У народных истоков

Советское толкование шекспировской трагедии стало прочной традицией, на основе которой наши театральные деятели продолжают создавать высокие сценические образы. Образ Отелло вновь заиграл всеми красками в исполнении В. Тхапсаева в Северо-Осетинском драматическом театре.

«Только актер-гражданин сумеет прочесть эту роль «свежими нынешними очами», раскрыть ее великую гуманистическую идею»¹, — писал актер С.Б. Межинский, касаясь исполнения роли Отелло в советском театре. Эти слова невольно вспоминаются, когда видишь Тхапсаева — Отелло. Без высокого чувства гражданственности не мог бы родиться этот образ, задуманный и осуществленный в предгрозовой 1940 год. Спустя десять лет актер снова вернулся к нему и еще более углубил и продумал свое понимание роли. Несомненно, что испытания военного времени, когда под угрозу было поставлено счастье всех советских народов, в том числе и его родного осетинского народа, получили живое отражение в шекспировском образе, выношенном актером за эти годы.

Основоположник осетинской литературы и передовой борец за национальную независимость Коста Хетагуров в свое время горестно восклицал:

Прости, если отзвук рыданья
Услышишь ты в песне моей:
Чье сердце не знает страданья,
Тот пусть и поет веселей.
Но если б народу родному
Мне долг уплатить удалось,
Тогда б я запел по-другому,
Запел бы без боли, без слез².

Это «завещание» поэта выполнили художники социалистической Осетии. Они запели «по-другому» — о радости жизни, о счастье народа, которое надо тем бережнее и ревнивее хранить, чем труднее оно досталось.

Возможно, что у актера возникало много аналогий между судьбой «опечаленного мавра», который в трудах и лишениях завоевывал право человека на счастье, и национальными героями, боровшимися за свободу родного края.

В образе Отелло, подсказанном такими мыслями, актера, естественно, больше всего трогал органический демократизм великого гуманиста. И потому так сильно ощущается в исполнении Тхапсаева подлинная народность трагедии Шекспира.

Тхапсаев снимает со своего героя всякий налет исключительности. Он не только совершенно игнорирует всякую экзотику, но даже оставляет в тени тему великого воина, выдающегося полководца. Он хочет показать душу «настоящего человека», которая живет в любом простом трудовом человеке. И все выразительные средства актера, удивительные по своей естественности, кажутся органически свойственными любому человеку в подобных обстоятельствах. В них нет особого разнообразия, но актер, владея ими в совершенстве, создает образ большой жизненной правды.

Гуманистическую тему Шекспира Тхапсаев трактует прежде всего как право каждого человека на счастье, для которого он создан, как птица для полета. Образ Отелло в исполнении Тхапсаева отличает напряженная борьба за это счастье. Если любовь обманула его, он спасет возможность любви, возможность радости для человечества.

Тхапсаева больше, чем кого-либо из советских актеров, волновало желание показать зрителю счастливого Отелло. Он ничего не изменяет для этого в шекспировском замысле, он только использует каждый намек, встречающийся в тексте. Талант актера позволяет ему счастливо воплотить чудесную молодую влюбленность Отелло.

...Отелло — Тхапсаев выбегает на сцену с букетом цветов в руках, сияющий и счастливый. Чувство превосходства человека, владеющего бесценным даром любви, и снисходительности к тем, кто, не обладая им, вряд ли может что-нибудь в жизни понимать по-настоящему, — вот, что характеризует в первых сценах Отелло — Тхапсаева.

Он отвергает все попытки Яго внушить ему опасения. Все предупреждения Яго о гневе Брабанцио разбиваются о всепоглощающее чувство Отелло. Он глубоко вдыхает запах цветов, и аромат счастья заглушает все мрачные события дня.

...Отелло в сенате. Он только что пережил столкновение с отцом Дездемоны, услышал настойчивое предостережение Яго. Не ничто не может омрачить ликования Отелло. Правда, он в большом затруднении. Ему, генералу, привыкшему давать отчет о военных кампаниях, предстоит теперь дать отчет о своем счастье перед этим собранием чужих высокомерных людей, гордых венецианских патрициев. Отелло в задумчивости отходит. Очевидно, он в недоумении: с чего же ему начать? Потом останавливается: о чем тут размышлять? Ведь они тоже люди! Они не могут не понять его.

И кажется, что задача, поставленная здесь Тхапсаевым, состоит в том, чтобы его Отелло, этот простой, скромный и даже застенчивый человек, не изменил себе в момент апогея своего счастья. Отелло как будто стремится потушить блеск своих глаз, сияние своей улыбки, которая все время просится на уста. И это ему удается. Он произносит монолог ритмично и напевно, словно поет народную песнь о страданиях и радостях — ничьих и в то же время каждого. Поэтому его рассказ окрашен такой грустью. Лишь к концу монолога он воодушевляется. Это очень важный штрих в поведении Отелло — Тхапсаева. Он произносит слова: «Ока меня за муки полюбила, а я ее — за состраданье к ним» — так, как будто представляет сенату самое веское доказательство своего права на счастье, основанного на глубокой человечности отношений. Он горячо защищает этот свой основной принцип, против которого, как ему кажется, бессильны все остальные аргументы.

Еще явственнее выступает мотив человечности, утверждение права на счастье в сцене на Кипре, проникнутой ликованием любви. Когда под звуки орудийного салюта сопровождаемый приветственными возгласами жителей острова Отелло — Тхапсаев вбегает на сцену, молодостью дышит вся его фигура. Счастье сделало его сильным, стройным, гибким, под стать своей молодой жене и боевым друзьям, которых он с такой радостью приветствует.

В спектакле Северо-Осетинского драматического театра, когда Отелло вступает на берег Кипра, Дездемоны нет на сцене. Некоторое время радостно возбужденный Отелло остается в кругу преданных друзей. Этот момент театр использует, чтобы подчеркнуть близость Отелло к народу. Но появляется Дездемона, и он бросается к ней, весь во власти охватившего его порыва, казалось бы, несвойственного этому человеку с крупной фигурой и лицом, прорезанным глубокими складками морщин, обветренным бурями многих морей.

Неписаны законы счастья. Но они живут в душе каждого человека. Перед ними все равны. Ведь радость должна прийти к каждому человеку, каждый заслужил ее и каждый достоин ее, как бы говорит Отелло своей обаятельной улыбкой. У Отелло — Тхапсаева открытая, светлая, лучезарная улыбка. Она особенно запоминается. В этой улыбке весь характер человека сильного и мужественного. Когда она появляется на лице Отелло, кажется, что оно освещается каким-то внутренним светом.

Нетрудно передать ощущение счастья в сценах на Кипре. Труднее вернуться к этому ощущению, когда счастье уже погибло. Но Тхапсаев поставил перед собой именно эту сложную задачу.

Мотив неумирающей любви, который актер проводит через всю пьесу, вносит своеобразие в трактовку многих сцен. Ибо если в исполнении некоторых актеров нам приходилось видеть счастливого Отелло в начале пьесы, то в дальнейшее развитие трагического конфликта редко вплетались счастливые ноты. Тхапсаев проникновенно ведет высокую тему — «durch Leiden Freude»³.

Взволнованно, нетерпеливо, страстно, настойчиво звучит голос Тхапсаева: «Кухмаржон! Кухмаржон!» («Платок! Платок!») В нем отчаянная мольба исстрадавшегося человека. И вот — Отелло не верит самому себе — в его руках платок. Он зажимает в своей руке это величайшее сокровище. Он машет рукой в сторону Яго, как бы говоря: глупец ошибся! Радость разливается в эту минуту по его лицу, как будто возрождается прежнее счастье. Снова появляется чудесная улыбка, в которой и доверие, и покой, и ясность.

Тхапсаев — Отелло вновь смотрит на Дездемону с восторгом и преданностью, словно ничего не случилось. Он почти шаловливо подбрасывает платок, не глядя на него, хохочет, что-то восклицает, чуть ли не пляшет, опьянев от радости. Но вот платок, медленно кружась, падает вниз. В него с ужасом вперяются глаза человека, теряющего в этот момент все. Только один миг счастья — и снова Отелло погружается во мрак. Но этот миг Тхапсаев передает с исключительной простотой и естественностью, делая такие резкие переходы, которые могут оказаться роковыми для душевного мира человека. Весь облик Тхапсаева, выражение его лица, глаз мгновенно меняется.

Необычайны глаза Тхапсаева. В них можно прочесть всю судьбу Отелло. В начале трагедии глаза Отелло из-под насупленных бровей смотрят на мир приветливо и доброжелательно. Но как меняется их выражение, когда Отелло поверил клевете Яго. Глаза его полузакрыты. Взгляд Отелло, как бы не замечая теперь внешнего мира, снова уходит в себя. В своем сознании мавр должен проверить справедливость слов Яго. А поверив Яго, он ставит вопрос: как же возможно, чтобы мир был таков? И брови удивленно взлетают вверх, а в глазах теперь немой вопрос и невысказанный упрек.

Еще минуту назад он был весь открыт для мира, теперь он замкнулся, близкие стали врагами, любовь — оскорблением и предательством. Еще минуту назад самый счастливый человек на свете, он теперь погружен в бездну отчаяния. И с какой-то особой отчетливостью, как удары колокола, возвещающего о несчастье, звучат непрерывно повторяемые с одной и той же интонацией слова: «Платок!.. Платок!.. Платок!» Он произносит их на сплошном crescendo, доходя до крика, затем пятится от Дездемоны и с плачем исчезает за сценой, откуда еще долго доносится его голос, в котором звучат боль и мольба.

В этих переходах от счастья к отчаянию подымается актер до вершин трагического. Соответственно ходу трагедии меняется весь облик Отелло. Гордая голова человека, открыто глядящего на мир, в упор опасностям, склоняется. Теперь он не может прямо смотреть в глаза людям, как будто ему стыдно за них. И плечи под тяжестью обрушившегося на него горя уже сгорблены.

Но снова ощущение счастья переполняет Отелло — Тхапсаева, когда он говорит: «У нее такой нежный голос...» Из-под пепла подозрений, обид, разочарований возникает светлый огонь любви. Эта любовь по-прежнему живет в Отелло. Она никогда не умирала в нем. Но Отелло защищает отныне не любовь к женщине, которая уже недостойна любви. Он утверждает поэзию неумирающей любви, которая вечно будет жить в нем, воплощенная в образе светлого, чистого существа, олицетворяющего все совершенство мира. И в защите этого великого чувства, несмотря на всю грязь и мерзость, открывшиеся ему в жизни, Тхапсаев видит смысл трагедии Отелло, общечеловеческую сущность создаваемого им характера. В этом направлении актер ведет роль до самого конца. Даже в сцене убийства Дездемоны Тхапсаев находит момент, когда он может показать своего героя, освещенного улыбкой счастья.

Состояние полной безучастности, абсолютного равнодушия охватывает его после того, как, объятый невыносимой скорбью и отчаянием, он покрывает поцелуями лицо Дездемоны, а затем душит ее, всем телом сотрясаясь от рыданий.

Но когда после разоблачения козней Яго рассеиваются мрачные заблуждения Отелло, свет правды вспыхивает на его лице сверкающей улыбкой счастья. И Отелло уходит из жизни, поведав в последних взволнованных словах о том, что сумеет, как всегда, исполнить свой долг. Лучезарная улыбка, завершающая трагический путь Отелло, — большая находка актера, чудесный штрих, с большой силой выражающий тот выход из жизненного тупика, к которому он приводит своего героя. Здесь особенно ясно выступает своеобразие исполнения Тхапсаева.

Создавая трагедию любви, Тхапсаев выдвигает героическую тему искупительных жертв, которые неизбежны в борьбе с темным и жестоким миром для восстановления попранной справедливости. Тема любви, высоко поднятая актером в первой части трагедии, перерастает затем в тему страдания.

К Отелло Тхапсаева могут быть полностью применимы слова: «опечаленный мавр». Печаль Отелло у Тхапсаева питается личными переживаниями. Но его страдания имеют характер общечеловеческий. Не сомнения и тревоги, связанные с внушенными ему подозрениями, определяют его поведение. Сомнений нет, есть большое горе. Если в начале он с чувством превосходства машет рукой в ответ на реплики Яго: что, мол, этот глупец понимает в мире любви, — то вскоре, задумавшись над его словами, Отелло как-то вдруг сразу убеждается в его правоте. Отелло — Тхапсаев быстро принимает решение «убить разом и ревность и любовь». Он не знает мук сомнения. Но это не уменьшает его печали. Любовь не хочет умирать, она жива в нем по-прежнему. Требуя у Яго все новых и новых доказательств, Отелло — Тхапсаев каждый раз хочет найти подтверждение необходимости убить свою любовь, а с ней вместе — воплощение зла, Дездемону. Против этой необходимости возмущается вся его чистая душа, его сильная, мужественная натура. Тхапсаев не взывает в порыве ярости и жажды мести: «Крови, крови, крови!» Эти слова вырываются у него как стон, в них звучит великая тоска.

Отелло, который в сражениях не замечал пролитой крови, ибо ее заслоняла героика борьбы во имя высоких идеалов, вдруг встал перед необходимостью пролить кровь, потому что эти высокие идеалы оказались видимостью, прикрывающей несправедливость и бесчеловечность.

Лицемерные люди погубили его Дездемону, воспитав в ней худшие наклонности, и превратили его друга Кассио в такое же животное, как эти «козлы и обезьяны». Вот кого он защищал, вот за кого он готов был отдать свою жизнь! Тхапсаев — Отелло бросает свои обвинения обществу порочному, двоедушному, лживому. Он отказывается от этого мира предательств, страданий, зла.

Печаль не оставляет больше Отелло. В глубокой задумчивости сидя в кресле и монотонно покачивая головой, Тхапсаев произносит первые слова монолога прощания с войсками. Он как бы вызывает в себе образ этого мира, все его видимое «величье и бурные тревоги славных войн» для того, чтобы потом бросить ему слова отречения. Им овладевает отчаяние. Непрерывно повторяемые слова: «Хоршбейн! Хоршбейн!» («Прощайте! Прощайте!») — звучат как поминальный плач. И вот он уже срывается с места и с высоко поднятыми руками, взывающими к справедливости, завершает монолог: «Свершился путь Отелло».

Так от темы любви и страданий, которая определяет сквозную линию поведения Отелло, с большой органичностью и последовательностью идет Тхапсаев к проблеме суда над миром. И здесь на поверхность выступает мотив расового неравенства, который составляет подводное течение роли.

Тхапсаев строго выдерживает восточный колорит образа — и в характере приветственных жестов, и в напевном звучании речи, и даже в том, как часто он хватается за свой кривой кинжал. Можно сказать, что в этом отношении он продолжает традицию Остужева. Но Тхапсаев, как и другие советские актеры, помнит о мавританском происхождении Отелло не из любви к экзотике. Он не может забыть о том, что становится источником страданий его героя, так же как и всего человечества, раздираемого социальными противоречиями и враждой.

В этой связи любопытно, что Тхапсаев придает большое значение эпизоду с письмом из Венеции и очень тщательно обыгрывает создавшуюся в связи с ним ситуацию. Для всей его концепции очень важно, что Отелло еще раз находит подтверждение для своих обвинений против общества. Когда война окончилась, он стал ненужен. Почести и высокие награды — другому, белому, Кассио. Это завершение темы Отелло-отщепенца в обществе. Тхапсаев показывает, как все туже затягивается узел неизбежности, которая приводит к трагической развязке.

С самого начала трагедии Отелло — Тхапсаев часто взглядывает на свои черные руки. В следующих сценах он уже сравнивает их с белыми руками Дездемоны, чтобы в момент катастрофы в отчаянии воскликнуть: «Черен я!» И при этих словах Тхапсаев прикладывает руку с открытой ладонью к груди. В этом жесте вся глубина безысходности.

Тхапсаев обладает искусством жеста, которое он с большим мастерством использует на протяжении всей роли. Вот он обращается к неправедному миру, и его руки с широко расставленными пальцами передают немой вопрос, на который он не получает ответа. Когда он воздевает руки в знак покорности и отчаяния, мы ясно ощущаем в этом движении горечь прощания со всем своим доблестным прошлым. Поверив в виновность Дездемоны, он при встрече с ней скрещивает руки на груди, плотно прижимая их к себе: они больше не раскроются для объятий. И вся его фигура при этом выражает полную отчужденность.

Кто же отнял у человека право любить, право на счастье? Тхапсаев не дает прямого ответа на этот вопрос. Но он совершенно ясен из истории любви и страданий его героя. Так своим особым путем приходит Отелло — Тхапсаев к отрицанию мира Яго. Не сосредоточивая внимания на борьбе Отелло и Яго, Тхапсаев сумел в радостях и страданиях своего героя раскрыть главную тему трагедии — столкновение двух враждебных миров. Он с новой стороны подошел к гуманистической теме трагедии.

Со скромностью и сдержанностью истинного таланта, который не стремится поразить и не претендует на оригинальность, Тхапсаев, продолжая традицию советского театра, показал свою самостоятельную трактовку образа Отелло. Она рождала ту проникновенность исполнения роли, при которой абсолютная оправданность и естественность отличают каждый жест, движение, выражение лица актера.

Форма для выражения больших страстей, найденная актером, поражает своим лаконизмом. Его исполнение заставляет вспомнить о принципах воплощения шекспировской трагедийности, о которых мечтал К.С. Станиславский.

С большой простотой проникает Тхапсаев в душу своего героя, в которой живет стремление к добру и справедливости, показывая, как в самых высоких своих порывах и в бездне страданий Отелло всегда остается тем же простым и мужественным человеком. Актер выявляет глубокую человечность Отелло. Это гуманизм, исполненный подлинного демократизма, ибо в основе его лежит стремление передать чувства и мысли каждого человека, который имеет право на любовь и счастье.

Открывая новые, не раскрытые ранее перспективы великой трагедии Шекспира, Тхапсаев своей оригинальной трактовкой показывает, какой неисчерпаемый источник вдохновения и мысли таится для художника в советском методе воплощения шекспировской драматургии.

Примечания

1. «Советская культура», 10 мая 1955 г.

2. Коста Хетагуров. Собр. соч. в трех томах, т. 1, М., Изд-во Академии наук СССР, 1951, стр. 63.

3. Через страдания к радости (нем.).