§ 4. Нарушение линейности повествования

До Стерна автор, описывающий жизнь или приключения героя, придерживался хронологического порядка в повествовании; например, «Жизнь и необычайные приключения Робинзона Крузо» Даниэля Дефо. Лоренс Стерн ввёл в литературу многоплановость повествования, когда одно событие, происходящее на физическом или ментальном уровне, разворачивается параллельно другому, и автор описывает то одно, то другое событие. Рассказчик может обрывать повествование на полуслове, переходить к другим темам, возвращаться к первой и т. д.

Романы Стерна состоят из подавляющего числа авторских отступлений; не случайно к седьмому тому первого романа Стерн выбрал эпиграф из Плиния Младшего (книга V, письмо VI): «Это не отступление его, а само произведение», — указав этим на характерную особенность своего творения. Словно в ответ на возможные недоумения со стороны критиков по поводу отсутствия хронологии Стерн пишет:

Пусть-ка попробует лучший сажатель капусты... двигаться хладнокровно, осмотрительно и канонически, сажая свою капусту одну за другой по прямым линиям и на стоических расстояниях, особенно когда прорехи на юбках не зашиты, — не раскорячиваясь на каждом шагу и не уклоняясь незаконным образом вбок¹.

Стерн признаётся:

Но речь ведь не об этом, — зачем я уклонился в сторону? — Спросите перо моё, — оно мной управляет, — а не я им².

В X главе I тома романа «Жизнь и мнения Тристрама Шенди...» Стерн продолжает начатый в главе VII рассказ о повивальной бабке, которой мог бы помочь священник. Далее Тристрам во всех подробностях описывает коня священника — «вылитый брат Росинанта»³ — и, не замечая того, отвлекается от главной линии повествования, в которой задействованы родители рассказчика и повивальная бабка, переключаясь на побочную, в которой задействованы, главным образом, священник Йорик и его конь. Но Тристрам-рассказчик не считает побочную линию ненужной, неспешно, обстоятельно повествуя на страницах своей книги о Йорике:

Что отсюда последовало и какая катастрофа постигла Йорика, вы прочтёте в следующей главе⁴.

К основной линии он возвращается лишь в XIII главе:

Читатель этого рапсодического произведения так давно уже расстался с повивальной бабкой, что пора наконец возвратиться к ней, напомнить ему о существовании этой особы⁵.

Действие в романе может приостанавливаться на короткое или длительное время, «отматываться» назад, словно при монтаже. Дядя Тоби вынужден трижды (с некоторыми модификациями) повторить фразу: «Желал бы я, [доктор Слоп,] чтобы вы видели, какие громадные армии были у нас во Фландрии»: в конце XVIII главы второго тома (с. 150) и в начале I и II глав третьего тома (с. 160, 161). Для другого примера возьмём XXXI и начало XXXII главы третьего тома. «— Потому что, — отвечала прабабка, — у вас мало или совсем нет носа, сэр.»⁶. Во время таких пауз, составляющих основную часть романа «Жизнь и мнения Тристрама Шенди», Стерн делает примечания:

Но прежде чем я решусь употребить слово нос ещё раз — во избежание всякой путаницы в том, что будет сказано по этому предмету в этой интересной части моей истории... <...> Ибо под словом нос... под этим словом, торжественно всем объявляю, я разумею нос, и только нос. (Глава XXXII. — В.С.) — Потому что, — ещё раз⁷ повторила моя прабабка, — у вас мало или совсем нет носа, сэр⁸.

Обитателей Шенди-Холла, по словам К.Н. Атаровой, Стерн превращает в «актёров-марионеток, надолго остающихся в застывших позах (словно в стоп-кадре или в компьютерной игре — симуляторе. — В.С.) по произволу или просто по забывчивости автора»⁹:

Но я забыл о моём дяде Тоби, которому пришлось всё это время вытряхивать золу из своей курительной трубки¹⁰.

«Хотя последовательность изложения в «Сентиментальном путешествии» гораздо стройнее, чем в «Тристраме Шенди», внимательно приглядевшись, и здесь можно заметить значительные композиционные сдвиги, нарушающие хронологию рассказа. Предисловие (как и Посвящение в «Тристраме Шенди») оказалось где-то в середине книги. Порядок изложения нарушается довольно частыми отступлениями (возвращением назад: разговоры с Евгением и графом де*** при отъезде во Францию; забеганием вперёд: главка «Шпага. Ренн» (679—680), рассказ о путешественниках Смельфунгусе и Мундунгусе¹¹, о встрече в Милане с маркезиной де Ф***¹², история отца Лоренцо¹³ и продавца пирожков в Версале¹⁴, рассказ о дальнейшей судьбе скворца¹⁵)». Повествование прерывают также вставные новеллы о жителях Абдеры¹⁶, о нотариусе¹⁷, об учёном Беворискиусе¹⁸; «близка к вставной новелле и главка «Шпага. Ренн»»¹⁹.

Создав игровой, экспериментальный текст, Стерн показал потенциальные возможности романной формы; решение нравственных проблем не входило в его планы, этим занималась русская литература.

Произведения Стерна оказали большое влияние на мировую литературу уже после выхода в свет. В каждой стране, отмечает Л.И. Вольперт, стернианстве выразилось по-разному в зависимости от актуализации тех или иных сторон поэтики Стерна. «Французы восприняли... сочетание лирического тона повествования с ироническим скептицизмом. В Англии... оценили новаторство в области композиции («распадающаяся», как бы бессвязная фабула). Теоретически наиболее глубоко Стерн был воспринят немецкими романтиками...». Если Европа, как указывает исследователь, восприняла в первую очередь «Тристрама Шенди», то Россия (за исключением Пушкина) — второй роман Стерна²⁰.

Влияние английского писателя испытали многие европейские авторы. «В Англии, например, ему подражал Макензи в романе «Чувствительный человек»; во Франции под его влиянием находился Франциск Верн (1765—1834 гг.), которого соотечественники называли французским Стерном». Также влияние Стерна ощутили Руссо во Франции, а в Германии «появилось немало романов сентиментального и юмористического характера, авторы которых стремились щеголять изяществом чувств и остроумием». Таковы были «Страдания молодого Вертера» Гёте, «Альвилль» и «Вольдемар» Якоби, «Жизнеописания в восходящей линии» Гиппеля (отчасти). Примечательно, что у Георга Якоби в «Летних» (1769) и «Зимних странствиях» (1770) «стерновская манера письма доведена до крайности»²¹.

Русская литература также не прошла мимо увлечения Стерном. С конца XVIII в. его имя часто встречается на страницах русских журналов, многие отечественные авторы пытаются подражать Стерну, создавая русские переложения его романов. Появлялись произведения, авторы которых воссоздавали стилистические особенности прозы Стерна.

Одним из первых авторов, который способствовал формированию образа эксплицитного читателя в русской литературе, была императрица Екатерина II. Её литературное творчество широко и разнообразно, однако для исследования данной проблемы наибольший интерес представляют «Были и небылицы».

Заметки были написаны в 1783 г. «Путешествие из Петербурга в Москву», созданное Радищевым под прямым влиянием прозы Стерна, появилось спустя семь лет, в 1790 г. Екатерина II, немецких кровей, урождённая София Августа Фредерика Анхальт-Цербст-Дорнбургская говорила по-русски с заметным акцентом. В окружение императрицы входили блестяще образованные люди с грамотной русской речью. Возможно, поэтому она принялась за литературное творчество, желая проявить себя как человека, мыслящего и свободно пишущего на русском языке.

Текст написан от лица молодого человека и выдержан в манере шутливой болтовни. Издание «Былей и небылиц» было прекращено по инициативе автора (сохранились черновики продолжения) в связи с конфликтом Екатерины II и издательницы журнала, Дашковой.

Помимо обращений к читателю, «Были и небылицы» имеют две особенности. Первая — это смена пола у автора и у рассказчика. Гендерная «маска» понадобилась, чтобы скрыть авторство и отчасти перенести ответственность за литературные недостатки на фиктивного автора.

Второй особенностью «Былей и небылиц» является хаотичность композиции. Автор выполняет установку героя-рассказчика: «...весьма покойно, легко и забавно писать под заглавием «Были и Небылицы» всё, что в голову придёт»²². Заметно и подражание Стерну в нарочитой нелинейности повествования. Однако, если у Стерна это — сознательный приём (между автором и Тристрамом-рассказчиком ощутима культурная дистанция), то хаотичность повествования в «Былях и небылицах» имеет другую причину.

Предмет исследования — обращение рассказчика к категории читателя, эксплицированному в тексте²³. Этот приём восходит к романам Стерна.

Не имеющий литературного опыта Тристрам-рассказчик, «не справляясь с романной формой», вынужден приостанавливать действие или забегать вперёд, чтобы сообщить читателю какую-либо важную, с его точки зрения, деталь, прямо или косвенно относящуюся к повествованию. Нередко это выражается в нагромождении подробностей, влияющих на читательское восприятие. Таким образом, весь текст романа «Жизнь и мнения Тристрама Шенди» представляет собой один большой метатекст («роман о романе»), в котором отрывками, кусками пробивается повествование.

Рассказчик может двигаться вперёд:

...в главе восемнадцатой вы пройдёте со мною, мадам, за занавеску... отсюда вы без труда составите себе представление, как они обсуждали все вопросы меньшей важности²⁴,

обращаться назад:

Но вернёмся к моей матери, мадам²⁵.

Я сказал читателю два года тому назад, что дядя Тоби не был красноречив...²⁶

или тормозить действие:

Мы остановимся всего на две минуты, милостивый государь. Одолев с вами эти пять томов (присядьте, пожалуйста, сэр, на их комплект — это лучше, чем ничего), мы только оглянемся на страну, которую мы прошли²⁷.

Позвольте мне чуточку остановиться, чтобы наглядно изобразить вам капралово снаряжение...²⁸

Аналогичное построение находим в «Былях и небылицах». Рассказчик также отсылает читателя к последующим событиям:

Есть у меня сосѣдъ, который въ младенчествѣ слылъ умницею, въ юношествѣ оказывалъ желаніе умничать; въ совершеннолѣтствіи каковъ? — увидите изъ слѣдующаго. Поутру вспомнитъ, что у васъ столъ хорошъ; отъ утра до обеда мучится нерешимостью: ехать ли, или не ехать къ вамъ? решится, къ обеду къ вамъ поедетъ, сядетъ съ вами за столъ; тутъ вдругъ нападаетъ на него воздержаніе отъ пищи...²⁹

NB. Сіе прибавлено мною, дабы читатель не имѣлъ труда искать его [дедушку] между живыми³⁰.

Изъ слѣдующаго письма читатель увидитъ, что есть человѣкъ, который сомнѣвается, чтобъ я имѣлъ прародителя³¹.

Слѣдующее письмо на сихъ дняхъ сочинитель «Былей и Небылицъ» намѣренъ былъ самъ къ себѣ написать...³²

Иногда эти отсылки также выдают в рассказчике непрофессионального автора:

Примечаніе. Дедушка (4) мой обыкновенно чрезвычайно остеръ и уменъ, а иногда непонятно какъ недогадливъ. NB. Вышеписанное примечаніе не къ следующему приключенію относится³³.

В романе Стерна эксплицитные читатели дифференцированы по гендерному признаку: есть читатель, сэр, ваши преподобия, и есть мадам, читательницы. Это позволило Тристраму-рассказчику, англичанину по происхождению, проявить галантность и немного кокетства в обращении с дамами. Его обращения насыщены полунамёками, «реверансами» и другими знаками обходительности:

Заканчивая эту главу, я должен сделать одно предостережение моим читательницам, — а именно: — пусть не считают они безусловно доказанным, на основании двух-трёх слов, которыми я случайно обмолвился, — что я человек женатый³⁴.

...но я совершенно убеждён, мадам, в том, что как мужчина, так и женщина лучше всего переносят боль и горе (а также и удовольствие, насколько я знаю) в горизонтальном положении.³⁵

Ваш покорнейший слуга, мадам, — я причинил вам кучу хлопот, — желаю, чтобы они не пропали даром; однако вы оставили у меня трещину на спине...³⁶

Скажите, пожалуйста, мадам, на какой улице живёт та дама, которая поступила бы иначе?³⁷

В «Былях и небылицах» читатель не дифференцируется по гендерному признаку. Рассказчик обращается только к читателю (читателям), но не к читательнице:

Зналъ я одну женщину, которая слыла разумною, ученою и благонравною. Читатели сами опредѣлятъ, сколь справедливо она названія сіи заслуживала³⁸.

Каково читать, до того (какъ воякъ разсудить можетъ) мнѣ дѣла нѣтъ, но дѣло единственно читателя; пусть читаетъ, буде хочетъ, или не читаетъ, буде не хочетъ...³⁹

Примечаніе. Читатель, я чаю, знаетъ, что «Были и Небылицы» не растутъ на полѣ и что выгоны не ими засѣяны⁴⁰.

«Письмо» и «Ответ» на это письмо, являющиеся коммуникацией с эксплицированным образом читателя, представляют вариацию на тему диалога Тристрама с некоей «мадам», пропустившей главу:

Как могли вы, мадам, быть настолько невнимательной, читая последнюю главу? я вам сказал в ней, что моя мать не была паписткой. — Паписткой! Вы мне не говорили ничего подобного, сэр. — Мадам, позвольте мне повторить ещё раз, что я это сказал настолько ясно, насколько можно сказать такую вещь при помощи недвусмысленных слов. — В таком случае, сэр, я, вероятно, пропустила страницу. — Нет, мадам, — вы не пропустили ни одного слова. — Значит, я проспала, сэр. — Моё самолюбие, мадам, не может предоставить вам эту лазейку. — В таком случае, объявляю, что я ровно ничего не понимаю в этом деле. — Как раз это я и ставлю вам в вину и в наказание требую, чтобы вы сейчас же вернулись назад, то есть, дойдя до ближайшей точки, — перечитали всю главу сызнова⁴¹.

Однако, у Екатерины II этот приём представлен в более простой, эпистолярной форме, распространенной в XVIII в.:

Господинъ писатель «Былей и Небылицъ»! Когда вы пишете, что дѣдушка говоритъ, тогда кажется, какъ будто вы чувствуете великое облегченіе. Неспорно, легче писать свои мысли въ третьемъ лицѣ; но позвольте напомнить, говоря съ вами между четырехъ глазъ, что частыя повторенія сего оборота показаться могутъ читателю менѣе забавны, нежели писателю; къ тому же никто не вѣритъ, чтобы у васъ былъ дѣдушка⁴².

Диалог из романа «Жизнь и мнения...», о котором шла речь выше, более сложен в поэтическом и эстетическом планах, поскольку представляет собой органично воплощённую в тексте коммуникацию двух субъектов: рассказчика и эксплицитного читателя, не входящих в систему персонажей романа — дядя Тоби, капрал Трим и другие, то есть, художественное целое, — но находящихся в другой системе — на ином структурном, «метатекстовом» уровне — романа и из этой своей системы обсуждающих только что написанный Стерном под маской Тристрама и воспринимаемый реальным читателем текст (предыдущую главу).

В следующем примере текст, выделенный курсивом, являет собой приём, заимствованный у Лоренса Стерна: автор «Былей и небылиц» извещает читателя о придуманном заглавии в середине текста; Стерн помещает в середину текста посвящение⁴³.

«Были и Небылицы» писать я не подрядился, ни съ кѣмъ переторжки въ томъ не имѣлъ, и когда началъ писать, право не зналъ, что-то будутъ слыть «Были и Небылицы». Но вотъ какъ рѣдкое сіе твореніе свѣту извѣстно сдѣлалось: написавъ нѣсколько страницъ, началъ я придумывать заглавіе, или, лучше сказать, какъ всякая вещь имѣетъ свое имя, то какъ назвать и новорожденное дитя. Тутъ, какъ молнія, выскочило изъ моего пера громкое названіе: «Были и Небылицы». Съ симъ вымысломъ я самъ себя не одиножды поздравлялъ, и могу увѣрить, что весьма покойно, легко и забавно писать подъ заглавіемъ «Были и Небылицы» все, что въ голову придетъ. Каково читать, до того (какъ воякъ разсудить можетъ) мнѣ дѣла нѣтъ, но дѣло единственно читателя; пусть читаетъ, буде хочетъ, или не читаетъ, буде не хочетъ, я ни о чемъ не спорю, а между тѣмъ «Собесѣдникъ» наполняется.

Изъ вышеписаннаго ясно видно происхожденіе «Былей и Небылицъ»; но дабы яснѣе было, за благо разсудилъ я, а не кто иной, здѣсь приписать родословіе «Былей и Небылицъ»...⁴⁴

Отрывочность мыслей обусловлена намерением автора «писать под заглавием «Были и небылицы» всё, что в голову придёт», что означает отсутствие плана произведения не только у рассказчика, но и у реального автора. Если рассказчик в «Былях и небылицах» напоминает Тристрама отсутствием опыта в написании произведений крупной формы, то Стерн, в отличие от Екатерины II, имел перед собой ясную художественную задачу. В случае с «Былями и небылицами» можно наблюдать не имитацию «беспорядочных» мыслей рассказчика, а приём якобы неумения их эстетически мотивировать. Имеются прямые заимствования в композиции текста в виде коротких глав («К «Былям и небылицам» примечания не маловажныя»). Основные повествовательные техники, открытые английским писателем, воплощены в произведении, написанном Екатериной II.

Приемы Стерна воплотились в литературных опытах Екатерины в несколько упрощённом виде: рассказчик делает отсылки лишь к последующим событиям. Отсутствие в «Былях и небылицах» динамически развивающегося действия — в сравнении со Стерном, где есть обстоятельства рождения героя, ухаживания дяди Тоби за миссис Водмен, реконструкция дядей Тоби и капралом Тримом хода боевых действий, — ограничивает функциональность заимствованных у Стерна приёмов. Экспликация образа читателя служит для русской писательницы самоцелью.

Однако несправедливо было бы считать «Были и небылицы» подражанием произведениям Лоренса Стерна. Оба автора создали уникальный образ наивного рассказчика: развивая мысль Стерна, который имитирует эту наивность, Екатерина превращает её в приём. Как автор, она подметила и услышала неповторимость голоса английского писателя и — тонко и точно — отозвалась на его художественное открытие.

Итак, «Были и небылицы», принадлежащие перу русской писательницы II половины XVIII в., немецкой принцессы и русской императрицы Екатерине II являются уникальным памятником эпохи. Они демонстрируют созидательную роль, которую эта женщина сыграла в русской культуре. Внимательно следившая за состоянием европейского культурного пространства, она прирастила его к просторам русского духа и обогатила русскую словесность литературными опытами своего гениального современника — английского писателя Лоренса Стерна, художественная ценность литературных открытий которого не оспаривается и по сей день. В некотором роде Екатерина II открыла дорогу и проложила путь форме «свободного романа» как «свободного повествования», «далью» которого столь успешно воспользовался её младший современник Александр Пушкин.

Большое влияние Стерна на свое творчество испытал и А.Н. Радищев. В конце XVIII в. стали широко известны многочисленные переводы «Сентиментального путешествия». Радищев познакомился с ним по немецкому переводу⁴⁵. Писатель отмечал, что после прочтения «перевода немецкого Йорикова путешествия», «на мысль пришло ему последовать»⁴⁶. (Первый русский перевод появился в 1779 г.⁴⁷, но это были отрывки из романа: полный перевод был опубликован только в 1793 г., через три года после написания «Путешествия из Петербурга в Москву».) «Подобно Стерну, Радищев чередует в своём произведении картины реальной жизни и сентиментальные отступления, перемешивает меланхолический элемент с юмористическим, описывает не только тех людей и те предметы или картины природы, которые видит по дороге, но и те ощущения, которые они вызывают в его душе»⁴⁸. По мнению исследователей, Радищев, пользуясь стерновской классификацией путешественников, относит себя к сентиментальным путешественникам (к ним относит себя и Стерн). Однако вместе с чувствительностью русский писатель испытывает и сострадание («воспрянул я от уныния моего, в которое повергла меня чувствительность и сострадание»⁴⁹), что на языке Радищева означает могущественное революционное чувство. Связь «Путешествия из Петербурга в Москву» со Стерном, как считает Пумпянский, очевидна. Она выразилась в приемах композиции, в самом заглавии, «в усвоении стерновского принципа книги — как непрерывного монолога человека, обращающегося к другим людям (ср. «Исповедь» Руссо)»⁵⁰.

О влиянии прозы Стерна на Радищева говорят многие эпизоды «Путешествия из Петербурга в Москву». «Певец, которого случайно слышит Радищев в Клину и с которым он меняется подарками, напоминает отца Лоренцо⁵¹; Крестецкий дворянин, идеально благородный, несколько походит на кавалера ордена св. Людовика, о котором рассказывает Стерн»⁵². Однако, если британский писатель ставит своей целью запутать и развлечь читателя, то для Радищева важна социальная, политическая тематика. Роман Радищева — это первый случай в истории русской литературы, когда заимствованные приёмы не носят определяющего характера, что можно наблюдать в прозе Карамзина, а служат для более полного раскрытия авторских идей.

Яснее всего о влиянии творчества британского писателя на Радищева говорит наличие в «Путешествии из Петербурга в Москву» обращений к читателю.

Тристрам Шенди, рассказчик из романа Стерна, очень требователен к своему читателю:

Как могли вы, мадам, быть настолько невнимательной, читая последнюю главу? я вам сказал в ней, что моя мать не была паписткой. — Паписткой! Вы мне не говорили ничего подобного, сэр. — Мадам, позвольте мне повторить ещё раз, что я это сказал настолько ясно, насколько можно сказать такую вещь при помощи недвусмысленных слов. — В таком случае, сэр, я, вероятно, пропустила страницу. — Нет, мадам, вы не пропустили ни одного слова. — Значит, я проспала, сэр. — Моё самолюбие, мадам, не может предоставить вам эту лазейку. — В таком случае, объявляю, что я ровно ничего не понимаю в этом деле. — Как раз это я и ставлю вам в вину и в наказание требую, чтобы вы сейчас же вернулись назад, то есть, дойдя до ближайшей точки, перечитали всю главу сызнова⁵³.

А скажите, кто была эта Скотинка-хворостинка? — Какой оскорбительный и безграмотный вопрос, сэр, это всё равно, как если бы спросили, в каком году... возгорелась Вторая Пуническая война. — Кто была Скотинка-Хворостинка! — Читайте, читайте, читайте, читайте, мой невежественный читатель! читайте, или... я вам посоветую лучше сразу бросить эту книгу...⁵⁴

Однако, персонаж из поэмы Радищева имеет о себе высокое мнение и неучтив с читателем, родившимся в провинции:

Извини меня, читатель, в моем заключении, я родился и вырос в столице, и если кто не кудряв и не напудрен, того я ни во что не чту. Если и ты деревенщина и волос не пудришь, то не осуди, буде я на тебя не взгляну и пройду мимо⁵⁵.

Иногда Тристрам довольно веско рассуждает на политические темы:

Может ли быть иначе, с позволения ваших милостей, если дело ходит на негодных петлях?⁵⁶

Путешественник из поэмы Радищева, по понятным причинам, более сдержан в высказываниях подобного рода:

Между тем как я платил почталиону прогонные деньги, семинарист вышел вон. Выходя, выронил небольшой пук бумаги.

Я поднял упадшее и не отдал ему. Не обличи меня, любезный читатель, в моем воровстве; с таким условием, я и тебе сообщу, что я подтибрил. Когда же прочтешь, то знаю, что кражи моей наружу не выведешь; ибо не тот один вор, кто крал, но и тот, что принимал, — так писано в законе русском. Признаюсь, я на руку нечист; где что немного похожее на рассудительное увижу, то тотчас стяну; смотри, ты не клади мыслей плохо. — Читай, что мой семинарист говорит...⁵⁷

Оглянись назад, кажется, еще время то за плечами близко, в которое царствовало суеверие и весь его причет: невежество, рабство, инквизиция и многое кое-что⁵⁸.

Рассказчики из романов Стерна, — являвшегося священником, — имели сугубо личные суждения о женщинах:

...Но я совершенно убеждён, мадам, в том, что как мужчина, так и женщина лучше всего переносят боль и горе (а также и удовольствие, насколько я знаю) в горизонтальном положении⁵⁹.

В этом договоре упущен был один только пункт, а именно: каким способом дама и я должны были раздеться и лечь в постель — возможен был только один способ, и я предоставляю читателям угадать его, торжественно заявляя при этом, что если названный способ окажется не самым деликатным на свете, то виной будет исключительно воображение читателя — на которое это не первая моя жалоба⁶⁰.

Суждения путешественника из поэмы Радищева, хотя и напоминают сентенции Тристрама и Йорика, являются более раскованными и непосредственными:

Нет, мой друг! я пью и ем не для того только, чтоб быть живу, но для того, что в том нахожу немалое услаждение чувств, и покаюся тебе, как отцу духовному, я лучше ночь просижу с пригоженькою девочкою и усну упоенный сладострастием в объятиях ее, нежели, зарывшись в еврейские или арабские буквы, в цыфири или египетские иероглифы, потщуся отделить дух мой от тела и рыскать в пространных полях бредоумствований, подобен древним и новым духовным витязям⁶¹.

Среди русских писателей — современников Стерна, чье творчество оказалось под непосредственным его влиянием, выделяется Н.М. Карамзин. Характер влияния остается проблемой дискуссионной. Одни исследователи полагают, что, несмотря на прямые цитаты из Стерна у Карамзина, русский писатель использует их в декоративных целях. «Стерновское у него, пожалуй, только платок для утирания чувствительных слёз, разнообразящих его общеобразовательный гранд-тур»: «Я бросился на стул и готов был заплакать»⁶²; «Тут обтерла она слезу, которая выкатилась из правого глаза ее, как сказал бы Йорик»⁶³; «Патер Лорензо! Друг Йорик! — думал я, облокотившись на один мшистый камень. — Где вы, не знаю; но желаю некогда быть с вами вместе!»⁶⁴ Исследователями сделан вывод: «Подражателей у Стерна много, а продолжателей мало»⁶⁵.

Другие исследователи придерживаются противоположной точки зрения. «В русской литературе уже Карамзин начал гораздо более плодотворную работу по преобразованию прозы через усвоение не форм, а самого принципа речевой свободы Стерна»⁶⁶. Это помогло писателю избежать стилизации и выйти на более высокий уровень, чем простое копирование западных образцов.

Для конца XVIII в. Карамзин приблизился к пониманию сущности прозы Стерна. Это выражается в способности героя к состраданию, которое становится душевной потребностью автора, а не его стилистическим реквизитом. «Письма русского путешественника» и особенно «Рыцарь нашего времени» выделяются из сочинений предшественников естественностью и органичностью сосуществования стерновских приёмов — таких, как нелинейность и излишняя детализация повествования, — в оболочке русской прозы, что может свидетельствовать о принадлежности Карамзина к продолжателям традиций британского писателя. Важно и то, что оба писателя принадлежат к одной исторической эпохе и одному литературному направлению, которое позднее было названо сентиментализмом.

В романе «Рыцарь нашего времени» Карамзин весьма близко подошёл к воплощению приёмов Стерна в русской прозе. В их число входит обращение к читателю, часто окрашенное иронией:

«Конец главе» — скажет читатель. Нет, я мог бы ещё многое придумать и раскрасить»⁶⁷.

Надеюсь, что один зоил не похвалил бы сего места...⁶⁸ Государи мои! Вы читаете не роман, а быль: следственно, автор не обязан вам давать отчёта в происшествиях. Так было точно!.. — и более не скажу ни слова⁶⁹.

В числе приёмов Стерна — нелинейность повествования (неравномерность распределения материала между главами: вторая глава занимает один небольшой абзац, тогда как третья — три страницы); многочисленные отступления от сюжетной линии:

Тогда не было ещё «Эмиля», в котором Жан-Жак Руссо так красноречиво, так убедительно говорит о священном долге матерей...⁷⁰

Из приёмов Стерна Карамзин усвоил также метатекстуальность:

Слова мои текли бы рекою, если бы я только хотел войти в подробности; но не хочу, не хочу! Мне ещё многое надобно описывать; берегу бумагу, внимание читателя, и... конец главе!⁷¹

Обращения к читателю у Карамзина, как и у Стерна, политематичны. Карамзин делал предложения о догадках читателя:

Читатель уже догадался; а если нет, то может — подождать. Время снимает завесу со всех темных случаев. Скажем только, что сельская наша красавица вышла замуж непорочная душою и телом; и что она искренно любила супруга, во-первых — за его добродушие, а во-вторых — и потому, что сердце ее никем другим не было... уже занято⁷².

...Хотя читатель догадается, что в такой веселый день, особливо к вечеру, хозяин и гости не могли быть в обыкновенном расположении ума и сердца...⁷³

Читатель подумает, что мы сею риторическою фигурою готовим его к чему-нибудь противному невинности: нет!.. Время еще впереди!⁷⁴

Карамзин первым использовал стерновский приём экспликации читателя, чтобы познакомить собеседника с тем или иным персонажем. Это могло быть сделано непрямо:

Если спросите вы, кто он? то я... не скажу вам. «Имя не человек», — говорили русские в старину. Но так живо, так живо опишу вам свойства, все качества моего приятеля — черты лица, рост, походку его — что вы засмеетесь и укажете на него пальцем... «Следственно, он жив?» Без сомнения; и в случае нужды может доказать, что я не лжец и не выдумал на него ни слова, ни дела — ни печального, ни смешного. Однако ж... надобно как-нибудь назвать его; частые местоимения в русском языке неприятны: назовем его — Леоном⁷⁵.

Или явно:

Между тем надобно познакомить читателя с графинею⁷⁶.

Автор сообщает читателю о событиях, которым предстоит произойти:

Читатель увидит, что мудрая бабка имела в самом деле дар пророчества... Но мы не хотим заранее открывать будущего⁷⁷.

Однако ж читатель обидит меня, если подумает, что я таким отзывом, хочу закрыть песчаную бесплодность моего воображения и скорее поставить точку⁷⁸.

Читатель! я хочу, чтобы мысль о покойной осталась в душе твоей: пусть она притаится во глубине ее, но не исчезнет! Когда-нибудь мы дадим тебе в руки маленькую тетрадку — и мысль сия оживится — и в глазах твоих сверкнут слезы — или я... не автор⁷⁹.

Последнее предложение построено в точном соответствии с «канонами» Стерна: многочисленные тире, ироничная игра с читателем («или я... не автор»),

Карамзин одним из первых играет на ожиданиях читателя:

Читатель ожидает от меня картины во вкусе златого века: ошибается! Лета научают скромности...⁸⁰

Надеюсь, что некоторые милые мои читательницы вздохнули бы из глубины сердца и велели бы вырезать сей цветок на своих печатях. «Конец главе!» — скажет читатель. Нет, я мог бы еще многое придумать и раскрасить; мог бы наполнить десять, двадцать страниц описанием Леонова детства...⁸¹

Мне еще многое надобно описывать; берегу бумагу, внимание читателя, и... конец главе!⁸²

«Стерновская» ирония Карамзина особенно ярко проявляется во фразе «Лета научают скромности...».

В остальных случаях Карамзин ведёт с читателем доверительные беседы. Приём Стерна используется русским классиком для связывания различных событий друг с другом.

Юные супруги, с милым нетерпением ожидающие плода от брачного нежного союза вашего! Если вы хотите иметь сына, то каким его воображаете? Прекрасным?.. Таков был Леон. <...> Теперь вы имеете об нем идею: поцелуйте же его в мыслях и ласковою улыбкою ободрите младенца жить на свете, а меня — быть его историком!⁸³

Дунул северный ветер на нежную грудь нежной родительницы, и гений жизни ее погасил свой факел!.. Да, любезный читатель, она простудилась, и в девятый день с мягкой постели переложили ее на жесткую: в гроб — а там и в землю — и засыпали, как водится, — и забыли в свете, как водится...⁸⁴

Читатель! Верь или не верь: но этот случай не выдумка.

Я превратил бы медведя в благороднейшего льва или тигра, если бы они... были у нас в России⁸⁵.

...Итак, читатели — вдобавок к голубым глазам, к нежной улыбке, стройному стану и длинным волосам каштанового цвета — могут вообразить полное собрание всего, что нас пленяет в женщинах...⁸⁶

Немногочисленность явных обращений Карамзина к читателю в «Истории Государства Российского» говорит о не-развлекательной, научной направленности исторического многотомного труда. Этим фактом Карамзин предвосхитил, как мы увидим далее, «поздних» стернианцев второй половины XIX в.

Читатель заметит, что описываю деяния не врознь, по годам и дням, но совокупляю их для удобнейшего впечатления в памяти⁸⁷.

Собрание так называемых Статейных списков, или Посольских дел, и грамот в Архиве Иностранной Коллегии с XV века, когда и происшествия и способы для их описания дают Читателю право требовать уже большей удовлетворительности от Историка⁸⁸.

Представив читателю расселение народов славянских от моря Балтийского до Адриатического, от Эльбы до Мореи и Азии, скажем, что они, сильные числом и мужеством, могли бы тогда, соединясь, овладеть Европою...⁸⁹

В русской литературе рассматриваемого периода наблюдаются случаи эксплуатации литературных приёмов Стерна⁹⁰. Один из примеров — роман Якова де-Санглена «Жизнь и мнения нового Тристрама» (1829). Подражание Стерну сказалось у Санглена прежде всего в самой манере письма — в отсутствии плана, постоянных обращениях к читателю с извинениями по этому поводу, рассуждениях на разные темы, случайно пришедшие в голову автора. В духе Стерна названы и главы этого сочинения: «Semper gaudéte», «Почти то же», «Тс! дед мой пишет», «Вот те-на!», «Всем главам глава» и т. п. Стерновская манера сказывается и в том, что «ни слова не сказано о жизни и мнениях героя и лишь много раз упоминается, что родился он 20 февраля 1775 г.». Манера пренебрегать планом и не связывать между собой главы «кажется автору очень удобной и в интересах читателя. «Рассмотрим, говорит он, выгоды последнего. Они неисчетны! — Книгу, не разделенную на главы, читать должно с беспрерывным вниманием, чтобы не потерять нити, ведущей к цели автора. В сочинениях, как, напр., Новый Тристрам, этого принуждения нет. Прочтя главу 50, можно заняться хозяйством, ехать на бал, пройтиться по бульвару и проч., и взяв опять в руки книгу, читать главу 24 или 61, всё равно, как будто предшествующих не было. Какое удобство!»⁹¹.

Кроме повествовательных техник Де-Санглен следует рассуждениям Стерна, например, «о темпераментах, заявление о том, что книга его «есть истинное изображение жизни человеческой» и из нее читатель волен почерпнуть какую ему заблагорассудится «теорию или пользу»... в главе «Semper gaudéte» повторен любимый стерновский девиз бодро смотреть на жизнь и всей душой отдаваться житейским радостям»⁹²:

Истинное шендианство, как бы вы ни были предубеждены против него, отворяет сердце и легкие и, подобно всем родственным ему душевным состояниям, облегчает движение крови и других жизненных соков по каналам нашего тела, оно помогает колесу жизни вертеться дольше и радостнее⁹³.

Зачем я не могу жить и кончить дни свои таким образом? о праведный податель наших радостей и горестей, — воскликнул я, — почему нельзя здесь расположиться в лоне Довольства — танцевать, петь, творить молитвы и подняться на небеса с этой темноволосой девушкой?⁹⁴

Проблемы творчества А.С. Пушкина многогранно исследованы, и сегодня трудно найти оригинальный ракурс их рассмотрения. Однако проблема читателя, всё более широко актуализирующаяся как теоретический вопрос, даёт возможность видеть пушкинское наследие в новом освещении. Сегодня можно утверждать, что пушкинская поэтика художественного слова во многом сложилась под влиянием эстетики Стерна, восходящей к Шекспиру⁹⁵.

Если Карамзина, как и Радищева, можно считать современниками Стерна, то проблема влияния английского писателя на Пушкина представляется более сложной.

Это влияние было опосредованным, поскольку писатели принадлежали к разным историческим эпохам. Пушкина интересовали не литературные пристрастия Стерна, но изобретённые им повествовательные техники.

С романами английского писателя Пушкин познакомился по французскому переводу 1799 г., с параллельным английским текстом, полному собранию сочинений в 6-ти тт. («компактное издание» 1818 г.) и на языке оригинала по однотомному собранию романов, изданному в 1823 г. в Лондоне⁹⁶.

Проблемы «Пушкин и Стерн» коснулись в своих работах В.И. Маслов, В.Б. Шкловский и Л.И. Вольперт.

В статье «Интерес к Стерну в русской литературе...» Маслов обзорно рассматривает отзывы Пушкина о британском писателе, не исследуя проблему влияния Стерна на поэтику Пушкина⁹⁷. Определённое значение имеет, впрочем, известное высказывание поэта: «Жуковский меня бесит — что ему понравилось в этом Муре? чопорном подражателе безобразному восточному воображению? Вся Лалла-Рук не стоит десяти строчек Тристрама Шанди; пора ему иметь собственное воображенье и крепостные вымыслы»⁹⁸. Оно показывает, сколь высоко оценивал Пушкин творчество британского писателя.

В рамках «теории романа», разработанной в 1920-х гг., Шкловский исследует способы, с помощью которых автор обостряет восприятие литературного текста читателем. Это ироническая игра автора с устаревшими формами романа. Важное значение придаётся «чертам творчества, общим для обоих писателей»,⁹⁹ при этом подчёркивается знакомство Пушкина с произведениями британского писателя. Однако Шкловского также не интересовал вопрос влияния Стерна на Пушкина. Особенно влияние Стерна как ипостаси Шекспира — здесь вступает новое расширение темы «Пушкин и Шекспир» в том модусе, которого отечественное литературоведение ещё практически не касалось. Единственный намёк содержится в предисловии С.А. Макуренковой к авторскому переводу (совместно с О. Эммет) романа «Евгений Онегин» на английский язык, где указано на перекличку во фразе: «Alas, poor Yorick!» на могиле Ленского. Эта фраза является ключом двойного присутствия Стерна-Шекспира в текстовом пространстве «Евгения Онегина». В некотором роде можно предположить, что образ Ленского служит «русским списком» Тристрама Шенди¹⁰⁰.

Л.И. Вольперт показала, что поэтика Стерна близка пушкинской. Пушкин, как и Стерн, активизирует роль читателя. Автор исследования рассуждает о читательских мирах Стерна и Пушкина, ограничиваясь, впрочем, внешней стороной влияния Стерна на роман в стихах «Евгений Онегин», не затрагивая связанной с этим влиянием проблемы читателя.

Эксплицитный читатель — лишь одна из граней наследия Стерна, которым пользуется Пушкин, и только при анализе всех граней может наилучшим образом раскрыться интересующая нас экспликация читателя в тексте. Так, Пушкин широко использует технику нелинейного повествования: «посвящение помещает в середину романа («Хоть поздно, а вступленье есть»¹⁰¹), так же обозначает пропущенные строфы (их много в первой, шестой, седьмой главах, но особенно неожидан пропуск в четвертой главе строф I, II, III, IV, V, VI, так как опущенным оказывается самое важное — начало главы). Поэт охотно заменяет поэтические строки многоточиями, предоставляя читателю самому решать, как их следует понимать». Ход повествования постоянно замедляется ответвлениями («В начале моего романа (смотрите первую тетрадь)»¹⁰²) и многочисленными «отступлениями». Он, как и Шенди, понукает рассказ («Вперед, вперед, моя исторья!»¹⁰³), сообщает о намерениях («И эту первую тетрадь От отступлений очищать»¹⁰⁴), вводит замечания в скобках («Я только в скобках замечаю»¹⁰⁵). Парадокс состоит в том, что обещания автора отказаться от отступлений и желания ускорить ход разворачиваемых событий сами по себе замедляют повествование. Это творческое переосмысление приема Стерна, пример которого мы продемонстрировали.

В произведениях Пушкина можно найти соответствия определённым местам из романов Стерна. Так, например, Тристрам, приступая к работе над первым томом, открывает читателю свой замысел:

Я затеял, видите ли, описать не только жизнь мою, но также и мои мнения, в надежде и ожидании, что, узнав из первой мой характер и уяснив, что я за человек, вы почувствуете больше вкуса к последним. Когда вы побудете со мною дольше, лёгкое знакомство, которое мы сейчас завязываем, перейдёт в короткие отношения, а последние, если кто-нибудь из нас не сделает какой-нибудь оплошности, закончатся дружбой¹⁰⁶.

«Евгений Онегин» так же, как «Жизнь и мнения Тристрама Шенди» и в большей мере — подобно «Сентиментальному путешествию по Франции и Италии», имеет «открытое начало»: внутренний монолог Евгения, направляющегося к дяде. Позже он представляет главного героя читателю:

Онегин, добрый мой приятель,
Родился на брегах Невы,
Где, может быть, родились вы
Или блистали, мой читатель¹⁰⁷.

Тристрам хочет установить полное взаимопонимание между собой и читателем:

...предварительно прошу и умоляю моих читателей... остерегаться искушений и наущений диавола и не допускать, чтобы он каким-нибудь обманом или хитростью вкладывал в умы их другие мысли, чем те, что я вкладываю в своё определение¹⁰⁸.

Автор в «Евгении Онегине» поступает аналогично: он заранее обозначает разницу между собой и главным героем:

Всегда я рад заметить разность
Между Онегиным и мной,
Чтобы насмешливый читатель
Или какой-нибудь издатель
Замысловатой клеветы,
Сличая здесь мои черты,
Не повторял потом безбожно,
Что намарал я свой портрет,
Как Байрон, гордости поэт,
Как будто нам уж невозможно
Писать поэмы о другом,
Как только о себе самом¹⁰⁹.

Авторская ирония заключается здесь в противопоставлении «поэмы о другом» (роман, который он пишет) «поэмам о себе самом» (романтическая поэма байроновского типа). Автору важно акцентировать смену романтической поэтики реалистической.

Одно из главных намерений Тристрама — удержать внимание читателя, для чего он вставляет в текст специальные фразы:

Прошу вас, сэр, уделите минуту внимания картине, которую я вам нарисую (картина столкновения доктора Слопа с Обадией)¹¹⁰.

Так вот, сэр, всё это к вашим услугам, и я от всего сердца дарю это вам при условии, если вы уделите настоящей главе всё ваше внимание¹¹¹.

Эти фразы являются следствием «комплекса неполноценности», неуверенности Тристрама, создающего первый в своей жизни роман. Он также подобен реальному рассказчику, который периодически пользуется схожими фразами для удержания внимания слушателей. Так реалии быта становятся реалиями литературными.

Пушкин широко пользуется приёмом Стерна. Каждый случай экспликации читателя в «Евгении Онегине» суть обращение и удержание внимания реципиента на читаемом тексте ценой приостановки сюжета.

    ...любой роман
Возьмите и найдете верно
Ее портрет: он очень мил,
Я прежде сам его любил,
Но надоел он мне безмерно.
Позвольте мне, читатель мой,
Заняться старшею сестрой¹¹².

Вы согласитесь, мой читатель,
Что очень мило поступил
С печальной Таней наш приятель¹¹³.

Тристрам-рассказчик дифференцирует читателей по гендерному признаку: читатель¹¹⁴, сэр¹¹⁵, милорд¹¹⁶, ваши милости¹¹⁷, ваши преподобия¹¹⁸, но есть и мадам¹¹⁹, читательницы¹²⁰ и милая Дженни¹²¹, самый факт обращения к которой Тристрам-рассказчик эксплицирует в тексте¹²². Есть и безличные обращения — например, добрые люди¹²³. Есть и обращение к самому себе: «Игрушка ничтожных случайностей — вот кто ты, Тристрам Шенди! и всегда таким будешь!»¹²⁴

В романе в стихах «Евгений Онегин» читатель также дифференцируется по гендерному признаку: есть читатель¹²⁵, читатель благосклонный¹²⁶, читатель благородный¹²⁷, достопочтенный мой читатель¹²⁸, и есть мои богини¹²⁹, маминьки¹³⁰, Зизи, кристалл души моей¹³¹. Есть также обезличенные обращения: друзья Людмилы и Руслана¹³², почтенные супруги¹³³, милые друзья¹³⁴. Есть и обращение автора к самому себе:

Когда и где, в какой пустыне,
Безумец, их забудешь ты?¹³⁵
  (речь идёт о ножках).

Основой многих обращений Пушкина к читателю является ирония. Это качество, позаимствованное поэтом у своего любимого писателя — Лоренса Стерна. Ирония может быть тонкой, почти незаметной, или явной, но она есть во многих обращениях к читателю.

Тристрам может заботиться о здоровье читателя, но подтекст этого обращения составляет ирония и самоирония:

А теперь, когда вы дошли до конца моих четырёх томов, — вещь, о которой я хочу спросить: в каком состоянии у вас голова?.. О вашем здоровье я не беспокоюсь; я знаю, что оно очень поправилось. Истинное шендианство, как бы вы ни были предубеждены против него, отворяет сердце и лёгкие...¹³⁶

Пушкин иронизирует над читателем по поводу друзей и родных:

Я только в скобках замечаю,
Что нет презренной клеветы,
На чердаке вралем рожденной
И светской чернью ободренной,
Что нет нелепицы такой,
Ни эпиграммы площадной,
Которой бы ваш друг с улыбкой,
В кругу порядочных людей,
Без всякой злобы и затей,
Не повторил стократ ошибкой;
А впрочем, он за вас горой:
Он вас так любит... как родной!

XX

Гм! гм! Читатель благородный,
Здорова ль ваша вся родня?
Позвольте: может быть, угодно
Теперь узнать вам от меня,
Что значит именно родные¹³⁷.

Автор призывает читателя к самолюбию, но этот призыв содержит немалую долю иронии, так как контрастирует с заповедью «Возлюби ближнего своего, как самого себя»:

Призрака суетный искатель,
Трудов напрасно не губя,
Любите самого себя,
Достопочтенный мой читатель!
Предмет достойный: ничего
Любезней, верно, нет его¹³⁸.

Расширяя возможности романной формы, Лоренс Стерн под «маской» Тристрама-рассказчика играет с читателем. Тристрам мыслит своё произведение как спектакль, а персонажей — как актёров, выполняющих задаваемые им роли. Он предлагает читателю активно включиться в игру, полностью посвятить себя роману «Жизнь и мнения...». Тристрам также рассчитывает на помощь читателя в смене декораций. Ожидается физическое действие от субъекта, который не в состоянии совершить это действие с объектами, принадлежащими как художественному целому, так и миру Тристрама-рассказчика.

Отложите в сторону книгу, и я дам вам полдня сроку на сколько-нибудь удовлетворительное объяснение такого поведения света¹³⁹.

Высота нашего остроумия и глубина нашего суждения, как вы можете видеть, в точности соответствуют длине и ширине наших потребностей...¹⁴⁰

Попробуйте раз десять броситься на кровать — только сначала непременно поставьте рядом на стуле зеркало¹⁴¹.

...в главе восемнадцатой вы пройдёте со мною, мадам, за занавеску... отсюда вы без труда составите себе представление, как они обсуждали все вопросы меньшей важности¹⁴².

А теперь я попрошу читателя помочь мне откатить артиллерию дяди Тоби за сцену...¹⁴³

Реальности Тристрама-рассказчика (вне художественного целого) и дяди Тоби (художественное целое) иногда пересекаются; в пересечении образуется театр, где Стерн под «маской» Тристрама действует как режиссёр, предлагая читателю роль рабочего сцены. К стерновской игре с читателем относится также пропуск глав (т. VII, гл. 18, 19)¹⁴⁴.

Пушкин тоже играет с читателем, но игра перенесена в область поэзии. В приведённом ниже примере автор предугадывает горизонт ожидания читателя, искушённого в поэзии, и, исходя из собственного багажа опыта как Поэта и как читателя, предлагает ему ожидаемую рифму:

И вот уже трещат морозы
И серебрятся средь полей...
(Читатель ждет уж рифмы розы;
На, вот возьми ее скорей!)¹⁴⁵

С этой целью повествование прерывается, второе двустишие заключается в скобки. Суть механизма игры состоит в отсутствии альтернативы двум последним строкам с ответными рифмами. Эти строки заполняют своё место в «онегинской строфе» XLII из 4-й главы и не могут звучать иначе, чем написаны. Если в третьей и четвёртой строке продолжалось бы описание зимней природы, игровая ситуация исчезла бы. Но первая строка написана таким образом, что слово «морозы» (входящее в парадигму ожиданий читателя) оказывается вынесенным в позицию рифмы, и ситуация игры оказывается заранее подготовленной поэтом.

Нередко Тристрам обращается к читателю с целью засвидетельствования изображаемого факта:

Будьте свидетелем. —¹⁴⁶

— Смейтесь, если вам угодно, — но дело обстояло так...¹⁴⁷

Сходно поступает Пушкин:

Но что бы ни было, читатель,
Увы, любовник молодой,
Поэт, задумчивый мечтатель,
Убит приятельской рукой!¹⁴⁸

Тристрам учтив в общении с читателем:

Джентльмены, ваш покорный слуга уверяет вас, что ни одно общество не могло бы доставить ему и половины такого удовольствия, — видит Бог, я рад вас принять, — прошу только вас быть как дома, садитесь без церемонии и кушайте на здоровье¹⁴⁹.

...в главе восемнадцатой вы пройдёте со мною, мадам, за занавеску... отсюда вы без труда составите себе представление, как они обсуждали все вопросы меньшей важности¹⁵⁰.

Учтивость, безоговорочно, свойственна и автору «Евгения Онегина»:

И вы, читатель благосклонный,
В своей коляске выписной
Оставьте град неугомонный,
Где веселились вы зимой;
С моею музой своенравной
Пойдемте слушать шум дубравный
Над безыменною рекой
В деревне, где Евгений мой,
Отшельник праздный и унылый,
Еще недавно жил зимой
В соседстве Тани молодой,
Моей мечтательницы милой.
Но где его теперь уж нет...
Где грустный он оставил след¹⁵¹.

Тристрам, доходя до какого-либо обозначенного им самим рубежа в повествовании, обращается к читателю с целью засвидетельствования самого факта окончания четырёх томов:

А теперь, когда вы дошли до конца моих четырёх томов, — вещь, о которой я хочу спросить: в каком состоянии у вас голова?..¹⁵²

Обращение по сходной причине можно найти и в произведении Пушкина:

Но шпор незапный звон раздался,
И муж Татьянин показался,
И здесь героя моего,
В минуту, злую для него,
Читатель, мы теперь оставим,
Надолго... навсегда. За ним
Довольно мы путем одним
Бродили по свету. Поздравим
Друг друга с берегом. Ура!
Давно б (не правда ли?) пора!¹⁵³

Оба романа Стерна имеют «открытый конец», поэтому отсутствуют конструкции из завершающих фраз:

— Господи! — воскликнула мать, — что это за историю они рассказывают? —

— Про БЕЛОГО БЫЧКА, — сказал Йорик, — и одну из лучших в этом роде, какие мне доводилось слышать. [С. 603.]

Так что, когда я протянул руку, я схватил fille de chambre за — [С. 720].

Шкловский убеждён в том, что Стерн завершил роман «Сентиментальное путешествие»: «Конечно, биографы уверены, что Стерна постигла смерть в тот самый момент, как он протянул руку, но так как умереть он мог только один раз, а не окончены у него два романа, то скорее можно предполагать определённый стилистический приём»¹⁵⁴. Действие в «Евгении Онегине» оканчивается в строфе XLVIII восьмой главы¹⁵⁵.

В поэме прямого последователя Стерна — Радищева — имеются фразы заключительного характера:

Но, любезный читатель, я с тобою закалякался... Вот уже Всесвятское... Если я тебе не наскучил, то подожди меня у околицы, мы повидаемся на возвратном пути. Теперь прости. — Ямщик, погоняй¹⁵⁶.

Пушкин творчески перерабатывает эти строки. В тексте остаётся слово «прости», являющееся теперь рефреном. Фраза «если я тебе не наскучил» расширяется, обретая новые смыслы: «Евгений Онегин» — самодостаточное произведение, «энциклопедия жизни», в которой читатель, по искренним надеждам автора, может найти всё его интересующее:

Кто б ни был ты, о мой читатель,
Друг, недруг, я хочу с тобой
Расстаться нынче как приятель.
Прости. Чего бы ты за мной
Здесь ни искал в строфах небрежных,
Воспоминаний ли мятежных,
Отдохновенья ль от трудов,
Живых картин, иль острых слов,
Иль грамматических ошибок,
Дай бог, чтоб в этой книжке ты
Для развлеченья, для мечты,
Для сердца, для журнальных сшибок
Хотя крупицу мог найти.
За сим расстанемся, прости!¹⁵⁷

Тристрам делится с читателями подробностями из личной жизни, связанными с написанием романа. Эти сведения составляют некоторую часть метатекстуального плана романа:

Таким образом, между постом и объедением я легкомысленно пишу безобидную, бестолковую, весёлую шендианскую книгу, которая будет благотворна для ваших сердец. — И для ваших голов тоже — лишь бы вы её поняли¹⁵⁸.

Таким образом, когда ваши милости и ваши преподобия пожелаете узнать, опрятно ли я пишу и удобно ли меня читать, вы так же хорошо будете об этом судить, рассмотрев счёт моей прачки, как и подвергнув разбору мою книгу... <...> — Но их милости и их преподобия не видели моих счетов¹⁵⁹.

Этот приём в переработанном виде встречается у Пушкина. Снова, как в «Евгении Онегине», следует игра с текстом: автор волеизъявляет о своём намерении пользоваться глагольными рифмами и ставит в ударную позицию (конец строки) само слово — существительное «глаголы», определяющее часть речи, которую поэт не «гнушается» использовать в качестве рифм.

Вы знаете, что рифмой наглагольной
Гнушаемся мы. Почему? спрошу.
Так писывал Шихматов богомольный,
По большей части так и я пишу.
К чему, скажите? уж и так мы голы:
Отныне в рифмы буду братъ глаголы¹⁶⁰.

Тристрам уделяет много внимания читательскому воображению. Рассказчик старается развивать его, призывая читателя к «сотрудничеству»:

Лучший способ оказать уважение уму читателя — поделиться с ним по-дружески своими мыслями, представив некоторую работу также и его воображению. Что касается меня, то я постоянно делаю ему эту любезность, прилагая все усилия к тому, чтобы держать его воображение в таком же деятельном состоянии, как и моё собственное. Теперь его очередь; — я дал ему подробное описание неприглядного падения доктора Слопа и его неприглядного появления в гостиной; — пусть же теперь воображение читателя работает некоторое время без посторонней помощи. Пусть читатель вообразит, что доктор Слоп рассказал своё приключение, — такими словами и с такими преувеличениями, как будет угодно его фантазии¹⁶¹.

В «Графе Нулине» Пушкин также предлагает поработать воображению читателя:

Теперь с их позволенья
Прошу я петербургских дам
Представить ужас пробужденья
Натальи Павловны моей
И разрешить, что делать ей?¹⁶²

* * *

Как он, хозяйка и Параша
Проводят остальную ночь,
Воображайте, воля ваша!
Я не намерен вам помочь¹⁶³.

Пушкин эксплицирует себя в роли рассказчика:

      Тем и сказка
Могла бы кончиться, друзья;
Но слова два прибавлю я¹⁶⁴.

Некоторые факты Тристрам отдавал на суд читателей:

Ну, а писать для них глупости — тут я, кажется, допустил оговорку — но предоставляю судить об этом читателям¹⁶⁵.

Сходное можно найти у Пушкина:

Но кто же более всего
С Натальей Павловной смеялся?
Не угадать вам. Почему ж?
Муж? — Как не так! совсем не муж.
Теперь мы можем справедливо
Сказать, что в наши времена
Супругу верная жена,
Друзья мои, совсем не диво¹⁶⁶.

То же можно найти и в более ранней поэме «Руслан и Людмила»:

Ты догадался, мой читатель,
С кем бился доблестный Руслан:
То был кровавых битв искатель,
Рогдай, надежда киевлян¹⁶⁷.

Читатель, расскажу ль тебе,
Куда красавица девалась?
Всю ночь она своей судьбе
В слезах дивилась и — смеялась¹⁶⁸.

Тристрам (надо полагать, Стерн в «маске» своего героя) иронизировал над критиками:

Вы, господа ежемесячные обозреватели! — Как решились вы настолько изрезать и искромсать мой камзол? — Почём вы знали, что не изрежете также и его подкладки?¹⁶⁹

Вы, господа с окладистыми бородами, — напускайте на себя сколько угодно важности — уж я потешусь моими петлями¹⁷⁰.

Таким образом, когда ваши милости и ваши преподобия пожелаете узнать, опрятно ли я пишу и удобно ли меня читать, вы так же хорошо будете об этом судить, рассмотрев счёт моей прачки, как и подвергнув разбору мою книгу... <...> — Но их милости и их преподобия не видели моих счетов¹⁷¹.

То же можно найти и в ранней поэме Пушкина. Автор обращается: с негодованием — к несправедливому критику, с надеждой на поддержку — к читателю:

Уж бледный критик, ей в услугу,
Вопрос мне сделал роковой:
Зачем Русланову подругу,
Как бы на смех ее супругу,
Зову и девой и княжной?
Ты видишь, добрый мой читатель,
Тут злобы черную печать!
Скажи, Зоил, скажи, предатель,
Ну как и что мне отвечать?¹⁷²

В романах Стерна не встречается случаев, когда рассказчик знакомит читателя с новым персонажем. Но подобный пример можно найти в романе одного из первых последователей английского писателя:

Между тем надобно познакомить читателя с графинею¹⁷³.

Близкое сходство с этой фразой находим у Пушкина в повести «Арап Петра Великого»:

Теперь должен я благосклонного читателя познакомить с Гаврилою Афанасьевичем Ржевским¹⁷⁴.

Тристрам, из соображений творчества, пропускает слова, предложения и даже целые главы, при этом между ним и эксплицитным читателем завязывается дискуссия:

— Несомненно, сэр, — здесь недостаёт целой главы... <...> ...Позвольте доложить вам, что вырванная мною глава, которую вы все читали бы в настоящее время вместо той, что вы читаете, — содержала описание сборов и поездки моего отца...¹⁷⁵

Пересказывая содержание выпущенной главы, Тристрам обращается не к одному читателю, но ко всем читателям одновременно. Издатель «Повестей покойного Ивана Петровича Белкина» пропускает анекдот и объясняется перед читателем в обобщённой форме:

Следует анекдот, коего мы не помещаем, полагая его излишним; впрочем, уверяем читателя, что он ничего предосудительного памяти Ивана Петровича Белкина в себе не заключает¹⁷⁶.

Тристрам видит в читателе образованного человека, хорошо знающего историю:

Если читатель читал историю войн короля Вильгельма, то я должен ему напомнить, а если не читал, — то я ему сообщаю, что одна из самых памятных атак в эту осаду была атака, произведённая англичанами и голландцами на вершину передового контрэскарпа перед воротами Святого Николая...¹⁷⁷

Белкин подразумевает, что его читатель знаком с произведениями классиков («Гробовщик»):

Просвещенный читатель ведает, что Шекспир и Вальтер Скотт оба представили своих гробокопателей людьми веселыми и шутливыми, дабы сей противоположностию сильнее поразить наше воображение¹⁷⁸.

Тристрам доверяет своим читателям, уважает их и считает возможным положиться на их мнение:

Так как (я ненавижу ваши если) читатель обладает основательным знанием человеческой природы, то мне незачем распространяться о том, что мой герой, оставаясь неисправимым, не мог не слышать время от времени подобных напоминаний¹⁷⁹.

Ну, а писать для них глупости — тут я, кажется, допустил оговорку — но предоставляю судить об этом читателям¹⁸⁰.

Белкин также всецело доверят своим читателям:

Что такое станционный смотритель? Сущий мученик четырнадцатого класса, огражденный своим чином токмо от побоев, и то не всегда (ссылаюсь на совесть моих читателей)¹⁸¹.

Приступая к описанию того или иного события, Тристрам, согласно всем правилам английской вежливости и учтивости, обращает на это внимание читателя:

Прошу вас, сэр, уделите минуту внимания картине, которую я вам нарисую¹⁸².

Так вот, сэр, всё это к вашим услугам, и я от всего сердца дарю это вам при условии, если вы уделите настоящей главе всё ваше внимание¹⁸³.

Вежлив с читателями и Белкин («Станционный смотритель»):

Обстоятельства некогда сблизили нас, и об нем-то намерен я теперь побеседовать с любезными читателями¹⁸⁴.

Некоторые обращения к читателю имеют номинативный характер («Барышня-крестьянка»):

Алексей (читатель уже узнал его) между тем пристально глядел на молодую крестьянку¹⁸⁵.

Таким образом, Пушкин неоднократно обращался к читателям на страницах своих произведений, как эпических, так и неэпических. Творивший в эпохи романтизма и раннего реализма Пушкин по этой причине оказывается включенным в стернианскую традицию, главным признаком которой является экспликация читателя.

Эксплицитный читатель присутствует также в одном из немногочисленных рассказов Е.А. Боратынского — «Перстень» (1830). Боратынский знаменит как поэт, его высоко ценил Пушкин. Прозаические труды, помимо «Перстня» и 309 писем, составляют критические статьи, рецензии: «О заблуждениях и истине» (1820), «История кокетства» (1821), «<Предисловие к поэме «Эда»>» (1825), «Таврида» (рецензия на сборник стихов А.Н. Муравьёва) (1827) «<Предисловие к поэме «Наложница»>» (1831), «Антикритика» (1832).

Тристрам-рассказчик обращался к читателю, в числе прочего, и для того, чтобы предупредить его о том, что он собирается рассказать какую-нибудь историю:

Я рассказал эту историю, чтобы доставить удовольствие читателю, — так пусть же он доставит удовольствие мне, позволив рассказать другую, выпадающую из порядка повествования...¹⁸⁶

Рассказчик из «Перстня» обращается к читателю с той же целью:

Дубровин глядел на неё¹⁸⁷ с удивлением, но передал ей свою повесть в том виде, в каком мы представляем её нашим читателям¹⁸⁸.

Тристрам-рассказчик полагается на читателя:

Ну, а писать для них глупости — тут я, кажется, допустил оговорку — но предоставляю судить об этом читателям¹⁸⁹.

Второе и последнее обращение рассказчика к читателю в произведении Боратынского происходит в ключевом по смыслу предложении. В нём герой дарит героине перстень, а рассказчик, подобно Тристраму, полагается на читателя:

Он подарил ей свой таинственный перстень; посредством его разным образом издевались над бедным чародеем: то посылали его верст за двадцать пешком с каким-нибудь поручением, то заставляли простоять целый день на морозе; всего рассказывать не нужно: читатель догадается, как он пересоздал все эти случаи своим воображением и как тяжёлые минуты казались ему годами¹⁹⁰.

И.И. Лажечников, автор исторических романов, также использовал в своих произведениях стерновский приём эксплицирования образа читателя в тексте. В большинстве случаев обращения к читателю имеют номинативный характер, но встречаются случаи, где экспликация читателя полнофункциональна.

Тристрам-рассказчик благосклонен к читателю:

Я затеял, видите ли, описать не только жизнь мою, но также и мои мнения, в надежде и ожидании, что, узнав из первой мой характер и уяснив, что я за человек, вы почувствуете больше вкуса к последним. Когда вы побудете со мною дольше, лёгкое знакомство, которое мы сейчас завязываем, перейдёт в короткие отношения, а последние, если кто-нибудь из нас не сделает какой-нибудь оплошности, закончатся дружбой¹⁹¹.

Лучший способ оказать уважение уму читателя — поделиться с ним по-дружески своими мыслями, представив некоторую работу также и его воображению¹⁹².

В романе Лажечникова автор также благоволит читателю:

Доволен буду, если решу задачу, предложенную мне сердцем, и вместе доставлю моим читателям приятное провождение времени¹⁹³.

Тристрам-рассказчик хочет, чтобы читатель внимательно следил за повествованием.

Так вот, сэр, всё это к вашим услугам, и я от всего сердца дарю это вам при условии, если вы уделите настоящей главе всё ваше внимание¹⁹⁴.

Рассказчик из повести Пушкина «Сказ про то, как царь арапа женил» знакомит читателя с новыми персонажами:

Теперь должен я благосклонного читателя познакомить с Гаврилою Афанасьевичем Ржевским¹⁹⁵.

То же делают и рассказчики в романах Лажечникова:

Отдых наших путешественников представляет нам удобный случай короче ознакомить с ними читателя нашего. Начнем со старшего лица¹⁹⁶.

Чтобы не наскучить читателям повторением того, что они уже знают из предыдущих частей нашего романа, оставляем здесь рассказ Последнего Новика...¹⁹⁷

Тристрам-рассказчик забегает вперёд, чтобы удовлетворить любопытство читателя:

...В главе восемнадцатой вы пройдёте со мною, мадам, за занавеску... отсюда вы без труда составите себе представление, как они обсуждали все вопросы меньшей важности¹⁹⁸.

Сходную функцию выполняет рассказчик из романа Лажечникова:

Девица Рабе одна не знала могущества своих прелестей: жива, простодушна, как дитя, ко всем одинаково приветлива, она не понимала другой любви, кроме любви ко второму отцу своему, другой привязанности, кроме дружбы к Луизе Зегевольд (с которою мы впоследствии познакомим нашего читателя)¹⁹⁹.

Обращает на себя внимание ещё одно сходство: рассказчик из романа «Последний новик», как и Тристрам в приведённой выше цитате, представляет читателю лучшее место для обзора того или иного объекта — в данном случае Мариенбург — или события:

Хотите ли иметь лучшую точку зрения на окрестности? Ступайте на высоту, где стоит храмик, с большим вкусом сооруженный нынешним владетелем Мариенбурга. <...> Думал ли полководец русский, что он своими батареями украсит владения лифляндского барона и устроит посетителям Мариенбурга самое выгодное и приятное место для обозрения его окрестностей? Отсюда попросим читателя нашего смотреть на них²⁰⁰.

Тристрам-рассказчик ориентируется на любознательного читателя, поэтому остальные читатели могут, по его мнению, пропустить главу:

А тем читателям, у которых нет желания углубляться в подобные вещи, я не могу дать лучшего совета, как предложить им пропустить остающуюся часть этой главы²⁰¹.

Рассказчик из романа «Последний новик» сам пропускает материал, который, по его убеждению, неинтересен:

Не стану описанием осады Гельмета утомлять читателя²⁰².

Чтобы не наскучить читателям повторением того, что они уже знают из предыдущих частей нашего романа, оставляем здесь рассказ Последнего Новика...²⁰³

Тристрам-рассказчик приводит в своём романе сведения об исторических событиях:

Если читатель читал историю войн короля Вильгельма, то я должен ему напомнить, а если не читал, — то я ему сообщаю, что одна из самых памятных атак в эту осаду была атака, произведённая англичанами и голландцами на вершину передового контрэскарпа перед воротами Святого Николая...²⁰⁴

Автор в романах Лажечникова также напоминает читателю о событиях прошлого, произведениях архитектуры, живописи:

Схватывая опять нить происшествий, которую мы было покинули для описания Мариенбурга, просим вместе с этим читателя помнить, что в последних числах июля 1702 года замок существовал во всей красе...²⁰⁵

Знаете ли, где Белая гора? — Не знаете, так я вам скажу: это в Богемии, близ границ саксонских. Сюда поведу вас теперь²⁰⁶.

Помните ли вы Петрова в Роберте-Дьяволе? и как не помнить! <...> Оденьте только этого Петрова в старинное русское платье, опоясанное серебряным ремнем, в богатую шубу на пышной лисице, в высокую горлатную шапку, и вы тотчас ознакомитесь с одним из ехавших по плотине Неглинного пруда²⁰⁷.

Взгляните на рисунки индийских храмов, именно зигов²⁰⁸, и вы найдете в них первообраз наших храмов²⁰⁹.

Прочтите летописи того времени, и вам не один раз встретится имя Образца в войнах против Новгорода, ливонцев и татар. Посмотрели бы вы на Василия Федоровича, когда шестьдесят с лишком лет осыпали голову его снегом: вы и тогда сказали б: этот взор, в проблески одушевления, должен был нападать на врага орлиным гневом; эта исполинская рука, вооруженная мечом, должна была укладывать под собою ряды мертвецов; эта грудь широкая, мохнатая, эта вся геркулесовская обстановка — созданы быть оплотом боевым²¹⁰.

Тристрам-рассказчик предоставляет возможность поработать воображению читателя:

Вообразите себе маленькую, приземистую... фигуру доктора Слопа²¹¹.

Лучший способ оказать уважение уму читателя — поделиться с ним по-дружески своими мыслями, представив некоторую работу также и его воображению. Что касается меня, то я постоянно делаю ему эту любезность, прилагая все усилия к тому, чтобы держать его воображение в таком же деятельном состоянии, как и моё собственное. Теперь его очередь; — я дал ему подробное описание неприглядного падения доктора Слопа и его неприглядного появления в гостиной; — пусть же теперь воображение читателя работает некоторое время без посторонней помощи. Пусть читатель вообразит, что доктор Слоп рассказал своё приключение, — такими словами и с такими преувеличениями, как будет угодно его фантазии²¹².

Рассказчик в романах Лажечникова также активирует читательское воображение:

Теперь попросим читателя на ковре-самолете воображения перенестись в 1707 год²¹³.

Тристрам-рассказчик удовлетворяет любопытство читателя:

Я знаю, есть на свете читатели, — как и множество других добрых людей, вовсе ничего не читающих, — которые до тех пор не успокоятся, пока вы их не посвятите от начала до конца в тайны всего, что вас касается²¹⁴.

Также он превращает роман в подмостки:

А теперь я попрошу читателя помочь мне откатить артиллерию дяди Тоби за сцену...²¹⁵

Тема театра в контексте общения с читателем фигурирует и в романе «Последний новик» Лажечникова. Автор также удовлетворяет любопытство читателя:

Так кончилось письмо к Густаву; но я вижу, что этим не отделался от любопытства своих читателей. Со всех сторон слышу клики: подавай нам Паткуля на сцену лобного места! На сцену! Мы хотим изображения последних минут его жизни! Случалось ли вам видеть трагического актера, который, окончив свою роль, сколько сил и уменья его достало, по опущении занавеса вызывается неугомонными, беспардонными возгласами публики? Утомленный, едва переводя дыхание, актер является на сцену и лепечет свою благодарность. Так и я принимаюсь за иступленное перо, чтобы исполнить волю своих читателей²¹⁶.

В романе «Басурман» автор разделяет читателей по гендерному признаку:

— Уловки романиста! — скажут, может быть, некоторые из моих читателей и читательниц, — уловки, чтобы заинтересовать нас к своему произведению! Верьте или нет, мой почтеннейший, и вы, любезнейшая из любезнейших, а может статься, и прекраснейшая; говорите, если вам угодно, что я написал это предисловие именно с целью представить картину Москвы, обновленной и украшенной великим Иоанном...²¹⁷

«Проблема восприятия Н.В. Гоголем Стерна и его поэтики как при непосредственном воздействии его произведений, так и под влиянием его русских продолжателей нуждается в подробном, особом исследовании»²¹⁸. Тем не менее, нужно учитывать «своеобразие их художественного приспособления к общей эстетической системе Гоголя. С самых первых шагов своих на путях исканий новых форм новеллистического сказа Гоголь ищет оправдания композиции в речи, в разных способах речевого высказывания. Ввиду этого принципы разбросанной, ломаной композиции ощущаются в начале его творчества не как комический трюк или пародийное обнажение, а как особая форма монологической речи, характеризующая определенный тип старческого говорения. Сперва Гоголь стернианские приёмы пересаживает на ниву малорусских интерлюдий, при их посредстве лишь обостряя манеру непринужденной болтовни прологиста или разрабатывая особый стиль семейно-соседской беседы созданных им персонажей-рассказчиков — Фомы Григорьевича и Степана Ивановича Курочки. Таким образом, центр художественных устремлений у Гоголя постепенно перемещается с композиции на язык»²¹⁹. Имитация Гоголем манеры малорусского рассказчика — наглядный пример того, как реальность быта становится реальностью литературной.

Эксплицитный читатель представлен в произведениях Гоголя широко и разнопланово. На характер обращений к читателю влияет сказовая природа тех произведений писателя, в которых присутствует ярко выраженный рассказчик, выполняющий функции реального рассказчика — сказителя. Рассказчик Гоголя обращается к читателю, как к слушателю.

Тристрам-рассказчик пытается удержать внимание читателя:

...Боюсь, как бы читатель, когда я её (мысль отца. — В.С.) сообщу ему, не швырнул сейчас же книгу прочь, если он хоть немного холерического темперамента²²⁰.

Сказитель в произведениях Гоголя весьма любезен с читателем, он извиняется перед ними за сам факт ведения диалога:

У нас, мои любезные читатели, не во гнев будь сказано (вы, может быть, и рассердитесь, что пасечник говорит вам запросто, как будто какому-нибудь свату своему или куму), у нас, на хуторах, водится издавна: как только окончатся работы в поле, мужик залезет отдыхать на всю зиму на печь...²²¹

Тристрам часто спрашивает читателя, осведомлён ли он о том или ином факте:

Скажите, пожалуйста, сэр, среди прочитанных вами за вашу жизнь книг попадался ли вам когда-нибудь «Опыт о человеческом разуме Локка? — Не отвечайте слишком поспешно...²²²

Сходным образом поступает рассказчик в произведениях Гоголя:

Вот, например, знаете ли вы дьяка Диканьской церкви, Фому Григорьевича? Эх, голова! Что за истории умел он отпускать! Две из них найдете в этой книжке²²³.

Знаете ли вы украинскую ночь? О, вы не знаете украинской ночи! Всмотритесь в нее. С середины неба глядит месяц²²⁴.

Тристрам-рассказчик гостеприимен:

Джентльмены, ваш покорный слуга уверяет вас, что ни одно общество не могло бы доставить ему и половины такого удовольствия, — видит Бог, я рад вас принять, — прошу только вас быть как дома, садитесь без церемонии и кушайте на здоровье²²⁵.

Рассказчик в произведениях русского классика тоже гостеприимен и доброжелателен:

Зато уже как пожалуете в гости, то дынь подадим таких, какие вы отроду, может быть, не ели; а меду, и забожусь, лучшего не сыщете на хуторах. Представьте себе, что как внесешь сот — дух пойдет по всей комнате, вообразить нельзя какой...²²⁶

Пирожки она, любезные читатели, удивительно хорошо печет; лучших пирожков вы нигде не будете есть²²⁷.

Тристрам-рассказчик и Йорик, выражая признательность к читателю, рассказывают истории, которые могли бы его заинтересовать:

Прошу вас, сэр, уделите минуту внимания картине, которую я вам нарисую²²⁸.

Рассказчик в произведениях Гоголя, стремясь угодить читателю, также рассказывает истории в подробностях:

Так вы хотите, чтобы я вам еще рассказал про деда? Пожалуй, почему же не потешить прибауткой?²²⁹

Да, я вам не рассказывал этого случая? Послушайте, тут прекомедия была! Прошлый год, так как-то около лета, да чуть ли не на самый день моего патрона, приехали ко мне в гости (нужно вам сказать, любезные читатели, что земляки мои, дай бог им здоровья, не забывают старика²³⁰.

Я вам скажу, любезные читатели, что хуже нет ничего на свете, как эта знать. Что его дядя был когда-то комиссаром, так и нос несет вверх²³¹.

Чтоб еще более показать читателям образованность П*** пехотного полка, мы прибавим, что двое из офицеров были страшные игроки в банк и проигрывали мундир, фуражку, шинель, темляк и даже исподнее платье²³².

Автор уверен, что есть читатели такие любопытные, которые пожелают даже узнать план и внутреннее расположение шкатулки. Пожалуй, почему же не удовлетворить!²³³

Проблема воздействия Стерна на творчество М.Ю. Лермонтова и вытекающая из неё проблема читателя не изучалась литературоведением. Тем не менее, в произведениях русского поэта и писателя встречаются факты, указывающие на существование этой проблемы.

Так, например, предисловие к роману «Герой нашего времени» представляет собой обращение к читателям. В нём автор, в отличие от Тристрама-рассказчика и автора в «Евгении Онегине», не делает различий между читателями по гендерному признаку, обращаясь к ним только во множественном числе:

Стерн:

Как могли вы, мадам, быть настолько невнимательной, читая последнюю главу? я вам сказал в ней, что моя мать не была паписткой. — Паписткой! Вы мне не говорили ничего подобного, сэр²³⁴.

А скажите, кто была эта Скотинка-хворостинка? — Какой оскорбительный и безграмотный вопрос, сэр, это всё равно, как если бы спросили, в каком году... возгорелась Вторая Пуническая война. — Кто была Скотинка-Хворостинка! — Читайте, читайте, читайте, чихайте, мой невежественный читатель! читайте, или... я вам посоветую лучше сразу бросить эту книгу...²³⁵

Лермонтов:

Но обыкновенно читателям дела нет до нравственной цели и до журнальных нападок, и потому они не читают предисловий. А жаль, что это так, особенно у нас. Наша публика так еще молода и простодушна, что не понимает басни, если в конце ее на находит нравоучения²³⁶.

Стерн:

Вы, господа с окладистыми бородами, — напускайте на себя сколько угодно важности — уж я потешусь моими петлями²³⁷.

Лермонтов:

Иные ужасно обиделись, и не шутя, что им ставят в пример такого безнравственного человека, как Герой Нашего Времени; другие же очень тонко замечали, что сочинитель нарисовал свой портрет и портреты своих знакомых... Старая и жалкая шутка!²³⁸

Стерн:

Умоляю беспристрастного читателя поверить мне, что лишь вследствие искреннейшего моего убеждения в том, какая человек скотина, — задал я этот вопрос...²³⁹

Ну, а писать для них глупости — тут я, кажется, допустил оговорку — но предоставляю судить об этом читателям²⁴⁰.

Лермонтов:

Герой Нашего Времени, милостивые государи мои, точно, портрет, но не одного человека: это портрет, составленный из пороков всего нашего поколения, в полном их развитии²⁴¹.

Печорин-рассказчик также обращается к читателям. Но и здесь характерно обезличивание оппонента. Ср. многоликость читателей Тристрама:

...Боюсь, как бы читатель, когда я её сообщу ему, не швырнул сейчас же книгу прочь, если он хоть немного холерического темперамента²⁴².

Всё это ясно доказывает, с позволения ваших милостей, что нынешний упадок красноречия и малая от него польза как в частной, так и в общественной жизни проистекают не от чего иного, как от короткого платья и выхода из употребления просторных штанов. — Ведь под нашими нельзя спрятать, мадам, ничего, что стоило бы показать²⁴³.

И лишь одна форма обращения Печорина к читателям:

Вся поклажа моей тележки состояла из одного небольшого чемодана, который до половины был набит путевыми записками о Грузии. Большая часть из них, к счастию для вас, потеряна, а чемодан с остальными вещами, к счастью для меня, остался цел²⁴⁴.

В тематическом плане есть переклички между обращениями к читателю Стерна и Печорина. Тристрам извиняется перед читателями:

Пусть не посетуют на меня немногие, которым понятны причины моего восклицания, если я объясню его тем, кому они непонятны²⁴⁵.

Сходно поступает Печорин:

Я прошу прощения у читателей в том, что переложил в стихи песню Казбича, переданную мне, разумеется, прозой; но привычка — вторая натура²⁴⁶.

Коммуникация Тристрама с читателями часто бывает двухсторонней:

Но скажите, пожалуйста, сэр, что делал ваш папаша в течение всего декабря, января и февраля? — Извольте, мадам, всё это время у него был приступ ишиаса²⁴⁷.

То же наблюдается и в романе Лермонтова, однако это единичный случай, что свидетельствует о неполном использовании автором повествовательных техник Стерна:

Может быть, некоторые читатели захотят узнать мое мнение о характере Печорина? — Мой ответ — заглавие этой книги. «Да это злая ирония!» — скажут они. — Не знаю²⁴⁸.

В некоторых случаях Печорин, обращаясь к читателям, не ставит себе цель коммуницировать с ними. Подобные обращения лишены адресности; Печорин намерен рассказать читателю о том или ином персонаже:

Он²⁴⁹ не отвечает на ваши возражения, он вас не слушает. Только что вы остановитесь, он начинает длинную тираду, по-видимому имеющую какую-то связь с тем, что вы сказали, но которая в самом деле есть только продолжение его собственной речи²⁵⁰.

В стихотворении «Журналист, Читатель и Писатель» Лермонтов делает читателя действующим лицом. Реальный читатель в представлении Лермонтова — имплицитный — обретает образ в тексте — эксплицируется, — но действует не вне, как в других случаях, а внутри художественного целого.

В произведениях классиков есть одна особенность. Тристрам опасается отвлечь читателя:

...Боюсь, как бы читатель, когда я её сообщу ему, не швырнул сейчас же книгу прочь, если он хоть немного холерического темперамента²⁵¹.

Рассказчик в поэме Радищева тоже боится наскучить читателю:

Но, любезный читатель, я с тобою закалякался... Вот уже Всесвятское... Если я тебе не наскучил, то подожди меня у околицы, мы повидаемся на возвратном пути. Теперь прости. — Ямщик, погоняй²⁵².

Повествователь в стихотворении Лермонтова «Валерик» дословно повторяет опасения своих предшественников и прощается с читателями так же, как и рассказчик у Радищева:

Но я боюся вам наскучить,
В забавах света вам смешны
Тревоги дикие войны;
Свой ум вы не привыкли мучить
Тяжелой думой о конце;
На вашем молодом лице
Следов заботы и печали
Не отыскать, и вы едва ли
Вблизи когда-нибудь видали,
Как умирают. Дай вам бог
И не видать: иных тревог
Довольно есть²⁵³.
<...>
Теперь прощайте: если вас
Мой безыскусственный рассказ
Развеселит, займет хоть малость,
Я буду счастлив. А не так?
Простите мне его как шалость
И тихо молвите: чудак!..²⁵⁴

А.И. Герцена нельзя назвать продолжателем традиции русского стернианства. В литературном наследии великого мыслителя можно найти лишь одно обращение к читателю, которое ничем не примечательно с точки зрения использования повествовательных техник, характерных для последователей традиции стернианства:

Многое, не взошедшее в «Полярную звезду», взошло в это издание — но всего я не могу еще передать читателям, по разным общим и личным причинам²⁵⁵.

Коммуникация с читателем односторонна, ирония полностью отсутствует. Обращение Герцена к читателю носит номинативный, факультативный характер. Нейтральность стиля в данном обращении говорит об иных, нежели у Стерна и большинства его последователей, целях автора. Вместо иронии мы видим сдержанность, вместо изощрённых повествовательных техник — логичную стройность повествования.

Подобные примеры обращения к читателю, впрочем, можно найти и у Стерна:

Пора осведомить об этом также и читателя, потому что в том порядке, как происходили события, я обошёл этот случай молчанием²⁵⁶.

Однако, данный случай является исключением.

В произведениях И.А. Гончарова также встречается приём экспликации читателя. Применяется он в двух случаях: чтобы напомнить о чём-либо читателю и чтобы в большей мере активизировать его роль в тексте.

Первая из названных целей зачастую не имеет полноценного прототипа в романах Стерна, но встречается в произведениях его русских последователей. Этот факт говорит о некоторой переработанности приёмов английского писателя в русской литературе. Фраза, построенная по типу: «читатель уже знает о...» — не встречается в романах Стерна. Такие фразы характерны для русской литературы. Они применяются автором для лучшей ориентации читателя в тексте и служат в качестве «верстовых столбов», напоминая читателю о событиях или персонажах, ранее встречавшихся ему в тексте романа. По этой причине такие фразы лишены иронии, присущей Стерну.

Ниже приведены примеры подобных случаев экспликации образа читателя в произведениях Гончарова:

Но читатель уже знает, что и статская служба удалась ему²⁵⁷ не лучше военной. Он оставил ее и стал ходить в академию²⁵⁸.

Где же было Анне Павловне понять все это и особенно выполнить? Читатель видел, какова она. Не угодно ли посмотреть еще? Она уже забыла сыновний эгоизм. Александр Федорыч застал ее за вторичным укладываньем белья и платья²⁵⁹.

Утро было прекрасное. Знакомое читателю озеро в селе Грачах чуть-чуть рябело от легкой зыби²⁶⁰.

Недоставало только в руках трости с большим золотым набалдашником, той классической трости, по которой читатель, бывало, сейчас узнавал доктора в романах и повестях²⁶¹.

В редких случаях фразы этого «первого» типа могут быть «проводниками» к последующим событиям:

Сон остановил медленный и ленивый поток его мыслей и мгновенно перенес его в другую эпоху, к другим людям, в другое место, куда перенесемся за ним и мы с читателем в следующей главе...²⁶²

В зависимости от контекста фразы могут иметь стилистическую окраску:

Где мы? в какой благословенный уголок земли перенес нас сон Обломова? Что за чудный край!²⁶³ (Часть первая, IX. Сон Обломова).

Автор восхищается наблюдаемой картиной, хотя действие происходит не в реальности мира Обломова, а во сне, который не может видеть ни один из иных персонажей романа, но может видеть автор, приглашающий читателя к зрелищу.

Действие может обращаться назад:

Надо теперь перенестись несколько назад, до приезда Штольца на именины к Обломову, и в другое место, далеко от Выборгской стороны. Там встретятся знакомые читателю лица, о которых Штольц не все сообщил Обломову, что знал, по каким-нибудь особенным соображениям или, может быть, потому, что Обломов не все о них расспрашивал, тоже, вероятно, по особенным соображениям²⁶⁴. (Часть четвертая, IV).

Вторая цель, с которой Гончаров применяет приём экспликации читателя, служит максимальной активизации образа читателя в тексте. Роман «Фрегат Паллада» выстроен как серия писем путешественника на Родину. Автор работает здесь в стилистике эпистолярного жанра:

Меня удивляет, как могли вы не получить моего первого письма из Англии, от 2/14 ноября 1852 года, и второго из Гонконга, именно из мест, где об участи письма заботятся, как о судьбе новорожденного младенца²⁶⁵.

Ироническое негодование Гончарова напоминает иронию Стерна в маске Тристрама:

Как могли вы, мадам, быть настолько невнимательной, читая последнюю главу? я вам сказал в ней, что моя мать не была паписткой²⁶⁶.

В стиле почтовой переписки и следующий фрагмент:

Вы спрашиваете подробностей моего знакомства с морем, с моряками, с берегами Дании и Швеции, с Англией? Вам хочется знать, как я вдруг из своей покойной комнаты, которую оставлял только в случае крайней надобности и всегда с сожалением, перешел на зыбкое лоно морей, как, избалованнейший из всех вас юродскою жизнию, обычною суетой дня и мирным спокойствием ночи, я вдруг, в один день, в один час, должен был ниспровергнуть этот порядок и ринуться в беспорядок жизни моряка?²⁶⁷

Характерна фраза: «Вы спрашиваете подробностей...», — являющаяся ответом на несуществующее письмо читателя и характерная для стиля переписки. Мотив удовлетворения любознательности читателя — один из главных у Стерна:

Я знаю, есть на свете читатели, — как и множество других добрых людей, вовсе ничего не читающих, — которые до тех пор не успокоятся, пока вы их не посвятите от начала до конца в тайны всего, что вас касается²⁶⁸.

Многочисленные заметки путешественника об особенностях жизни в посещаемых странах написаны в той же стилистике:

К этому еще прибавьте, что всякую покупку, которую нельзя положить в карман, вам принесут на дом, и почти всегда прежде, нежели вы сами воротитесь²⁶⁹.

Между тем общее впечатление, какое производит наружный вид Лондона, с циркуляциею народонаселения, странно: там до двух миллионов жителей, центр всемирной торговли, а чего бы вы думали не заметно? — жизни, то есть ее бурного брожения²⁷⁰.

Но... однако... что вы скажете, друзья мои, прочитав это... эту... это письмо из Англии? куда я заехал? что описываю? скажете, конечно, что я повторяюсь, что я... не выезжал... Виноват: перед глазами всё еще мелькают родные и знакомые крыши, окна, лица, обычаи. Увижу новое, чужое и сейчас в уме прикину на свой аршин. Я ведь уж сказал вам, что искомый результат путешествия — это параллель между чужим и своим. Мы так глубоко вросли корнями у себя дома, что, куда и как надолго бы я ни заехал, я всюду унесу почву родной Обломовки на ногах, и никакие океаны не смоют ее!²⁷¹

В произведениях И.С. Тургенева также встречаются обращения к читателю. Стерновский приём обогатил прозу Тургенева, казалось бы, не нуждавшуюся в каких бы то ни было влияниях. В отличие от Карамзина, скорее подражавшего Стерну в романе «Рыцарь нашего времени», чем создавшего оригинальное произведение, — понимание Тургеневым приёма экспликации образа читателя обусловило неотделимость его от поэтики произведений русского классика. Писатель не строит концепцию произведения на данном приёме; если вычеркнуть из романов и рассказов Тургенева все обращения к читателю, смысл и конструкция произведений не пострадает. Вместе с тем, исчезнет «краска», подобие звука, меняющего смысловую наполненность созвучия.

Это говорит о глубине понимания писателем приёма Стерна.

Большинство обращений Тургенева к читателю составляют высказывания типа: «N, о котором уже знает читатель». Это простейшая разновидность экспликации образа читателя, сделанная, однако, легко и изящно. Как и Стерн, Тургенев весьма обходителен с читателем. В произведениях русского классика не встречается ни единого грубого обращения к собеседнику, находящемуся «по ту сторону» книги.

Обращения к читателю наподобие «читатель уже знает о N» служат напоминанием адресату о том или ином персонаже.

Так это делал Стерн:

Вам, как знатоку, наверно, известно, что эта превосходно придуманная поза передаёт даже свойственную Сократу манеру вести доказательство²⁷².

Так это звучало у Пушкина:

Теперь должен я благосклонного читателя познакомить с Гаврилою Афанасьевичем Ржевским²⁷³.

У Гоголя читаем:

...И опять осталась дорога, бричка, тройка знакомых читателю лошадей, Селифан, Чичиков, гладь и пустота окрестных полей²⁷⁴.

Уже известный читателям Иван Антонович кувшинное рыло показался в зале присутствия и почтительно поклонился²⁷⁵.

Тургенев, однако, не привнёс какой-либо новизны в данный способ применения приёма:

Молодой человек, с которым мы только что познакомили читателей, прозывался Владимиром Николаичем Паншиным²⁷⁶.

На другой день Иван Петрович написал язвительно холодное и учтивое письмо Петру Андреичу, а сам отправился в деревню, где жил его троюродный брат Дмитрий Пестов с своею сестрой, уже знакомою читателям, Марфой Тимофеевной²⁷⁷.

Читатель знает, как вырос и развивался Лаврецкий; скажем несколько слов о воспитании Лизы²⁷⁸.

Марфу Тимофеевну читатель знает, а девица Моро была крошечное сморщенное существо с птичьими ухватками и птичьим умишком²⁷⁹.

Я уже имел честь представить вам, благосклонные читатели, некоторых моих господ соседей; позвольте же мне теперь, кстати (для нашего брата писателя все кстати), познакомить вас еще с двумя помещиками, у которых я часто охотился, с людьми весьма почтенными, благонамеренными и пользующимися всеобщим уважением нескольких уездов. Сперва опишу вам отставного генерал-майора Вячеслава Илларионовича Хвалынского. Представьте себе человека высокого и когда-то стройного, теперь же несколько обрюзглого, но вовсе не дряхлого, даже не устарелого, человека в зрелом возрасте, в самой, как говорится, поре²⁸⁰.

Читатель теперь, вероятно, понимает, почему я с участием посмотрел на Арину²⁸¹.

Нужно ли рассказывать читателю, как посадили сановника на первом месте между штатским генералом и губернским предводителем... всё это, вероятно, слишком известно читателю²⁸².

Кое-как дотащился я до речки Исты, уже знакомой моим снисходительным читателям, спустился с кручи и пошел по желтому и сырому песку в направлении ключа, известного во всем околотке под названием «Малиновой воды». <...> Прошу позволения читателя представить ему этого человека²⁸³.

Я с ним познакомился, как уже известно читателю, у Радилова и дня через два поехал к нему²⁸⁴.

Анна Васильевна любила сидеть дома, как уже известно читателю...²⁸⁵

...Уехали также и известные читателю две таинственные личности (они служили свидетелями на свадьбе Инсарова)²⁸⁶.

...Напрасно сам Николай Артемьевич, после заключения мира, ездил в Венецию, в Зару; в Венеции он узнал то, что уже известно читателю, а в Заре никто не мог дать ему положительных сведений о Рендиче и корабле, который он нанял²⁸⁷.

Михайло Михайлыч, уже знакомый читателю, вошел в кабинет.²⁸⁸

Вернувшись домой, тотчас после встречи с Лежневым, Рудин заперся в своей комнате и написал два письма: одно — к Волынцеву (оно уже известно читателям) и другое — к Наталье²⁸⁹.

В некоторых случаях Тургенев просит собеседника вернуться вместе с ним на определённый промежуток времени назад или переместиться с ним в определённую пространственную точку, либо прерывает повествование:

Федор Иванович Лаврецкий (мы должны попросить у читателя позволение перервать на время нить нашего рассказа) происходил от старинного дворянского племени²⁹⁰.

Не останавливаясь ни в Петербурге, ни в Москве, прибыл он в город О..., где мы расстались с ним и куда мы просим теперь благосклонного читателя вернуться вместе с нами²⁹¹.

Он не кончил курса по обстоятельствам (читатель узнает о них впоследствии) и угодил в провинцию, где потолокся несколько времени без дела, без связей, почти без знакомых²⁹².

Но для того, чтоб объяснить это восклицание Литвинова, мы должны попросить снисходительного читателя вернуться с нами за несколько лет назад...²⁹³

Теперь читателю, вероятно, понятно стало, что именно вспомнилось Литвинову, когда он воскликнул: «Неужели!» — а потому мы снова вернемся в Баден и снова примемся за нить прерванного нами рассказа²⁹⁴.

Однако пора кончить; да и прибавлять нечего; читатель догадается и сам... <...> Читатель, не угодно ли вам перенестись с нами на несколько мгновений в Петербург, в одно из первых тамошних зданий? Смотрите: перед вами просторный покой, убранный не скажем богато — это выражение слишком низменно, — но важно, представительно, внушительно. Чувствуете ли вы некий трепет подобострастия? Знайте же: вы вступили в храм, в храм, посвященный высшему приличию, любвеобильной добродетели, словом: неземному. Какая-то тайная, действительная тайная тишина вас объемлет²⁹⁵.

И Аркадий рассказал ему историю своего дяди. Читатель найдет ее в следующей главе²⁹⁶.

В других случаях Тургенев намерен познакомить читателя с персонажем. Эта тема близка обращениям к читателю наподобие: «читатель уже знает о N», но характерна яркой выраженной интенцией автора по отношению к собеседнику:

Итак, мы с Ермолаем отправились на тягу; но извините, господа, я должен вас сперва познакомить с Ермолаем²⁹⁷.

Из их разговоров я узнал их имена и намерен теперь же познакомить с ними читателя²⁹⁸.

Я уже имел честь представить вам, благосклонные читатели, некоторых моих господ соседей; позвольте же мне теперь, кстати (для нашего брата писателя все кстати), познакомить вас еще с двумя помещиками, у которых я часто охотился, с людьми весьма почтенными, благонамеренными и пользующимися всеобщим уважением нескольких уездов. Сперва опишу вам отставного генерал-майора Вячеслава Илларионовича Хвалынского. Представьте себе человека высокого и когда-то стройного, теперь же несколько обрюзглого, но вовсе не дряхлого, даже не устарелого, человека в зрелом возрасте, в самой, как говорится, поре²⁹⁹.

Я вгляделся в него попристальнее и узнал в нём шумихинского Стёпушку. Прошу позволения читателя представить ему этого человека³⁰⁰.

Позвольте, любезный читатель, познакомить вас и с этим господином³⁰¹.

Дайте мне руку, любезный читатель, и поедемте вместе со мной. Мы въезжаем в березовую рощу; крепкий, свежий запах приятно стесняет дыхание. Вот околица. Мы у Татьяны Борисовны. Да вот и она сама отворяет форточку и кивает нам головой... Здравствуйте, матушка!³⁰²

Барин вздохнул и присел на скамеечку. Познакомим с ним читателя, пока он сидит, подогнувши под себя ножки и задумчиво поглядывая кругом³⁰³.

Тургенев, как и Стерн, взывает к воображению читателя.

Так это делает Стерн:

Вообразите себе маленькую, приземистую... фигуру доктора Слопа³⁰⁴.

У Тургенева читаем:

Вообразите себе, любезные читатели, маленького человека, белокурого, с красным вздернутым носиком и длиннейшими рыжими усами. Остроконечная персидская шапка с малиновым суконным верхом закрывала ему лоб по самые брови³⁰⁵.

Представьте себе, любезные читатели, человека полного, высокого, лет семидесяти, с лицом, напоминающим несколько лицо Крылова, с ясным и умным взором под нависшей бровью, с важной осанкой, мерной речью, медлительной походкой: вот вам Овсяников³⁰⁶.

В некоторых случаях читатель может задать автору вопрос, автор же отвечает на него.

В оригинале у Стерна:

Но скажите, пожалуйста, сэр, что делал ваш папаша в течение всего декабря, января и февраля? — Извольте, мадам, всё это время у него был приступ ишиаса³⁰⁷.

Тургенев не привнёс здесь никакой новизны:

«И конец? — спросит, может быть, неудовлетворенный читатель. — а что же сталось потом с Лаврецким? с Лизой?» Но что сказать о людях, еще живых, но уже сошедших с земного поприща, зачем возвращаться к ним?³⁰⁸

Зачем же он дал их ему? — спросит читатель. А черт знает зачем! На это русские тоже молодцы. Пусть читатель положит руку на сердце и вспомнит, какое множество поступков в его собственной жизни не имело решительно другой причины³⁰⁹.

Казалось бы, конец? Но, быть может, кто-нибудь из читателей пожелает узнать, что делает теперь, именно теперь, каждое из выведенных нами лиц. Мы готовы удовлетворить его³¹⁰.

В последнем приведённом примере реплика читателя отсутствует, но она предполагается автором.

В остальных случаях Тургенев ведёт с читателями доверительные беседы, спрашивает разрешения у собеседника и т. п.

Так это делал Стерн:

Мне нет нужды говорить читателю, если он обзавёлся каким-нибудь коньком, — что конёк есть самая чувствительная область...³¹¹

Пусть поэтому читатель соблаговолит подождать полного разъяснения всех этих вопросов до будущего года, — когда откроется ряд вещей, о которых он и не подозревает³¹².

Я рассказал эту историю, чтобы доставить удовольствие читателю, — так пусть же он доставит удовольствие мне, позволив рассказать другую, выпадающую из порядка повествования...³¹³

Тургенев:

Просим читателя не удивляться и не негодовать: кто может отвечать за себя, что, сидя в партере Александринского театра и охваченный его атмосферой, не хлопал еще худшему каламбуру?³¹⁴

Страшная, темная история... Мимо, читатель, мимо!³¹⁵

Однако пора кончить; да и прибавлять нечего; читатель догадается и сам... <...> Читатель, не угодно ли вам перенестись с нами на несколько мгновений в Петербург, в одно из первых тамошних зданий?³¹⁶

Заметили ли вы, читатель, какое злое лицо у осы? Ну, подумал я, быть грозе³¹⁷.

Вечером мы с охотником Ермолаем отправились на «тягу»... Но, может быть, не все мои читатели знают, что такое тяга. Слушайте же, господа³¹⁸. (Ермолай и мельничиха).

Надобно сказать читателю, почему я с таким участьем посмотрел на Арину³¹⁹.

Нужно ли рассказывать читателю, как посадили сановника на первом месте между штатским генералом и губернским предводителем... всё это, вероятно, слишком известно читателю³²⁰.

«До меня верст пять будет, — прибавил он, — пешком идти далеко; зайдемте сперва к Хорю». (Читатель позволит мне не передавать его заиканья.)³²¹

...Но из наших разговоров я вынес одно убежденье, которого, вероятно, никак не ожидают читатели, — убежденье, что Петр Великий был по преимуществу русский человек, русский именно в своих преобразованиях³²².

Конца этой сцены я не берусь описывать; я и так боюсь, не оскорбил ли я чувства читателя³²³.

Одна из главных выгод охоты, любезные мои читатели, состоит в том, что она заставляет вас беспрестанно переезжать с места на место, что для человека незанятого весьма приятно. <...> Вследствие всего вышесказанного мне не для чего толковать читателю, каким образом, лет пять тому назад, я попал в Лебедянь в самый развал ярмарки³²⁴.

...А я вот и довожу теперь его рассказ до сведения благосклонного читателя. Я постараюсь выражаться словами лекаря³²⁵.

Читателю, может быть, уже наскучили мои записки; спешу успокоить его обещанием ограничиться напечатанными отрывками; но, расставаясь с ним, не могу не сказать несколько слов об охоте. Охота с ружьем и собакой прекрасна сама по себе, für sich, как говаривали в старину; но, положим, вы не родились охотником: вы все-таки любите природу; вы, следовательно, не можете не завидовать нашему брату... Слушайте. Знаете ли вы, например, какое наслаждение выехать весной до зари? Вы выходите на крыльцо...³²⁶

Вероятно, не многие из моих читателей имели случай заглядывать в деревенские кабаки; но наш брат, охотник, куда не заходит!³²⁷

Кстати, читатель, заметили ли вы, что человек, необыкновенно рассеянный в кружке подчиненных, никогда не бывает рассеян с лицами высшими? Отчего бы это? Впрочем, подобные вопросы ни к чему не ведут³²⁸.

В русском стернианстве со времён Радищева начали складываться некие неписанные правила, устои, «каноны». Согласно одному из них, автор должен попрощаться с читателем перед тем, как завершить повествование. Этот негласный обычай не всегда соблюдался, однако к середине XIX в. стал некоей традицией, пусть и необязательной. Тургенев немало способствовал её укреплению:

Однако пора кончить; да и прибавлять нечего; читатель догадается и сам...³²⁹

Читателю, может быть, уже наскучили мои записки; спешу успокоить его обещанием ограничиться напечатанными отрывками; но, расставаясь с ним, не могу не сказать несколько слов об охоте³³⁰.

Однако пора кончить. Кстати заговорил я о весне: весной легко расставаться, весной и счастливых тянет вдаль... Прощайте, читатель; желаю вам постоянного благополучия³³¹.

Но, быть может, читателю уже наскучило сидеть со мною у однодворца Овсяникова, и потому я красноречиво умолкаю³³².

Как видим, Тургенев вводит читателя в художественное целое. Такое употребление приёма можно найти и в романе «Жизнь и мнения Тристрама Шенди» — в эпизодах, когда Тристрам-рассказчик представляет свой роман как сцену и просит читателя помочь ему «откатить артиллерию дяди Тоби» или приглашает «мадам» «за занавеску, откуда...». Однако, находясь в художественном целом, читатель не имеет голоса и лишён возможности коммуникации с персонажами.

Тургенев — представитель русского стернианства. Из всех приёмов, находящихся в «арсенале» Стерна, он выбрал только экспликацию читателя, избегая остальных стерновских приёмов: игры с собеседником, нелинейность повествования и т. д. Русский классик творчески переработал приём Стерна, сделав общение с читателем не l'art pour l'art, не целью повествования, а, скорее, некоей «краской» в дополнение к общей «палитре» того или иного произведения. Вместе с тем, общение автора с читателями — там, где этого можно было бы избежать — это осознанная необходимость глубже проникнуть в душу собеседника. Это, с одной стороны, творчески роднит Тургенева со Стерном, но в этом же состоит их главное различие в понимании применяемых приёмов. Если Стерн делает общение с читателем поводом для повествования, то Тургенев одним из первых в русской литературе превращает экспликацию образа читателя из приёма «ради самое себя» в приём как способ «вести» читателя по тексту с доверительными беседами. В этом, на наш взгляд, заключается новаторский вклад Тургенева в традицию русского стернианства.

М.Е. Салтыков-Щедрин, государственный деятель, русский сатирик, также является представителем традиции русского стернианства. В отличие от большинства «младостернианцев», в произведениях которых экспликация образа читателя имели сюжетообразующее начало — например, «Рыцарь нашего времени» Карамзина, — обращения к читателю в произведениях Салтыкова-Щедрина, скорее, украшают текст, чем являются неотъемлемой его частью. Иными словами, Салтыков-Щедрин, как и Тургенев, упрощает ключевой приём Стерна, избегая игровых ситуаций в коммуникации с читателем. Приём выполняет у русских классиков определённую функцию: читатель появляется в тексте, как только в нём возникает необходимость, заменяя собой оригинальную авторскую мысль и расцвечивая повествовательную ткань своей особой краской. Если повествование не построено на отступлениях, общении с читателем, как это делали Стерн и Пушкин, произведение строится следующим образом. Когда у автора иссякает мысль и в сюжете образуется «дыра», он «оборачивается» на читателя, заполняя общением с ним лакуны, образовывающиеся в тексте из-за временных «провисаний» сюжета. Если «младостернианцы» основывали появление в тексте образа читателя на игровой ситуации, то «зрелые» представители традиции русского стернианства ушли от прямого подражания английскому писателю, переработав приём экспликации читателя так, чтобы он — приём — выполнял в произведении второстепенную — то есть, не сюжетообразующую — функцию заполнения «пустот» в сюжете, авторской речи, а следовательно, и авторской мысли.

К авторам, применявшим в своих текстах видоизменённый приём, относится и Салтыков-Щедрин. Как и Тургенев, он избегает игровых ситуаций в общении с читателем: сохраняется лить ироническая интонация.

Для сравнения, Стерн:

Если читатель читал историю войн короля Вильгельма, то я должен ему напомнить, а если не читал, — то я ему сообщаю, что одна из самых памятных атак в эту осаду была атака, произведённая англичанами и голландцами на вершину передового контрэскарпа перед воротами Святого Николая...³³³

Русский классик:

Если и вам, милейший мой читатель, придется быть в таких же обстоятельствах, то знайте, что пьет человек водку, — значит, не ревизор, а хороший человек³³⁴.

Тут начался длинный ряд подвигов, летопись которых была бы весьма интересна, если б не имела печального сходства с тою, которую я имел честь рассказать вам, читатель, в одном из прежних моих очерков. <...> Провинция странная вещь, господа! и вы, которые никогда не выставляли из Петербурга своего носа, никогда ни о чем не помышляли, кроме паев в золотых приисках и акций в промышленных предприятиях, не ропщите на это!³³⁵

Спросите себя, что было бы с Аделью, если б авторам вздумалось продолжить свою пьесу еще на пять таких же актов, и вы можете безошибочно ответить на этот вопрос, что в продолжение следующих четырех актов Адель опять будет осквернять супружеское ложе, а в пятом опять обратится к публике с тем же заявлением³³⁶.

В целом, методики употребления приёма у Салтыкова-Щедрина и Тургенева схожи. Салтыков-Щедрин, как и автор «Записок охотника», пользуется данным приёмом, чтобы напомнить о чём-либо или указать на что-либо читателю:

Если вы живали в провинции, мой благосклонный читатель, то, вероятно, знаете, что каждый губернский и уездный город непременно обладает своим «приятным» семейством, точно так же как обладает городничим, исправником и т. п.³³⁷

Это люди ограниченные, с сплюснутыми черепами, пришибленные с детства, что не мешает им, однако же, считать себя столпами общественного благоустройства и спокойствия и с остервенением лаять на всякого, у кого лоб оказывается не сплюснутым. Я имел огорчение познакомить читателя с ними в свободном состоянии; теперь приходится познакомить с ними же в тюрьме³³⁸.

Один арестант выступил робко вперед с засаленною бумажкой в руках. То был маленький, жалконький мужичонка, вроде того, которого я имел уже случай представить читателю в первом острожном рассказе³³⁹.

Стерн:

Я сказал читателю два года тому назад, что дядя Тоби не был красноречив...³⁴⁰

Салтыков-Щедрин:

Предлагаемый рассказ заимствован из записок, оставшихся после приятеля моего, Марка Ардалионыча Филоверитова, с которым читатель имел уже случай отчасти познакомиться.³⁴¹ Они показались мне, несмотря на небрежность отделки, достаточно любопытными, чтобы предложить их на суд публики. Я не намерен возобновлять здесь знакомство читателя с Филоверитовым, тем не менее обязываюсь, однако ж, сказать, что он одною своею стороной принадлежал к породе тех крошечных Макиавелей, которыми, благодаря повсюду разливающемуся просвещению, наводнились в последнее время наши губернские города и которые охотно оправдывают все средства, лишь бы они вели к достижению предположенных целей³⁴².

Все это я счел долгом доложить вам, благосклонный читатель, затем, чтобы показать, как трудно и щекотливо бывает положение следователя, а отчасти и затем, чтобы вы могли видеть, какой я милый молодой человек. А затем приступаю к самому рассказу³⁴³.

За ними следуют: Фейер, с своей Каролинхен, Иван Петрович, под руку с заседателем Томилкиным, Ижбурдин, Крестовоздвиженский, Пересечкин, Бобров, Гирбасов, Живновский, и вся эта компания странников моря житейского, с которою читатель познакомился на страницах настоящих очерков...³⁴⁴

Тогда припомнили, что в Стрелецкой слободе есть некто, именуемый «расстрига Кузьма» (тот самый, который, если читатель припомнит, задумывал при Бородавкине перейти в раскол), и послали за ним³⁴⁵.

Впрочем, это скорее не анахронизм, а прозорливость, которую летописец, по местам, обнаруживает в столь сильной степени, что читателю делается даже не совсем ловко. Так, например (мы увидим это далее), он провидел изобретение электрического телеграфа и даже учреждение губернских правлений³⁴⁶.

Как и Тургенев, Салтыков-Щедрин знакомит своих читателей с тем или иным персонажем.

Так это делал Тургенев:

Но прежде чем мы приступим к продолжению рассказа, позвольте, любезный читатель, познакомить вас с этим новым лицом³⁴⁷.

Так это делал русский сатирик:

Но прежде нежели я введу читателя в кабинет моего знакомого, считаю долгом сказать несколько слов о личности Владимира Константиныча³⁴⁸.

Есть и оригинальные употребления приёма Стерна в тексте:

Но так как биография этого Ионки составляет драгоценный материал для истории русского либерализма, то читатель, конечно, не посетует, если она будет рассказана здесь с некоторыми подробностями³⁴⁹.

Данный случай является вариацией на одну из бесчисленных стерновских тем:

Пусть не посетуют на меня немногие, которым понятны причины моего восклицания, если я объясню его тем, кому они непонятны³⁵⁰.

Я рассказал эту историю, чтобы доставить удовольствие читателю, — так пусть же он доставит удовольствие мне, позволив рассказать другую, выпадающую из порядка повествования...³⁵¹

В некоторых случаях автор ожидает от читателя физического действия там, где это невозможно:

И тем не менее вы и до сих пор, благосклонный читатель, можете встретить его, прогуливающегося по улицам города Крутогорска и в особенности принимающего деятельное участие во всех пожарах и других общественных бедствиях³⁵².

Однако, это также является вариацией на тему, заданную Стерном:

А теперь я попрошу читателя помочь мне откатить артиллерию дяди Тоби за сцену...³⁵³

Не может быть, чтобы среди моих читателей нашлось много таких, которые о нём [скворце] бы не слышали; и если иным случилось его видеть — позволю себе сообщить им, что птица эта была моя — или же дрянная копия, сделанная в подражание ей... и пусть гербоведы свернут ему шею, если посмеют³⁵⁴.

Иногда Салтыков-Щедрин играет на ожиданиях читателя:

Излишне было бы подсказывать догадливому читателю, что Порфирий Петрович желаемое место получил³⁵⁵.

Княжна поблагодарила, но без всякого изменения и дрожания в голосе, как ожидают, быть может, некоторые читатели, сохранившие юношескую привычку верить во внезапные симпатии душ³⁵⁶.

Ирония особенно заметна в последней приведённой цитате. В оригинале у Стерна это звучит следующим образом:

...Все его³⁵⁷ движения не похожи были на то, что воображает рядовой читатель!³⁵⁸

Однако, на наш взгляд, подобные «локальные», спонтанные употребления приёма Стерна носят, скорее, факультативный характер, нежели являются необходимыми литературному произведению в плане художественности. Обращения к читателю не помогают Салтыкову-Щедрину лучше раскрыть свою идею, выразить авторскую мысль. Приём эксплицирования образа читателя в тексте, будучи употреблённым вне состава других приёмов английского писателя, имеет весьма ограниченную функцию. Смысл этого приёма без нарушения линейности повествования и других игр автора с читателем фактически низводится до декоративности, до «спасательного круга» автора, в случае, когда иссякает мысль и в сюжете образуется «дыра». Это объясняет отсутствие эксплицитного читателя в «Истории государства Российского» Карамзина и присутствие данного приёма в творчестве «зрелых стернианцев», творивших после Пушкина. В их число входит Салтыков-Щедрин.

Малое количество употреблений приёма эксплицитного читателя Д.Н. Маминым-Сибиряком говорит в пользу этих доводов. Функциональность приёма упрощена до минимума, в результате чего обращение к читателю носит номинативный характер. Автор лишь мимоходом ссылается на читателя, не придавая обращениям иронический оттенок и не перенося их в ситуацию игры.

Значительность контраста между методиками употребления приёма в оригинале Стерном и Маминым-Сибиряком особенно проявляется при непосредственном сопоставлении выдержек из текстов русского писателя и максимально подходящим этим цитатам по смыслу выдержкам из произведения Стерна, а также из романа Карамзина «Рыцарь нашего времени».

Как было заявлено ранее, Стерна не использовал конструкции типа: «N, уже известный читателям». Однако английский писатель в образе Тристрама-рассказчика делал для читателя отсылки — «метки» — на сказанное ранее:

Я сказал читателю два года тому назад, что дядя Тоби не был красноречив...³⁵⁹

Во времена Гоголя данная имплементация приёма была модифицирована:

Уже известный читателям Иван Антонович кувшинное рыло показался в зале присутствия и почтительно поклонился³⁶⁰.

Ко времени написания романа «Приваловские миллионы» (1883) вышеобозначенная конструкция окончательно закрепилась в «арсенале» приёмов русскоязычных последователей стернианства:

Нужно заметить, что пьеса не была каким-нибудь грубым заговором, а просто после известной уже читателям утренней сцены между супругами последовало молчаливое соглашение³⁶¹.

Стерн был уверен в том, что его читатель осведомлён в том или ином вопросе:

Так как (я ненавижу ваши если) читатель обладает основательным знанием человеческой природы, то мне незачем распространяться о том, что мой герой, оставаясь неисправимым, не мог не слышать время от времени подобных напоминаний³⁶².

В догадливости читателя уверен и Карамзин:

Читатель уже догадался; а если нет, то может — подождать. Время снимает завесу со всех темных случаев. Скажем только, что сельская наша красавица вышла замуж непорочная душою и телом; и что она искренно любила супруга, во-первых — за его добродушие, а во-вторых — и потому, что сердце ее никем другим не было... уже занято³⁶³.

Мамин-Сибиряк также «слепо» уверен в этом:

Читатель, конечно, уже догадался, что вся эта перестройка делалась по случаю выхода замуж Зоси за Привалова³⁶⁴.

Как видим, влияние стерновского приёма ослабло, данная фраза лишена главного в поэтике Стерна: иронии. Это отличает большинство «зрелых» русских стернианцев от «младостернианцев». Причиной является вступление русской литературы в период реализма.

С этой точки зрения творчество Льва Николаевича Толстого является уникальным примером почти полного отсутствия влияния приёмов Стерна. В дневнике за 8 апреля 1852 г. Толстой пишет: «Утром, перевёл одну главу из Стерна»³⁶⁵ — имеется в виду «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена». Некоторое время спустя, 14 апреля того же года, автор пишет: «Читал Стерна. Восхитительно»³⁶⁶, — имея в виду «Сентиментальное путешествие по Франции и Италии». Тогда же русский классик занёс в дневник особенно поразившее его суждение Стерна:

If nature has so woven his web of kindness that some threads of love and desire are entangled in the piece, must the whole piece be rent in drawing them out?

Если природа так сплела свою паутину доброты, что некоторые нити любви и некоторые нити вожделения вплетены в один и тот же кусок, следует ли разрушать весь кусок, выдергивая эти нити?³⁶⁷

Впоследствии он ввёл поразивший его образ Стерна в ткань своих «Казаков», но уже в совершенно переосмысленном виде:

Для того чтоб быть счастливым, надо одно — любить, и любить с самоотвержением, любить всех и все, раскидывать на все стороны паутину любви: кто попадется, того и брать³⁶⁸.

«Интересно всмотреться в то, как свободно переосмысляет Толстой поразивший его образ. У Стерна он статичен, замкнут в себе — это состояние человеческой души; у Толстого речь идет уже об отношении человека к миру, и об отношении действенном: «надо раскидывать на все стороны паутину любви...»

Примечательно, что, восхищаясь Стерном, работая (в 1851—1852 гг.) над переводом «Сентиментального путешествия», Толстой извлекает уроки и из слабостей английского романиста, которые оценивает с критической проницательностью. Так, он записывает в дневнике 10 августа 1851 г.: «Я замечаю, что у меня дурная привычка к отступлениям... Пагубная привычка. Несмотря на огромный талант рассказывать и умно болтать моего любимого писателя Стерна, отступления тяжелы даже у него»^{369 370}.

Как видим, в молодости Толстой увлечённо читал и переводил Стерна, однако повествовательные техники английского писателя остались незамеченными русским гением. Причина может заключаться в том, что к 1852 г. он имел свой собственный, устоявшийся стиль, свою манеру повествования, изменять которую не желал. Игры с читателем не входили в круг личных интересов Тол сто го-автора, однако, возможно, были интересны Толстому-читателю. Впрочем, исходя из дневниковых записей, классика интересовали больше рассуждения Стерна, нежели его повествовательные техники. В дневниковой записи 7 апреля 1852 г. Толстой пишет: «...Слишком мало мыслей, чтобы можно было простить пустоту содержания»³⁷¹. Так автор характеризует свой опыт написания главы «Первый день» для повести «Детство».

Принимая во внимание объём написанного классиком мировой литературы, стоит отметить, что частотность употребления приёма экспликации читателя исчезающе мала. Во всём гигантском массиве текстов таких случаев насчитывается всего четыре. Два из них принадлежат раннему опыту Толстого и встречаются в рассказах «Рубка леса. Рассказ юнкера» и «Севастополь в мае». При столь малой численности употребления писателем данного приёма имеет смысл подробно рассматривать каждый случай.

Итак, первое найденное нами обращение Толстого к читателю находится в раннем рассказе «Рубка леса». Автор выражает своё намерение познакомить читателя с ефрейтором Антоновым:

Тип же начальствующих вообще встречается преимущественно в высшей солдатской сфере: ефрейторов, унтер-офицеров, фельдфебелей и т. д., и, по первому подразделению начальствующих суровых, есть тип весьма благородный, энергический, преимущественно военный, не исключающий высоких поэтических порывов (к этому-то типу принадлежал ефрейтор Антонов, с которым я намерен познакомить читателя)³⁷².

В произведениях Лоренса Стерна нет подобных случаев обращения к читателю. Есть близкие по смыслу высказывания, в которых Тристрам-рассказчик то рассуждает о любопытных читателях:

Я знаю, есть на свете читатели, — как и множество других добрых людей, вовсе ничего не читающих, — которые до тех пор не успокоятся, пока вы их не посвятите от начала до конца в тайны всего, что вас касается³⁷³ —

то подготавливает читателя к восприятию монолога капрала Трима:

Но прежде чем капрал начнёт, я должен вам описать его позу³⁷⁴.

Пушкин одним из первых в русской литературе начал высказываться на эту тему:

Теперь должен я благосклонного читателя познакомить с Гаврилою Афанасьевичем Ржевским³⁷⁵.

Слова «теперь должен я» отражают последовательность в действиях автора; глагол должен указывает на необходимость для автора совершить действие, без которого повествование не может обойтись.

Тургенев, продолжатель традиции русского стернианства, не привнёс ничего оригинального в эту разновидность стерновского приёма:

Молодой человек, с которым мы только что познакомили читателей, прозывался Владимиром Николаичем Паншиным³⁷⁶.

Представьте себе, любезные читатели, человека полного, высокого, лет семидесяти, с лицом, напоминающим несколько лицо Крылова, с ясным и умным взором под нависшей бровью, с важной осанкой, мерной речью, медлительной походкой: вот вам Овсянников³⁷⁷.

Предложение, содержащее в себе обращение к читателю, типично для стилистики Толстого: перечисления, множество придаточных. Главную мысль данного предложения автор заключает в скобки: «к этому-то типу принадлежал ефрейтор Антонов, с которым я намерен познакомить читателя». Заметим, что Толстой не оформил в новое предложение текст, находящийся в скобках, а превратил его в пояснение: ефрейтор Антонов относится именно к этому типу начальствующих. Текст предложения, находящийся вне скобок, можно рассматривать как подготовку читателя к главной сентенции, которую намерен выразить автор. Вне скобок описывается тип начальствующих: в скобках же идёт речь о конкретном представителе этого типа, с которым автор намерен познакомить читателя. Таким образом, данная интенция автора приобретает ключевое значение в конкретном локусе текста.

Во втором случае эксплицирования образа читателя Толстой приближается к первоисточнику в методе употребления приёма.

У Стерна:

Вы, господа с окладистыми бородами, — напускайте на себя сколько угодно важности — уж я потешусь моими петлями³⁷⁸.

Английский автор язвит читателю. В данном фрагменте можно уловить тонкую иронию, возникающую благодаря словам «уж я потешусь моими петлями» в контексте вызова «господам с окладистыми бородами».

Несмотря на те слова и выражения, которые я нарочно отметил курсивом, и на весь тон письма, по которым высокомерный читатель, верно, составил себе истинное и невыгодное понятие в отношении порядочности о самом штабс-капитане Михайлове, на стоптанных сапогах, о товарище его, который пишет рисурс и имеет такие странные понятия о географии, о бледном друге на эссе...³⁷⁹

Толстой не язвит читателю, не бросает ему вызов, не иронизирует. Одной характеристикой разновидности читателя («высокомерный») и словом верно, выражающем ожидания автора по отношению ко мнению читателя, — русский писатель придаёт предложению некую окраску. Она выражает стремление автора представить собеседнику истинное положение дел, несмотря на настроение «высокомерного читателя», обособленного автором от других читателей.

Третий случай экспликации образа читателя находится во второй части четвёртого тома эпопеи «Война и мир». В этой части Толстой высказывает философские рассуждения об обществе, его строении, функциональности и истории. Стоит принять во внимание, что заглавие эпопеи в оригинальном виде читается как «Война и міръ», где «міръ» означает «общество». В этом контексте рассуждения Толстого, в некотором смысле, предвосхищены заглавием.

Однако, автор обращается к читателю в единственном случае: когда рассуждает о свободе.

Вы говорите: я не свободен. А я поднял и опустил руку. Всякий понимает, что этот нелогический ответ есть неопровержимое доказательство свободы³⁸⁰.

Читатель обезличивается словами «вы» и «всякий», так как автор обращается к некоей аудитории. Обезличенные обращения к читателю встречаются и у Стерна, однако у Толстого отсутствует ирония.

Четвёртый и последний случай явной экспликации Толстым образа читателя находится в позднем романе «Воскресение» и максимально отдалён от стерновского приёма.

Возражение это имело бы значение, если бы было доказано, что наказание уменьшает преступления, исправляет преступников; но когда доказано совершенно обратное, и явно, что не во власти одних людей исправлять других, то единственное разумное, что вы можете сделать, это то, чтобы перестать делать то, что не только бесполезно, но вредно и, кроме того, безнравственно и жестоко³⁸¹.

Выражение: «то единственное разумное, что вы сможете сделать» — по смыслу находится между адресованностью к читателю и обезличенной формой «...что можно сделать».

Введём для удобства и точности понятие «степень эксплицированности читателя». За минимальное значение возьмём отсутствие приёма экспликации читателя, за максимальное значение — любой пример обращения Стерна к читателю. Тогда в случае с последним примером из романа Толстого «Воскресение» степень эксплицированности читателя будет иметь значение, близкое к минимальному, а подобная цитата из Тургенева или Салтыкова-Щедрина будет иметь промежуточное значение. Степень эксплицированности, взятая для примеров из романа Карамзина «Рыцарь нашего времени» и романа Чернышевского «Что делать?», будет близка к максимальной. То же справедливо для экспликации образа читателя в романе в стихах «Евгений Онегин» Пушкина.

Высокое или низкое значение степени эксплицированности читателя зависит от поэтики того или иного автора. Как отмечалось ранее, читатель появляется в тексте последователей реализма в тех случаях, когда оригинальная авторская мысль иссякает, развитие сюжета приостанавливается — сюжет «провисает» — и автор нуждается в помощи извне. Это справедливо для произведений, не построенных по канонам, заданным Стерном, то есть, с применением приёма нелинейного повествования, различных игр с реальным читателем и прочее. Приём экспликации образа читателя в тексте, взятый в отрыве от остальных приёмов английского писателя, денонимизируется.

Рассматриваемая ситуация с художником столь великого масштаба, как Лев Толстой, представляется не столь однозначной. Молодой Толстой оказался под некоторым влиянием творчества Стерна, но это влияние, как видим, невелико в масштабах написанного автором в период до 1860-х гг. Позднее характер обращений русского классика к читателю несколько видоизменяется. Появляются обезличенные обращения ко всей аудитории читателей. Стилистика подобных обращений характерна для публичных выступлений.

В целом, малое влияние русской традиции стернианства на Льва Толстого можно объяснить, прежде всего, реалистической направленностью его творчества, для которой не характерна демонстрация авторской «творческой мастерской» читателю. Во-вторых, творчество Толстого характеризует высокая степень скрытой авторитарности автора, который читателю диктует, но не собеседует. В-третьих, Толстой, художник-философ, в любом произведении высказывал свою, оригинальную мысль, которой чуждо «оглядывание» на читателя. Толстой уверенно ведёт читателя за собой. Он высказывает философские рассуждения о ценностях, имеющих вечное, а не сиюминутное значение. Способ мышления Толстого авторитарен, что наглядно демонстрирует ситуация использования — а вернее, неиспользования (!) — приёма эксплицитного читателя. Ведь эксплицитный читатель как приём есть всего лишь форма человеческого мышления, удачно и наглядно уловленная Стерном. Имманентно она свидетельствует об открытости сознания навстречу миру. Сознание Толстого подобным образом охарактеризовать невозможно. В дальнейшем эту тему представляется интересным развить в ряде исследований, посвященных не только органической природе таланта Льва Толстого, но и природе творческого как такового.

Творчество Ф.М. Достоевского характеризуется психологичностью и диалогичностью, что несколько обособляет читателя в произведениях Достоевского от читателей в произведениях других писателей XIX в. Диалогичность романов Достоевского отмечал М. Бахтин³⁸².

Проблема влияния повествовательных техник Стерна на творчество Достоевского остаётся неизученной. Причина отсутствия интереса исследователей к ней остаётся неясной. Для унаследования техник британского писателя последователю необязательно находиться в одной исторической эпохе: публикации романов Стерна были широко доступны в России XIX в.; русское стернианство продолжало существовать в 1840-х — 1850-х гг. Опосредованность влияния Стерна на русских писателей не имела значения, коль скоро такое влияние проявлялось в том или ином виде.

Из всех повествовательных техник Стерна большинство его русских последователей усвоило только одну: экспликация читателя в тексте, — что явило собой некую традицию. Достоевский также оказался внутри этой традиции. Палитра оттенков обращений к читателю простирается, как у других русских писателей, от номинативных до уникальных в своём роде, приоткрывающих «творческую лабораторию» автора. В одних случаях к читателю обращается автор, в других случаях — рассказчик. В романе «Бесы» рассказчиком и эксплицитным автором является герой. Этот случай уникален для русского стернианства XVIII—XIX в., потому что в других случаях рассказчики были вне художественного целого, то есть, они не включены в систему персонажей. В романе «Бесы» к читателю обращается герой — Николай Всеволодович Ставрогин. Сам факт номинирования читателя предполагает, что главный герой является эксплицитным автором — субъект, включённый в акт письма. Герой, действующий в романе, принадлежит художественному целому; герой, описывающий произошедшие с ним в прошлом события, принадлежит реальности вне художественного целого. Обе реальности представлены в романе, где существуют независимо друг от друга. Вне художественного целого главный герой рефлексирует по поводу событий, составляющих художественное целое. Хотя эта рефлексия не является самоцелью для Достоевского, каковой она является для Стерна, читатель эксплицируется в тексте романа «Бесы» Ставрогиным.

Принадлежность главного героя к текстовой реальности вне художественного целого является главной составляющей творческого замысла Достоевского. В романе Стерна «Жизнь и мнения...» Тристрам является одновременно героем (входит в систему художественного целого) и рассказчиком, описывающим события, происходившие много лет тому назад в семье Шенди. Действие романа Стерна проистекает в двух временных интервалах. Один является предметом сообщения Тристрама-рассказчика читателям, воплощает собой художественное целое произведения и составляет сюжет романа. В другом временном интервале взрослый Тристрам описывает события, составляющие сюжет романа «Жизнь и мнения...» (заглавие также дано Тристрамом), находясь, таким образом, вне художественного целого, то есть, вне сюжетной линии. Исключения составляют моменты, когда Тристрам-рассказчик представляет свой роман как сцену и просит читателя помочь ему «откатить артиллерию дяди Тоби» или приглашает «мадам» «за занавеску, откуда...».

В романе «Бесы» также существуют две текстовые реальности. Первая находится в художественном целом и составляет сюжет романа. Вторая находится вне художественного целого и включает в себя Ставрогина — рассказчика, от лица которого излагаются события. Главный герой также является очевидцем и главным действующим лицом событий, составляющих сюжет романа.

Обращаясь к читателю, Тристрам-рассказчик разными способами активизирует его внимание. Он употребляет конструкции типа «как, должно быть, уже заметил читатель»:

Я скорее взялся бы решить труднейшую геометрическую задачу, чем объяснить, каким образом джентльмен такого недюжинного ума, как мой отец, — сведущий, как, должно быть, уже заметил читатель, в философии и ею интересовавшийся...³⁸³

Тот же приём можно встретить у Достоевского:

Утром, как уже известно читателю, я обязан был сопровождать моего друга к Варваре Петровне, по ее собственному назначению...³⁸⁴

Внимание читателя активизируется также напрямую:

Прошу вас, сэр, уделите минуту внимания картине, которую я вам нарисую³⁸⁵. (Картина столкновения доктора Слопа с Обадией).

Герой-рассказчик в романе «Бесы» таким же образом заостряет внимание читателя:

Но чтоб объяснить тот ужасный вопрос, который вдруг последовал за этим жестом и восклицанием, — вопрос, возможности которого я даже и в самой Варваре Петровне не мог бы предположить, — я попрошу читателя вспомнить, что такое был характер Варвары Петровны во всю ее жизнь и необыкновенную стремительность его в иные чрезвычайные минуты. Прошу тоже сообразить, что, несмотря на необыкновенную твердость души и на значительную долю рассудка и практического, так сказать, даже хозяйственного такта, которыми она обладала, все-таки в ее жизни не переводились такие мгновения, которым она отдавалась вдруг вся, всецело и, если позволительно так выразиться, совершенно без удержу. Прошу взять наконец во внимание, что настоящая минута действительно могла быть для нее из таких, в которых вдруг, как в фокусе, сосредоточивается вся сущность жизни, — всего прожитого, всего настоящего и пожалуй будущего. Напомню еще вскользь и о полученном ею анонимном письме, о котором она давеча так раздражительно проговорилась Прасковье Ивановне, при чем, кажется, умолчала о дальнейшем содержании письма; а в нем-то может быть и заключалась разгадка возможности того ужасного вопроса, с которым она вдруг обратилась к сыну³⁸⁶.

С целью удержания внимания читателя Тристрам приостанавливает действие своего романа, который превращается в действие сценическое:

Я опускаю на минуту занавес над этой сценой, — чтобы кое-что вам напомнить — и кое-что сообщить. <...> Когда и то, и другое будет сделано, — занавес снова поднимется, и дядя Тоби, отец и доктор Слоп будут продолжать начатый разговор, не встречая больше никаких помех³⁸⁷.

А теперь я попрошу читателя помочь мне откатить артиллерию дяди Тоби за сцену, — удалить его караульную будку и, если можно, очистить театр от горнверков и демилюнов, а также убрать с дороги все прочие его военные побрякушки; после этого, дорогой друг Гаррик, снимем нагар со свечей, чтобы они горели ярче, — подметём сцену новой метлой, — поднимем занавес и выведем дядю Тоби в новой роли, которую он сыграет совершенно неожиданным для вас образом³⁸⁸.

Ставрогин-рассказчик не ставит перед собой цели поразить читателя необычными писательскими приёмами. Единственной интенцией рассказчика является подробное описание событий, в которых он выступал как свидетель и участник. Поэтому Ставрогин-рассказчик напоминает читателю о каком-либо факте или просит у него прощения, не прибегая к мета-текстуальным «изыскам», характерным для стиля Тристрама-рассказчика.

Напомню опять читателю, что Николай Всеволодович принадлежал к тем натурам, которые страха не ведают³⁸⁹.

Прошу прощения у читателя в том, что этому ничтожному лицу отделю здесь хоть несколько слов. Блюм был из странного рода «несчастных» немцев...³⁹⁰

Он вошел во многие нужные подробности, которые мы теперь опускаем, и разъяснил обстоятельно те настоящие двусмысленные отношения Шатова к центральному обществу, о которых уже известно читателю³⁹¹.

Сходно поступает и герой-рассказчик из повести «Двойник».

У Стерна:

Это было причиной моего движения и почему я заходил таким широким шагом, произнося приведенные слова, — я мог бы и этот вопрос предоставить решению любопытных, но так как тут не замешаны никакие часовые механизмы — читатель не понесет ущерба, если я сам все объясню³⁹².

«Двойник»:

С меньшим талантом соваться нельзя — я бы непременно изобразил вам яркими красками и широкою кистью, о читатели! весь этот высокоторжественный день³⁹³.

На все это, как уже выше имел я честь объяснять вам, о читатели! недостает мне пера моего, и потому я молчу³⁹⁴.

В реальности вне художественного целого романа Стерна «Жизнь и мнения...», помимо Тристрама-рассказчика и читателя, присутствует ещё два субъекта. Это Лоренс Стерн, комментирующий текст Тристрама, и эксплицитный автор, появляющийся в исключительных случаях:

Ну не срам ли занимать две главы описанием того, что произошло на лестнице по дороге с одного этажа на другой? Ведь мы добрались только до первой площадки, и до низу остается еще целых пятнадцать ступенек; а так как отец и дядя Тоби в разговорчивом расположении, то, чего доброго, потребуется еще столько же глав, сколько ступенек. — Будь что будет, сэр, я тут ничего не могу поделать, такая уж моя судьба. — Мне внезапно приходит мысль: — опусти занавес, Шенди, — я опускаю. — Проведи здесь черту по бумаге, Тристрам, — я провожу, — и айда за следующую главу³⁹⁵.

Стерн «приоткрывает» реальному читателю свою «творческую лабораторию». Подобную, во многом игровую ситуацию создаёт Достоевский в «Записках из подполья»:

Разумеется, все эти ваши слова я сам теперь сочинил. Это тоже из подполья. Я там сорок лет сряду к этим вашим словам в щелочку прислушивался. Я их сам выдумал, ведь только это и выдумывалось. Не мудрено, что наизусть заучилось и литературную форму приняло... Но неужели, неужели вы и в самом деле до того легковесны, что воображаете, будто я это все напечатаю да еще вам дам читать? и вот еще для меня задача: для чего, в самом деле, называю я вас «господами», для чего обращаюсь к вам, как будто и вправду к читателям?³⁹⁶

Экспликация образа читателя в повести «Записки из подполья» является нетипичным случаем не только в творчестве Достоевского, но во всей русской литературе XIX в. Обособленность ситуации обусловлена сюжетно и характеризуется условиями, в которых герой-рассказчик создаёт свой текст. При очевидном проявлении влияния русского стернианства на Достоевского, заметна разница между Тристрамом-рассказчиком и безымянным главным героем — рассказчиком в «Записках...» как повествователей. Тристрам адресует своей текст многоликой читательской аудитории, постоянно подчёркивая предназначение романа к печати (на что указывает сам факт разделения романа на 9 томов). Главный герой «Записок из подполья», в силу положения, в котором он оказался («я-то один, а они все»), не предназначает текст к публикации. Тем не менее, он обращается к читателям, но они мыслятся им как мнимые. Сам факт экспликации читателя имеет под собой психологические основания.

Герой-рассказчик «Записок...» выполняет функцию автора, эксплицируя её в тексте. Хотя в романе есть обращение читателя к автору, герой-рассказчик обозначает ситуацию: «Разумеется, все ваши слова я сам теперь сочинил. Это тоже из подполья», — сознательно акцентируя мнимость читателей, которым он адресует текст. Сам творческий метод оказывается эксплицированным:

Я там сорок лет сряду к этим вашим словам в щелочку прислушивался. Я их сам выдумал, ведь только это и выдумывалось. Не мудрено, что наизусть заучилось и литературную форму приняло...³⁹⁷

Тем не менее, авторские интенции героя-рассказчика в «Записках...» следует различать с авторскими интенциями Достоевского. Рассказчик и мнимые читатели, принадлежащие реальности вне художественного целого, входят в творческий замысел реального автора. Если экспликация читателя, осуществляемая рассказчиком, является мнимой, то реальный автор адресует роман «Записки из подполья» имплицитному читателю (не выраженному в тексте), функцию которого носит реальный читатель. Это создаёт неоднозначную ситуацию, которая, по сути, является игрой Достоевского с читателем. Экспликация читателя обусловливает отождествление реального читателя с эксплицируемым в тексте. Но герой-рассказчик изначально обозначает отсутствие реального читателя-адресата, тем самым нарушая это тождество, являющееся важной составляющей стернианской традиции в русской литературе. Текст имеет реального автора и воплощён в виде конечной формы: книга. Вследствие этого создавшаяся ситуация приобретает игровой характер.

Роман Н.Г. Чернышевского «Что делать?» (1863) занимает важное место в истории русской литературы. Между тем его социально-историческое содержание долгое время мешало разглядеть эстетическое своеобразие текста.

Первые исследователи столкнулись с трудностью понимания художественной концепции романа. «Под формой романа (формой неуклюжей, крайне аляповатой) предложено полное руководство к переделке всех общественных отношений»³⁹⁸. При отсутствии теоретического аппарата, необходимого для анализа данного произведения, такая реакция была закономерной — учитывая и то, что данный памфлет был направлен против Чернышевского. Форма романа не могла удовлетворить многих критиков. «В чисто художественном отношении роман так слаб, что с этой стороны говорить о нем сколько-нибудь серьезно не приходится. Сам автор в одной из бесед своих с «проницательным читателем» прямо заявляет: «у меня нет ни тени художественного таланта». Если, впрочем, сравнить «Что делать?» с другими социальными утопиями, то роман Чернышевского не совсем лишен и литературных достоинств. Он читается без скуки, а изображению матери героини нельзя отказать в известной рельефности. Самое неудачное — это утомительные беседы с «проницательным читателем», который третируется en canaille»³⁹⁹.

Упрек, по сути, связан с повествовательной техникой, не понятой авторами статьи.

По наблюдению Г.Н. Ищука, писатели-реалисты XIX в. воспринимали читателя по-разному. «Одни почувствовали «только присутствие» читателя и «стимулирование» им творческого процесса, другие — само это «участие в процессе»...». К первым можно отнести Некрасова, Гончарова, Герцена, Тургенева, т. е. писателей, вышедших из натуральной школы. Например, «у Тургенева — пушкинский тип объективного мышления. Творческий процесс раскрыт в самопризнаниях о прототипических ситуациях и о прототипах образов. <...> Но «воображаемого читателя» как участника творческого процесса в документах Тургенева не отмечено»⁴⁰⁰. Со сменой литературной эпохи изменилось и отношение к воображаемому (Г.Н. Ищук), или эксплицитному читателю: он перестал выступать в тексте на правах персонажа. Роман Чернышевского «Что делать?» демонстрирует счастливое тому исключение. Появление фигуры читателя вызвано социально-политическими и эстетическими установками автора.

Серьёзное изучение романа «Что делать?» началось в XX в. Большинство исследователей пишут о социальной направленности произведения. Г.Н. Ищук отмечает: «У Чернышевского — обострённое, публицистическое ощущение публики (как общественного мнения, и не только о делах литературных)»⁴⁰¹. «Для великого теоретика и вождя разночинческого движения 60-х гг. Н.Г. Чернышевского проблема читателя предстала как важнейший социально-политический вопрос. <...> Роман Чернышевского «Что делать?», заключавший в себе самые животрепещущие «вопросы» и «ответы», был обращён к тому слою разночинцев, который ещё не «публика», но скоро сделается ею. Н.Г. Чернышевский просвещает и революционизирует своего читателя, формирует его передовое социалистическое сознание, стремится показать, что социалистическое «общество будущего» лежит на большой дороге цивилизации. Вот почему в его романе так много литературных реминисценций из русской и мировой классики»⁴⁰².

Предметом изучения Г.Н. Ищука является «воображаемый читатель». «Историческое рассмотрение этого феномена убеждает нас в двух вещах: 1) «Воображаемый читатель» вышел из лона созидательных творческих усилий писателей, а потому он сам есть грань этих усилий; 2) феномен «воображаемого читателя» тесно и необратимо связан с творческим методом писателей;, он выделяется и обозначается лишь тогда, когда появляется художественный анализ «диалектики души» героев, то есть в пределах психологического реализма»⁴⁰³.

По мнению ряда исследователей, Чернышевский унаследовал традиции английских писателей XVIII—XIX вв., в произведениях которых часто представлен эксплицитный читатель. «С позиции читателя, знакомого с английской литературной традицией, можно по достоинству оценить... насмешливую маску повествователя, дразнящего своих не слишком проницательных читателей»⁴⁰⁴. Характерной чертой романов английского типа признаётся метаповествование: «Читателю не прекращают напоминать о том, что перед ним литературное произведение. Повествователь не просто вторгается в текст, но приобретает вид живого лица, говорящего с читателями через голову героев. Наиболее утрированную форму эта манера приобретает у Филдинга и Стерна»⁴⁰⁵.

На страницах «Что делать?» автор неоднократно обращается к читателю, который образует систему читательских компетенций и представлен разными типами: «читатель-друг, читатель непредубеждённый, читатель «проницательный» (недоброжелатель). Каждой из этих групп в обрамляющих главах и сценах соответствует выбор особых стилистических средств, особых приёмов обращения»⁴⁰⁶.

Обращения к читателю-другу, как правило, монологичны. Для них характерны лексические повторы и параллелизм синтаксических форм:

Добрые и сильные, честные и умеющие, недавно вы начали возникать между нами, но вас уже немало и быстро становится всё больше⁴⁰⁷.

Поднимайтесь из вашей трущобы, друзья мои, поднимайтесь, это не так трудно, выходите на вольный белый свет, славно жить на нём, и путь лёгок и заманчив, попробуйте: развитие, развитие. Наблюдайте, думайте, читайте тех, которые говорят вам о чистом наслаждении жизнью, о том, что человеку можно быть добрым и счастливым⁴⁰⁸.

Беседа с «публикой» строится в доверительной интонации, с оттенком иронии, не переходящей в насмешку:

Ты, публика, добра, очень добра, а потому ты неразборчива и недогадлива. На тебя нельзя положиться, что ты с первых страниц можешь различить, будет ли содержание повести стоить того, чтобы прочесть её. Автору не до прикрас, добрая публика, потому что он всегда думает о том, какой сумбур у тебя в голове...⁴⁰⁹

Разумеется, нельзя утверждать, что источником этого приёма у Чернышевского стала проза Стерна или Филдинга. За время, отделяющее произведения английских писателей от романа «Что делать?», у Филдинга и Стерна в России появилось множество последователей. Усвоением Чернышевским английских повествовательных традиций шло не напрямую, а опосредованно: через русских писателей — последователей английских романистов⁴¹⁰.

Значительное место в метаповествовании «Что делать?» занимает беседа с «проницательным читателем». Этот тип читателя по-разному определялся исследователями: «не просто обыватель, а либерал 60-х годов»⁴¹¹, «самодовольно-ограниченный мещанин»⁴¹², «собирательный тип реакционного обывателя»⁴¹³, он «главный отрицательный герой романа»⁴¹⁴.

Исследователи полагают, что «проницательный читатель» — это, «в сущности, самостоятельный персонаж романа, который носит собирательный характер»⁴¹⁵. Нам представляется, что эксплицитный читатель находится в иной текстовой реальности, чем персонажи. Он не входит в систему персонажей, не принимает участие в развитии сюжета. «Проницательный читатель» наблюдает за событиями, «читает» текст «вместе с автором». Он контактирует не с персонажами, а с автором, «обсуждая с ним» прочитанный текст. В романе, таким образом, — две текстовые реальности: в одной находятся персонажи, в другой — автор (рассказчик), «проницательный читатель», «публика» и «друзья», т. е. субъекты, не принадлежащие миру героев.

Обращение автора к «проницательному читателю» построено на упреках, адресованных человеку с неразвитым вкусом и стереотипным восприятием. Автор иронизирует над ним, ничего не знающим о «новых людях»:

Все резко выдающиеся черты их — черты не индивидуумов, а типа, типа до того разнящегося от привычных тебе, проницательный читатель, что его общими особенностями закрываются личные разности в нем⁴¹⁶.

Автор неумолим к «проницательному читателю». Упрекая собеседника в недогадливости, Чернышевский наделяет словом не только героев, но и читателя, вербализует сознание своего идейного оппонента:

...Теперь проницательный читатель уже не промахнется в отгадке того, кто ж это застрелился. «Я уж давно видел, что Лопухов», говорит проницательный читатель в восторге от своей догадливости. Так куда ж он девался, и как фуражка его оказалась простреленною по околышу? «Нужды нет, это все шутки его, а он сам себя ловил бреднем, шельма», ломит себе проницательный читатель. Ну, бог с тобою, как знаешь, ведь тебя ничем не урезонишь⁴¹⁷.

В романе Стерна «Жизнь и мнения Тристрама Шенди» также фигурирует «проницательный читатель». Но Тристрам не испытывает к нему отрицательных эмоций, не язвит ему, хотя тема догадок также входит в контекст обращений рассказчика к этому субъекту повествования:

...и, подумав о времени и способе, каким это страстное желание проявилось в настоящем случае, проницательный читатель догадается, что оно вызвано было еще какой-то причиной или причудой, сидевшей в голове у дяди Тоби⁴¹⁸.

Иначе обстоят дела в романе Чернышевского. Обращаясь к «проницательному читателю», рассказчик едко иронизирует над главным свойством собеседника — «проницательностью». Основным аргументом повествователя становится глубина познаний в чём-либо:

Проницательный читатель, может быть, догадывается из этого, что я знаю о Рахметове больше, чем говорю. Может быть.

Я не смею противоречить ему, потому что он проницателен. Но если я знаю, то мало ли чего я знаю такого, чего тебе, проницательный читатель, вовеки веков не узнать⁴¹⁹.

Тристрам уважительно относится к читателю, в котором он видит высокообразованного, начитанного, культурного человека:

Так как (я ненавижу ваши если) читатель обладает основательным знанием человеческой природы, то мне незачем распространяться о том, что мой герой, оставаясь неисправимым, не мог не слышать время от времени подобных напоминаний⁴²⁰.

Для Тристрама читатель — человек из родной среды, и, в полном соответствии с законами английского гостеприимства, рассказчик принимает читателя у себя «дома» (т. е., в романе):

Джентльмены, ваш покорный слуга уверяет вас, что ни одно общество не могло бы доставить ему и половины такого удовольствия, — видит Бог, я рад вас принять, — прошу только вас быть как дома, садитесь без церемонии и кушайте на здоровье⁴²¹.

Однако, аудитория адресантов Тристрама неоднородна. Он с сарказмом обращается к провинившимся критикам:

Вы, господа ежемесячные обозреватели! — Как решились вы настолько изрезать и искромсать мой камзол? — Почём вы знали, что не изрежете также и его подкладки?⁴²²

Сходную ситуацию можно наблюдать у Чернышевского. Читатель для Чернышевского — обыватель. Автор высмеивает «проницательного читателя», не смешивая его с «другой частью публики», обозначая в отдельную категорию «читательниц» и «простых читателей». Всё же язвительная усмешка преобладает над положительными отзывами:

И не за тем описывается много так подробно один экземпляр этой редкой породы, чтобы научить тебя, проницательный читатель, приличному (неизвестному тебе) обращению с людьми этой породы: тебе ни одного такого человека не видать; твои глаза, проницательный читатель, не так устроены, чтобы видеть таких людей; для тебя они невидимы; их видят только честные и смелые глаза; а для того тебе служит описание такого человека, чтобы ты хоть понаслышке знал какие люди есть на свете.

К чему оно служит для читательниц и простых читателей, это они сами знают. <...> Так видишь ли, проницательный читатель, это я не для тебя, а для другой части публики говорю, что такие люди, как Рахметов, смешны⁴²³.

Тристрам даёт читателю время для размышлений над только что прочитанным, приглашает к «сотрудничеству»:

Отложите в сторону книгу, и я дам вам полдня сроку на сколько-нибудь удовлетворительное объяснение такого поведения света⁴²⁴.

Лучший способ оказать уважение уму читателя — поделиться с ним по-дружески своими мыслями, представив некоторую работу также и его воображению. Что касается меня, то я постоянно делаю ему эту любезность, прилагая все усилия к тому, чтобы держать его воображение в таком же деятельном состоянии, как и моё собственное. Теперь его очередь; — я дал ему подробное описание неприглядного падения доктора Слопа и его неприглядного появления в гостиной; — пусть же теперь воображение читателя работает некоторое время без посторонней помощи. Пусть читатель вообразит, что доктор Слоп рассказал своё приключение, — такими словами и с такими преувеличениями, как будет угодно его фантазии⁴²⁵.

Автор романа «Что делать?» также даёт возможность «проницательному читателю» осмыслить сюжетную линию, подумать и предугадать новые события. Но делается это всегда с усмешкой, без малой доли уважения к оппоненту:

«Ну, думает проницательный читатель, теперь главным лицом будет Рахметов и заткнет за пояс всех, и Вера Павловна в него влюбится, и вот скоро начнется с Кирсановым та же история, какая была с Лопуховым». Ничего этого не будет, проницательный читатель; Рахметов просидит вечер, поговорит с Верою Павловною; я не утаю от тебя ни слова из их разговора, и ты скоро увидишь, что если бы я не хотел передать тебе этого разговора, то очень легко было бы и не передавать его, и ход событий в моем рассказе нисколько не изменился бы от этого умолчания, и вперед тебе говорю, что когда Рахметов, поговорив с Верою Павловною, уйдет, то уже и совсем он уйдет из этого рассказа, и что не будет он ни главным, ни неглавным, вовсе никаким действующим лицом в моем романе. Зачем же он введен в роман и так подробно описан? Вот попробуй, проницательный читатель, угадаешь ли ты это? а это будет сказано тебе на следующих страницах, тотчас же после разговора Рахметова с Верою Павловною...⁴²⁶

В этом случае ирония, сопровождающая обращение автора к «проницательному читателю», устраняется, заменяясь заботой о собеседнике. Однако насмешка присутствует в обращении «мудрец»:

Читательница и простой читатель, не толкующие о художественности, они знают это, а попробуй-ка угадать ты, мудрец. Для того и даётся тебе время и ставится собственно для этого длинная и толстая черта между строк: видишь, как я пекусь о тебе. Остановись-ка на ней, да и подумай, не отгадаешь ли⁴²⁷.

Ключевая беседа автора с «проницательным читателем» представлена в третьей главе (часть XXXI). Вначале участники перебивают друг друга. Стилистика общения обладает широким диапазоном: от высокого стиля («Скажи же, о проницательный читатель») до обиходно-разговорного («Додумался ли? Да нет, куда тебе. Ну, слушай же. Или нет, не слушай, ты не поймёшь, отстань, довольно я потешался над тобою»). Но этот диапазон — мнимый: Чернышевский продолжает высмеивать читателя-обывателя с трафаретными вкусами. Беседа имеет метатекстуальный характер: автор обсуждает строение романа «Что делать?», в частности значение того или иного персонажа. Здесь эмоции автора уступают место желанию всё объяснить, большинство подобных обращений служат «пометками», или «закладками», для ориентирования читателя в сюжете:

Понял ли ты, проницательный читатель, что хотя много страниц употреблено на прямое описание того, какой человек был Рахметов, но что, в сущности, ещё гораздо больше страниц посвящено всё исключительно тому же, чтобы познакомить тебя всё с тем же действующим лицом, которое вовсе не действующее лицо в романе?⁴²⁸

Но — читатель уже знает вперед смысл этого «но», как и всегда будет вперед знать, о чем будет рассказываться после страниц, им прочтенных, — но, разумеется, чувство Кирсанова к Крюковой при их второй встрече было вовсе не то, как у Крюковой к нему⁴²⁹.

...Читателям остальной России надобно объяснить, что это за имя. Никитушка Ломов, бурлак, ходивший по Волге лет 20—15 тому назад, был гигант геркулесовской силы...⁴³⁰

Особое место среди тех, к кому обращается рассказчик, занимают «читатель» и «читательница». Различение адресатов по гендерному признаку сделано сознательно и обусловлено сюжетом романа: Вера Павловна, являясь независимой женщиной, «новым человеком», открыла швейную мастерскую. Обсуждая текст, рассказчик отдаёт предпочтение «читателю» и «читательнице», относится к ним с уважением, без иронии. Возможная причина этому состоит в том, что рассказчик видит в таких собеседниках будущих «новых людей», людей думающих, понимающих.

«Содержание повести — любовь, главное лицо — женщина, — это хорошо, хотя бы сама повесть и была плоха», — говорит читательница.

— Это правда, — говорю я.

Читатель не ограничивается такими легкими заключениями, — ведь у мужчины мыслительная способность и от природы сильнее, да и развита гораздо больше, чем у женщины; он говорит, — читательница тоже, вероятно, думает это, но не считает нужным говорить, и потому я не имею основания спорить с нею, — читатель говорит: «я знаю, что этот застрелившийся господин не застрелился»⁴³¹.

...я объясняюсь только с читателем: читательница слишком умна, чтобы надоедать своей догадливостью, потому я с нею не объясняюсь, говорю это раз-навсегда; есть и между читателями немало людей не глупых: с этими читателями я тоже не объясняюсь; но большинство читателей, в том числе почти все литераторы и литературщики, люди проницательные, с которыми мне всегда приятно беседовать⁴³².

...для того тебе служит описание такого человека, чтобы ты хоть понаслышке знал какие люди есть на свете. К чему оно служит для читательниц и простых читателей, это они сами знают⁴³³.

Таким образом, в роман «Что делать?» Чернышевский вводит эксплицитного читателя — фигуру, традиционную для литературы сентиментализма и раннего романтизма. Эксплицитный читатель предоставляет автору возможность двухсторонней коммуникации. С его помощью создаётся второй план романа — метатекстуальный. Конструируются два художественных мира: в одном находятся персонажи романа, а в другом — автор, «публика», «друзья», «читатель», «читательница», «читатель непредубеждённый» и «проницательный читатель».

А.П. Чехов начал творить в последней четверти XIX в. Но даже тогда, через сто с небольшим лет после выхода в свет заметок императрицы Екатерины II «Были и небылицы», в рассказах Чехонте — Чехова в полной мере сохранилась ирония Стерна, с которой герои его романов обращались к читателю. Чехов является полноправным продолжателем традиции русского стернианства.

Тристрам-рассказчик с иронией спрашивал у читательницы:

Скажите, пожалуйста, мадам, на какой улице живёт та дама, которая поступила бы иначе?⁴³⁴

Ирония свойственна Чехову не в меньшей мере, чем предшественникам — Чернышевскому, Гоголю, Пушкину.

Кто же? — спросим и мы читателя...⁴³⁵ (Клевета).

В сущности, на иронии, граничащей с язвительной насмешкой, построены все обращения к читателю в юмористических рассказах Чехова:

Читатель, я в восторге, позвольте мне вас обнять! Утром я просыпался и, нимало не думая о службе, пил чай со сливками⁴³⁶.

Нет ли, господа, у кого-нибудь взаймы ста рублей?⁴³⁷

Чехов использует все возможности приёма экспликации читателя, поэтому коммуникация рассказчика и читателя — двухсторонна. Для примера — соответствующая выдержка из Стерна:

Как могли вы, мадам, быть настолько невнимательной, читая последнюю главу? я вам сказал в ней, что моя мать не была паписткой. — Паписткой! Вы мне не говорили ничего подобного, сэр. — Мадам, позвольте мне повторить ещё раз, что я это сказал настолько ясно, насколько можно сказать такую вещь при помощи недвусмысленных слов. — В таком случае, сэр, я, вероятно, пропустила страницу. — Нет, мадам, — вы не пропустили ни одного слова. — Значит, я проспала, сэр. — Моё самолюбие, мадам, не может предоставить вам эту лазейку. — В таком случае, объявляю, что я ровно ничего не понимаю в этом деле. — Как раз это я и ставлю вам в вину и в наказание требую, чтобы вы сейчас же вернулись назад, то есть, дойдя до ближайшей точки, перечитали всю главу сызнова⁴³⁸.

На этом приёме — диалог автора с недовольствующим читателем — Чехов построил рассказ «Марья Ивановна»:

«Какое шаблонное, стереотипное начало! — воскликнет читатель. — Вечно эти господа начинают роскошно убранными гостиными! Читать не хочется!» Извиняюсь перед читателем и иду далее. Перед дамой стоял молодой человек лет двадцати шести, с бледным, несколько грустным лицом. <...> Кто знает, может быть, вы и правы в своем гневе, читатель. А может быть, вы и неправы. Наш век тем и хорош, что никак не разберешь, кто прав, кто виноват. <...> Во всяком случае, если вы правы, то и я не виноват. Вы находите, что этот мой рассказ не интересен, не нужен. Допустим, что вы правы и что я виноват... Но тогда допустите хоть смягчающие вину обстоятельства⁴³⁹.

Ирония построена здесь на «жонглировании» словами «прав» и «виноват».

В некоторых случаях влияние творчества Стерна на Чехова становится очевидным. Метод сравнения позволяет выявить общность мотивов английского и русского авторов. В одном случае рассказчик предлагает читателям совершить какое-либо действие:

А тем читателям, у которых нет желания углубляться в подобные вещи, я не могу дать лучшего совета, как предложить им пропустить остающуюся часть этой главы; ибо я заранее объявляю, что она написана только для людей пытливых и любознательных⁴⁴⁰.

Подобный пример находим у Чехова, также играющего на ожиданиях читателя:

А читательница, ожидавшая мелодраматического конца, может успокоиться⁴⁴¹.

В другом случае и тот, и другой рассказчик не хочет озадачивать своего читателя той или иной проблемой:

Может показаться очень странным, — а ведь загадывать загадки читателю отнюдь не в моих интересах, и я не намерен заставлять его ломать себе голову над тем, как могло случиться, что подобное событие и через столько лет не потеряло своей силы...⁴⁴²

Для сравнения, у Чехова:

Но я боюсь, как бы не показалось странным, что я хочу занять внимание серьезного читателя судьбою такого ничтожного и неинтересного существа, как карась⁴⁴³.

В данном случае ирония заключается в самом факте «оглядки» на читателя, без которой иной «серьёзный» автор вполне мог бы обойтись.

Как и Стерн в образе Тристрама, Чехов пытается заинтересовать читателя в той или иной книге. Но Стерн пародировал «учёных» Средневековья, с их неуёмной тягой к знанию и стремлением во что бы то ни стало просветить всех, кто умеет читать:

Если вы читали «Анализ Красоты» Хогарта (а не читали, так советую вам прочесть), — то вы должны знать, что карикатуру на такую внешность и представление о ней можно с такой же верностью дать тремя штрихами, как и тремя сотнями штрихов⁴⁴⁴.

Чехов же, пародируя Жюля Верна в рассказе «Летающие острова», иронизировал над последователями Просвещения, которые увлекались предметом своего исследования, доводя своё увлечение до абсурда:

Кто из читателей воспылает желанием ближе познакомиться с мистером Вильямом Болваниусом, тот пусть прочтет его замечательное сочинение «Существовала ли луна до потопа? Если существовала, то почему же и она не утонула?»⁴⁴⁵

В романах Стерна и рассказах Чехова эксплицитный читатель дифференцирован по гендерному признаку. Различие заключается как в материале, так и в «накале» иронии. В обращениях Тристрама-рассказчика к «мадам» зачастую виден философский оттенок:

Нет ничего невозможного в том, что моя милая, милая Дженни, несмотря на всю нежность этого обращения, приходится мне дочерью. — Вспомните, — я родился в восемнадцатом году. — Нет также ничего неестественного или нелепого в предположении, что моя милая Дженни является моим другом. — Другом! — Моим другом. — Конечно, мадам, дружба между двумя полами может существовать и поддерживаться без... — Фи! Мистер Шенди! — Без всякой другой пищи, мадам, кроме того нежного и сладостного чувства, которое всегда примешивается к дружбе между лицами разного пола. Соблаговолите, пожалуйста, изучить чистые и чувствительные части лучших французских романов: — вы. наверно, будете поражены, мадам, когда увидите, как богато разукрашено там целомудренными выражениями сладостное чувство, о котором я имею честь говорить⁴⁴⁶.

В устах чеховских рассказчиков ирония снижается, даже огрубляется:

Такие-то дела, читательницы! Знаете что, девицы и вдовы? Не выходите вы замуж за этих артистов!⁴⁴⁷

Единственным произведением Чехова, в котором обращения к читателю лишены иронии, является повесть «Остров Сахалин». При непосредственном сравнении заметен контраст между полными остроумия репликами Стерна в образе Тристрама-рассказчика и сдержанными, почти документального, очеркового характера обращениями Чехова к читателю.

Стерн, «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена»:

Даже специалистам нередко случается путать эти термины; — так что вы не должны удивляться, если при своих стараниях объяснить их и исправить многочисленные ошибочные представления дядя Тоби нередко сбивал с толку своих гостей, а подчас сбивался и сам⁴⁴⁸.

Чтобы ещё больше подчеркнуть этот контраст, возьмём пример из романа «Дым» Тургенева:

Просим читателя не удивляться и не негодовать: кто может отвечать за себя, что, сидя в партере Александринского театра и охваченный его атмосферой, не хлопал еще худшему каламбуру?⁴⁴⁹

Чехов использует стерновский приём следующим весьма нетипичным для русского стернианства образом:

Читатель пусть не удивляется такому изобилию интеллигентных людей здесь, в пустыне. По Амуру и в Приморской области интеллигенция при небольшом вообще населении составляет немалый процент, и ее здесь относительно больше, чем в любой русской губернии⁴⁵⁰.

Однако традиция русского стернианства прослеживается даже здесь. Чехов, как и Стерн, может предвосхищать последующие главы произведения.

Стерн:

Впрочем, сказанное в начале следующей главы исключает на этот счет всякие сомнения⁴⁵¹.

«Неопытность» Тристрама-рассказчика — и несомненная опытность Стерна — создаёт иронический контекст в следующем отрывке:

Горестным примером этой истины был наш священник...

Но чтобы узнать, каким образом это случилось — и извлечь для себя урок из полученного знания, вам обязательно надо прочитать две следующие главы, в которых содержится очерк его жизни и суждений, заключающий ясную мораль. — Когда с этим будет покончено, мы намерены продолжать рассказ о повивальной бабке, если ничто нас не остановит по пути⁴⁵².

В намерения Чехова не входит ни создание яркого образа рассказчика, — который мог бы отвлекать читателя от повествования, — ни, как следствие, иронизирование над читателем. Подобные приёмы не характерны для очерка. Автор сообщает читателю, о чём именно будет рассказано далее:

В следующих главах я буду описывать посты и селения и попутно знакомить читателя с каторжными работами и тюрьмами, поскольку я сам успел познакомиться с ними в короткое время.⁴⁵³

Другие примеры обращения к читателю в повести «Остров Сахалин» также лишены иронии и сугубо документальны по характеру, хотя по смыслу являются воплощениями приёма Стерна. Описываемые автором реалии быта исключают возникновение какой бы то ни было иронии:

Если читатель пожелает сравнить здешние участки с нашими крестьянскими наделами, то он должен еще иметь в виду, что пахотная земля здесь не ходит под паром, а ежегодно засевается вся до последнего вершка, и потому здешние две десятины в количественном отношении стоят наших трех⁴⁵⁴.

По этим варварским помещениям и их обстановке, где девушки 15 и 16 лет вынуждены спать рядом с каторжниками, читатель может судить, каким неуважением и презрением окружены здесь женщины и дети, добровольно последовавшие на каторгу за своими мужьями и отцами, как здесь мало дорожат ими и как мало думают о сельскохозяйственной колонии⁴⁵⁵.

В сравнении с Александровским округом в большинстве селений Тымовского, как увидит читатель, очень много совладельцев или половинщиков, мало женщин и очень мало законных семей⁴⁵⁶.

Тристрам активизирует воображение читателя:

Вообразите себе маленькую, приземистую... фигуру доктора Слопа.⁴⁵⁷

Попытка Чехова включить читательское воображение лишена юмора. Автор предлагает читателю представить реалии жизни на острове Сахалин, ощутить их на себе:

Если читатель вообразит пешехода, навьюченного мукой, солониной или казенными вещами, или больного, который идет из Ускова в Рыковскую больницу, то ему станет вполне понятно, какое значение имеют на Сахалине слова: «нет дороги»⁴⁵⁸.

При схожести вариантов приёма эксплицирования читателя, существует большая разница в целях и способах применения этого приёма Стерном и Чеховым. Если стерновская ирония всегда утончённая, обращения к читателю искрятся остроумием, то ирония в рассказах Чехова может иметь сниженный характер, а иногда и отсутствовать. В таких случаях она уступает место серьёзности, документальности, призванной вызвать у читателя чувство сопричастности, сопереживания описываемым событиям и персонажам. Обращаясь к читателю без иронии, Чехов создаёт «эффект присутствия». Такое употребление приёма родственно хроникально-документальному кино, появившемуся несколько десятилетий спустя. «В истории развития кино различают три периода. Вначале оно было новшеством. Позже превратилось в средство развлечений, нашедшее широкое распространение во всём мире. И, наконец, на третьем этапе кинематография стала тем орудием, инструментом, с помощью которого выполняется тысяча важных работ. Этот инструмент и есть фильм, отображающий действительность, или документальный фильм. Он призван рассказать нам о мире, в котором мы живём. Он призван показать нам несчётное число различных его ликов, показать людей, живущих на шести континентах, показать нам природу, живую и неживую, во всех её проявлениях»⁴⁵⁹. В кардинальном пересмотре приёма Стерна и состоит новаторский вклад Чехова в традицию русского стернианства.

Примечания

1. Стерн Л. Жизнь и мнения Тристрама Шенди... С. 499.

2. Там же. С. 386.

3. Там же. С. 34.

4. Там же. С. 44.

5. Там же. С. 50.

6. Там же. С. 214.

7. Курсив мой. — В.С.

8. Там же. С. 214—215.

9. Атарова К.Н. Лоренс Стерн и его «Сентиментальное путешествие по Франции и Италии». М., 1988. С. 21.

10. Стерн Л. Жизнь и мнения Тристрама Шенди... С. 77.

11. «На улице. Кале», 630—631.

12. «Перевод. Париж», 657—658.

13. «Табакерка. Кале», 622—624.

14. «Le pâtissier. Версаль», 676—678.

15. «Скворец. Версаль», 673—674.

16. «Отрывок», 636—637.

17. «Отрывок. Париж», 699—702.

18. «Паспорт. Версаль», 686.

19. Атарова К.Н. Лоренс Стерн и его «Сентиментальное путешествие по Франции и Италии». М., 1988. С. 33.

20. Вольперт Л.И. Стернианство Пушкина и Стендаля // Пушкинская Франция. Тарту, 2010. Гл. 8. С. 282.

21. Маслов В.И. Интерес к Стерну в русской литературе конца XVIII и нач. XIX вв. // Историко-литературный сборник. Посв. Всев. Изм. Срезневскому (1891—1916 гг.). Л., 1924. С. 339—340.

22. Екатерина II. Сочинения императрицы Екатерины II на основании подлинных рукописей. С объяснительными примечаниями академика А.Н. Пыпина [Текст]: в 12 т. / Екатерина II. Т. 5. С.-Пб.: Императорская Академия наук, 1903. С. 58.

23. См.: Западное литературоведение XX века. Энциклопедия. М., 2004. С. 474; Литературная энциклопедия терминов и понятий. М., 2001. С. 1205—1206.

24. Стерн Л. Жизнь и мнения Тристрама Шенди... С. 403.

25. Там же. С. 344.

26. Там же. С. 425.

27. Там же. С. 380.

28. Там же. С. 418.

29. Екатерина II. Сочинения императрицы Екатерины II... С. 34.

30. Там же. С. 35.

31. Там же. С. 56.

32. Там же. С. 93.

33. Там же. С. 36.

34. Стерн Л. Жизнь и мнения Тристрама Шенди... С. 63.

35. Там же. С. 212.

36. Там же. С. 343.

37. Там же. С. 344.

38. Екатерина II. Сочинения императрицы Екатерины II... С. 40.

39. Там же. С. 58.

40. Там же. С. 60.

41. Стерн Л. Жизнь и мнения Тристрама Шенди... С. 70.

42. Екатерина II. Сочинения... С. 56.

43. Стерн Л. Жизнь и мнения Тристрама Шенди... С. 319.

44. Екатерина II. Сочинения... С. 58.

45. Сентиментализм в западноевропейской и русской литературе // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона. Т. 29-а (58). С.-Пб., 1900. С. 538.

46. Бабаева С.А. Жанр «Сентиментального путешествия» Л. Стерна и его влияние на русскую литературу второй половины XVIII века // Философский век. Альманах. Вып. 19. Россия и Британия в эпоху Просвещения: Опыт философской и культурной компаративистики. Ч. 1. СПб., 2002. С. 166. Немецкий перевод «Сентиментального путешествия» (Yoriks empfindsame Reise) появился одновременно с первым английским изданием в 1768 г. и был сделан Иоганном Иоахимом Кристофом Боде (1730—1793).

47. Маслов В.И. Интерес к Стерну в русской литературе конца XVIII-го и нач. XIX-го вв. // Историко-литературный сборник. Посв. Всев. Изм. Срезневскому (1891—1916 гг.). Л., 1924. С. 344. Перевод был опубликован в журнале «СПб. Вестник», ч. IV, 1779 г., июнь, с. 24—32.

48. Там же.

49. Радищев А.Н. Путешествие из Петербурга в Москву // Радищев А.Н. Сочинения. М., 1988. С. 27.

50. Пумпянский А.В. Сентиментализм // История русской литературы: в 10 т. / АН СССР. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1941—1956. Т. IV: Литература XVIII века. Ч. 2. 1947. С. 444.

51. Ср. у Стерна: Стерн Л. Сентиментальное путешествие... С. 622—624.

52. Там же. «Монах. Кале». С. 609—612.

53. Стерн Л. Жизнь и мнения Тристрама Шенди... С. 70.

54. Там же. С. 222.

55. Радищев А.Н. Сочинения. С. 58.

56. Стерн Л. Жизнь и мнения Тристрама Шенди... С. 202.

57. Там же. С. 59.

58. Радищев А.Н. Сочинения. С. 60.

59. Стерн Л. Жизнь и мнения Тристрама Шенди... С. 212.

60. Там же. С. 719.

61. Радищев А.Н. Сочинения. С. 60.

62. Карамзин Н.М. Письма русского путешественника // Карамзин Н.М. Сочинения в 2 т. Т. 1. С. 89. Ср. у Стерна: «Едва войдя к себе в комнату, отец мой рухнул в изнеможении поперек кровати в самой беспорядочной, но в то же время в самой жалостной позе человека, сраженного горем, какая когда-либо вызывала слезы на сострадательных глазах» (Стерн Л. Жизнь и мнения Тристрама Шенди... С. 212).

63. Там же. С. 173. Ср. у Стерна: «Я сел рядом с ней, и Мария позволила мне утирать их моим платком, когда они падали, — потом я смочил его собственными слезами — потом слезами Марии — потом своими — потом опять утер им ее слезы — и, когда я это делал, я чувствовал в себе неописуемое волнение, которое, я уверен, невозможно объяснить никакими сочетаниями материи и движения». (Стерн Л. Жизнь и мнения Тристрама Шенди... С. 710).

64. Там же. С. 428.

65. Харитонов В.А. Лоренс Стерн и его современники и продолжатели // Вестн. Моск. ун-та. Сер. 9. Филология. 1970. № 1. С. 29.

66. Пумпянский А.В. Сентиментализм // История русской литературы: в 10 т. / АН СССР. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1941—1956. Т. IV: Литература XVIII века. Ч. 2. 1947. С. 442.

67. Карамзин Н.М. Собрание сочинений: в 2 т. / Н.М. Карамзин. Т. 1. М., Л.: Художественная литература, 1964. С. 760.

68. Там же.

69. Там же. С. 761.

70. Там же. С. 758.

71. Там же. С. 760.

72. Там же. С. 757.

73. Там же. С. 770—771.

74. Там же. С. 780.

75. Карамзин Н.М. Собрание сочинений в 2 т. Т. 1. С. 756.

76. Там же. С. 774.

77. Там же. С. 756.

78. Там же. С. 758.

79. Там же. С. 763.

80. Там же. С. 781.

81. Там же. С. 760.

82. Там же.

83. Там же. С. 757.

84. Там же. С. 756.

85. Там же. С. 763.

86. Там же. С. 777.

87. Карамзин Н.М. Полное собрание сочинений: в 18 т. / Н.М. Карамзин. Т. 1. История Государства Российского. М., Л.: Художественная литература, 1998. С. 137.

88. Там же. С. 144.

89. Там же. С. 159.

90. Маслов В.И. Интерес к Стерну в русской литературе конца XVIII-го и нач. XIX-го вв. // Историко-литературный сборник. Посв. Всев. Изм. Срезневскому (1891—1916 гг.). Л., 1924. С. 373.

91. Там же, с. 373—375.

92. Маслов В.И. Интерес к Стерну в русской литературе конца XVII-го и нач. XIX-го вв. // Историко-литературный сборник. Посв. Всев. Изм. Срезневскому (1891—1916 гг.). Л., 1924. С. 374.

93. Стерн Л. Жизнь и мнения Тристрама Шенди... С. 318.

94. Там же. С. 498.

95. Макуренкова С.А. Горнее небо воображения. Предисловие // Пушкин А.С. Евгений Онегин. На русском и англ. яз. Пер. О. Эммет, С. Макуренковой. М., Река времен, 2009. С. 9—38.

96. Вольперт Л.И. Стернианство Пушкина и Стендаля. Тарту, 2010. 570 с. С. 284 [Электронный ресурс] / URL: http://www.ruthenia.ru/volpert/Volpert_Pushkin_2010.pdf (извлечено 23.04.2014).

97. Маслов В.И. Интерес к Стерну в русской литературе... С. 370—371.

98. Пушкин А.С. Полное собрание сочинений [Текст]: в 19 т. / А.С. Пушкин. Т. 13. М.: Воскресенье, 1996. С. 34.

99. Шкловский В.Б. Евгений Онегин (Пушкин и Стерн) [Текст] / В.Б. Шкловский // Очерки по поэтике Пушкина. Берлин: Эпоха, 1923. С. 206.

100. Макуренкова С.А. Горнее небо воображения. Предисловие // Пушкин А.С. Евгений Онегин. На русском и англ. яз. Пер. О. Эммет, С. Макуренковой. М., Река времен, 2009. С. 25—26.

101. Пушкин А.С. Полное собрание сочинений: в 16 т. / А.С. Пушкин. Т. 6. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1937. С. 163.

102. Там же. С. 114.

103. Там же. С. 118.

104. Там же. С. 118.

105. Там же. С. 80.

106. Стерн Л. Жизнь и мнения Тристрама Шенди... С. 28.

107. Пушкин А.С. Полное собрание сочинений... Т. 6. С. 6.

108. Стерн Л. Жизнь и мнения Тристрама Шенди... С. 215.

109. Пушкин А.С. Полное собрание сочинений... Т. 6. С. 28—29.

110. Стерн Л. Жизнь и мнения Тристрама Шенди... С. 113.

111. Там же. С. 187.

112. Пушкин А.С. Полное собрание сочинений... Т. 6. С. 41.

113. Там же. С. 80.

114. Стерн Л. Жизнь и мнения Тристрама Шенди... С. 22.

115. Там же. С. 23.

116. Там же. С. 31.

117. Там же. С. 210.

118. Там же. С. 169.

119. Там же. С. 27.

120. Там же. С. 63.

121. Там же. С. 477.

122. Там же. С. 63.

123. Там же. С. 22.

124. Там же. С. 168.

125. Пушкин А.С. Полное собрание сочинений... Т. 6. С. 6.

126. Там же. С. 141.

127. Там же. С. 81.

128. Там же. С. 82.

129. Там же. С. 5.

130. Там же. С. 17.

131. Там же. С. 112.

132. Там же. С. 5.

133. Там же. С. 17.

134. Там же. С. 18.

135. Там же.

136. Стерн Л. Жизнь и мнения Тристрама Шенди... С. 317—318.

137. Пушкин А.С. Полное собрание сочинений... Т. 6. С. 80—81.

138. Там же. С. 82.

139. Стерн Л. Жизнь и мнения Тристрама Шенди... С. 34.

140. Там же. С. 195.

141. Там же. С. 266.

142. Там же. С. 403.

143. Там же. С. 422.

144. Вольперт Л.И. Стернианство Пушкина и Стендаля. С. 287.

145. Пушкин А.С. Полное собрание сочинений... Т. 6. С. 90.

146. Стерн Л. Жизнь и мнения Тристрама Шенди... С. 228.

147. Там же. С. 313.

148. Пушкин А.С. Полное собрание сочинений... Т. 6. С. 134.

149. Стерн Л. Жизнь и мнения Тристрама Шенди... С. 94.

150. Там же. С. 403.

151. Пушкин А.С. Полное собрание сочинений... Т. 6. С. 141.

152. Стерн Л. Жизнь и мнения Тристрама Шенди... С. 317—318.

153. Пушкин А.С. Полное собрание сочинений... Т. 6. С. 189.

154. Шкловский В.Б. Очерки по поэтике Пушкина. С. 213.

155. Пушкин А.С. Полное собрание сочинений... Т. 6. С. 189.

156. Радищев А.Н. Сочинения. С. 190.

157. Пушкин А.С. Полное собрание сочинений... Т. 6. С. 189.

158. Стерн Л. Жизнь и мнения Тристрама Шенди... С. 405.

159. Там же. С. 573—574.

160. Пушкин А.С. Полное собрание сочинений: в 16 томах / А.С. Пушкин. Т. 5. Поэмы, 1825—1833 М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1948. С. 83.

161. Стерн Л. Жизнь и мнения Тристрама Шенди... С. 116.

162. Пушкин А.С. Полное собрание сочинений... Т. 5. С. 10—11.

163. Там же. С. 11.

164. Там же. С. 13.

165. Стерн Л. Жизнь и мнения Тристрама Шенди... С. 588.

166. Пушкин А.С. Полное собрание сочинений... Т. 5. С. 13.

167. Пушкин А.С. Полное собрание сочинений: в 16 т. / А.С. Пушкин. Т. 4. Поэмы, 1817—1824. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1937. С. 35.

168. Пушкин А.С. Полное собрание сочинений... Т. 4. С. 40.

169. Стерн Л. Жизнь и мнения Тристрама Шенди... С. 164.

170. Там же. С. 282.

171. Там же. С. 573—574.

172. Пушкин А.С. Полное собрание сочинений... Т. 4. С. 37.

173. Карамзин Н.М. Собрание сочинений в 2 т. Т. 1. С. 774.

174. Пушкин А.С. Полное собрание сочинений: в 16т. / А.С. Пушкин. Т. 8, кн. 1. Романы и повести. Путешествия. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1948. С. 19.

175. Стерн Л. Жизнь и мнения Тристрама Шенди... С. 294.

176. Пушкин А.С. Полное собрание сочинений... Т. 8, кн. 1. С. 61.

177. Стерн Л. Жизнь и мнения Тристрама Шенди... С. 91.

178. Пушкин А.С. Полное собрание сочинений... Т. 8, кн. 1. С. 89.

179. Стерн Л. Жизнь и мнения Тристрама Шенди... С. 44.

180. Там же. С. 588.

181. Пушкин А.С. Полное собрание сочинений... Т. 8, кн. 1. С. 97.

182. Стерн Л. Жизнь и мнения Тристрама Шенди... С. 113.

183. Там же. С. 187.

184. Пушкин А.С. Полное собрание сочинений... Т. 8, кн. 1. С. 98.

185. Там же. С. 114.

186. Стерн Л. Жизнь и мнения Тристрама Шенди... С. 679.

187. Марью Петровну. — В.С.

188. Боратынский Е.А. Полное собрание сочинений / Под ред. и с примеч. М.Л. Гофмана. СПб.: Изд. Разряда изящной словесности Имп. акад. наук, 1914—1915. Т. 2. 1915. С. 196.

189. Стерн Л. Жизнь и мнения Тристрама Шенди... С. 588.

190. Боратынский Е.А. Полное собрание сочинений... Т. 2. С. 197.

191. Там же. С. 28.

192. Там же. С. 116.

193. Лажечников И.И. Собрание сочинений: в 6 т. / И.И. Лажечников. Т. 3. Последний Новик: Роман. М.: «Можайск-Терра», 1994. С. 13.

194. Стерн Л. Жизнь и мнения Тристрама Шенди... С. 187.

195. Пушкин А.С. Полное собрание сочинений: в 16 т. / А.С. Пушкин. Т. 8, кн. 1. Романы и повести. Путешествия. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1948. С. 19.

196. Лажечников И.И. Собрание сочинений в 6 т. Т. 3. Последний Новик. С. 36.

197. Там же. С. 510.

198. Стерн Л. Жизнь и мнения Тристрама Шенди... С. 403.

199. Лажечников И.И. Собрание сочинений в 6 т. Т. 3. Последний Новик. С. 42.

200. Там же. С. 406.

201. Стерн Л. Жизнь и мнения Тристрама Шенди... С. 176.

202. Лажечников И.И. Собрание сочинений в 6 т. Т. 3. Последний Новик. С. 334.

203. Там же. С. 510.

204. Стерн Л. Жизнь и мнения Тристрама Шенди... С. 91.

205. Лажечников И.И. Собрание сочинений в 6 т. Т. 3. Последний Новик. С. 407.

206. Лажечников И.И. Собрание сочинений: в 6 т. / И.И. Лажечников. Т. 5. Басурман: Роман. М.: «Можайск-Терра», 1994. С. 15.

207. Там же. С. 50.

208. Художественная газета, 1838, № 8. (Прим. И.И. Лажечникова)

209. Лажечников И.И. Собрание сочинений в 6 т. Т. 5. Басурман. С. 57—58.

210. Там же. С. 77.

211. Стерн Л. Жизнь и мнения Тристрама Шенди... С. 112.

212. Там же. С. 116.

213. Лажечников И.И. Собрание сочинений в 6 т. Т. 3. Последний Новик. С. 518.

214. Стерн Л. Жизнь и мнения Тристрама Шенди... С. 25.

215. Там же. С. 422.

216. Лажечников И.И. Собрание сочинений в 6 т. Т. 3. Последний Новик. С. 538.

217. Лажечников И.И. Собрание сочинений в 6 т. Т. 5. Басурман. С. 13.

218. Виноградов В.В. Избранные труды. Поэтика русской литературы. М., 1976. С. 254.

219. Там же.

220. Стерн Л. Жизнь и мнения Тристрама Шенди... С. 64.

221. Гоголь Н.В. Полное собрание сочинений: [В 14 т.] / АН СССР; Ин-т рус. лит. (Пушкин. Дом). — [М.; Л.]: Изд-во АН СССР, 1937—1952. Т. 1. Ганц Кюхельгартен. Вечера на хуторе близ Диканьки / Ред. М.К. Клеман. 1940. С. 103—104.

222. Стерн Л. Жизнь и мнения Тристрама Шенди... С. 95.

223. Гоголь Н.В. Полное собрание сочинений. Т. 1. С. 104.

224. Там же. С. 159.

225. Стерн Л. Жизнь и мнения Тристрама Шенди... С. 94.

226. Гоголь Н.В. Полное собрание сочинений. Т. 1. С. 107.

227. Там же. С. 283.

228. Стерн Л. Жизнь и мнения Тристрама Шенди... С. 113.

229. Гоголь Н.В. Полное собрание сочинений. Т. 1. С. 181.

230. Там же. С. 195.

231. Там же. С. 196. Больше примеров см.: там же, с. 195—197.

232. Там же. С. 286.

233. Гоголь Н.В. Полное собрание сочинений: [В 14 т.] / АН СССР; Ин-т рус. лит. (Пушкин. Дом). — [М.; Л.]: Изд-во АН СССР, 1937—1952. Т. 6. Мертвые души. Том первый / Ред. изд.: Н.Ф. Бельчиков, Н.И. Мордовченко, Б.В. Томашевский; Текст и коммент. подгот. В.А. Жданов, Э.Е. Зайденшнур. 1951. С. 55.

234. Стерн Л. Жизнь и мнения Тристрама Шенди... С. 70.

235. Там же. С. 222.

236. Лермонтов М.Ю. Полное собрание сочинений: в 5 т. М.; Л.: Academia, 1935—1937. Т. 5. Проза и письма. 1937. С. 185.

237. Стерн Л. Жизнь и мнения Тристрама Шенди... С. 282.

238. Лермонтов М.Ю. Полное собрание сочинений. Т. 5. С. 185—186.

239. Стерн Л. Жизнь и мнения Тристрама Шенди... С. 588.

240. Там же.

241. Лермонтов М.Ю. Полное собрание сочинений. Т. 5. С. 186.

242. Стерн Л. Жизнь и мнения Тристрама Шенди... С. 64.

243. Там же. С. 184—185.

244. Лермонтов М.Ю. Полное собрание сочинений. Т. 5. С. 186.

245. Стерн Л. Жизнь и мнения Тристрама Шенди... С. 654.

246. Лермонтов М.Ю. Полное собрание сочинений. Т. 5. С. 197.

247. Стерн Л. Жизнь и мнения Тристрама Шенди... С. 27.

248. Лермонтов М.Ю. Полное собрание сочинений. Т. 5. С. 229.

249. Грушницкий. — В.С.

250. Там же. С. 242.

251. Стерн Л. Жизнь и мнения Тристрама Шенди... С. 64.

252. Радищев А.Н. Сочинения. С. 190.

253. Лермонтов М.Ю. Полное собрание сочинений: в 5 т. М.; Л.: Academia, 1935—1937. Т. 2. Стихотворения, 1836—1841. 1936. С. 95—96.

254. Там же. С. 96.

255. Герцен А.И. Былое и думы. В 3-х тт. М.; Л.: Гос. изд-во худ. лит-ры, 1931. Т. 2. С. 20.

256. Стерн Л. Жизнь и мнения Тристрама Шенди... С. 667.

257. Райскому. — В.С.

258. Гончаров И.А. Полное собрание сочинений и писем: в 20 т. / РАН. Ин-т рус. лит. (Пушкин. Дом). СПб.: Наука, 1997. Т. 7. Обрыв: Роман в пяти частях. 2004. С. 92.

259. Гончаров И.А. Полное собрание сочинений и писем: в 20 т. / РАН. Ин-т рус. лит. (Пушкин. Дом). СПб.: Наука, 1997. Т. 1. Обыкновенная история. Стихотворения. Повести и очерки. Публицистика, 1832—1848. С. 180.

260. Там же. С. 425.

261. Там же. С. 453.

262. Гончаров И.А. Полное собрание сочинений и писем: в 20 т. / РАН. Ин-т рус. лит. (Пушкин. Дом). СПб.: Наука, 1997. Т. 4. Обломов: Роман в четырех частях. 1998. С. 98.

263. Там же.

264. Там же. С. 397.

265. Гончаров И.А. Полное собрание сочинений и писем: в 20 т. / РАН. Ин-т рус. лит. (Пушкин. Дом). СПб.: Наука, 1997. Т. 2. Фрегат «Паллада»: Очерки путешествия в двух томах. 1997. С. 7.

266. Стерн Л. Жизнь и мнения Тристрама Шенди... С. 70.

267. Гончаров И.А. Полное собрание сочинений и писем: в 20 т. Т. 2. С. 7—8.

268. Стерн Л. Жизнь и мнения Тристрама Шенди... С. 25.

269. Гончаров И.А. Полное собрание сочинений и писем: в 20 т. Т. 2. С. 44.

270. Там же. С. 48.

271. Там же. С. 66—67.

272. Стерн Л. Жизнь и мнения Тристрама Шенди... С. 272.

273. Пушкин А.С. Полное собрание сочинений: в 16 т. / А.С. Пушкин. Т. 8, кн. 1. Романы и повести. Путешествия. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1948. С. 19.

274. Гоголь Н.В. Полное собрание сочинений. 1937—1952. Т. 6. 1951. С. 92.

275. Там же. С. 145.

276. Тургенев И.С. Полное собрание сочинений и писем: в 30 т. / И.С. Тургенев. Т. 6. Дворянское гнездо. Накануне. Первая любовь. М.: Наука, 1981. С. 14. В цитатах из произведений Тургенева курсив мой. — В.С.

277. Там же. С. 33.

278. Там же. С. 107.

279. Там же.

280. Тургенев И.С. Полное собрание сочинений и писем: в 30 т. / И.С. Тургенев. Т. 3. Записки охотника. М.: Наука, 1979. С. 163.

281. Там же. С. 29.

282. Там же. С. 255.

283. Там же. С. 30.

284. Там же. С. 60.

285. Тургенев И.С. Полное собрание сочинений и писем. Т. 6. С. 214.

286. Там же. С. 281.

287. Там же. С. 298.

288. Тургенев И.С. Полное собрание сочинений и писем: в 30 т. / И.С. Тургенев. Т. 5. Повести и рассказы 1853—1857 годов. Рудин. Статьи и воспоминания 1855—1859. М.: Наука, 1980. С. 236.

289. Там же. С. 289.

290. Тургенев И.С. Полное собрание сочинений и писем. Т. 6. С. 28.

291. Там же. С. 55.

292. Тургенев И.С. Полное собрание сочинений и писем: в 30 т. / И.С. Тургенев. Т. 7.Отцы и дети. Повести и рассказы. Дым. М.: Наука, 1981. С. 254.

293. Там же. С. 279.

294. Там же. С. 295.

295. Там же. С. 406.

296. Там же. С. 29.

297. Тургенев И.С. Полное собрание сочинений и писем: в 30 т. / И.С. Тургенев. Т. 3. Записки охотника. М.: Наука, 1979. С. 20.

298. Там же. С. 91.

299. Там же. С. 163.

300. Там же. С. 31.

301. Там же. С. 72.

302. Там же. С. 184—185.

303. Тургенев И.С. Полное собрание сочинений и писем: в 30 т. / И.С. Тургенев. Т. 7. Отцы и дети. Повести и рассказы. Дым. М.: Наука, 1981. С. 7.

304. Стерн Л. Жизнь и мнения Тристрама Шенди... С. 11—2.

305. Тургенев И.С. Полное собрание сочинений и писем: в 30 т. / И.С. Тургенев. Т. 3. Записки охотника. М.: Наука, 1979. С. 274.

306. Там же. С. 58.

307. Стерн Л. Жизнь и мнения Тристрама Шенди... С. 27.

308. Тургенев И.С. Полное собрание сочинений и писем. Т. 6. С. 158.

309. Тургенев И.С. Полное собрание сочинений и писем. Т. 7. С. 307.

310. Там же. С. 185.

311. Стерн Л. Жизнь и мнения Тристрама Шенди... С. 121.

312. Там же. С. 159.

313. Там же. С. 679.

314. Тургенев И.С. Полное собрание сочинений и писем. Т. 7. С. 336.

315. Там же. С. 367.

316. Там же. С. 406.

317. Тургенев И.С. Полное собрание сочинений и писем. Т. 3. С. 290.

318. Там же. С. 19.

319. Там же. С. 26.

320. Там же. С. 255.

321. Там же. С. 8.

322. Там же. С. 16.

323. Там же. С. 154.

324. Там же. С. 172.

325. Там же. С. 41.

326. Там же. С. 354.

327. Там же. С. 212.

328. Тургенев И.С. Полное собрание сочинений и писем. Т. 5. С. 209.

329. Тургенев И.С. Полное собрание сочинений и писем. Т. 7. С. 406.

330. Тургенев И.С. Полное собрание сочинений и писем. Т. 3. С. 354.

331. Там же. С. 360.

332. Там же. С. 76.

333. Стерн Л. Жизнь и мнения Тристрама Шенди... С. 91.

334. Салтыков-Щедрин М.Е. Собрание сочинений: в 20 т. / М.Е. Салтыков-Щедрин. Т. 2. Губернские очерки. 1856—1857. М.: Художественная литература, 1965. С. 55.

335. Там же. С. 72.

336. Салтыков-Щедрин М.Е. Собрание сочинений: в 20 т. / М.Е. Салтыков-Щедрин. Т. 13. Господа Головлёвы 1875—1880. Убежище Монрепо 1878—1879. Круглый год 1879—1880. М.: Художественная литература, 1972. С. 102.

337. Салтыков-Щедрин М.Е. Собрание сочинений: в 20 т. Т. 2. С. 91.

338. Там же. С. 347.

339. Там же. С. 353.

340. Стерн Л. Жизнь и мнения Тристрама Шенди... С. 425.

341. См. «Надорванные». (Прим. Салтыкова-Щедрина)

342. Салтыков-Щедрин М.Е. Собрание сочинений: в 20 т. Т. 2. С. 394.

343. Там же. С. 448.

344. Там же. С. 467.

345. Салтыков-Щедрин М.Е. Собрание сочинений: в 20 т. / М.Е. Салтыков-Щедрин. Т. 8. Помпадуры и помпадурши (1863—1874). История одного города (1869—1870). М.: Художественная литература, 1969. С. 376.

346. Там же. С. 283—284 (в сноске).

347. Тургенев И.С. Полное собрание сочинений и писем. Т. 3. С. 190.

348. Салтыков-Щедрин М.Е. Собрание сочинений: в 20 т. Т. 2. С. 299.

349. Салтыков-Щедрин М.Е. Собрание сочинений: в 20 т. Т. 8. С. 415.

350. Стерн Л. Жизнь и мнения Тристрама Шенди... С. 654.

351. Там же. С. 679.

352. Салтыков-Щедрин М.Е. Собрание сочинений: в 20 т. Т. 2. С. 60.

353. Стерн Л. Жизнь и мнения Тристрама Шенди... С. 422.

354. Там же. С. 674.

355. Салтыков-Щедрин М.Е. Собрание сочинений: в 20 т. Т. 2. С. 73.

356. Там же. С. 82.

357. Отца. — В.С.

358. Стерн Л. Жизнь и мнения Тристрама Шенди... С. 284.

359. Стерн Л. Жизнь и мнения Тристрама Шенди... С. 425. Курсив мой.

360. Гоголь Н.В. Полное собрание сочинений. Т. 6. С. 147. Курсив мой.

361. Мамин-Сибиряк Д.Н. Собрание сочинений: в 6 т. / Д.Н. Мамин-Сибиряк. Т. 1. Приваловские миллионы: Роман. М.: Художественная литература, 1980. С. 169.

362. Стерн Л. Жизнь и мнения Тристрама Шенди... С. 44. Курсив мой.

363. Карамзин Н.М. Собрание сочинений: в 2 т. / Н.М. Карамзин. Т. 1. С. 757.

364. Мамин-Сибиряк Д.Н. Собрание сочинений в 6 т. Т. 1. Приваловские миллионы. С. 341.

365. Толстой Л.Н. Полное собрание сочинений: в 90 т. / Л.Н. Толстой. Серия вторая. Дневники. Т. 46. Дневник 1847—1854. М.: Художественная литература. 1937. С. 108.

366. Там же. С. 110.

367. Перевод Л. Толстого. См.: Стерн Л. Жизнь и мнения Тристрама Шенди... С. 691.

368. Толстой Л.Н. Полное собрание сочинений: в 90 т. / Л.Н. Толстой. Т. 6. Казаки. М.: Художественная литература, 1936. С. 105.

369. Толстой Л.Н. Полное собрание сочинений. Т. 46. С. 82.

370. Елистратова А.А. Английский роман эпохи Просвещения. «Наука», М: 1966. С. 360.

371. Толстой Л.Н. Полное собрание сочинений. Т. 46. С. 107.

372. Толстой Л.Н. Полное собрание сочинений: в 90 т. / Л.Н. Толстой. Т. 3. Произведения 1852—1856 гг. М.: Художественная литература, 1935. С. 43.

373. Стерн Л. Жизнь и мнения Тристрама Шенди... С. 25.

374. Там же. С. 127.

375. Пушкин А.С. Полное собрание сочинений... Т. 8, кн. 1. С. 19.

376. Тургенев И.С. Полное собрание сочинений и писем: в 30 т. / И.С. Тургенев. Т. 6. Дворянское гнездо. Накануне. Первая любовь. М.: Наука. 1981. С. 14.

377. Тургенев И.С. Полное собрание сочинений и писем: в 30 т. / И.С. Тургенев. Т. 3. Записки охотника. М.: Наука. 1979. С. 58.

378. Стерн Л. Жизнь и мнения Тристрама Шенди... С. 282.

379. Толстой Л.Н. Полное собрание сочинений: в 90 т. / Л.Н. Толстой. Т. 4. Произведения севастопольского периода. Утро помещика. М.: Художественная литература. 1935. С. 21.

380. Толстой Л.Н. Полное собрание сочинений: в 90 т. / Л.Н. Толстой. Т. 12. Война и мир. Т. 4. М.: Художественная литература, 1940. С. 324.

381. Толстой Л.Н. Полное собрание сочинений: в 90 т. / Л.Н. Толстой. Т. 32. Воскресение. М.: Художественная литература, 1936. С. 442.

382. Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского / М.М. Бахтин. М.: Художественная литература, 1972.

383. Стерн Л. Жизнь и мнения Тристрама Шенди... С. 64.

384. Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений: в 30 т. (33 книгах) / Ф.М. Достоевский. Т. 10. Бесы. Л.: Наука, 1974. С. 120.

385. Стерн Л. Жизнь и мнения Тристрама Шенди... С. 113.

386. Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений. Т. 10. С. 145.

387. Стерн Л. Жизнь и мнения Тристрама Шенди... С. 151.

388. Там же. С. 422—423.

389. Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений. Т. 10. С. 164.

390. Там же. С. 281.

391. Там же. С. 419—420.

392. Стерн Л. Жизнь и мнения Тристрама Шенди... С. 479. Курсив мой.

393. Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений: в 30 т. (33 книгах). / Ф.М. Достоевский. Т. 1. Бедные люди. Повести и рассказы 1846—1847. Л.: Наука, 1972. С. 128.

394. Там же. С. 131, 350.

395. Стерн Л. Жизнь и мнения Тристрама Шенди... С. 275.

396. Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений: в 30 т. (33 книгах) / Ф.М. Достоевский. Т. 5. Повести и рассказы 1862—1866. Игрок. Л.: Наука, 1972. С. 122.

397. Там же.

398. Цитович П. Что делали в романе «Что делать?». Одесса, 1879. С. V.

399. Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона. Т. 38-А. СПб., 1903. С. 679. En canaille — сброд, чернь.

400. Ищук Г.Н. Воображаемый читатель в литературном труде русских писателей // Художественное восприятие: проблемы теории и истории. Калинин, 1988. С. 21.

401. Там же.

402. Ищук Г.Н. Проблема читателя в творческом сознании Л.Н. Толстого. Калинин, 1975. С. 6.

403. Там же. С. 20—21.

404. Елиферова М. Что делать с Чернышевским? (Заметки читателя) // Вопр. лит. 2007. № 5. С. 248—249.

405. Там же. С. 247.

406. Вердеревская Н.А. Роман Н.Г. Чернышевского «Что делать?». М., 1982. С. 80.

407. Чернышевский Н.Г. Что делать? / Н.Г. Чернышевский. Л.: 1975. С. 14.

408. Там же. С. 233.

409. Там же. С. 12—13.

410. Подробнее об этом см.: Семёнов В.А. Русское «стернианстве»: к постановке проблемы // Слово. Тверь, 2009. Вып. 7. С. 11—17.

411. Громов Н.И. Особенный человек // Лит. в школе. 1948. № 5. С. 5.

412. Бурсов Б.И. Проблема положительного героя в эстетике Чернышевского // Изв. АН СССР. Отд. лит. и яз. 1950. Т. 9, вып. 4. С. 263.

413. Покусаев Е. Н.Г. Чернышевский. Саратов, 1967. С. 193.

414. Клочков В.М. Н.Г. Чернышевский об этическом идеале // Учен. зап. Куйбыш. гос. пед. ин-та. 1960. Вып. 33, ч. 1. С. 128.

415. Наумова Н.Н. Роман Н.Г. Чернышевского «Что делать?». Л., 1978. С. 90.

416. Чернышевский Н.Г. Что делать? С. 148.

417. Там же. С. 571.

418. Стерн Л. Жизнь и мнения Тристрама Шенди... С. 101.

419. Чернышевский Н.Г. Что делать? С. 213.

420. Стерн Л. Жизнь и мнения Тристрама Шенди... С. 44.

421. Там же. С. 94.

422. Там же. С. 164.

423. Чернышевский Н Г. Что делать? С. 214.

424. Стерн Л. Жизнь и мнения Тристрама Шенди... С. 34.

425. Там же. С. 116.

426. Чернышевский Н.Г. Что делать? С. 215.

427. Там же. С. 216.

428. Там же. С. 231.

429. Там же. С. 165.

430. Там же. С. 204.

431. Чернышевский Н.Г. Что делать? С. 12.

432. Там же. С. 146.

433. Там же. С. 214.

434. Стерн Л. Жизнь и мнения Тристрама Шенди... С. 344.

435. Чехов А.П. Полное собрание сочинений и писем: в 30 т. Сочинения: в 18 т. / А.П. Чехов. Т. 2 [Рассказы. Юморески], 1883—1884. М.: Наука, 1975. С. 279.

436. Там же. Т. 4. С. 51.

437. Там же. С. 53.

438. Стерн Л. Жизнь и мнения Тристрама Шенди... С. 70.

439. Чехов А.П. Полное собрание сочинений и писем. Т. 2. С. 312—314.

440. Стерн Л. Жизнь и мнения Тристрама Шенди... С. 25.

441. Чехов А.П. Полное собрание сочинений и писем: в 30 т. Сочинения: в 18 т. / А.П. Чехов. Т. 5 [Рассказы. Юморески], 1886. М.: Наука, 1976. С. 353 («Предложение»).

442. Стерн Л. Жизнь и мнения Тристрама Шенди... С. 78.

443. Чехов А.П. Полное собрание сочинений и писем: в 30 т. Сочинения: в 18 т. / А.П. Чехов. Т. 8 [Рассказы. Повести], 1892—1894. М.: Наука, 1977. С. 52 («Рыбья любовь»).

444. Стерн Л. Жизнь и мнения Тристрама Шенди... С. 112.

445. Чехов А.П. Полное собрание сочинений и писем: в 30 т. Сочинения: в 18 т. / А.П. Чехов. Т. 1 [Рассказы. Повести. Юморески], 1880—1882. М.: Наука, 1974. С. 210.

446. Стерн Л. Жизнь и мнения Тристрама Шенди... С. 63—64.

447. Чехов А.П. Полное собрание сочинений и писем. Т. 1. С. 66 («Жёны артистов (перевод... с португальского)»).

448. Стерн Л. Жизнь и мнения Тристрама Шенди... С. 92.

449. Тургенев И.С. Полное собрание сочинений и писем. Т. 7. С. 336.

450. Чехов А.П. Полное собрание сочинений и писем: в 30 т. Сочинения: в 18 т. / А.П. Чехов. Т. 14/15. Из Сибири. Остров Сахалин. 1889—1895. М.: Наука, 1977. С. 44.

451. Стерн Л. Жизнь и мнения Тристрама Шенди... С. 27.

452. Там же. С. 40.

453. Чехов А.П. Полное собрание сочинений и писем. Т. 14/15. С. 76.

454. Там же. С. 110.

455. Там же. С. 131.

456. Там же. С. 146.

457. Стерн Л. Жизнь и мнения Тристрама Шенди... С. 112.

458. Чехов А.П. Полное собрание сочинений и писем. Т. 14/15. С. 156.

459. Бэдли, Хью. Техника документального кинофильма. М.: Искусство, 1972. С. 5.

Предыдущая страница

К оглавлению

Следующая страница