Приложение. Шекспир и русское государство XVI—XVII вв. (М.П. Алексеев)

Вторая половина XVI в., на которую пришлась юность Шекспира в истории Англии памятна как период начала оживленных торговых сношений между Лондоном и Москвой. Общеизвестно, что морской путь в русское государство был открыт англичанами еще в 1553 г. Весною этого года три корабля, снаряженные обществом «купцов-странствователей», вышли из Темзы на поиски северного пути в Китай и Индию; после шестимесячного плавания два корабля, отнесенные бурей и противными ветрами в безлюдные водные и ледяные пустыни, погибли; лишь один из них, начальником которого был опытный мореходец, Ричард Ченслор, пристал к устью Севе ной Двины, там, где впоследствии раскинулся знаменитый своей заморской торговлей Архангельск. Ченслор побывал в Москве, был принят царем Иваном Грозным в качестве посланника и вернулся в Англию. Пробыв на родине год, весною 1555 г. Ченслор на том же корабле вновь отправился в Московское государство, чтобы содействовать учреждению постоянной английской торговли в России. Известно далее что он удачно совершил это второе путешествие и уже возвращался на родину, вез богатый груз и имея на корабле первого русского посла в Англию — Осипа Непею как в бурную ночь его корабль разбился о скалы у шотландских берегов. Заботясь о спасении московского посла, Ченслор погиб вместе с сыном и большей частью экипажа, Непея же спасся и вскоре был торжественно принят в Лондоне, где купцы устроили в его честь настоящий праздник. Известие об этом занес в свою знаменитую «Хронику» (1587), столь хорошо известную Шекспиру, Р. Холиншед.¹ Общеизвестно, что эту хронику Шекспир перечитывал несколько раз и что он почерпнул отсюда немало исторических сведений.

К концу XVI столетия взаимное ознакомление обеих стран, Англии и России, достигло уже значительных успехов. Между ними шел непрерывный обмен посольствами, людьми (русские посольства отправлены были в Англию, кроме 1556 г. также в 1567 и 1582 гг.); их торговые связи крепли и разрастались. Все это неизбежно вело к обоюдному культурному взаимодействию, к взаимовлиянию во всех областях жизни.

Широким распространением пользовались в Англии различные русские товары. В русские меха, например, уже издавна одевались английские аристократы и государственные люди (в одеждах, отделанных сибирскими соболями, некоторые из них, между прочим, увековечены в серии портретов Ганса Гольбейна; среди них — автор «Утопии» Томас Мор, архиепископ Кентерберийский, королева Анна Болейн и др.); теперь эти меха стали доступны более широким кругам лондонских горожан. Русские соколы и кречеты считались самыми лучшими для охоты, как русские медведи — для популярной английской забавы — медвежьей травли собаками. Когда в Англии начали входить в употребление окна со стеклами, плохому стеклу собственной выработки некоторое время предпочитали русскую слюду — «muscovy glass».² О красивых мехах, медведях, слюде и т. п. в Англии знали, следовательно, не только из книг о далеких путешествиях: подобно тому как предметы русско-английской торговли внедрялись непосредственно в самый быт англичан, так широким потоком входили в их сознание всевозможные данные о незнакомой им прежде северной стране — ее людях, природе, нравах, обычаях; их черпали отовсюду — из книг, устных рассказов, личного общения. Только этим многообразием источников информации и можно объяснить обилие сведений о Московском государстве, которым обладали рядовые англичане конца XVI — начала XVII в. На мысли об этой стране постоянно наталкивали их предметы домашнего обихода; о ней слышали они речи по тому или другому поводу на театральных представлениях, читали в книгах — стихах, повестях, памфлетах, не говоря уже о специальных сочинениях.

Эти сочинения занимали важное место в географической литературе того времени и становились все многочисленнее. Возрастало количество англичан, побывавших на Белом море и посетивших центральные города Московского государства. Их рассказы, путевые дневники, воспоминания с приложением дипломатических документов и отчетов напечатал Ричард Гаклюйт (Hakluyt) в своем большом однотомном сборнике путешествий англичан в разные страны света («The Principal Navigations, Voyages, Traffiques and Discoveries of the English Nation», 1589); десятилетие спустя понадобилось второе издание этого труда, вышедшее уже в трех томах, причем сведения о России были здесь очень пополнены.³ Отчеты Ченслора, Дженкинсона, Ст. Борро, Сутхема и Спарка, письма Гаутри, Грея, Олькока, Лейна, Ускомба, Симкинсона, Гарланда и других давали читателю много самых занимательных подробностей. Москва, Новгород, пристани Белого моря, среди них Архангельск, основанный в 1584 г., Волга, Средняя Азия и Каспийское море, обычаи и нравы русских, татар, «самоедов», способы торговли, образ домашней жизни, характеристика русской власти — все это нашло себе место в опубликованных Гаклюйтом материалах, которые трудолюбивый и ревностный к славе своих соотечественников историограф собрал непосредственно от очевидцев или от их ближайших друзей. Место прежних отрывочных данных или недостоверных рассказов заняли теперь более обширные компиляции или основательные сочинения по первоисточникам. Появились рассказы Дж. Горсея, долго жившего в России и одно время близкого к Ивану Грозному; в 1591 г. вышла в свет книга Флетчера «О государстве русском» («Of the Russe Commonwealth») в 1605 г. — описание посольства сэра Томаса Смита («Sir Thomas Smithes Voiage and Entertainment in Russia») и т. д.

Естественно, что и в английской драматической литературе этой поры можно найти ряд упоминаний о «Московии», или «Руссин»; известно ведь, что в лондонские театры горожане, по свидетельству современников, отправлялись не только для того, чтобы провести свой досуг, но и чтобы «узнать, что происходит в других странах»,⁴ услышать о заграничных событиях и новостях. Поэтому в пьесах Шекспира и драматургов той поры, где встречается так много известий о странах Европы и даже отдаленных континентов, довольно полно отразился и круг представлений англичан о современном им Русском государстве, о быте и нравах его жителей. Конечно, этот круг был не слишком широк, но все же в драматических произведениях конца XVI — начала XVII в., как и в произведениях всех других жанров, в стихах, в повествовательной и публицистической прозе, о Москве и русском Севере сообщалось много весьма живописных подробностей: здесь мелькали русские географические имена, давались указания на климатические особенности страны, на торговую номенклатуру; попадались даже отдельные слова и фразы русского языка.⁵

У Шекспира отмечено свыше десятка упоминаний «московитов», или «русских».⁶ Это, конечно, не так много в сравнении с разнообразием и обилием его упоминаний о Франции, Италии или Нидерландах, но вся «русская экзотика» у Шекспира заслуживает еще большего внимания, чем аналогичные подробности в произведениях К. Марло, Т. Хейвуда, Бомонта и Флетчера, Миддлтона и Деккера, Марстона и других драматургов;⁷ любопытно, что интересующие нас места о русских мы найдем почти на всем протяжении творчества Шекспира, от его ранних комедий и до поздних трагедий, — в «Напрасных усилиях любви», «Мере за меру», «Генрихе V», «Макбете», «Зимней сказке».

О свирепости русских медведей Шекспир упоминает в исторической хронике «Генрих V» (III, 7, 154):

    Рамбюр.

Но и Англия дарит миру храбрецов. Английские бульдоги необычайно воинственны!

    Герцог Орлеанский.

Глупые псы! Кидаются, закрыв глаза, в пасть русскому медведю, чтобы он сплюснул им башки, как гнилые яблоки. Эдак вы скажете, что и блоха храбра: завтракает на губе льва.

Это — явный отзвук популярной в те времена в Лондоне забавы — травли медведей собаками.⁸ Тот же «косматый русский медведь» («the rugged Russian bear») вспомнился измученному совестью Макбету в сцене, когда он видит призрак зарезанного Банко и кричит ему, что предпочел бы ему любое свирепое чудовище («Макбет», III, 4, 99—103):

Я смею все, что смеет человек:
Предстань мне русским всклоченным медведем,
Гирканским тигром, грозным носорогом,
В любом обличье, только не в таком, —
И я не дрогну...
      (Перевод М.Л. Лозинского)

В «Мере за меру» (III, 1, 139) Анджело замечает по поводу пространной болтовни шута:

Все это длится, как в России ночь,
Когда она всего длинней бывает...⁹

Речь идет здесь о длинных зимних ночах русского Севера, о которых Шекспир мог быть наслышан от бывалых мореходцев, видевших страну «замерзших московитов».¹⁰

Интерес к «Московии» и к русским в английской драме Елизаветинской поры обнаруживался еще отчетливее и ярче в целых сценах на русские темы или даже в особых произведениях на русские сюжеты, действие которых сосредоточивалось в Москве.

В одной из ранних комедий Шекспира «Напрасный труд любви» («Love’s Labour’s lost») мы находим маскарадную импровизацию о переодеванием в русские костюмы (акт V, сц. 2). Дата этой пьесы устанавливается только приблизительно (ок. 1590 г.) и до сих пор служит предметом разногласий и споров исследователей; известное значение для датировки пьесы имеет также и указанная ее сцена.¹¹

Действие пьесы, как известно, происходит не в Англии, а при дворе молодого короля Наварры Фердинанда, который, мечтая устроить свою жизнь на началах целомудрия и спокойного созерцания, вместе со своими приближенными дает торжественный обет на три года отречься от женского общества и всецело посвятить себя науке. Все расчеты его, однако, рушатся, когда к нему является французская принцесса в сопровождении своих прекрасных дам, и юный король, принявший слишком поспешное и неосторожное решение, влюбляется в посланницу. Принцесса, однако, не склонна отвечать на эти ухаживания. Король сочиняет пламенные сонеты, чтобы привлечь ее благосклонность. Когда и это не удается, он задумывает маскарад: он явится к принцессе вместе со своими придворными, замаскированный в платье «москвитян, или русских». Бойе, придворный принцессы, подслушав из-за куста о намерении короля, спешит сообщить об этом принцессе:

    Принцесса

Как, как, Бойе? Они идут сюда,
К нам в гости?

    Бойе

Да, к нам в гости, москвичами
Иль русскими переодевшись псе;¹²
Намерены они, как заключаю
Я из того, что слышал, здесь плясать,
Любезничать и веселиться с вами.

Входят музыканты-мавры, за ними король и придворные: Моль, Бирон, Лонгвиль и Дюмен. «Все они, — гласит авторская ремарка — в русских костюмах (in russian habits) н в масках». Русские играют свою роль, говорят, что прошли много миль тяжелыми шагами, чтобы видеть ее красоту, что они подобно дикарям ее обожают и просят принцессу снять маску:

    Бирон

Удостойте
Сияние прекрасного лица
Открыть для нас, чтоб как дикарь простерлись
Мы перед ним...

Но принцесса, предупрежденная о том, кто стоит перед ней, облеченный п своеобразный костюм московита, дурачит короля, и он удаляется со спитой, и на этот раз потерпев поражение. Принцесса бросает им вслед:

Сто двадцать раз прощайте,
О москвичи замерзшие мои!¹³

Старинные комментаторы Шекспира давно уже обратили внимание на этот эпизод пьесы. Джозеф Ритсон, основываясь на хронике Холла, летописце времен Генриха VIII, утверждал, что русский костюм в качестве маскарадного убранства был известен при английском дворе еще в 1510 г., следовательно, за полвека до первой морской экспедиции англичан к берегам Белого моря. Вот свидетельство Холла, приведенное у Ритсона: «В первом году царствования Генриха VIII, на празднике, который дан был перед иностранными послами в парламентском зале Вестминстера, явились лорд Генри, граф Уэлтширский и лорд Фицуотер в двух длинных платьях из желтого атласа с полосами белого; в каждую же полоску белого атласа вставлена полоска кармазинного по русскому обычаю (after a fashion of Russia or Russlande); на головах у них были серые меховые шапки, в руках — по топорику, а на ногах сапоги, заостренные кверху».¹⁴

Свидетельство Холла приводится почти во всех комментированных изданиях комедии «Напрасные усилия любви» вплоть до настоящего времени. Когда выяснилось, что все место из Холла, цитируемое Ритсоном, дословно приведено также в хронике Холиншеда, некоторые комментаторы Шекспира еще больше утвердились в мысли, что именно этот рассказ о придворном маскараде 1510 г. и послужил одним из источников комедии Шекспира.¹⁵ На самом деле этот рассказ едва ли может претендовать на то значение, которое ему готовы придать исследователи; описанный Холлом пестрый маскарадный костюм, в который облачались английские аристократы начала XVI в., свидетельствует более всего о том, как чужда была Англии Генриха VIII «Московия» Ивана III. Шекспир говорит в ремарке просто о «русских костюмах», очевидно предполагая их достаточно известными; он мог видеть их и сам; нет никакой необходимости считать, что он хотел видеть Фердинанда и его приближенных одетыми именно в такие «театрализованные» одежды, какие были описаны Холлом.¹⁶

Некоторые исследователи Шекспира источник «русского эпизода» «Напрасных усилий любви» пытались обнаружить в итальянской комедии масок (commedia dell’arte),¹⁷ другие усматривали его в представлении («маске») «Gesta Grayorum», исполненном при дворе на масленицу 1595 г. студентами Грейз-Инна: в этой маске также происходило переодевание в русские костюмы.¹⁸ Некоторые исследователи, наконец, обращали внимание на забытое свидетельство Томаса Лоджа, из которого будто бы явствует, что около 1580 г. в Англии установилась своего рода театральная мода — выводить на сцену «фантастические шествия» актеров или театральных статистов, наряженных и замаскированных под чужестранцев из Москови или «скифских чудовищ»; следует, впрочем, отметить, что ясностью указанное свидетельство Лоджа не отличается.¹⁹

Ряд исследователей Шекспира, однако, уже издавна придерживался той точки зрения, что источник интересующей нас сцены в «Напрасных усилиях любви» следует искать не в литературном или сценическом произведении, но в современной автору действительности. Еще в прошлом веке весьма интересные н заслуживающие полного внимания соображения по этому поводу высказывал известный шекспировед С. Ли.²⁰

Напомнив об оживленных русско-английских сношениях в конце XVI в., обменах посольствами и тех переговорах, какие через своих посредников вели Иван Грозный и королева Елизавета, С. Ли особенно подробно останавливается на некоторых деталях второго русского посольства в Англию, во главе которого стоял Федор Андреевич Писемский. Посольство это прибыло в Лондон в 1582 г. Ф. Писемскому и состоявшему при нем подьячему Епифану-Неудаче Васильеву Ховралеву наказано было добиться заключения союза между Англией и русским государством и сватать за царя племянницу королевы «княжну Хантинскую» Марию Гастингс, дочь Генриха, графа Гунтингдонского. Английскому переводчику Писемского, Джейлсу Кроу, кроме того, приказано было тайно передать «королевне», что сам царь имеет намерение прибыть из Москвы в Англию.²¹

Ф. Писемский не скоро смог увидеть английскую «принцессу»; она была тяжело больна, и болезнь (оспа) обезобразила ее лицо. Королева Елизавета до ее полного выздоровления не хотела допустить русского посла на смотрины «царской невесты» и долго не соглашалась на снятие с нее портрета для отправки его в Москву. К тому же и «сама избранная невеста, по-видимому, не прельщалась предлагаемой ей будущностью, и хотя в Англии еще живы были современники шестибрачного Генриха VIII, но едва ли молодая англичанка могла пленяться мыслью, что будет шестою или седьмою супругой пятидесятилетнего царя».²² Тем не менее смотрины все же состоялись, потому что Писемский усиленно настаивал на этом; 17 мая 1583 г. Писемский допущен был ее видеть.

Встреча обставлена была с большой торжественностью: в саду Йорк-хауза, в резиденции лорда-канцлера Томаса Бромлея, устроена была специальная беседка, в которой поместили леди Марию, окруженную многочисленной и пышно разодетой свитой; потом гуляли по саду, и гостям предложены были вина и фрукты. Английский переводчик Писемского от его имени заявил, что для него достаточно было только взглянуть на королевну, это неземное создание, которое, как он надеялся, станет супругой его повелителя, чтобы сразу оценить ее ангельскую наружность, горделивую осанку и удивительную красоту. Об этом приеме «принцессой» московского посла, разодетого в богатые и яркие национальные одежды, в Лондоне помнили долго. Любопытно, что подробный отчет об этой встрече, который сам русский посол представил своему государю, дает нам еще больше аналогий с шекспировской пьесой. Ф. Писемский писал, что его повели в сад, а «в саду чердак (беседка, — М.А.) наряжен, и в чердаке поставлены двои кресла, обиты бархаты золотными... И погодя немного пришла княгиня Томосова, а другая княгиня Хунтинского князя, а промеж себя привели княжну Хунтинского Марию Хунтинску — и с ними пришли многие боярыни и девицы. И как пришли против князя Томоса, и Федор и он встали и им поклонились, а они против поклонились; и князь Томос Федору говорил: «Высмотри гораздо; королева велела тебе показать свою племянницу не в темне месте, ни в коморе, ни в палате — на свету». И после того они пошли в сад гулять, и князь Томос, встав, в сад же ходил гуляти, и опять встретились, для того чтоб Федор высмотрел ее гораздо...». «...И князя Хунтинского дочь Мария Хантис, — прибавляет Писемский, — ростом высока, тонка, лицом бела, очи серы, волосом руса, нос прям, у рук пальцы тонки и долги».²³

Как в сцене шекспировской пьесы, так и в действительности, дело происходило в парке перед павильоном; целью той и другой встречи было сватовство. Преувеличенно льстивая речь, которую в пьесе произносит, обращаясь к принцессе, один из придворных по поручению короля, напоминает слова переводчика московского посла, сказанные от имени Писемского, и т. д. С. Ли безусловно прав, усматривая большое и, вероятно, неслучайное сходство между встречей Писемского с английской княжной и сценой в «Напрасных усилиях любви». Женитьба русского царя на Марии Гастингс, как известно, расстроилась. Грозный скоро умер, хотя он даже перед смертью похвалялся московским англичанам, что если леди Гастингс откажется быть его женою, то он сам приедет в Англию и возьмет ее силой. Эта несостоявшаяся свадебная сделка хотя и имела характер дипломатического секрета, стала известна и еще долго служила в Лондоне предметом городских толков и сплетен; в несколько искаженном и преувеличенном свете, как великолепную шутку, обо всем этом рассказывает в своих записках Дж. Горсей, которыми пользовался С. Ли.²⁴ Очевидно, что в том или ином виде эта история могла быть известна и Шекспиру. Что касается выразительной характеристики русских, вложенной им в «Напрасных усилиях любви» в уста принцессы и Розалины, притом явно в комических целях, то, по предположению С. Ли, источником этой характеристики могла быть указанная выше книга Флетчера о Русском государстве (1591); при этом английский исследователь допускал даже, что Шекспир знал это сочинение еще до выхода его и свет.²⁵ Необходимость последнего допущения отпадает, если признать установленным, что «Напрасные усилия любви написаны не ранее 1591 г.²⁶

Стоит отметить, что более ста лет назад, задолго до указанных выше сопоставлений «русского эпизода» пьесы с ее вероятными и предполагаемыми первоисточниками, С.П. Шевырев поместил в московском журнале статью «Шекспир о русских», в значительной степени посвященную анализу «русской сцены» в «Напрасных усилиях любви»: Шевырев прямо допускал, что для характеристики русских словами принцессы Шекспир воспользовался собственными наблюдениями, «замечательно, — писал московский профессор и литератор, — что от зоркого глаза Шекспира не укрылось дородство русских и эта грубая сила телесная... Его всепроницающая наблюдательность схватила черты дородного, плотного ума наших предков и запечатлела их этими двумя памятными для нас строками: My frozen Muscovites: well-liking with they have; gross, fat, fat».²⁷

О том, что приезжавшие в Лондон из Москвы русские люди вызывали к себе и английской столице пристальное внимание, мы знаем из разнообразных источников. До нас дошел, например, портрет русского посла в Англии, Григория Ивановича Микулина, отправленного к королеве Елизавете из Москвы 15 мая 1600 г. Борисом Годуновым. Этот портрет (масло) написан в Англии неизвестным художником вскоре после приезда туда Микулина; ныне он находится в Государственном историческом музее в Москве.²⁸ Это — тот самый Микулин, которому довелось быть в Лондоне свидетелем восстания Эссекса и который представил об этом по возвращении на родину дельный отчет; Микулин дал в этом документе характеристику главных действующих лиц этого неудавшегося заговора, назвав среди них, кроме Эссекса, также шекспировского графа Саутгемптона («Эрль Сеуфгамтен, да эрль Роклин, да лорд Стене...»), отметил очень сочувственное отношение к восстанию англичан — «посадских людей», описал даже самую казнь заговорщиков;²⁹ очень вероятно, что одному из замешанных в этом восстании англичан Микулин помог скрыться из Англии в Россию и затем поселил его вблизи от себя, неподалеку от г. Ярославля.³⁰

Полного внимания заслуживает также тот факт, что именно статейный список путешествия Г. Микулина, дающий разнообразные и удивительно точные сведения не только о пребывании русского посольства в Лондоне, но и о том, что происходило в то время при дворе королевы Елизаветы, послужил новейшему исследователю Лесли Хотсону поводом для установления точной даты первого представления комедии Шекспира «Двенадцатая ночь».³¹ Как известно, заглавие этой пьесы дано не по ее содержанию, но в связи с тем днем, для которого она была предназначена и должна была быть сыграна актерами; «двенадцатым днем» (twelfth day), а также вечером, до полуночи (night), в Англии назывался двенадцатый день от начала рождественских праздников, т. е. 6 января. Особенности английского календаря того времени были прочно забыты исследователями; это неоднократно приводило к различным заблуждениям и неправильным датировкам. Л. Хотсон, в частности, обратил внимание на то, что даже известный «Оксфордский словарь английского языка» («Oxford English Dictionary») допустил характерную ошибку, определяя «двенадцатую ночь» как «вечер накануне двенадцатого дня» («the evening before twelfth day»), что неверно, поскольку кануном «двенадцатого дня» являлось 5, а не 6 января.³² Добавим к этому, что в XVI и XVII вв. англичане пользовались юлианским, а не григорианским календарем и что при жизни Шекспира год начинался в Англии не 1 января, но 25 марта.³³ Для историка англо-русских культурных и дипломатических отношений это обстоятельство довольно существенно: отсюда, между прочим, явствует, что календари, которыми пользовались в то время в Лондоне и в Москве, имели сходство, несмотря на вероисповедные и связанные с ними обрядовые различия у жителей обеих столиц.

Вчитываясь в статейный список посольства Г. Микулина, Л. Хотсон обратил внимание на то место реляции русского посла, где говорится, что королева Елизавета велела ему и состоявшему при нем подьячему Ивашке Зиновьеву «у себя на праздник на крещеньев день хлеба ясти» и что в тот же день «ударил челом королевне Италиянские земли Флоренской удельной князь Верджен Аурсинов»,³⁴ т. е. Вирджинио Орсини, герцог Браччьяно, как известно, выведенный в этой самой комедии Шекспира. Исходя из этого свидетельства Микулина и проверив его с помощью других документов, впервые публикуемых, Л. Хотсон пришел к неопровержимому выводу, что первое представление «Двенадцатой ночи» Шекспира состоялось в присутствии королевы Елизаветы в Уайтхолле после ужина вечером 6 января 1600 г. (или по нынешнему летосчислению 1601 г.), т. е. в тот самый «крещеньев день», о котором пишет Г. Микулин.³⁵ Исследование Л. Хотсона представляет значительный интерес не только для шекспироведов, но и для историков России XVI—XVII вв. Большой отрывок из статейнего списка Г. Микулина вошел в эту книгу Л. Хотсона в точном английском переводе, сопровождаемый чрезвычайно интересными пояснениями и дополнениями архивного характера, без которых отныне не сможет обойтись ни один комментатор этого ценного памятника старинной русской дипломатии. Просматривая печатные каталоги английских рукописных собраний, Л. Хотсон, в частности, обратил внимание на небольшой, но любопытный и до того еще не публиковавшийся документ, хранящийся среди других ценных исторических бумаг в библиотеке герцога Нортумберлендского: это подробное описание «приема и увеселений московитского посла, а также итальянского знатного дворянина, герцога Браччьяно при дворе королевы Елизаветы», к которому приложен перечень всех лиц, «сопутствовавших ее величеству королеве во время ее обеда вне дворца (dining abroad) в Двенадцатый день 6 января».³⁶ Этот документ, опубликованный Л. Хотсоном по рукописи полностью,³⁷ подтверждает замечательную точность донесения Г. Микулина и в то же время дополняет его многими интереснейшими подробностями. Из данного английского источника мы узнаем не только имена всех лиц, присутствовавших в тот день на приеме у королевы, и распорядок торжеств и увеселений, но и, например, имена всех англичан, которым было поручено привезти москвичей в карете из дома, где они жили (возле Биллингсгейта), в Уайтхолл, где состоялись прием и парадный обед; во главе свиты, назначенной для москвичей, поставлен был сэр Джером Баус (Bowes), в свое время и сам побывавший в Москве в качестве английского посла (в 1583—1584 гг.) и, следовательно, обладавший известным опытом общения с русскими официальными лицами (Микулин именует его «князь Еремей Боус»). Из указанного английского документа явствует, что для сопровождения москвичей выделено было четырнадцать англичан, «два рыцаря и двенадцать джентльменов» («To attend the Embassador were apointed two knightes and twelve gentlemen») и что это число соответствовало общему количеству русских, находившихся в составе посольства: один из них за две недели до рождественских праздников умер н был похоронен в Лондоне с соблюдением некоторых православных обрядов, о чем в городе ходили разные толки.³⁸ Г. Микулин в своем отчете об этом умолчал. Сопоставление указанных английского и русского документов позволило совершенно точно установить, где, в каких помещениях и в чьем присутствии королева Елизавета принимала московского посла и своего итальянского гостя; найденные и впервые опубликованные Л. Хотсоном другие письменные свидетельства, например два письма Вирджинио Орсини из Лондона к его жене, герцогине Флавии,³⁹ в которых он описывает прием у английской королевы, состоявшийся в январе, дают нам новые, не менее живописные подробности. Хотя Микулин и Орсини в тот день получили аудиенции у королевы и обедали в разных «палатах»⁴⁰ (Микулин имел ранг полномочного посла, Орсини же был просто гостем из Тосканы), но они встретились в Уайтхолле⁴¹ и, вероятно, получили возможность приглядеться друг к другу.

В заключение праздничного дня, после ужина и танцев, на которые Микулин зван не был⁴² (и на которые он, вероятно, не явился бы даже в случае приглашения: дело ведь происходило в «крещеньев день»!), состоялось представление комедии Шекспира («Двенадцатая ночь») актерами, среди которых был и сам автор; спектакль смотрели королева Елизавета и ее знатный итальянский гость.⁴³

Хотя между Микулиным и Орсини беседы не было (а посредником на этот раз мог быть тот же лондонский переводчик, состоявший при московском посольстве, — «Ондрей Грот»), но они несомненно расспрашивали друг о друге; оба эти иностранца вызвали к себе чрезвычайное любопытство лондонских жителей, чем, в частности, объясняется и обилие свидетельств о них современников. Г. Микулин поражал англичан своей дородностью, высоким ростом, мужественной осанкой; всеобщее изумление вызывал его драгоценный «кафтан» (caftan) из золотой парчи с оплечьем, густо усыпанным крупным жемчугом и драгоценными камнями.⁴⁴ Вирджинио Орсини был живописен на свой образец, как типичнейший представитель ренессансной флорентийской культуры (портрет его приложен к исследованию Л. Хотсона); то, что было известно о нем до его приезда в Лондон, воспроизвел Шекспир в своей комедии; многие знали также, что в 1589 г. юного Орсини, ездившего в Рим из Флоренции на свадьбу с племянницей папы, приветствовал в цикле сонетов сам Торквато Тассо. Характерно, что тот же Орсини стал не только действующим лицом блистательной, искрящейся весельем, может быть самой «ренессансной» комедии Шекспира, но также героем совершенно ей противоположной, мрачной, кровавой трагедии Дж. Уебстера «Белый дьявол» («White Devil», 1608), знаменовавшей уже декаданс и начало распада елизаветинской драматургии. Не подлежит сомнению, что Шекспир, вероятно видевший подлинного герцога Орсини Браччьяно в Уайтхолле во время представления «Двенадцатой ночи», не мог не знать и о Микулине, даже если ему не представился случай наблюдать где-нибудь за московским послом и другими членами этого посольства; недаром в английских официальных документах и переписке этого времени имена Микулина и Орсини, занимавших лондонцев весь январь месяц — вплоть до восстания Эссекса, нередко стоят рядом.

Напомним в связи с этим еще один малоизвестный факт, подтверждающий реальный интерес жителей Лондона той поры к русским дипломатам, появлявшимся в английской столице. Младший современник Шекспира, плодовитый драматург Томас Хейвуд (Th. Heywood, 1574—1641), в одной из своих исторических драм — «Если вы не знаете меня, вы никого не знаете» («If you know not me, you know nobody»), опубликованной в 1605 г., в которой изображены победа англичан над испанской Армадой и основание Лондонской биржи, выводит на сцену также русского посла, в честь которого устроен банкет основателем биржи, Томасом Грешемом. Облик этого москвича, каким он представлен в пьесе Хейвуда, весьма характерен, так как он обрисован с несомненным сочувствием английского драматурга. Русский посол появляется в первой сцене первого акта этой пьесы; ремарка гласит, что в комнату, где все приготовлено для торжественного ужина, «входят Грешем, а за ним Посол. Музыка. Посол садится. Входят сэр Томас Рамзей, два лорда, миледи Рамзей, слуги и переводчик». Грешем приветствует их и представляет им иностранного гостя:

... Этот русский князь, посол императора,⁴⁵
Не понимает нашего языка. Переводчик,
Скажи ему, что мы ему рады.

    Переводчик

Князь говорит по-латыни,
И на этот язык я буду для него переводить.

Далее между Грешемом, лордами и русским послом ведется довольно оживленная беседа именно на латинском языке. В той же сцене посол интересуется, в частности, на каком языке он должен будет беседовать с королевой, и получает ответ, что, «несмотря на то, что она женщина, королева является редким знатоком языков» и что она не пользуется услугами переводчиков, так как сама («propria voce») говорит «по-испански, по-латыни, по-французски, по-гречески, по-голландски и по-итальянски»; из дальнейшей беседы выясняется, что русский посол понимает толк в драгоценностях и отказывается купить крупную жемчужину, за которую непомерную цену заломил французский купец.⁴⁶

Хорошо известно еще одно упоминание Шекспира о России — в поздней пьесе «Зимняя сказка» («Winter’«Tale»). Это знаменитое место (III, 2, 117—124), где Гермиона, несправедливо оклеветанная своим мужем и призванная на суд, говорит:

Отцом моим был русский император:
О, когда б он дожил до постыдного суда
Над дочерью! Когда бы он увидел ужас
Моей беды! Не с тем, чтоб мстить,
Но с тем, чтоб пожалеть меня.⁴⁷

Этот лирический монолог считается одним из удачных мест драмы; он неоднократно служил доказательством высокого лирического подъема и психологической проникновенности шекспировского творчества.⁴⁸ Следует ли считать случайным то обстоятельство, в общем незначительное для общей композиции пьесы, что королева Богемии называет своим отцом «русского императора»? Этот вопрос давно интересовал исследователей, и по этому поводу высказано было много весьма противоречивых соображений.

Не нужно ли и в этой подробности видеть своеобразный отзвук того интереса к Московии, какой существовал в Англии в эпоху Шекспира?

Обычно указывают, что важнейшим источником «Зимней сказки» была «занимательная повесть» Роберта Грина «Пандосто, или Победа времени», позднее переименованная в «Дорасто и Фавнию» («Pleasant History of Dorastos and Fawnia»). Напечатана она была первый раз в 1588 и потом много раз переиздавалась. В повести Грина рассказывается та же история о гибельных последствиях ревности и слишком позднего обнаружения напрасной клеветы, что и у Шекспира; при этом Шекспир в первых трех действиях «следовал довольно близко новелле, отступая от нее только в тех случаях, когда это ему было нужно для драматических целей»,⁴⁹ и лишь переменил имена действующих лиц. У Р. Грина Пандосто, король Богемии (которого Шекспир назвал Леонтом и сделал королем Сицилии), ревнуя свою жену Белларию (у Шекспира — Гермиона) к сицилийскому королю Эгисту (у Шекспира — Поликсен, король Богемии), в конце концов доводит ее до смерти и слишком поздно убеждается в ее невиновности.⁵⁰ Характерно, что у Грина оклеветанная королева также является «дочерью русского императора», и «это обстоятельство, — по словам Н.И. Стороженко, — есть одна из причин, в силу которых Пандосто отлагает свой план мщения Эгисту и решается все выместить на своей жене Белларии; у Шекспира же, наоборот, Гермиона говорит на суде, что она дочь русского царя, и горюет о том, что отец не может пожалеть о ней».⁵¹ Р. Грин же, по мнению исследователя, «дает Эгисту в жены дочь русского царя, по всей вероятности потому, что в конце XVI в. Россия уже начала сильно интересовать англичан».⁵² Слово «император» в применении к русскому «царю» или «великому князю» у Грина и Шекспира подверглось особому истолкованию.⁵³

Повесть Грина, однако, является не единственным источником пьесы Шекспира; лежащий в ее основе сюжет широко распространен в мировой литературе. Давно отмечено было сюжетное родство новеллы Грина с источниками, из которых один был обработан в пьесе Лопе де Вега («Marmol de Felisardo»); указывали также на нидерландскую драму XV в. («Abel spel van Esmoreit»), в которой, как и у Шекспира, идет речь о сицилийском короле, заключающем свою жену в тюрьму по подозрению в измене,⁵⁴ и т. д. Из многочисленных исследований, посвященных источникам «Зимней сказки», особое внимание ее русских истолкователей вызвали разыскания историка Польши Я. Каро, гипотезы которого впоследствии поддержаны были в Петербурге шекспироведом Р. Бойлем. В статье о двух пьесах Шекспира — «Зимней сказке» и «Буре» — Я. Каро указал на прибалтийскую легенду, якобы лежащую в их основе, и еще раз попытался связать их создание с интересом к «Московии», столь характерным для англичан в конце XVI — начале XVII в.

Внимание Я. Каро привлекло польское историческое сказание, записанное архиепископом гнезненским Чарнковским и относящееся ко второй половине XIV в. Мазовецкий князь Земовит был женат на силезской княжне; имя ее варьируется в различных источниках, где она называется Евдокия, Елизавета или Людмила. Наговоры и нашептывания обвинили ее в любви к одному из придворных — Добеку, и суровый князь Земовит воспылал ревностью. Его не смягчили уверения в невинности княгини, исходившие от девиц ее свиты, подвергнутых пытке. Он повелел бросить ее в темницу и приказал задушить, после того как она в заточении родила мальчика. Много лет спустя убедились в полной невинности княгини. Добек был случайно задержан; когда этот подозреваемый обольститель был по повелению Земовита разорван на части лошадьми, в нем узнали переодетую женщину.

Мальчик княгини, рожденный в темнице и названный Генрихом, остался в живых; сначала в строгой тайне его взяла к себе Маргарита Штеттинская (в легендарных обработках всей этой истории названная Саломеей), дочь Земовита от первого брака. Когда после смерти Добека устранены были все сомнения в его вероломстве, Маргарита вернула мальчика отцу. Земовит привязался к нему со всей страстью раскаявшегося убийцы, как бы пытаясь этим ослабить укоры совести за поспешный и несправедливый приговор, вынесенный им матери Генриха. Земовит сделал сына духовным лицом и, несмотря на его молодые годы, впрочем не без труда, добыл ему кафедру епископа Плоцкого. В 1392 г., когда Генриху было около двадцати лет, польский король Ягелло отправил его послом к Витовту, князю Литовскому, в это время находившемуся в Пруссии; доехавшему сюда Генриху полюбилась сестра Витовта, Рынгалла, и он женился на ней, сняв с себя сан епископа, но вскоре умер, отравленный рыцарями Тевтонского ордена. По мнению Я. Каро, сватовство Генриха чрезвычайно напоминает любовную идиллию шекспировской пьесы, где сын оклеветанной Гермионы, рожденный в темнице и тайно воспитанный на чужой стороне, подобным же образом влюбляется в сицилийскую принцессу.⁵⁵

Я. Каро, как ему казалось, установил прочную связь между польским сказанием, новеллой Грина и «Зимней сказкой»; он не рискнул лишь утверждать, знал ли Шекспир историю сына Земовита по обработке в новелле Грина, или и Грин, и Шекспир самостоятельно пользовались различными ее версиями. До сих пор речь шла только о польской легенде: фоном служили ей исторические польско-литовские отношения. Однако Я. Каро попытался идти еще дальше в своих догадках и вплел в указанную историю и русский эпизод.

Я. Каро предположил, что и «Буря» Шекспира также обязана преданиям, возникшим вокруг событий в Литве в конце XIV в., и что в этой пьесе якобы можно проследить отголоски историй, рассказывавшихся об уже упомянутом Витовте.

Как известно, «Буря» доныне считается одним из самых загадочных созданий Шекспира, источники которого остаются плохо объясненными. Еще Л. Тик указал на замечательное сходство шекспировской драмы с пьесой немецкого писателя конца XVI в. Якоба Айрера «Комедия о прекрасной Сидее». Здесь изображена борьба между Лудольфом, князем Литовским, и владетелем Вильны, Лейдегастом; побежденному Лудольфу оставлена жизнь под тем условием, что он оставит страну со своей дочерью — Сидеей. Слуга Лудольфа — дух Рунцифал (соответствующий Ариэлю у Шекспира) предсказывает изгнаннику, что ему скоро удастся отомстить своему брату, когда к Лудольфу пленником попадет сын Лейдегаста, Энгельбрехт. Так и случается во время охоты. В конце концов Энгельбрехт становится мужем Сидеи. Если Л. Тик указал на несомненную близость «Бури» и «Комедии о прекрасной Сидее», то Я. Каро пытается установить связи между историческим Витовтом литовским, Лудольфом Айрера и Просперо Шекспира: перед нами та же борьба из-за Вильны двух владетелей — Витовта литовского и Ягелло польского (они были двоюродными братьями и друзьями юности). Витовт, как уже указывалось выше, бежит в Пруссию, к меченосцам, но затем дело идет к примирению, и посланный к Витовту от Ягелло Генрих Плоцкий женится на сестре Витовта.

Внимание историка в событиях 1390—1392 гг. может привлечь еще один маленький эпизод; на этот раз он непосредственно связан с Россией, которую трудно исключить из поля зрения, когда речь идет о польско-литовских распрях в конце XIV в.

Осенью 1390 г. в Пруссии, у Витовта, появилось посольство от великого князя московского Василия Димитриевича, сына Димитрия Донского, только что севшего на московский престол: Василий просил руки дочери Витовта, Софии. Никоновская летопись рассказывает, что Витовт согласился на то с большой радостью, так как надеялся с помощью зятя вернуть себе Литву.⁵⁶ Действительно, политическое значение этого брака заключалось в союзе прямо направленном против Ягелло.⁵⁷ Из других источников следует, что московское посольство, во главе которого стояли Поле, Белевут и Селиван (Pole, Belewut и Seliwan), прибыло в Ригу в августе 1390 г. и вскоре, с невестой на корабле, отправилось в Новгород, а оттуда в Москву, где состоялась свадьба в январе 1391 г. Итак, Генрих Плоцкий, герой легенды и предполагаемый прототип шекспировского героя, женившись вскоре на сестре Витовта, стал, таким образом, свойственником московского князя: не к этим ли преданиям восходит, удержанная как Грином, так и Шекспиром подробность, что и Беллария и Гермиона являются дочерями «русского императора»? Не в приключениях ли свадебного путешествия по морю из Риги в Новгород следует искать отдельные подробности «Бури»? Так рассуждали защитники этой гипотезы о происхождении последних пьес Шекспира, в свое время довольно многочисленные. Петербургский шекспировед Р. Бойль, пользовавшийся немалым авторитетом в конце XIX в., проверивший и значительно дополнивший исследования Я. Каро,⁵⁸ также пришел к заключению, что в основе «Бури» и «Зимней сказки» лежит историческое предание о событиях в Литве в XIV в.⁵⁹ Слова Гермионы («Отцом моим был русский император»), по мнению Р. Бойля, объясняются именно из сватовства Василия I к Софье Витовтовне и указывают на общность действующих лиц в той и другой драме Шекспира: главным сюжетом «Зимней сказки» послужила история ревности Ягелла (Леонта) н гонения его на Гедвигу (Гермиону), «которую Шекспир ошибочно считает дочерью Софьи Витовтовны»; но преследования Ягелло своей жены, заподозренной в измене, заключение ее, наконец, публичный суд над нею — все это, как ему кажется, вполне соответствует схеме «Зимней сказки».⁶⁰ Что касается перенесения места действия в Сицилию, тогда как другая часть драмы происходит в Богемии, то Бойль объясняет это смешением географических названий «Сицилия» и «Силезия» (Sicilia—Silesia).⁶¹ Шекспир выбрал первую, как страну, ему более знакомую; по тем же соображениям он заменил Вильну Миланом. Вся обстановка действия — медведи, дремучие леса, — наконец даже самое название «Зимняя сказка» также указывают на северную родину предания. В «Буре» же, которую Р. Бойль возводит к тому же преданию, произошла лишь замена имен, причем Просперо соответствует Витовту, Антонио — Скиргелло, Миранда — дочери Витовта, а Вильна — Милану.

Конечно, гипотезы Я. Каро и Р. Бойля не устраняют многих, весьма значительных затруднений, какие встречают на своем пути предлагаемые ими истолкования и «Зимней сказки» и особенно «Бури». По отношению к последней драме Бойль держался того мнения, что исторические данные сделались достоянием легенд, которыми самостоятельно воспользовались и Айрер, и Шекспир.⁶² Как ни заманчиво было бы связать изложенную прибалтийскую легенду с «Бурей», против нее свидетельствуют очень серьезные факты. История, сюжетно очень близкая к шекспировской, легла в основу одной из повестей испанского писателя Антонио Эславы в его сборнике «Зимние вечера» («Las Noches de Invierno»), издававшемся дважды — в Пампелуне в 1609 г. и в Брюсселе в 1610 г.; тот же сюжет мы встречаем и у Кальдерона. Новейшие исследования, произведенные на широком фольклорном материале, подчеркнули широкую распространенность этого сюжета и его близость к различным вариантам сказок о «невинно гонимой».⁶³

С тем большей осторожностью следует отнестись к другим попутным и совершенно случайным сопоставлениям, к которым прибегали указанные исследователи шекспировских пьес, пытаясь установить какие-то связи между некоторыми их подробностями и особенностями старорусского быта, географией и этнографией Московского государства во время Шекспира.⁶⁴

Таким образом, сложные разыскания и реконструкции, предпринятые Я. Каро и Р. Бойлем для того, чтобы объяснить упоминание «русского императора» в словах Гермионы на суде, остались остроумными гипотезами эрудитов, не имеющими доказательной силы. Наиболее существенным из аргументов Я. Каро в пользу его предположений, которым он пытался подкрепить свои исследования, была его ссылка на популярность «московской темы» в английской литературе времени Шекспира; это наблюдение действительно подтверждается целым рядом других фактов, частично приведенных и нами; Я. Каро говорит о путешествиях в «Московию» англичан, об оживленных торговых сношениях между Лондоном и пристанями Белого моря и на сухопутных путях между Архангельском и Москвой, об английских книгах о русском государстве Флетчера, Гаклюйта и их продолжателей и т. д. «А какое впечатление на огненное воображение Шекспира должен был произвести образ Ивана Грозного, который превзошел Нерона и Калигулу в жажде крови и безумии самодержавной власти!» — восклицал Каро, у которого не возникало никаких сомнений относительно того, хорошо ли были известны Шекспиру события, происходившие в современной ему Москве.⁶⁵

Мы уже говорили выше о том, как реагировала английская сцена, охотно собиравшая и воспроизводившая всякие злободневные новости, на обмен посольствами между Лондоном и Москвой, на оживление русско-английской торговли и т. д. Вероятно, существовали в ту пору и целые пьесы из русской жизни, тексты которых, однако, до нас не дошли.⁶⁶ В связи с этим интересно обратить внимание на один малоизвестный и еще недостаточно истолкованный исследователями призыв, адресованный анонимным лондонским писателем XVII в. одновременно Шекспиру, Бену Джонсону и Фольк-Гревилю, — сочинить трагедию из современной русской истории.

В 1605 г. в Лондоне вышла в свет книга со следующим длинным, по обычаю того времени, заглавием: «Сэра Томаса Смита путешествие и пребывание в России, с описанием трагической смерти двух императоров и одной императрицы, случившейся в течение одного месяца, когда он был там, а также чудесного спасения ныне царствующего императора, считавшегося умершим 18 лет тому назад».⁶⁷ В этом издании рассказывается о посольстве Томаса Смита ко двору Бориса Годунова, состоявшемся в конце 1604 — начале 1605 г. Сам автор этой книги к составу посольства не принадлежал и в Москву не ездил: сочинение его составлено на основании устных рассказов и письменных заметок тех лиц, которые участвовали в этой поездке. Имя сочинителя в книге не упомянуто и в справочных источниках считается нераскрытым;⁶⁸ между тем еще в 1893 г. Р. Бойль и И.М. Болдаков, подготовляя к изданию русский перевод этого ценного исторического источника, пришли к заключению, что «Путешествие Т. Смита» принадлежит перу Джорджа Уилкинса, второстепенного лондонского литератора, драматурга, публициста и повествователя начала XVII в.⁶⁹

До нас дошло несколько произведений этого Уилкинса, в том числе одна комедия, изданная в Лондоне в 1607 г., историческая пьеса, написанная им в сотрудничестве с двумя другими драматургами, в издании того же года (1607), прозаический трактат о «Трех несчастиях варварства — чуме, голоде и гражданской войне» (без года и места издания) и, наконец, повесть «Многотрудные похождения Перикла» (The Painfull Adventures of Pericles, Prince of Tyre. London, 1608), в особенности замечательная тем, что она представляет собою пересказ известной пьесы Шекспира.⁷⁰

И.М. Болдаков справедливо отметил, характеризуя безыменного составителя «Путешествия Т. Смита», что ему присуща «замашка постоянно приплетать к своему рассказу театральные реминисценции и смотреть на излагаемые им события с точки зрения сценического искусства» и что такая манера объяснилась бы сама собою, если бы удалось другим путем установить его предполагаемое тождество с драматургом Дж. Уилкинсом. Рассказ о путешествии в Россию английского посла изложен весьма напыщенным слогом, изобилует цитатами и литературными реминисценциями. Пользуясь свежими известиями, привезенными англичанами, о России, автор — кто бы он ни был на самом деле — дает характеристику важнейших событий в Московском государстве за последние годы. Естественно, что наибольшее внимание его привлекала история Бориса Годурова и Димитрия Самозванца.⁷¹ «Теперь, — говорит он, — я на-мерен рассказать о появлении как бы воскресшего царевича, считавшегося умершие в течение восемнадцати лет, об отравлении государя, который без этого мог бы прожить два раза столько же лет, — так что как будто бы происходит судебный осмотр мертвых тел в какой-нибудь театральной пьесе, где одно и то же лицо и умирает и оживает в один и тот же день». «И в самом деле все это стоило бы быть представленным на сцене!» — подчеркивает автор в особой ремарке. Описав далее смерть Бориса, первые триумфы Самозванца, измену Басманова, автор «Путешествия» говорит о юном царевиче Федоре, внезапно ставшем царем: «Федор Годунов тем не менее мог легко видеть, что почва уходит у него под ногами, и вполне ясно понимать (хотя его юность и душевная чистота, быть может, и мешали полноте такого сознания), что солнце Клонится к закату или облекается тучами в самый полдень, что законный преемник его уже объявился..., что далее власть и правление его родителя, подобно театральной пьесе, заканчивающейся катастрофой, завершается ныне ужасною и жалостною трагедией, достойной стоять в одном ряду с "Гамлетом"».

Это нежданное для нас сопоставление Федора Годунова с Гамлетом шекспировской пьесы, незадолго перед тем шедшей на сцене (1603—1604) и дважды изданной в те же годы (1603, 1604), представляется, однако, весьма типичным для лондонского литератора начала XVII в., близкого к тогдашним театральным кругам; что оно действительно могло открыть весьма заманчивые драматургические перспективы, подтверждает и сам автор «Путешествия» на последних страницах своей книги. Описав трагическое положение, в котором оказался весь род Годуновых, подчеркнув необычайную сценичность и драматизм связанных с ними событий, он снова восклицает: «Да, их положение заслуживает быть оплаканным каким-либо знаменитым писателем!» — и перечисляет тех английских поэтов и драматургов, кому оказалась бы по силам эта сложная и трагическая тема: это мог бы сделать «царь поэтов Сидней», «умеющий придать жизнь даже самому безжизненному», или изобразить в трагедии, «скорбящей над миром, блещущей глубокими мыслями и полной восторга», «благородный Фольк-Гревиль»;⁷² «все это мог бы дать, если бы пожелал, столь выработанный во всем наш английский Гораций» (вероятно, Бен Джонсон, о котором далее говорится: «Our Lawreat worthy Beniamen»), Далее идет речь и об «английском Овидии», под которым, по-видимому, подразумевается Шекспир. «Что же касается меня, — скромно замечает он после этого рассуждения, то я не только не могу назваться ни Аполлоном, ни Апеллесом, но я даже не преемник муз, а разве лишь принадлежу к младшим братьям».⁷³ Это был настоящий вызов, брошенный английским драматургам качала XVII в. К сожалению, он остался без ответа; до нас, во всяком случае, не дошло такой пьесы, о которой мечтал автор «Путешествия Т. Смита», может быть обсуждая тему и со своими собеседниками, возвратившимися из Москвы. Лишь десятилетие спустя Джон Флетчер, племянник Джайльса Флетчера — посланника и автора книги о России (1591) — создал пьесу на русский сюжет «Верноподданный» («The Loyal Subject», 1618), действие которой сосредоточено в Москве и в которой ощущается порой веяние шекспировской драматургической манеры. Хотя она посвящена и не Димитрию Самозванцу и не Годунову, но многое в ее сюжете и подробностях восходит именно к русским событиям смутной поры (в том числе и имя одного из действующих лиц — Burris). На сцене она шла после смерти Шекспира.

Примечания

1. Raphael Holinshed. Chronicles of England, Scotland and Ireland. London, 1587, p. 1132; Joseph Robertson. Documents relating to the first Russian Embassy in England in 1556. «Archeological Journal», 1876, vol. XIII, pp. 77—80.

2. Любопытно, что минералогическое название слюды «мусковит» попало в русский язык из английского (И.И. Гинзбург. Слюда в Архангельской губ. «Природа», 1916, № 3, стр. 349). У английских драматургов — современников Шекспира «muscovy glass» упоминается неоднократно (например, в комедиях Марстона «Недовольный», 1600, Бена Джонсона «Глупый черт», 1616).

3. См.: Max Bohme. Die grossen Reisensammlungen des XVI Jahrh’s und ihre Bedeutung. Strassburg, 1904, S. 152; G. Parks. Richard Hakluyt and the English voyages. N. Y., 1908. Русские переводы из труда Гаклюйта и его продолжателей в отрывках появлялись много раз начиная с 30-х годов XVIII в. (см.: П.П. Пекарский. История Академии наук, т. I. СПб., 1870, стр. 585); одно из последних изданий: Английские путешественники в Московском государстве в XVI в. Пер. с англ. Ю. Готье. М.—Л., 1938.

4. G. Binz. Londoner Theater uns Schauspiele. «Anglia», 1899, Bd. XXII, S. 461.

5. См.: М.П. Алексеев. Английский язык в России и русский язык в Англии. «Ученые записки Ленинградского гос. университета», серия филологических наук, вып. 9, 1944, стр. 78—80.

6. Все эти упоминания перечислены в словаре: Francis Stokes. A Dictionary of the Characters and Proper Names in the Works of Shakespeare. London, 1924, p. 286. В более новом солидном топографическом словаре к произведениям Шекспира и современных ему драматургов (Edward H. Sugden. Topographical Dictionary to the Works of Shakespeare and his Fellow Dramatists. Manchester, 1925) собрано много упоминаний о России и сопредельных с нею странах, встречающихся в произведениях английских драматургов конца XVI — начала XVII в.; здесь указаны, например, такие географические имена, как «Moscow», «Muscovy», «Musko», «Russ», «Russia», «Volga», «The River Ob» (река Обь), «The River Petsora» (река Печора), «Menseck» (Минск) и т. д. Заслуживает внимания недавняя попытка доказать, что именем «Danskers», встречающимся, в частности, в «Гамлете» (II, 1, 7), в шекспировской Англии называли не только «датчан», но и «жителей Гданьска», польского морского порта (см.: Gesta Langenfeit. Shakespeare’s Danskers. «Zeitschrift für Anglistik und Amerikanistik», 1964, H. 3, стр. 266—277. Автору этой статьи осталась неизвестной специальная литература о польских элементах в «Гамлете»).

7. Дж. Дрейпер (J.W. Draper. Shakespeare and Muscovy. «The Slavonic and East European Review», 1954, vol. XXXVIII, № 80, December, p. 218) обратил внимание на то, что Шекспир почти вовсе не дает топографических подробностей о русской земле (их больше у Марло или Деккера) — у него нигде не называются ни Ледовитый океан, ни Белое море, ни Северная Двина или Волга (ср., однако: Sarah Nutt. The Arctic voyages of William Barents in probale relation to certain of Shakespeare’s plays. «Studies in Philology», 1942, vol. XXXIX, pp. 240—264). О России в произведениях драматургов-елизаветинцев см.: K.H. Ruffmann. Das Russlandbild im England Shakespeare’s. Göttingen, 1952, SS. 155—156 (автору осталась неизвестна работа: Е. Eckhardt. Die Dialekt und Angländertypen des älteren englischen Dramas. In: «Materialien zur Kunde des älteren englischen Dramas», Louvain, Bd. XXXII, Th. II, SS. 133—135). В. Морфилл (W. Morfill. Russia. London, 1890, p. 74) указывает еще на одну (опущенную у Экхардта и у Руффмана) пьесу Томаса Хейвуда «Похищение Лукреции» («The Rape of Lucrece», 1608, III, 5), где идет речь о русском квасе и соболях, которыми русские украшают свои головные уборы.

8. Английские комментаторы Шекспира не всегда правильно объясняют это место; так, например, Дж. Дрейпер (Shakespeare and Muscovy, p. 219) на том основании, что он «не нашел ссылок на медведей у английских путешественников» в России, предположил, что упоминания «Русских медведей» и в «Генрихе V», и в «Макбете» будто бы восходят к печатным известиям об арктических плаваниях Вилема Баренца 1594—1596 гг.; но у Баренца говорится о белых медведях, нападавших на мореплавателей, а не о медведях русских лесов, которых продавали в Англию и в XVI—XVII вв. и часто возили туда на кораблях для устройства травли.

9. В оригинале:

This will last out a night in Russia
When nights are longest there.

10. По мнению Дж. Дрейпера (Shakespeare and Muscovy, p. 218), о длинных северных ночах в России Шекспир «без сомнения узнал из уст участника какой-нибудь экспедиции»; недаром, догадывается он, в «Напрасных усилиях любви» упомянуты подобные мореплаватели, «возвратившиеся из Московии», бледные после испытанной ими морской болезни («Why look you pale? Sea-sick, I think coming from Muscovy»; V, 2, 393). Нет, однако, необходимости предполагать в данном случае, что Шекспир пользовался каким-либо устным источником, так как речь шла о климатических особенностях, более или менее известных каждому образованному англичанину той поры. По поводу упоминающихся в «Гамлете» (III, 2, 137; IV, 7, 81) соболиных мехов (sobles) тот же Дж. Дрейпер полагает, что Шекспир видел эти меха и знал их происхождение из Московии и о ганзейской торговле ими (р. 218).

11. Комедия «Напрасные усилия любви» появилась в печати с обозначением 1598 г. и с пометой на титульном листе, что она играна в присутствии королевы «на последних святках» (W. Greizenach. Geschichte der neueren Drames, Bd. IV. Halle, 1909, S. 678), но пьеса и тогда уже не была новой, на что намекает указание в подзаголовке «Заново исправлена и дополнена»; некоторые исследователи толковали это свидетельство в том смысле, что существовало и более раннее, до нас не дошедшее издание пьесы. Большинство новейших исследователей приходило к заключению, что она не могла быть написана позже начала или середины 90-х годов (см.: E.K. Chambers. William Shakespeare, vol. I. Oxford, 1930, p. 172), некоторые исследователи считали, что «Напрасные усилия любви» прямо приспособлены к представлению при дворе королевы Елизаветы и намекают на события и сплетни предворной жизни (см.: «Englische Studien», 1929, Bd. XLIV, H. 2—3, SS. 352—362). В этом вопросе некоторую помощь может оказать и разыскание источников русского эпизода в пятом акте пьесы. В связи с этим уже Уорбертон, по словам Фернесса, обращал внимание на то, что положение английской торговли в России в эту эпоху очень интересовало широкие круги населения; следуя же Гаклюйту (The Principal Navigations..., vol. I, pp. 489—499), можно установить, что этот интерес особенно повысился к 1590—1591 гг. (см.: A. New Variorum Edition of Shakespeare, ed. H.H. Furness, vol. XIV, Philadelphia, 1904, p. 330).

12. В оригинале:

    Воуet

They do, they do; and are apparell’d thus,
Like Muscovites or Russians, as I guess.

13. В оригинале:

My frozen Muscovites, adieu!

14. J. Ritson. Remarks, critical and illustrative, London, 1783, p. 40; ср.: И. Гамель. Англичане в России, т. I. СПб., 1865, стр. 160.

15. F. Soerennsen. The Masque of the Moscovites in «Love’s Labour’s Lost». «Modern Language Notes», 1935, vol. 50, December, pp. 494—501.

16. Обращая внимание на то, то текст цитированных выше слов Бойс испорчен и что между нерифмующимися стихами 126—127:

They do, they do, and are apparell’d thus,
Like Muscovites or Russians, as I guess —

может быть, недостает целой строки, Э. Тиссен предлагал восстановить се (основываясь именно на описании русского костюма у Холла) приблизительно в таком виде: «Hal’s furr’d, boot’s pike’d, in long and motley dress», т. е. «в меховых шапках, заостренных сапогах, в длинном и пестром платье» (Ed. Tiessen. Beiträge zur Feststellung und Erklärung des Shakespearetextes. «Englische Studien», 1878, Bd. II, SS. 188—189).

17. См.: O.J. Campbell. Love’s Labour’s Lost Re-studied. In: «Studies in Shakespeare, Milton and Donne», Universitv of Michigan, 1925, pp. 1—45.

18. См.: Gesta Grayorum, ed. W.W. Greg. London, 1914 (The Malone Society Reprints, № 6); E.K. Chambers. William Shakespeare, vol. I, p. 335; F. Soerensen. The Masque of the Muscovites in «Love’s Labour’s Lost», p. 499; F.A. Yates. A Study of Love’s Labour’s Lost. Cambridge, 1936, pp. 11, 133, 135; K.H. Ruffmann. Das Russlandbild im England Shakespeare’s, S. 171.

19. Значение данного свидетельства Т. Лоджа подчеркнул Руффман (K.H. Ruffmann. Das Russlandbild im England Shakespeare’s, S. 171); нельзя, однако, не согласиться с М. Андерсоном, которому оно представляется «до некоторой степени загадочным» (M.S. Anderson. British Discovery of Russia. London, 1958, p. 32). В самом деле, Лодж говорит: «Your Muscovian strangers, your Scithian monsters, wonderful by one Eurus brought upon one stage in ships, made in sheepskin» (Th. Lodge. Works, ed. W. Gosse, vol. I. Glasgow, 1883, p. 20), т. e. «Ваши московские чужестранцы, ваши скифские чудовища, удивительно представленные на сцене неким Эвром (?) на кораблях, сделанных из овчин».

20. S. Lee. A new study of Love’s Labour’s Lost. «The Gentleman’s Magazine», 1880, October, p. 455 и сл.

21. Ср.: Ю. Толстой. Обзор сношений России с Англией. «Сборник имп. русского исторического общества», т. XXXVIII, СПб., 1880, стр. 32—33; Дм. Цветаев. Из истории брачных дел в царской семье московского периода. «Русский вестник», 1884, т. 172, стр. 156—157. Для обоснования своей гипотезы С. Ли мог воспользоваться также статьей Н.К. Богушевского «Historical Notes relating to czar John "the Terrible" of Russia and Queen Elisabeth of England» в журнале «Reliquary. Quarterly Journal of Acrhaeology» (ed. by L. Jewitt, 1875, vol. XVI, pp. 1—18), в которой о пребывании посольства Писемского в Лондоне рассказывается на основании английских и русских первоисточников.

22. Ю. Толстой. Обзор..., стр. 34—45.

23. «Сборник имп. русского исторического общества», т. XXXVIII, стр. 68—69; Путешествия русских послов XVI—XVII вв. Статейные списки. М.—Л., 1954, стр. 153—154.

24. S. Lee. A new study of Loves Labour’s Lost, p. 457; Дж. Горсей. Записки о Московии. СПб., 1909, стр. 53.

25. Дж. Роджерc (J.D. Rogers) в статье «Voyages and Esplorations», входящей в сборник «Shakesspeare’s England» (vol. I, London, 1917, p. 182), высказывает предположение, что ссылки лапландских колдунов («Lapland sorcerers») в «Комедии ошибок» (IV, 3, 11) Шекспира заимствована драматургом именно из этой книги Флетчера, в которой действительно упоминается о колдовстве у лапландцев; впрочем, об этом шла речь и во многих других сочинениях той поры.

26. У Флетчера, между прочим, говорится: «Что касается до их <русских> телосложения, то они большей частью роста высокого и очень полны, почитая за красоту быть толстыми и дородными». (О русском государство. СПб., 1905, стр. 124).

27. С. Шевырев Шекспир о русских. «Москвитянин», 1842, ч. III, № 5, стр. 93—96. Позднее автор статьи «Этюды Шекспира. Шекспир в его малоизвестных произведениях» («Репертуар и Пантеон», 1845, т. XI, кн. 9, стр. 593—605), давая комментарий к «Напрасным усилиям любви» и отрицательно отзываясь о ее «напыщенном слоге и натянутом остроумии», между прочим, писал о 2-й сцене V акта: «Весь этот маскарад — довольно неудачная выдумка, ни к чему не служащая. Любопытно было бы узнать, как при Шекспире одевались русскими или москвитянами» (стр. 603). Тем не менее именно указания С. Шевырева на русские эпизоды в творчестве Шекспира ввели их в русский литературный оборот. Вспоминали их и в русской печати в 1864 г. в связи с юбилеем Шекспира. Так, например, основываясь на них, Аполлон Майков в написанном им юбилейном стихотворении этого года, однако, дал уже полную нолю собственной фантазии и в явном противоречии с подлинными текстами английского поэта рисовал такое представление Шекспира о Московии:

Ты смутно лишь слыхал о Русски холодной,
Великолепии московского царя,
Боярах в золотой одежде, светозарных
Палатах, где стоит слоновой кости трон
И восседает сам владыка стран полярных,
Безмолвием и славой окружен.
      («Юбилей Шекспира», 1864)

28. Лицо посла выразительно, но нс очень типично: он изображен без бороды, с небольшими, скошенными по-татарски усами, с умным, спокойным взглядом темных глаз и в относительно скромной одежде — в кафтане без стоячего воротника, но с оплечьем, шитым жемчугом и каменьями, и с шапкой-колпаком, отороченной мхом. Снимок с портрета помещен в издании «Archives principales de Moscou du Ministère des Affaires étrangères. Portraits et tableaux, appartenant aux Archives», Moscou, 1908 (planche XI, № 54), затем при статье Е. Дракохруст, дающей подробную биографию Микулина, в «Трудах Гос. исторического музея» (вып. XIV, М., 1941, стр. 68—71); недавно этот портрет воспроизведен в книге «Путешествия русских послов XVI—XVII вв.» (между стр. 160 и 161).

29. «Сборник имп. русского исторического общества», т. XXXVIII, стр. 338—340; Н. Чарыков. Посольство в Англию дворянина Григория Микулина в 1600 и 1601 гг. М., 1876, стр. 11—12; Путешествия русских послов XVI—XVII вв., стр. 178—179.

30. Анонимный автор книги о путешествии в Россию английского посла Т. Смита, изданной в Лондоне в 1605 г. (см. о ней ниже), свидетельствует, что этот посол проездом из Архангельска в Москву остановился в Ярославле именно в доме Микулина и что неподалеку от него жил «один английский джентльмен по прозванию Джордж Гарланд, некогда состоявший на службе у благородного и несчастного графа Эссекса» (Сэра Томаса Смита путешествие и пребывание в России. Пер. И.М. Болдакова. СПб., 1893, стр. 24—25). Ср.: М.П. Алексеев. Англия и англичане в памятниках московской письменности XVI—XVII вв. «Ученые записки Ленинградского гос. университета», № 95, серия исторических наук, вып. 15, 1946, стр. 46—47.

31. См.: L. Hotson. The First Night of Twelfth Night. London, Mercury Books, 1961 (1-е изд., — 1954).

32. Там же, стр. 12.

33. См.: Ed. Brinkmeier. Praktisches Handbuch der historischen Chronologie. 2-te Aufl., Berlin, 1882, S. 83; R.F. Hampson. Medii Aevi Kalendarium, or Dates, Charters and Customs of Middle Ages. London, s. a., pp. 3 и 44.

34. Путешествия русских послов XVI—XVII вв., стр. 175—176.

35. Эти разъяснения подчеркивают лишний раз, что у нас прочно укоренился неправильный русский перевод заглавия этой комедии Шекспира; вместо принятого следовало писать: «Вечер двенадцатого дня».

36. Л. Хотсон (L. Hot son. The First Night of Twelfth Night, p. 14) приводит полное описание этого документа (6 лл.) по изд. «Historical MSS Commision» (Third Report, App. 51b) и обращает внимание на то, что он здесь неверно датирован 6 января 1601 (1602) г. («A full narrative or description of the reception and entertainment of the Muscovite ambassardor and of an Italian Nobleman, the Duke of Brachiana, who where received at the Court of Queen Elisabeth, together with the names of the noblemen in attendance on her Majesty at her dining abroad upon Twelfth-day January, 6»).

37. L. Hotson. The First Night of Twelfth Night, pp. 176—177.

38. Там же, стр. 177. За три дня до рождества Джон Чемберлен писал Дадли Карльтону: «Московский посол похоронил одного из свои людей». В книге записей кладбища при церкви St. Mary at Hill у Биллингсгейта найдена была запись от 5 декабря о погребении «Annys (Онионм?) Russian», т. е., вероятно, «Онисима русского». О русских похоронных обрядах (в частности, о молитве, которую вкладывали в руки покойника) Л. Хотсон цитирует здесь же любопытную рукописную заметку (MS. Harley, 296, f. 195), в которой дается прямая ссылка на то, что так московское посольство хоронило одного из своих людей при королеве Елизавете («This order was used by the Ambassador of Muscovy when he was here in the tyme of Queene Elisabeth»).

39. См.: L. Hotson. The First Night of Twelfth Night, pp. 226—235 (Letters of Don Virginio Orsini, Duke of Bracciano, to his wife, Duchess Flavia; письма датированы 18 и 31 января 1600 г.).

40. Там же, рр. 178—179. Из документа о распорядке приема 6 января 1600 (1601) г. явствует, что Микулин находился первоначально в так называемых «комнатах королевы» («the Queens side»), в частности в «палате советов» («the Council chamber»), откуда он отправился слушать церковную службу; Орсини же был принят в «комнатах короля»; с другой стороны, остается неизвестным, мог ли он присутствовать на английском богослужении (рядом с Микулиным!) как католик.

41. Об этом свидетельствует сам Орсини в первом из указанных писем к жене (см.: L. Hotson. The First Night of Twelfth Night, p. 227): «Questi tutti mi menarno vicino alla porta dove doveva venir la Regina, essendo incontro a me l’Ambasciator moscovito, venuto strasordinario a complire con Sua Maestà».

42. Орсини свидетельствует об этом в том же письме, где, кстати, идет речь о представлении «Двенадцатой ночи»; это чрезвычайно интересное свидетельство заслуживает воспроизведения в подлиннике и в полном виде: после ужина и танцев, пишет Орсини жене, «si rappresentò una commedia mescolata, con musiche e balli, e questa ancora miriserbo a dire in voce. L’Ambasciatore Moscovito non fù presente...» (L. Hotson. The First Night of Twelfth Night, pp. 229—230). В интересной работе М. Рёслер об условиях жизни иностранцев в Англии в конце средних веков и в эпоху Возрождения, дающей много ценных данных и для русских историков, мы находим очень любопытные соображения о том, почему английские публичные театры шекспировской поры (кроме придворных зрелищ) почти не посещались иностранцами, в особенности же дипломатами. Помимо языковых трудностей, немалое значение имели также специфические посольские церемониалы разных стран, запрещавшие послам посещение народных зрелищ этого рода, где они могли легко подвергнуться оскорблениям со стороны зрителей — лондонских ремесленников и горожан (Margaret Rosier. Die Lebensweise der Ausländer in England im späteren Mittelalter und in der Renaissance. «Englische Studien», 1933, Bd. LXVIII, SS. 53—54).

43. Я.С. Лурье в маленькой заметке «Послы из Московии на премьере Двенадцатой ночи» («Театр», 1959, № 3, стр. 190; это ошибочное заглавие было дано не автором, но редакцией журнала) обратил внимание на то, что «русские послы видели в Лондоне одного из прототипов шекспировской комедии в тот же день, когда драматург показывал на сцене Двенадцатую ночь»; однако, следуя распространенному заблуждению, заметка утверждает, что 6 января являлось «кануном» «двенадцатой ночи» и что будто бы этот день (6 января) является одним из «новогодних» (!) праздников. К сожалению, книга Л. Хотсона (в первом издании 1954 г.) осталась Я.С. Лурье неизвестной; она помогла бы ему избежать и некоторых других погрешностей, допущенных им в комментарии к отчету Г. Микулина, вроде, например, утверждения, что Орсини был представителем римского, а не флорентийского рода, как правильно указал московский посол (Путешествия русских послов XVI—XVII вв., стр. 410).

44. Л. Хотсон (L. Hotson. The First Night of Twelfth Night, p. 185) приводит полное и подробное описание одежды Микулина на основании современных английских свидетельств.

45. В оригинале:

This Russian prince, the Emperor’s ambassador.

46. Two Historical plays on the Life and Reign of Queen Elizabeth by Thomas Heywood. With an introduction and notes by J.P. Collier. «Shakespeare Society», London, 1851, pp. 115—117.

47. В оригинале:

The Emperor of Russia was my father:
O that he were alive and here beholding
His daughter’s trial! That he did but see
His flatness of my misery: yet with eyes
Of pity, not revenge!

48. Об этой сцене во втором действии «Зимней сказки» возникла огромная литература. В России Ив. Иванов, печатно протестовавший против постановки этой слабой, по его мнению, пьесы на русской сцене в 1897 г., особо подчеркивал красоты и глубину этой сцены, говоря: «Гермиона теперь одинока и невольно вспоминает об отце, и в этом воспоминании столько живой души, что за эти несколько слов можно и на самом деле простить, если не забыть жестокий анекдот, вызвавший такой перл реальной поэзии» (Ив. Иванов. Лебединая песнь Шекспира. «Русская мысль», 1897, № 12, стр. 206).

49. Н. Стороженко. Роберт Грин. Его жизнь и произведения. М., 1878, стр. 203—205.

50. В статье Н. Делиуса, дающей подробное сопоставление новеллы Грина и пьесы Шекспира, представлены также заслуживающие внимания соображения о причинах замены в «Зимней сказке» имен действующих лиц (N. Delius. Greene’s Pandosto und Shakespeare’s Winter’s Tale. «Jahrbuch der Deutschen Shakespeare-Gesellschaft», 1880, Bd. XV, SS. 22—43).

51. Н. Стороженко. Роберт Грин, стр. 203 и прим. 81 и 180.

52. Там же, прим. 180. По мнению Делиуса (N. Delius. Greene’s Pandosto..., S. 29), Грин мотивирует боязнь Пандосто мести Белларии опасениями, что за нее вступятся многочисленные союзники ее могущественного отца — русского царя, и эта подробность заимствована Шекспиром именно из новеллы Грина.

53. В широко известном в Англии в конце XVI в. словаре Томаса Купера (1517—1594) «Thesaurus Lingvae Romanae et Britannicae» (1565; последующие издания: 1573, 1578, 1584), в приложении к которому имеется небольшой словарь собственных имён («Dictionarium Historicum et Poeticum propria locorum et personum vocabula breviter complectus»), под словом «Moscovia» (в изд. 1584 г.), между прочим, дается следующая справка: «Московиты имеют великого князя, который сам себя называет императором России» («а great duke, who named himself empereur of Russie» см.: K.H. Ruffmann. Das Russlandbild im England Shakespeares, S. 158). На титульном листе книги Дж. Флетчера «О русском государстве», в полном ее заглавии, указано, что речь идет в ней об особенностях правления «русского императора»: «Of the Russe Common Wealth Or Maner of Governement by the Russe Emperour (commonly called the Empereur of Moscovia)» (London, 1591). Дж. Дрейпер (W.J. Draper. Shakespeare and Muscovy, pp. 219—220) обращает внимание на то, что титул «император» (вместо «Duke of Moscovy») дошел до Англии не через Польшу или порты Балтийского моря, так как притязания на этот титул Ивана Грозного отвергались Польшей еще в 1588 г.; тот же исследователь высказывает ошибочное, как нам кажется, предположение, что под «русским императором» отцом Гермионы подразумевается Борис Годунов, «покровитель английских купцов», умерший в 1605 г., и что поэтому Шекспир около 1610 г., когда создавалась «Зимняя сказка», устами Гермионы высказывал сожаление, что его уже не было в живых. Отметим также, что на раме портрета Г.И. Микулина 1600 г. изображенный назван «послом русского императора» («Imp. Russiae legatus») и что об «императоре» Борисе идет речь в «Описании путешествия Т. Смита» (1605) и в упомянутой выше пьесе Т. Хейвуда того же 1605 г. О курьезной должности «командора молчания» при «дворе русского императора» («the grand commander of Silence, which is a chiefe of the Emperour of Russia’s Court) упоминает также Томас Нэш (1567—1601), где-то услышавший ряд тамошних слов (в том числе русское местоимение «наш», созвучное его собственному имени) и употреблявший их в своих произведениях (см.: Н. Стороженко. Роберт Грин, прим. 180).

54. Отметим также, что в повести Томаса Лоджа «Маргарита Американская» («A Margarite of America», 1596) рассказана история трагической любви некоего фантастического южноамериканского «императора» Куска к Маргарите, дочери «русского короля!».

55. См.: J. Caro. Die historischen Elemente in Shakespeare’s «Sturm» und «Wintermärchen». «Englische Studien», 1878, Bd. II, SS. 141—185 (первый вариант этого исследования появился еще в 1863 г. под заглавием «Uber die eigentliche Quelle des Wintermärchens» в «Magazin für die Literatur des Auslandes», 1863, № 33; ср.: «Athenaeum» (London), 1875, November 6, № 2506). Очень доброжелательно о работе Kapo отозвался Р. Вюлькер («Anglia», 1879, Bd. III, SS. 175—177), хотя он и не согласился с основными выводами о польских и русских источниках последних драм Шекспира.

56. См.: Полное собрание русских летописей, т. XI. СПб., 1897, стр. 124.

57. См.: P. Oste-Saken. Livländisch-Russische Beziehungen während d. Regierungszeit des Grossfürsten Witowt von Litauen. «Mitteilungen aus des Livland. Geschichte», Riga, 1908, Bd. XXI, S. 184.

58. R. Boyle. Shakespeare’s «Wintermärchen» und «Sturm». St. Petersburg, 1885 (оттиск из «Programmschrift der St. Annen-Schule»). В первоначальном варианте эта работа читана была в качестве доклада в С.-Петербургском историко-филологическом обществе (см.: «Записки романо-германского отделения Филологического общества», вып. I, СПб., 1888, стр. 15—16; «St. Petersburgische Zeitung», 1885, № 48).

59. В рецензии на статью Бойля Макс Кох признал его гипотезы весьма правдоподобными («Englische Studien», 1886, Bd. IX, SS. 305—308).

60. Р. Бойль, между прочим, считал, что анализируемое им историческое предание позволяет даже восполнить один пробел в драме Шекспира: ревность Леонта в «Зимней сказке» является недостаточно мотивированной и потому несколько странной. Между тем, допуская отождествление Ягелло с Леонтом, мы находим объяснение этой ревности в том, что Гедвига, раньше чем выйти замуж за Ягелло, была сосватана за Вильгельма — сына герцога Австрийского. Ягелло было донесено о посещении Вильгельмом Кракова и о его тайных связях с королевой. Этим и объясняется ревность Ягелло.

61. R. Boyle. Shakespeares «Wintermärchen» und «Sturm», S. 12. Р. Бойль, между прочим, предполагает, что в романе Э. Форда «Похождения Парисмуса, знаменитейшего принца Богемии» (1597), он нашел соединительное звено между происшествиями в Прибалтике в XIV в. и «Бурей» (SS. 21, 24—25); влияние отдельных ситуаций романа он усматривает также и в «Цимбелине». Эти сопоставления в настоящее время оспариваются. В романе Форда можно видеть лишь сплав тех же сказочных и легендарных мотивов, из которых построены пьесы Айрера и Шекспира.

62. См.: W. Wodick. J. Ayrers Dramen in ihren Verhältniss zur einheimischen Literatur und zum Spiegel der englischen Komödianten. Halle, 1912, S. 76.

63. См.: Karl Fouquet. Jocob Ayrers «Sidea», Shakespeares «Tempest» und das Märchen. Marburg, 1929. При анализе сюжетов о «невинно гонимой» автор пользовался также и русскими сказочными вариантами.

64. Наивным, бесплодным и просто бессмысленным представляется, например, предположение Я. Каро, будто бы имя Калибан в «Буре» возникло по созвучию с именем одного из московских послов, прибывших в Ригу в 1390 г., — Селиван! Это звуковое сходство, разумеется, совершенно случайно и объяснить ничего не может, так как ни на чем не основано; гораздо правдоподобнее обычное традиционное объяснение происхождения имени Калибан, анаграмматически образованное от «Каннибала», упомянутого в «Опытах» Монтеня. Недостаточно обоснованным кажется также утверждение Я. Каро, что «множество нитей связывает Калибана с описанием русских самоедов, сделанным Стефеном Борро» (J. Caro. Die historischen Elements..., S. 180), т. e. опубликованным в книге об английских путешественниках Гаклюйта 1589 г. Сходство и на этот раз недостаточно обосновано, хотя весь этот чудовищный и отталкивающий образ дикаря, состоящего в рабстве у колонизатора, почти полностью построен на основании известий, встречающихся в архаических космографиях. В космографиях XVI в. еще встречаются рассказы о баснословных народах северо-восточной России и Сибири, в отдельных случаях совпадающие с тем, что о Калибане говорят Гонзаго («Буря», III, 3, 65) или Стефано и Тринкуло (II, 2, 70; II, 2, 97; III, 2, 9—10). Однако все эти подробности взяты Шекспиром из немецкой космографии Себ. Мюнстера, в английском переводе появившейся в 1572 и 1574 гг., аналогичные рассказы имеются также в «Открытии Гвианы» (1596) В. Рэли, но все они восходят еще к античным и средневековым источникам (Плиний, Гекатей, Мандевиль и т. д.); это лишает возможности привести решение вопроса об источниках этого рода у Шекспира к более или менее прочным выводам, на что напрасно, как нам кажется, возлагал надежду Р. Коули (R.K. Cawley. Shakespeare’s use of the voyages in the «Tempest». «Publication of the Modern Language Association of America», 1926, № 3, pp. 688—726; наиболее правдоподобно, что Шекспир заимствовал ряд подробностей из «Правдивого рассказа о кораблекрушении» В. Стречи и из книги об «Открытии Бермудских островов»), Ср.: B. Nicholson. Shakespeare and Sea-Glasses. «New Shakespeare Society Transactions», 1880, vol. I, pp. 53—55. Сопоставление известий путешественников о баснословных народах Сибири с текстами Шекспира из «Бури» и «Отелло» см. в кн.: М.П. Алексеев. Сибирь в известиях западноевропейских путешественников и писателей XIII—XVII вв. Изд. 2-е, Иркутск, 1941, стр. 121—123.

65. J. Caro. Die historischen Elemente in Shakespeare’s «Sturm» und «Wintermärchen», S. 184. Фернесс в своем критическом издании «Бури» и «Зимней сказки» признал доказанным, что популярность России в Англии в конце XVI — начале XVII в. могла оказать воздействие на выбор отдельных мотивов в произведениях Шекспира, и высказывал даже сожаление, что шекспироведение слишком долгое время пренебрегало исследованиями по русской истории (A New Variorum Edition of Shakespeare, vol. XIV, pp. 322, 348).

66. Такой пьесой могла быть не дошедшая до нас, загадочная пьеса 1598 г. «Voyvode», о которой несколько раз упоминается в дневнике содержателя лондонского театра «Фортура» Ф. Хенсло. В заглавии этой пьесы можно было бы увидеть русское слово «воевода» (известное, впрочем, почти всем славянским языкам).

67. Sir Thomas Smithes Voiage and Entertainment in Russia. With the tragicall ends of two Emperors, and one Empresse, within one Monats during his being there... London, 1605 (2-е изд. — 1607); Сэра Томаса Смита путешествие и пребывание в России. Со снимками с заглавной страницы английского подлинника 1605 г. и с писем Т. Смита. Перевод, введение н примечания И.М. Болдакова. СПб., 1893.

68. См.: Edward G. Cox. A reference Guide to the Literature of travel. «Univresity of Washington Publications in Language and Literature», 1935, vol. 9, pp. 189—190.

69. См. введение И.М. Болдакова к русскому переводу «Путешествия Т. Смита», стр. XIV—XVIII. К.Н. Бестужев-Рюмин (Письма о Смутном времени. СПб., 1898, стр. 43) отметил, что раскрытие анонимного автора, предложенное в русском издании этой книги, «весьма вероятно».

70. Pericles Prince of Tyre. A Novel by George Wilkins, printed in 1608, and founded upon Shakespeare’s play. Oldenburg, 1857.

71. Со времени приезда в Лондон Г. Микулина, которому, в частности, поручено было известить королеву Елизавету о восшествии царя Бориса на московский престол, имя Бориса Годунова было довольно хорошо известно в Англии; с тех пор оно часто встречалось не только в официальных дипломатических документах, но даже в печатной художественной литературе этой поры. Отношение к нему было различным, и образ его рисовался с различными легендарными прибавками. Хронист времени короля Якова I, 9. Хауес (Edmund Houwes) после смерти Бориса называл его тира-ном-узурпатором (smooth-face usurping tyrant), достигшим трона «через потоки крови». Л. Хотсон, напомнив об этом в названной выше книге (The first night of Twelve night, p. 20), указал также, что второстепенный стихотворец этой поры, Ричард Зуч (Zouche), в своей поэме «Голубь» (1613) упомянул имя Бориса, каламбурно сблизив его с более распространенным мифологическим именем бога северного ветра Борея:

The spacious Empire of vast Muscovy,
Whas Duke, like Boreas, ih his big-built Hall
Doth foes at hand affright, far off appal,

Т. e. «Просторная империя обширной Московии, герцог которой, как Борей (= Борис), из своего чертога держит в страхе соседей и устрашает далеких врагов».

72. Фольк-Гревиль, барон Брук (Fulke Greville, 1554—1628), видный государственный деятель, близкий ко двору, был другом Филиппа Сиднея и фаворитом королевы Елизаветы; за исключением трагедии «Мустафа» (1609) и нескольких поэм («Гнездо Феникса» и «Английский Геликон»), все его произведения были опубликованы после его смерти. Любопытно, что среди них имеется «венок сонетов», написанный вскоре после кончины королевы Елизаветы и озаглавленный «О торговле» («Of commerce»), где есть несколько стихов, прославляющих взаимную выгоду англо-русских торговых отношений.

73. Сэра Томаса Смита путешествие..., стр. 67, 71, 72—74.