причины возникновения тирании, которая неизбежно вызывает сначала нравственный протест, а затем восстание или заговор. В трагедии «Макбет», посвященной в большей степени психологическим и философским проблемам, возмездие предстает как мучения совести, и лишь в конце трагедии — как всеобщее восстание против тирана.

Примечания

1. У комментаторов не возникает сомнений в том, что после слова «other» должно стоять «side» (I, 7, 28; см., например, комментарии» изд.: Shakespeare W. The tragedy of Macbeth/Ed. by E.K. Chambers. London, [a. o.]. 1904, p. 106). Предлагаемая мною ассоциация с текстом Монтеня не более чем гипотеза, не колеблющая общепринятого восприятия этого спорного места. Однако следует принять во внимание тот факт, что в издании первого фолио после слова «other' стоит точка, т. е. мысль Макбета завершена.