Правитель как человек

В главе «Против праздности или безделья» (II, 21) Монтень восхваляет правителей, для которых первой и главнейшей обязанностью была деятельность на благо государства: он приводит десятки примеров доблести и героизма правителей. Когда тяжелобольному императору Веспасиану врач советовал бросить государственные дела, тот отвечал: «Император должен умирать стоя». Страдающий от жестоких болей правитель Феса Молей-Молук ободрял воинов в сражении, где и погиб, приказав скрыть его смерть от войска; император Юлиан, восхваляемый Монтенем за его мудрость, справедливость и терпимость к отвергаемой им христианской религии, говорил, что «философу и честному человеку перевести дух и то возбраняется» (II, 21, 413). Этим властителям Монтень противопоставляет короля (его он опасается назвать по имени), который отличался леностью, занимался ничтожными и пустыми делами, не заботился о своих подданных и никогда не командовал войсками. Комментаторы предполагают, что Монтень имеет в виду Генриха III, и это говорит о смелости автора, поскольку суждение опубликовано еще в первом издании, т. е. в правление Генриха III.

Другого короля, знаменитого воинской доблестью, которого он ставит очень высоко, Монтень также не называет, не желая прослыть льстецом. Предполагают, что похвалы относятся к Генриху Наваррскому. Эти оценки добавлены в издании 1595 г., т. е. тогда, когда Генрих Наваррский уже стал королем Генрихом IV. Этот король, продолжает Монтень, проявил в период гражданских распрей такие ценные в государственном деятеле качества, как ум и смелость военачальника, гибкость политика, принимающего верные решения, способность выбирать советников, справедливость и неустанное стремление к деятельности.

Размышляя о качествах, необходимых хорошему правителю, Монтень признает, что такие добродетели, как справедливость и мягкость, могут вступать в противоречие с требованиями «необходимости». Государственные деятели вынуждены следовать более гибким моральным нормам, бывают моменты, когда политика не согласуется с человечностью и когда ради спасения государства приходится отказаться от библейских заповедей (E., II, 23: «О дурных средствах, служащих благой цели»). «Добродетель, которая требуется для руководства мирскими делами, есть добродетель с выпуклостями, выемками и изгибами, чтобы ее можно было прикладывать и пригонять к человеческим слабостям, добродетель, не беспримесная и не безыскусственная, не прямая, не беспорочная, не устойчивая и не незапятнанная. Одного из наших королей упрекают за то, что он слишком бесхитростно следовал добрым и праведным увещаниям своего исповедника. Государственные дела требуют более смелой морали» (III, 9, 266).

Итак, порицая в ряде случаев Макьявелли, Монтень иногда высказывает типичную для учения Макьявелли мысль о неизбежном различии между моралью частного человека и этикой управления государством. Для успеха в политических делах, как и для победы в войне, необходимы особые качества, к Александру Македонскому или Юлию Цезарю трудно подходить с теми же нравственными мерками, какие применяются по отношению к обычным людям.

Вместе с тем Монтень осуждает жестокость во всех ее проявлениях, хотя и признает вслед за античными историками, что насилие в политике неизбежно, а борьба в жизни общества является естественным состоянием. Бессмысленная жестокость, пытки и издевательства над поверженным врагом вызывают у Монтеня страстное негодование. В этом отношении Шекспир особенно близок Монтеню. Шекспир усиливает трагизм противоречия между политикой и человечностью и показывает сложность оценки исторических лиц.

Шекспир всегда изображает правителей не только в государственной жизни, но и в их отношениях с друзьями и близкими, создавая многосторонние характеры, наделяя королей общечеловеческими достоинствами и слабостями. Исследователи темы «Шекспир и Монтень» приводят некоторые параллели в тексте хроники «Король Ричард II» с текстом «Опытов» и недоумевают, почему могло возникнуть сходство. Если же признать, что Шекспир уже в 1596 г. начал читать Монтеня в переводе Флорио, сходство легко объяснить.

Например, в третьей сцене первого акта хроники Шекспира происходит любопытный диалог между старым герцогом Гонтом и его сыном Генрихом Болингброком, которого Ричард II приговорил к изгнанию. Гонт советует сыну рассуждать, «как мудрецы»: представить, будто он отправился в путешествие или спасается от чумы, вообразить, что не король изгнал его, а он — короля. Этот совет напоминает некоторые места главы «О том, что наше восприятие блага и зла в значительной мере зависит от представления, которое мы имеем о них» (I, 14). Особенно ощутимо идейное и стилистическое сходство ответной речи Генриха и размышлений Монтеня. Генрих возражает отцу:

Кто сможет удержать в руке огонь
Лишь мыслью о морозах на Кавказе?
Иль утолить голодный аппетит
Одним лишь представлением о пире,
Кататься голым в декабре но снегу,
Воображая в мыслях летний зной.

      (R.II, I, 3, 294—301)

Признавая, что силой воли можно ослабить страдание, Монтень добавляет и возражение: «Можем ли мы заставить нашу кожу поверить, что удары бича лишь щекочут ее? Или убедить наши органы вкуса, что настойка алоэ — это белое вино?... Можем ли мы побороть общий закон природы, согласно которому все живущее на земле боится боли?» (I, 14, 70).

В главе «О существующем среди нас неравенстве» (I, 42) Монтень говорит об истинной сущности и ценности людей, о том, что король не может судить верно о людях, его окружающих, поскольку видит только маски и личины. Существующая в обществе иерархия скрывает подлинную ценность людей. Сопоставление этой главы с текстом хроники Шекспира «Король Ричард II» убеждает в том, что Шекспир уже в 1595—1596 гг. внимательно читал Монтеня, и, возможно, прочел именно эту главу ранее всех других.

Монтень призывает судить о человеке по свойствам его души и тела: «Пусть он отложит в сторону свои богатства и звания и предстанет перед вами в одной рубашке. Обладает ли тело его здоровьем и силой, приспособлено ли оно к свойственным ему занятиям? Какая душа у него? Прекрасна ли она, одарена ли способностями и всеми надлежащими качествами? Ей ли принадлежит ее богатство или оно заимствовано? Не обязана ли она всем счастливому случаю? Может ли она хладнокровно видеть блеск обнаженных мечей? Способна ли бесстрашно встретить и естественную и насильственную смерть? Достаточно ли в ней уверенности, уравновешенности, удовлетворенности? Вот в чем надо дать себе отчет и по этому надо судить о существующих между нами громадных различиях» (I, 42, 323).

Если отнять у императора все великолепие, окружающее его, то окажется, что он такой же смертный человек, как и его подданные: «Трусость, нерешительность, честолюбие, досада и зависть волнуют его, как всякого другого... А разве лихорадка, головная боль, подагра щадят его больше, чем нас?» (I, 42, 325). «К тому же, если тело и душа в плохом состоянии, к чему все эти внешние удобства жизни? Ведь малейшего укола булавки, малейшего душевного волнения достаточно для того, чтобы отнять у человека всякую радость обладания всемирной властью» (I, 42, 326). Монтень приводит суждения философов и самих правителей о тяготах, заботах и неудобствах, которые испытывают цари и властители: они пресыщены удовольствиями, лишены истинных друзей, не слышат искренних похвал — ведь и тиранов, и хороших правителей окружают лестью. Истинные блага у королей такие же, как и у их подданных: они нуждаются в пище и сне, а их корона не защищает их от солнца и дождя (I, 42, 330—331).

Шекспировский Ричард II после утраты власти постигает подобные истины, однако все эти самоутешения не помогают Ричарду примириться с мыслью, что он уже не король, а всего лишь человек. Прежде всего он вспоминает о том, что он смертен, что смерть его близка. Монтень, приводя примеры необычной и неожиданной смерти разных людей (E., I, 19, 30), приходит к выводу о необходимости быть готовым к смерти в любой момент, ибо даже случайно упавший камень или укол булавкой могут убить человека. Ричард говорит только о смерти, подстерегающей королей: «Одни были низложены, другие — убиты на войне, некоторых преследовали призраки ими свергнутых, одни отравлены женами, другие умерщвлены во сне, — все убиты» (R.II, III, 2, 157—160). Шекспир подчеркивает политический момент: властителю всегда угрожает опасность, ибо внутри короны царствует Смерть — шутиха, презирающая его величие и пышность. Она позволяет ему сыграть роль монарха, внушающего страх, убивающего взглядом, исполненного тщеславного самомнения. Потом она маленькой булавкой протыкает стену замка — и прощай, король. Ричард приходит к горестному признанию: «Ничто не можем мы назвать своим, кроме смерти» (R.II, III, 2, 152).

Он обращается к окружающим: «Накройте головы, не насмехайтесь над плотью и кровью торжественным почтеньем, отбросьте уваженье, традиции, церемонии, обряды — во мне вы ошибались. Я питаюсь хлебом, как вы, страдаю от горя, нуждаюсь в друзьях; если я подвластен всему этому, как можете вы называть меня королем?» (R.II, III, 2, 175—177). Ричард пытается покориться судьбе, и тут же при малейшей надежде на возможность борьбы его настроение меняется — он готов действовать, и только все новые известия о переходе войск и народа на сторону Генриха Болингброка порождают в нем отчаяние и горестные сетования на судьбу. В сцене отречения от власти Ричард как будто играет роль, усиливая свои страдания тем, что вспоминает, как он утратил власть, земли, богатства, свободу, наконец, он со слезами спрашивает победителя, позволит ли он жить низвергнутому королю. Он предчувствует, что ему грозит смерть. Он становится просто человеком.

Королева Изабелла призывает Ричарда мужественно перенести свое падение: «Как, разве мой Ричард утратил себя, ослаб и телом и духом? Разве Болингброк свергнул твой ум? Разве он завладел твоим сердцем? Умирающий лев в ярости от поражения вытягивает лапу и ранит землю, а ты, подобно школьнику, покорно несешь наказание, целуешь кнут и пресмыкаешься покорно перед гневом — ты, лев и царь зверей!» (R.II, V, 1, 26—34). В словах Изабеллы, возможно, содержится отклик на приведенное выше рассуждение Монтеня о том, что сущность человека — это его душа и тело, ум и сердце, а самое ценное в нем — не общественное положение, а нравственные достоинства — мужество, гордость, готовность стойко переносить несчастья.

Философский монолог Ричарда II, произнесенный в тюрьме незадолго до появления его убийцы (R.II, V, 5, 1—41) также вызывает некоторые ассоциации с рассуждениями Монтеня. Монтень приводит цитаты из сочинений древних авторов, из которых следует, что душа человека заключена в мозгу. В монологе Ричарда встречается любопытная метафора: сравнивая свою темницу с внешним миром, он говорит, что с помощью воображения может населить тюрьму своими мыслями: «Мозг я буду считать женщиной для моей души, а душу — отцом; они вдвоем порождают потомство размножающихся мыслей, а мысли населяют этот маленький мир» (R.II, V, 5, 6—9).

И в мыслях о божественных вопросах, и в честолюбивых мечтах, и в несбыточных надеждах — во всех человеческих стремлениях проявляется недовольство судьбой: король, страдая от изменников, хотел бы поменяться положением с нищим, но став нищим, он подавлен бедностью и убеждается, что королем быть лучше. И Ричард приходит к выводу: «Но кто бы я ни был, — ни я, ни любой, кто всего лишь человек, ничем не будет доволен, пока не успокоится, став ничем» (R.II, V, 5, 38—41).

Возможно, что сравнение судьбы короля и нищего в монологе Ричарда навеяно сходным рассуждением Монтеня об одиночестве. В главе «Об уединении» (I, 38) Монтень говорит о том, что одинокий человек, утратив друзей, близких, богатство, может сохранить все, что принадлежит только ему, т. е. свои мысли, чувства, способности, творческие силы, и с помощью воображения окружить себя людьми — тогда он и в одиночестве будет «доволен»; Монтень приводит пример относительности и изменчивости человеческих суждений: нищий, просящий милостыню, кажется Монтеню довольным судьбой, он часто выглядит лучше, чем хозяин замка. Однако потом, когда Монтень ставит себя на место нищего, он представляет себе, как его преследуют бедность, презрение окружающих, болезни, тогда собственные страдания кажутся менее значительными и Монтень просит бога даровать ему довольство своей судьбой (E., I, 38, 111—112).

Напрашивается вывод не только о сходстве, но и о различии взглядов Монтеня и Шекспира в данном вопросе — об одиночестве и «довольстве» собственной судьбой. В хронике Шекспира одиночество героя — вынужденное, горестное и неустранимое. Ричард заключен в тюрьму и предполагает, что его ждет насильственная смерть. Он признает, что «недовольство» — свойство человеческой природы, ведь человек успокаивается и становится «доволен» только в смерти, когда он превращается в «ничто». Рассуждению Монтеня о возможности «довольства» своей судьбой соответствует в монологе Ричарда противоположный вывод: мысль, «клонящаяся к довольству», утешительная, примиряющая с невзгодами, иллюстрирована горьким примером: посаженные в колодки утешают себя тем, что и до них многие испытали это позорное наказание и после них многие будут таким образом наказаны. «Утешение» получается двусмысленное и грустное.

Не только Ричард II, лишенный власти, но и Генрих V в зените славы говорит о тяготах королевской власти. Монолог Генриха V в начале IV акта может быть сопоставлен с рассуждениями Гиерона в «Опытах» (I, 42, 330), которые Монтень нашел у Ксенофонта. Царь Гиерон утверждал, что цари лишены свободы в своих действиях и не знают искренней дружеской привязанности. Их окружают церемониями и почестями не за какие-либо личные достоинства, а в силу традиции и обычая и еще более из страха, поскольку правитель никогда не может отличить похвалу от лести. У Шекспира Генрих V признается, что король пьет не сладостный напиток дружбы или привязанности, а «отравленную лесть». Разве церемонии и почести излечат его от огненной лихорадки? Доля бедного слуги, поденщика, раба кажется Генриху V спокойнее и счастливее:

Известно мне,
Что ни елей, ни скипетр, ни держава,
Ни меч, ни жезл, ни царственный венец,
Ни вышитая жемчугом порфира,
Ни титул короля высокопарный,
Ни трон его, ни роскоши прибой,
Что бьется о высокий берег жизни,
Ни эта ослепительная пышность —
Ничто не обеспечит государю
Здоровый сон, доступный бедняку.

      (Г.V. IV, 1. 255—264, ПСС, 4, 447, пер. Е. Бируковой)

Однако жизнь в изображении Шекспира сохраняет свойственное психологии людей противоречие: и Генрих VI, и Ричард II, и Генрих V говорят о тяготах и обязанностях правителей и, казалось, готовы поменяться судьбой с простым их подданным, по их поступки свидетельствуют о другом: никто из них не соглашается уступить хотя бы часть власти, они защищают ее любой ценой. Более того, даже характер человека становится иным, когда он достигает вершины власти. Принц Генрих в хронике «Король Генрих IV» был человеком искренним, простым в обращении с друзьями, доступным даже людям самого низкого положения. Но едва он из наследного принца превращается в короля Генриха V, он возвышается над всеми, отвергает своего бывшего друга сэра Джона Фальстафа и превращается в политика, чьи поступки определяет государственная необходимость. Противоречие между человеком и правителем предстает и у Шекспира, и у Монтеня как закономерное и неустранимое. В «Опытах» Монтень рассуждает об этом как философ и историк, в драмах Шекспира это противоречие выступает как трагедия для многих героев.