Проблема «Гамлета»

Новаторские тенденции советского шекспировского театра по-особому сказались в освоении на нашей сцене одной из наиболее сложных трагедий Шекспира — «Гамлет». Советский театр по-своему освещает проблему трагедии, вносит много принципиально нового в решение той ее «загадки», которую веками разрешала философская мысль и сценическая практика.

Советские актеры ищут пути для создания нового образа Гамлета — непримиримого борца с философскими и социальными нормами старого времени. Они подчеркивают моральную активность Гамлета, его героическую целеустремленность, стремятся показать, как от трагических испытаний и скорбных размышлений он приходит к социальному оптимизму и жизнеутверждению.

Советские деятели театра считают, что волевая, действенная натура Гамлета определяет и характер его поведения, и способ мышления, и моральные оценки явлений действительности. Но и классическая шекспирология знала целый ряд концепций, которые утверждали активность Гамлета. Известны в прошлом критики и исследователи, которые видели в Гамлете натуру волевую, действенную. Необходимо остановиться на их взглядах для того, чтобы стало ясно, что активность Гамлета в трактовке советского театра имеет совсем другой характер. В нее вкладывается совсем иное содержание.

Исследователи, отвергавшие теорию безволия и пассивности Гамлета, сводили гамлетовский вопрос в основном к внешним затруднениям, которые не дают Гамлету возможности действовать быстро и решительно. Поэтому на первый план они выдвигали проблему мести и в объяснение медлительности Гамлета приводили бесконечное количество причин как объективного, так и субъективного порядка.

Так, немецкий философ и поэт К. Вердер, опровергая традиционную трактовку, согласно которой Гамлет не действует из-за бесконечной рефлексии, пассивной созерцательности, полагает, что Гамлет, наоборот, все время активен. Но его медлительность диктуется необходимой последовательностью в разрешении стоящих перед ним задач. «В основание трагической мести, — рассуждает Вердер, — должно быть положено наказание; наказание должно быть совершено по праву; в этом праве надо убедить всех»¹. Только когда народ поверит в виновность короля, можно будет, осуществив эту первую задачу, взяться за выполнение второй — наказание Клавдия. Так называемые субъективные мотивы, заставляющие Гамлета медлить, являются лишь результатом объективных причин, мешающих немедленному приведению в исполнение убийства Клавдия.

На основании этой своей аргументации Вердер делает вывод, что Гамлет — человек воли и действия. Но при этом исследователь не замечает, что, согласно его концепции, «Гамлет», по существу, становится лишь трагедией родовой мести.

Волевой характер Гамлета отстаивал также американский исследователь Гудзон в своих лекциях о Шекспире, хотя мотивировал это совсем по-иному: «Мы оцениваем силу воли человека согласно его поступкам, но нам часто следовало бы ее оценивать согласно тому, чего не делает человек. Часто труднее удержаться от чего-либо, чем что-либо сделать. Гамлет — человек большой воли, но воля его направлена не по руслу действия, а по руслу размышления. Его бездействие проистекает из моральных причин, а не является природным его свойством, и оно, таким образом, синонимично своего рода огромной силе воли»².

Но Гудзон смешивает два понятия — волю и действенность. Отшельник, который дает обет всю жизнь провести в келье и остается верным своему обету, безусловно человек сильной воли, но едва ли кто-нибудь станет причислять его к действенным натурам. Спор идет не о том, является ли Гамлет натурой волевой, а является ли он человеком действенным. Ведь именно в разрыве воли и действенности видели проявление противоречивости характера Гамлета.

Против этой теории выступал немецкий философ Куно Фишер, утверждая, что Гамлет — человек сильной воли, проявляющий большую выдержку и строгую преднамеренность в своих действиях.

Фишер описывает «ход действий Гамлета», каждое из которых говорит о глубокой обдуманности и решительности. Весьма остроумно и с большой убедительностью раскритиковав ряд своих предшественников — исследователей трагедии, Фишер спрашивает: «Где же тот лишенный энергии и необдумывающий своих действий Гамлет, которого мы встречаем на каждом шагу в гамлетовской критике, но не видим в нашей фабуле и построенной на ней трагедии? Как же, собственно, должен вести себя принц Гамлет... Он должен после разоблачений Духа тотчас идти и немедленно убить короля... Другими словами: трагедия, в которой героем Гамлет, должна иметь не пять актов, а один»³. Но дальше, объясняя оригинальные свойства героя, которые определяют особый характер его действенности, сам Фишер создает новый вариант тех «заблуждений» гамлетовской критики, разоблачению которых посвящена вся первая часть его исследования.

Фишер превращает Гамлета в покорного исполнителя воли божества, в его поведении видит лишь предопределение небес: «Человек думает (а подчас и вовсе не думает), что ему надо сообразоваться с потребностями и свойством своей натуры и ходом дел, но на самом деле управляет всем в мире божество»⁴.

В результате концепция Фишера сводится опять-таки к тому, что «Гамлет» — это трагедия мести, выполнение же этой мести определяется не обстоятельствами, не характером Гамлета, не его миросозерцанием, а волей провидения. Обрушиваясь на тех, кто причисляет Гамлета к оптимистам или пессимистам, детерминистам или фаталистам, Фишер, по существу, присоединяется к их трактовке, на новый манер перечеркивая активность и действенность Гамлета.

Гамлет, по мнению Гёте, падает под тяжестью возложенной на него миссии. Но изображение его рефлексии и колебаний имело в свое время прогрессивный характер. Они являлись результатом острого сознания своего долга, огромной моральной ответственности перед своей эпохой. Те концепции классической шекспирологии, которые делали Гамлета представителем «мировой скорби», сближали его с деятелями «бури и натиска».

Впоследствии взгляды Гёте все более упрощались и искажались различными исследователями. Они подменялись всякого рода философствованиями сугубо индивидуалистического порядка, в которых превозносились пассивность, невмешательство в общественную жизнь, уединение и погружение в мир личных переживаний. С другой стороны, выступала не менее реакционная тенденция сделать Гамлета рьяным борцом за интересы буржуазного общества, империалистической системы. Рекорд в этом смысле поставил американский шекспировед Дрепер, автор книги «Гамлет» Шекспира и его зрители». В ней он стремился изобличить Гамлета как возмутителя общественного порядка и превознести Клавдия, Гертруду, Полония как охранителей существующего государственного строя. Клавдий, правда, цареубийца, братоубийца, но, восклицает Дрепер, — «не есть ли в его преступлении нечто героическое?»⁵ Так Шекспир превращается в придворного защитника божественного права короля. Смысл трагедии Дрепер видит в том, что «индивидуалист, нам кажется, должен понять, что следует не просто бороться против социальной организации данной эпохи, но приспособиться к ней. Мы должны выбирать между пассивным сотрудничеством — эволюцией или революцией в зависимости от ситуации и нашего темперамента»⁶.

При этом он грозно предупреждает, что если «мы выбираем революцию, то она может поглотить преобразователя вместе с его антагонистом», что и происходит, по мнению Дрепера, с Гамлетом, восстающим против охранителя существующего порядка, и с его антагонистом Клавдием.

Такова эта шаблонная вариация на тему о добродетелях властителей и неблагоразумии бунтарей, которая выдается за научное исследование.

Вопрос о характере действенности Гамлета, так же как и вопрос о причине сомнений и колебаний Гамлета, о содержании его размышлений, советский театр разрешает весьма отлично от тех концепций, с которыми мы встречались в буржуазной литературе о Шекспире. Воля Гамлета, согласно трактовке советского театра, направлена прежде всего на разоблачение идейной сущности и социальной природы общества и эпохи. Такова его ближайшая задача, которая должна помочь в борьбе за то, чтобы изменить жизнь, привести к тому, чтобы мир перестал быть тюрьмой для человечества, Дания — ее худшим отделением, Эльсинор — гнездом порока и преступления. Советский театр стремится показать, как в мыслях и поведении Гамлета совершается переход конкретного в общее. При этом основной проблемой Гамлета становится не месть, а справедливое возмездие, карающее виновных.

Наша концепция трагедии, однако, не игнорирует скептицизм и релятивизм, которые столь характерны для Гамлета, она также не вычеркивает свойственные ему меланхолию, созерцательность и склонность к размышлениям.

К. Маркс, издеваясь над Луи Наполеоном и его военными неудачами, писал: «Империя без побед империи напоминает ту обработку шекспировского Гамлета, в которой не хватало не только меланхолии датского принца, но и самого принца»⁷. Советские театральные деятели понимают, что нельзя решить проблему Гамлета, исключая его философские размышления и сомнения, но они трактуют их по-своему.

Со времен Ф. Шлегеля принято видеть причину нерешительности Гамлета в его рефлексии, склонности к размышлению, которая заставляет его упрекать себя за «медлительную месть». Так, английский поэт и критик Колридж именно поэтому считал, что «Шекспир в Гамлете хотел изобразить нравственную необходимость равновесия между нашим восприятием и размышлением, равновесия между действительным и воображаемым миром. В самом Гамлете это равновесие нарушено. У него... большая, почти чудовищная интеллектуальная активность и пропорциональное ей отвращение к реальному действию»⁸.

Гамлет целиком во власти мысли, ему нет дела до реальной действительности, считает Колридж. Мысль заслоняет перед ним реальный внешний мир. «Шекспир, — пишет Колридж, — ставит Гамлета в условия, наиболее стимулирующие его к действию». Но Гамлет не действует. Однако происходит это не от трусости, ибо Гамлет человек смелый, а от «отвращения к действию, которое всегда налицо у людей, носящих свой собственный мир в самом себе»⁹.

Еще дальше идет английский критик В. Хезлит. Он называет Гамлета «королем философов и созерцателей», не разъясняя этим, а все больше запутывая проблему. Говоря, что Гамлет медлит, ибо не находит способа мести, достойного его воображения, Хезлит далее приходит к уже известному тезису о слабости и пассивности Гамлета. Хезлит считает, что рассуждения Гамлета о собственной нерешительности являются для него лишь новым поводом для новых размышлений. Его основная страсть — думать, а не действовать, и он использует любой повод, способствующий этой природной склонности.

Таким образом, Гамлет выступает как герой мысли. В этом утверждении еще нет ничего неправильного. Гамлета, конечно, можно назвать «королем философов» своей эпохи. Но для нас философия не равнозначна созерцательности. Считая Гамлета философом, советское шекспироведение ставит гамлетовский вопрос с головы на ноги: философия Гамлета приводит его к познанию мира, социальных отношений, побуждает активно вмешаться в ход событий и осуществить свою миссию — «вправить» век в колею справедливости. Совершенно очевидно, что на протяжении всей трагедии Гамлет погружен в свои мысли. Но нужно ставить вопрос не об этом преобладании мысли, а о том. каковы те мысли, которые не дают Гамлету возможности действовать. Нужно с полной ясностью и определенностью сказать, что видимая пассивность проистекает не из качеств его характера, в котором мышление играет доминирующую роль, как это с исчерпывающей убедительностью доказал еще В.Г. Белинский. Причина ее в том особом строе мыслей, которые заставляют шекспировского героя так долго оставаться пассивным. Тайна характера Гамлета не в его страсти к размышлениям, а в особом содержании его размышлений. Задача советского театра — раскрыть сущность этих размышлений и сомнений Гамлета.

Шекспироведы, видящие основу трагических конфликтов в рефлексии, пессимизме и слабости воли главного героя, обычно в качестве главного аргумента выдвигали то, что сам Гамлет обвиняет себя в этих пороках. Но в чем смысл самообвинений Гамлета? Обычно считали, что он порицает себя за отсутствие решимости. Вслед за Ф. Шлегелем все, кто отстаивал эту теорию,, ссылались на следующие слова Гамлета:

Так трусами нас делает раздумье,
И так решимости природный цвет
Хиреет под налетом мысли бледным...¹⁰

Исследователи не раз понимали эти упреки Гамлета, адресованные самому себе, слишком буквально, видя в них прямое доказательство разрыва между волей и разумом. Но не вызывает сомнения то, что слово «трус» в данном контексте является лишь метафорой, выражающей исключительную моральную требовательность Гамлета, которая так часто заставляет его зло и сурово изобличать себя, иронизировать по своему адресу. В монологе после встречи с актерами Гамлет называет себя «трусом» и «подлецом». Здесь же он объявляет себя «дурнем» и «ослом». Но вряд ли кто-нибудь усомнится в уме Гамлета. Очевидно, что оснований считать Гамлета трусом так же мало, как и считать его глупцом.

Но не всегда Гамлет был так недоволен собой. Вспомним, что после встречи с тенью отца он говорит о себе: «И это тело в каждой малой жилке полно отваги, как Немейский лев». Гамлет, таким образом, в первом акте говорит о своей отваге, а в конце второго акта — о трусости. Чем это объяснить? Очевидно, что за этот промежуток времени произошли такие события, которые заставили Гамлета если не измениться, то переоценить себя и свое отношение к миру. Единственное событие, которое случилось за это время, — признание духа, потрясшее Гамлета. Однако этот факт сам по себе должен был вызвать активность Гамлета, но никак не подавить ее. Следовательно, не это событие повлияло на него. Очевидно, то состояние, которое Гамлет считает свидетельством своей трусости, — результат не внешних событий, а внутренних процессов, происшедших в нем за это время.

Каковы эти процессы? Чтобы выяснить это, необходимо по возможности точнее определить моральное состояние Гамлета в те моменты, когда он упрекает себя в трусости. О чем говорят эти упреки? В чем их подлинное значение?

В монологе, следующем за встречей с актерами, Гамлет сравнивает себя с только что прослушанным им вдохновенным актером. Актер потрясен судьбой Гекубы. Он рыдает вместе с царицей, «бегущей босой в слепых слезах» к телу своего убитого мужа. Он переживает ее отчаяние, подымает из-за нее бунт против богов. Актер потрясает мир судьбой вымышленного поэтом лица. В отличие от актера у Гамлета имеется реальный жизненный «повод и подсказ для страсти». Но вместо горячего чувства в его душе — равнодушие. В этом и заключается причина его недовольства собой. Таким образом, Гамлет упрекает себя за равнодушие, которое особенно явственно выступает на фоне страстной любви к человеку, живущей в подлинном искусстве.

Но к чему стал равнодушен Гамлет? Из монолога совершенно ясно: он упрекает себя в равнодушии к мести. Он изменил той правде, которая открылась ему в страшную ночь на террасе Эльсинорского дворца. Гамлет готов объяснить свое равнодушие тем, что у него «нет желчи, чтоб огорчаться злом». Но так ли это? Ведь в данном случае Гамлет вдвойне несправедлив к себе. Мы видели из диалогов с Полонием, Розенкранцем, Гильденстерном, что в нем достаточно желчи и что он умеет «огорчаться злом» (его реакция на поведение матери и признание призрака). «Влекомый к мести небом и геенной», сознавая необходимость мести, он стал равнодушен к ней:

Тупой и вялодушный дурень, мямлю
Как ротозей, своей же правде чуждый,
И ничего сказать не в силах; даже
За короля, чья жизнь и достоянье
Так гнусно сгублены.

Такой же смысл имеют самообличения, которым Гамлет предается при встрече с Фортинбрасом. Он считает, что истинно велики принц и его воины, рискующие жизнью, сражаясь «за место, где не развернуться всем, где даже негде схоронить убитых». Но к борьбе их побуждает задетая честь, и они не думают о ничтожности того, за что, может быть, положат свои головы. А его, Гамлета, даже тяжкое оскорбление не заставляет торопиться с местью, не выводит из состояния «забвенья». Снова те же упреки в равнодушии, что и в предыдущем монологе.

Из сопоставления монологов Гамлета после ухода Фортинбраса и после встречи с актерами ясно, что равнодушие вызвано не тем, что у него «печень голубиная», что он неспособен «огорчаться злом». Откуда родилось это временное равнодушие Гамлета к осуществлению мести?

Может быть, преступление, виновников которого он должен покарать, — лишь «малая причина» в сравнении с тем злом, борьбе с которым человек должен отдать свою жизнь? Фортинбраса возмущает даже «былинка», посеянная злом. Гамлет же равнодушен к «былинке», ибо он видит горы зла. Былинку сорвать легко, но как сравнять эти горы? Не об этом ли думает Гамлет? И потому не действует, хотя у него есть «воля, мощь и средства» для того, чтобы отомстить за убийство отца. Разве простая трусость повинна в том, что Гамлет не осуществляет данную отцу клятву? Нет, он по каким-то ему одному ведомым причинам откладывает свершение мести. И причины эти не в том, что Гамлет погряз в житейских благах, занят «только сном и едой», а в том, что он и не стремится разрешить вопрос о конкретном действии. Он поглощен другими мыслями. И в этом, собственно, и заключен скрытый смысл последних строк того же монолога Гамлета: «О мысль моя, отныне ты должна кровавой быть, иль прах тебе цена»¹¹. Это чрезвычайно знаменательно: для Гамлета важно, чтобы мысль его была «кровавой», а не чтобы рука его была в крови.

Гамлет винит себя в том, что его мысли не «проникнуты кровью» (и, стало быть, он не думает о мщении), а не в том, что он не приводит в действие свои намерения. «К делу, мозг!» — поэтому восклицает он.

Таким образом, Гамлет упрекает себя не за страсть к размышлению, не за нерешительность и рефлексию, убивающую активность. Его пугает самое содержание собственных мыслей: его мозг занят не вопросом о мщении, а иными проблемами.

Но думать о другом — значит формально изменить «своей же правде». Ведь Гамлет дал клятву:

Ах, я с таблицы памяти моей
Все суетные записи сотру,
Все книжные слова, все отпечатки,
Что молодость и опыт сберегли,
И в книге мозга моего пребудет
Лишь твой завет, не смешанный ни с чем...

Однако в дальнейшем «книжные слова», «отпечатки» нового опыта занимают все больше места в жизни Гамлета.

Может быть, здесь источник трагедии принца Датского: отдаваясь своему стремлению к философским открытиям, он еще не понимает, что это и есть его важнейшее дело. Но особенности эпохи не давали ему возможности претворить свою мысль в дело. Это он завещал последующим векам.

Над чем же работает мысль Гамлета? Ради чего он не сдержал данную им клятву? Что вытеснило из его сознания непосредственное стремление к мести?

Только ответив на вопрос, над чем размышляет Гамлет, какие проблемы он должен для себя разрешить, иначе говоря, в чем смысл его философии, можно будет выяснить, почему он не действует, вернее, почему он на какой-то период отодвигает мысли о мщении.

Смерть отца — первая катастрофа в жизни Гамлета. Он объят скорбью и в то же время проникнут иронически насмешливым отношением к тем, кто хочет его скорбь рассеять доводами о неизбежности смерти. Эти настроения Гамлета находят свое обобщение в первом его монологе. Центральная мысль этого монолога заключается в пессимистическом признании, что жизнь — «это буйный сад, плодящий одно лишь семя... дикое и злое в нем властвует». Выводы Гамлета здесь еще далеки от всеобщности, в словах звучит только смутное подозрение, что в жизни «нет и не может быть добра». Нужно это проверить, понять новый открывшийся ему мир.

Вторая катастрофа — встреча с призраком. Гамлет узнает об убийстве отца. Новый сдвиг происходит в его мыслях и жизнеощущении. Следует подчеркнуть такую деталь: после исчезновения призрака Гамлет в беседе с Горацио и Марцеллом называет себя «бедным Гамлетом», говорит о своей «бедной доле». Смысл этих слов не совсем ясен. В них принято было видеть начало его притворного безумия. На самом деле в них вложено вполне конкретное содержание: сделанное Гамлетом открытие отняло у него все жизненные богатства, духовно обеднило его.

Сообщение призрака поставило Гамлета лицом к лицу со злом. Скорбь утраты сменяется признанием всеобщности зла, которое надлежит искоренить в мире. Рождается сознание огромной возложенной на него миссии: восстановить расшатавшийся век. Это сознание своего долга находится в явном противоречии с недавно выраженным им желанием уйти из жизни. Подъем, который Гамлет переживает при встрече с призраком, сталкивается с предельной моральной усталостью и подавленностью, овладевшими им после смерти отца. Этим продиктовано восклицание: «И скверней всего, что я рожден восстановить его!».

Так возникают внутренние противоречия, которые составляют завязку драматической коллизии шекспировской трагедии.

Откуда у Гамлета это сознание своей миссии, миссии огромного морального и социального масштаба? Не следует думать, что оно внушено ему словами отца. В речах призрака нет и намека на общее зло, царящее в мире. Призрак говорит об единичном преступлении и требует наказания конкретного преступника. Это сознание не родилось и из ощущения своей исключительной силы. В образе Гамлета нет элементов титанизма, вызывающего на борьбу космос или потрясающего весь общественный строй. Сознание своей миссии пришло к Гамлету и не в результате исключительных личных испытаний, которые явились лишь отправным пунктом для постановки больших проблем. Это сознание вытекает из общих гуманистических принципов, из общих тенденций той эпохи, когда весь мир переделывался заново и долг каждого честного и мыслящего человека состоял в том, чтобы помочь рождению нового мира.

Какие же мысли и настроения составляют содержание нового этапа в жизни Гамлета, наступившего после встречи с призраком? О первой бурной реакции на нее, вызванной тяжелым потрясением, мы узнаем из поистине драматичного рассказа Офелии. В нем четко обрисованы и внешний вид и внутреннее состояние Гамлета.

В чем же смысл появления Гамлета у Офелии в такой критический для него момент? Одни исследователи полагают, что его бурное вторжение, растерзанный вид связаны с решением объявить себя безумным. Другие считают, что это сцена прощания с Офелией. После происшедшего в Гамлете перелома личное счастье для него невозможно.

Надо уяснить себе характер отношений Гамлета к Офелии, чтобы правильно ответить на этот вопрос. Часто думают, что чувства Гамлета изменились под влиянием поведения его матери. Но тогда его разрыв с Офелией должен был последовать вскоре после его приезда, когда он узнал о новом поспешном браке королевы. Английский шекспиролог А. Бредли устанавливает следующую хронологию событий, происходящих в трагедии. Похороны короля произошли через месяц после его смерти. Брак Гертруды и коронация Клавдия — немногим меньше, чем через месяц после похорон, незадолго до возвращения Гамлета. Таким образом, получается, что с момента смерти отца до того монолога, который Гамлет произносит после встречи с Гертрудой и Клавдием, проходит два месяца.

Из этой хронологии ясно, что между браком королевы Гертруды и появлением призрака проходит какой-то промежуток времени, в течение которого Гамлет продолжает проявлять самое теплое отношение к Офелии и добиваться ее любви. На вопрос Полония: «Что, ты была с ним в эти дни сурова?» Офелия отвечает: «Нет, господин мой, но как вы велели, не брала писем и его к себе не допускала». Стало быть, Гамлет изменил свое отношение к ней только после признания, сделанного призраком. Именно оно, показав в новом свете мир и человека, вызвало перелом в Гамлете. Вместе с тем несостоятельным оказывается и утверждение Бредли, согласно которому разочарование в Офелии становится источником пессимизма Гамлета, порождает в нем безграничную усталость и жажду смерти, лишает способности действовать. Все проблемы, которые он ставит далее, являются лишь бессознательным предлогом для оправдания своей пассивности и нерешительности.

Утверждение Бредли, будто разочарование в Офелии привело Гамлета к мысли о самоубийстве, нам кажется не более обоснованным, чем предположение Полония, что любовь к Офелии привела Гамлета к безумию. Вряд ли можно допустить, что Гамлет инсценирует безумие перед Офелией. Естественней видеть здесь непосредственную реакцию человека, который в состоянии тяжелого потрясения поспешил со своей болью и тревогой к самому близкому для него человеку. Гамлет должен был увидеть Офелию. Но он ничего не смог сказать ей. Он должен был прежде решить самое важное для себя: останется ли она с ним и впредь, поможет ли ему в новой жизни, в суровой борьбе. Отсюда тот испытующий взгляд, о котором Офелия впоследствии рассказывает: «Стал пристально смотреть в лицо мне, словно его рисуя». Вспоминается такой же пристальный взгляд, которым Отелло хотел проникнуть до самого дна души Дездемоны, когда спрашивал: «Кто ты?» Упорный взгляд Гамлета в эти столь значительные для него минуты тоже как бы вопрошает: «Кто ты?».

Подлинная инсценировка безумия выступает позже, при встрече с Полонием, а затем с Розенкранцем и Гильденстерном. Это первая акция, которую Гамлет предпринял после клятвы отцу. Много споров вызывал вопрос о том, настоящее ли это безумие или мнимое. Вопрос этот продолжает интересовать современных западных шекспироведов.

Так, Гренвиль-Баркер, объясняя поведение Гамлета тем, что «люди, много перестрадавшие, становятся склонными к задумчивым сантиментам и праздным фантазиям»¹², придает исключительное значение так называемому сумасшествию Гамлета, ибо «едва ли найдется хоть один человек, для которого слово «сумасшествие» в том или другом смысле не имело бы когда-нибудь глубоко личного значения»¹³. Но ведь в тексте имеются прямые указания на притворное безумие Гамлета, сознательно задуманное и весьма последовательно осуществленное. Гамлет предупреждает, что ему придется «в причуды облекаться иногда». Он говорит Горацио перед представлением «Мышеловки»: «Они идут, мне надо быть безумным».

Патология оказывалась нужна исследователям, когда они, подобно Полонию, не находили другого объяснения для поведения Гамлета. Она особенно пригодилась тем представителям умеренности и здравого рассудка, которые, подобно Полонию, были уверены, что к «пагубным» последствиям приводит «любая страсть под небесами, бушующая в естестве». В данном случае, по их мнению, страстность гамлетовской мысли должна была привести его к безумию.

Но в чем смысл безумия Гамлета? Зачем ему понадобилась эта видимость безумия? Думается, что для Гамлета — это та же куртка шута, о которой говорит Жак в комедии «Как вам это понравится». В ней можно говорить правду миру, не опасаясь, что эта правда станет орудием врагов. В ней можно позволить себе произнести перед Розенкранцем и Гильденстерном столь непонятный им монолог о человеке и мире. В ней легче распознать врага. Невольно вспоминается, что другого героя — Чацкого провозгласили безумным в обществе, подлинную цену которого знал лишь он один. Гамлет предпочитает сам объявить себя безумным. Ведь умный среди глупцов легко может показаться безумным.

Под маской безумия удобнее всего осуществить основную задачу Гамлета — познать мир, по-новому увидеть то, что «есть». «Я не хочу того, что кажется», — категорически заявляет Гамлет.

Но узнать подлинную жизнь — значит прежде всего проверить истинную ценность великих принципов эпохи, которые провозглашали идейные руководители его поколения. Такова другая сторона той задачи, которую ставил себе Гамлет на новом этапе своей жизни.

Недаром после сцены с призраком Гамлет предстает перед зрителем с книгой в руках и произносит знаменательное: «Слова, слова, слова». Существует много гипотез о том, кто автор книги, которую читает Гамлет, о ком говорит он с таким уничтожающим презрением. Называли часто Мишеля Монтеня, чья скептическая мудрость была близка Гамлету. Но ведь Гамлет явно осуждает и осмеивает неизвестного автора. Вряд ли поэтому правдоподобна гипотеза о Монтене. Столь же сомнительны доводы в пользу того, что речь идет об Эразме Роттердамском. Нам кажется, впрочем, что не так уж важно уточнить имя автора. Из дальнейших реплик Гамлета становится ясно, что это один из сатириков эпохи. Гамлет, третируя его, считает, что его писания только слова, не дающие ответа на основные вопросы бытия.

Гамлет воспитывался в Виттенбергском университете, который был центром гуманистической мысли. Здесь Лютер обнародовал свои знаменитые тезисы, вызывая ими на борьбу всех ревнителей старых канонов. Духом нового времени было проникнуто каждое слово, которое произносилось с кафедры этого университета. Здесь Гамлет воспринял и усвоил гуманистическое учение о ценности человека как такового, независимо от его родовых и сословных преимуществ. Здесь принц стал студентом, Гамлет стал другом Горацио.

Эпоха Возрождения прославляла гордого человека, его светлый разум и высокие добродетели. Провозглашение новых гуманистических принципов для деятеля эпохи Возрождения было неотделимо от сатирического осмеяния старого мира. Известно, как сильна была сатирическая литература того времени.

Гамлет воспринял главным образом положительные идеалы своей эпохи. Недаром он произносит такие дифирамбы жизни и человеку. Для него земля — «прекрасная храмина», небо — «величественная кровля, выложенная золотым огнем». Он с упоением твердит: «Что за мастерское создание — человек! Как благороден разумом! Как бесконечен способностью!.. Краса вселенной! Венец всего живущего!» Таким казался Гамлету человек. И таким представляли его духовные отцы и руководители Гамлета, те, кто творили легенду о новом человеке и во славу этого человека прозвали себя гуманистами.

Всегда Гамлет видел в мире добро, теперь он увидел зло. Прекрасный образ человека превратился в безобразную маску. Но ведь те, кто были его идейными вождями и учителями, тоже видели человеческие мерзости и пороки. Это они с такой страстностью изобличали и высмеивали их. Почему же они не приходили к тем скорбным выводам, к которым пришел Гамлет?

Когда Полоний после презрительного возгласа Гамлета: «Слова, слова, слова» — спрашивает его: «Что говорится в том, что вы читаете?» Гамлет отвечает: «Клевета; этот сатирический плут говорит здесь, что у старых людей седые бороды, что лица их сморщены, глаза источают густую камедь или сливовую смолу и что у них полнейшее отсутствие ума и крайне слабые поджилки».

В словах Гамлета насмешка не только над пошлостью и ограниченностью Полония, как это иногда думают. В них глубокое недовольство общим характером обличения, которое он находит у сатирика эпохи Возрождения. Может быть, раньше современная Гамлету сатира приводила его как истого гуманиста в восторг. Но сейчас она кажется ему плоской.

Новеллисты эпохи Возрождения часто осмеивали жирных попов, молодящихся стариков, обманутых мужей. Но дело не в этих комических фигурах, не в их бытовых пороках. Дело даже не в льстивых царедворцах типа Полония. Такая сатира мелка и ничтожна, с глубокой горечью утверждает Гамлет. Она вскрывает только то, что лежит на поверхности. Зло мира много глубже. Разве эти писатели-гуманисты в состоянии вскрыть те мерзости, которыми пропитана вся жизнь? Разве они видят порочность общества так, как увидел ее Гамлет? Чего же стоит такое разоблачение? Кого оно изобличает? Кому оно может открыть глаза и показать, как ужасен мир? Что же в таком случае могут изменить в жизни их слова? Зачем эти люди горделиво декламируют, что они представили все пороки старого времени на всеобщее осмеяние, что они воспитывают нового человека? Это все только: слова, слова, слова! Иронизируя над сатириком, над «непристойностью» его пера, Гамлет обнажает дальше свою мысль: «...и сами вы, сударь мой, были бы так же стары, как я, если бы могли, подобно раку, идти задом наперед». Сатирик тоже движется, подобно раку, «задом наперед». Он движется так медленно, что время уже обогнало его. Устарела и измельчала его сатира, и сам он не в состоянии идти в ногу со временем.

Гамлету кажется, что его прежние идейные руководители уже не могут понять свое время, свой век, который «вывихнут» из колеи. Ведь речь идет сейчас не о пороках и недостатках того или иного человека или даже целого сословия. Речь идет о расшатавшемся мире, в котором, говоря словами Ф.М. Достоевского, слезами человеческими «пропитана вся земля от коры до центра»¹⁴.

Гамлет, таким образом, ставит под сомнение свои прежние верования, все то, чему поклонялся в том мире, где смысл жизни раскрылся для него в науке, творчестве, труде. По пути переоценки всех ценностей — не только старых феодальных представлений, но и передовых взглядов гуманистов — идет теперь мысль Гамлета. Он весь погружен в познание мира. Он проверяет все его идеологические ценности.

Как долго продолжается этот процесс, который держит Гамлета в таком напряженном душевном состоянии? Обычно в произведениях Шекспира нет точных хронологических указаний. Но в данном случае мы находим точное обозначение времени. В сцене «Мышеловки» Гамлет говорит Офелии: «Нет и двух часов, как умер мой отец». Офелия его поправляет: «Нет, тому уже дважды два месяца, мой принц». Вспомним, что в первом монологе Гамлет говорит: «Два месяца, как умер! Меньше даже». Отсюда ясно, что с момента встречи с призраком прошло два — два с половиной месяца. Все время, прошедшее между смертью отца и представлением актеров, Гамлет посвящает размышлениям над общими вопросами. Это отвлекает Гамлета от мести и формально является изменой клятве, которая обязывала выключить из своего сознания все иные мысли и стремления, кроме мыслей о мести. Наоборот, мы видим, что обобщение своих мыслей и наблюдений стало делом первостепенной важности для дальнейшего существования Гамлета. Они ведут его по пути познания мира. Они отвлекают от непосредственного исполнения долга — так думает Гамлет, и в этом он неоднократно кается. Разрешение общих вопросов стало для Гамлета самым важным личным делом, но в такой же мере это его самый большой моральный долг. Только когда он его исполнит — частное станет общественной миссией: восстановить мировой порядок. Творцом и вершителем судеб он становится лишь тогда, когда осознает сущность остро выступивших перед ним социальных противоречий.

«Если бы только философия могла доискаться», — страстно восклицает Гамлет, и в этих словах — ключ к пониманию его поведения. Философия должна объяснить, почему так низки люди, — иной человек таков, что даже «знать его есть порок»; почему те, кто смеялся над Клавдием при жизни короля Гамлета, теперь не жалеют денег, чтобы приобрести его портрет в миниатюре; почему общественный порядок складывается так, что «над скотами царствует скот».

Все это противоречит понятиям о природе человека. Во всем этом есть что-то противоестественное или, как Гамлет с негодованием говорит: «Черт возьми, в этом есть нечто сверхъестественное». Объяснение может дать только философия, и только она может помочь ему действовать. Но для этого она должна проделать сложный и длительный путь наблюдений, анализа, критики действительности.

В чем сущность тех проблем, которыми занят Гамлет? К каким обобщениям приводит его познание мира? Ответ на это содержится в центральном монологе:

Быть или не быть, — таков вопрос;
Что благородней духом — покоряться
Пращам и стрелам яростной судьбы
Иль, ополчась на море смут, сразить их
Противоборством?..

Некоторые исследователи вкладывали в эти строки такой смысл — перед Гамлетом стоит дилемма: примириться с существующим злом, иначе говоря, «покоряться пращам и стрелам яростной судьбы», или вступить в борьбу с ним, то есть, «ополчась на море смут, сразить их противоборством». В последнее время мы находим такую трактовку монолога «Быть или не быть» у М.М. Морозова, который пишет: «Молча, безропотно созерцать Гамлет, активный от природы человек, не может. Но одинокому человеку поднять оружие против целого моря бедствий — значит погибнуть. И Гамлет переходит к мысли о смерти»¹⁵.

Но подобные доводы продиктованы чистейшим недоразумением. Гамлет прежде всего ставит вопрос о том, «что благороднее» или «что достойнее» человека. Неужели у Гамлета при всей его моральной чистоте и требовательности могло явиться сомнение в том, что благороднее — покориться злу или, наоборот, бороться с ним. Неужели могла у него явиться даже тень мысли, что из-за риска погибнуть нужно отказаться от того, что благородно или достойно человека, примириться с тем, что «Дания — тюрьма», что в мире властвуют зло и коварство.

Кстати, Морозов, неизвестно по каким соображениям, переводит слово nobler безразличным «что лучше», тогда как все наши переводчики в полном соответствии с текстом переводят это слово: «что благороднее» или «что достойнее». Такой перевод не только филологически правилен — он соответствует духу монолога и всей проблематике трагедии. Слова «что лучше» не передают сущности той моральной проблемы, которая точно выражена в словах «что достойнее».

С другой стороны, если вопрос, поставленный Гамлетом, надо понимать как дилемму примирения со злом или борьбы с ним, что же тогда означает формула «быть или не быть»? Она в таком случае, очевидно, сводится к вопросу — мстить или не мстить, убивать или не убивать Клавдия. Но надо ли доказывать, что эта формула Гамлета имеет гораздо более широкое значение. Она говорит о том, достойно ли жить в мире, построенном на недостойных человека социальных основаниях, или благороднее уйти из этой жизни. Вот смысл этой дилеммы.

Далее, концепция Морозова делает непонятным смысл слов «умереть, уснуть — и только». Какая связь между этими словами и проблемой, поставленной в начале монолога, если ее смысл видеть в вопросе, стоит ли вступать в борьбу со злом. Морозов так отвечает на данный вопрос: если человек в положении Гамлета решится на борьбу, то при его одиночестве борьба неизбежно должна закончиться поражением и привести к гибели Гамлета. Отсюда, по мнению Морозова, далее следует мысль о смерти: «Умереть, уснуть».

Но здесь опять-таки чувствуется явная натяжка. Прежде всего тезис об одиночестве Гамлета спорен. Мы знаем о любви народа к Гамлету («любовь к нему простой толпы» ведь так смущает Клавдия), о преданности ему солдат и офицеров, о дружбе с Горацио. Да и шансы Гамлета в борьбе были не столь безнадежны, если под противоборством понимать восстание против Клавдия. Клавдий был ненавистен народу, и Гамлет мог рассчитывать на поддержку народа, во всяком случае, не меньше, чем Лаэрт, который так легко повел за собой против короля мятежных датчан.

Конечно, в силу объективных исторических условий гуманисты эпохи Возрождения были оторваны от народа. В этом заключалась их трагедия. Но субъективно они никогда не чувствовали своего одиночества, как не чувствовали его никогда борцы за передовые идеи, даже в те эпохи, когда за ними не шли еще массы.

Вообще версия об одиночестве Гамлета появилась лишь в последние века, когда индивидуалистические проблемы смерти и одиночества стали в центре внимания литературы и театра. Свое одиночество шекспировский герой стал ощущать на сценах европейских театров в ту пору, когда искусство декаданса наложило отпечаток на исполнение роли Гамлета.

Если считать, что Гамлет приходит к мысли о самоубийстве, ибо ему предстоит или примириться со злом, или неизбежно погибнуть в борьбе, тогда концепция образа Гамлета получается глубоко пессимистической. Всякая попытка борьбы за изменение мира, за свободу и справедливость обречена на поражение. Однако текст трагедии не дает основания для таких выводов.

Правда, мы слышим у Гамлета пессимистические ноты, но его пессимизм имеет другое содержание. Пессимизм, который Морозов приписывает Гамлету, — это пессимизм слабости, рожденный сознанием своего бессилия. Между тем Гамлет глубоко верит в свои силы, он убежден в целесообразности действия, говорит о радости устроить «подкоп» против врага, заявляет, что у него достаточно «мощи» и «воли», чтобы убить короля, — все это слова человека решительного, знающего цену своим силам.

Смысл строк, которыми начинается монолог, совсем иной. Что предпочесть: бытие или небытие? Причем вопрос идет не о неизбежной гибели в борьбе, а о праве человека на уход из жизни, если она бессмысленна и недостойна человека, если она стала тюрьмой для человечества. Под словами «ополчась на море смут, сразить их противоборством» надо понимать самовольный уход из жизни, являющийся актом восстания против той силы, на которой покоится власть Клавдия. Это доказывается единством этих строк с дальнейшими словами о том, что всем жизненным бедам, всем «пращам и стрелам яростной судьбы» может быть дан «расчет простым кинжалом». В монологе поставлена дилемма: жить или уйти из жизни. Жить — значит «покоряться пращам и стрелам яростной судьбы», уйти из жизни — значит, «ополчась на море смут, сразить их противоборством». Неприятие жизни, уход из жизни обозначал в конкретных исторических условиях эпохи, выступившей на борьбу со средневековым мировоззрением, восстание против жизненного порядка. Это положение станет еще яснее, если мы обратимся к подстрочному переводу начала монолога:

«Быть или не быть — таков вопрос. Что благороднее — мысленно (духовно) переносить (терпеть в самом себе) пращи и стрелы неистовой судьбы или восстать (поднять оружие) против моря бедствий. Сопротивляясь, покончить с ними (положить им конец)?».

Смысл поставленной дилеммы таков: что достойнее человека — принять мировой порядок и сносить «глумленье века» или восстать против мироздания и уйти из мира. Ведь веками уход из жизни считался проявлением непокорности земным властителям, противоборством в отношении бога. Шекспир сталкивает Гамлета с проблемой смерти, чтобы поставить его перед необходимостью дать новый ответ на основные социально-философские проблемы эпохи.

Поэтому неправ А. Бредли, когда утверждает, будто Гамлет так разочарован в жизни, чго только религиозный страх мешает ему покончить жизнь самоубийством. Это очень распространенная теория, которой придерживается и Куно Фишер, говоря: «Страх смерти заставляет переносить мирское зло»¹⁶.

Верно, что «богоподобный разум» человека занят вопросами об «исходе», но слова Гамлета об «исходе» трактуются некоторыми исследователями весьма ограниченно. Их сводили к сомнениям в исходе борьбы с королем и отсюда опять-таки делали вывод о нерешительности Гамлета. На самом деле мысль Гамлета стремится пересмотреть общепринятые взгляды на конечную судьбу человека, вскрыть смысл его земного пути.

Мотив самоубийства появляется в трагедии, начиная с первого монолога Гамлета. В советских постановках и в концепциях советских шекспироведов он часто игнорируется из ложных опасений идеалистической трактовки образа Гамлета. Но задача советских исследователей не игнорировать этот мотив, а показать социально-исторический смысл данной проблемы, которой идеалистические интерпретаторы придавали сугубо метафизический смысл.

Шекспир, проводя своего героя через большие личные испытания, заставляет его познать всю несправедливость и зло, царящие в обществе. Для того чтобы с ними бороться, надо вскрыть идейные предпосылки, питающие мораль этого общества. Весь социальный строй средневекового общества покоился на признании божественного права короля. «Такой святыней огражден король, что, увидав свой умысел, крамола бессильна действовать», — говорит Клавдий. Неприкосновенность короля поддерживалась в сознании народа авторитетом высшей божественной субстанции. Это было готическое здание, прочно упирающееся основанием в землю и уходящее своими остроконечными шпилями в небо.

Для того чтобы показать, что это здание — тюрьма для народа, что государство — игрушка в руках деспота, надо было пересмотреть всю ту систему социально-философских норм и догматов, на которых оно покоилось и которые держали в подчинении разум, мысль и волю человека.

Все несчастья и беды людей религия обещала возместить в потустороннем мире. Она учила, что награда ждет на небесах тех, кто смиренно терпит зло на земле. Так создавалась система всеобщего подчинения. Так идейно оправдывалось угнетение и порабощение человека в ту эпоху, когда громко звучал лозунг освобождения личности.

Гамлет опровергает все те идейные предпосылки, которые веками служили оправданием социального зла, которые помогали угнетателям душить то истинно человеческое, что составляло самую большую ценность для идеологов эпохи Возрождения. Полемизируя с тезисом о божественном миропорядке, Гамлет ведет острую борьбу со всей идейной сущностью старого общества. Он пересматривает те нормы, на которых был построен старый порядок.

Ставя вопросы о ценности жизни и смысле бытия, о праве на уход из жизни, Гамлет, опираясь на собственный опыт, приходит к таким решениям, которые подрывают почву под всем авторитарно-феодальным мировоззрением. Это основная задача Гамлета. Только разрешив ее, выбив идейную почву из-под ног своих противников, Гамлет сможет вести подлинную, реальную борьбу с ними.

Как идет ход размышлений Гамлета, приводящий к полному отрицанию идейных ценностей старого мира? Непосредственной реакцией на человеческую низость и предательство, которые столь явно выступали в поведении дяди и матери, является у Гамлета желание уйти из жизни. Об этом мы узнаем из его первого монолога. Впоследствии эти настроения Гамлета крепнут. Уход в небытие кажется ему высшим благом. Умирающий Гамлет говорит Горацио, когда тот намеревается допить отравленный кубок: «Отстранись на время от блаженства, дыши в суровом мире».

А.В. Луначарский, находя родственные Гамлету настроения у Просперо, считал, что герой «Бури» примиряется с жизнью лишь постольку, поскольку он понял суетность жизни: «Хорошо, что жизнь не вечна. Хорошо, что все проходит. Хорошо, что есть смерть. Хорошо, что есть конец. При таких условиях еще можно сидеть в этом театре»¹⁷.

Откуда же появились у Гамлета аналогичные настроения? Несомненно, они являются результатом его полного, безоговорочного отрицания действительности.

Кто снес бы плети и глумленье века,
Гнет сильного, насмешку гордеца,
Боль презренной любви, судей медлительность,
Заносчивость властей и оскорбленья.
Чинимые безропотной заслуге...

Знаменательно, что в известном «66 сонете», который явно перекликается с вышеприведенными строками монолога Гамлета, мотив смерти тоже связан со страстным обличением пороков современного общества:

Зову я смерть. Мне видеть невтерпеж
Достоинство, что просит подаянье,
Над простотой глумящуюся ложь,
Ничтожество в роскошном одеянье.

И совершенству ложный приговор,
И девственность, поруганную грубо,
И неуместной почести позор,
И мощь в плену у немощи беззубой.

И прямоту, что глупостью слывет,
И глупость в маске мудреца, пророка,
И вдохновения зажатый рот,
И праведность на службе у порока.

Все мерзостно, что вижу я вокруг,
Но жаль тебя покинуть, милый друг.

Но Гамлет идет еще дальше. Он стремится осмыслить и обобщить свои настроения. И тогда выступает самое поразительное и самое ужасное: как «заслуга», так и «порок» одинаково обречены на уничтожение. Смерть снимает добро и зло. Одинаковый конец ждет прекрасного отца Гамлета и его дядю-сатира. Их удел один и тот же. Так выступает мотив человеческой бренности, обреченности, суетности всех дел и страстей человека. Человек — это только «квинтэссенция праха». Удел всех людей откармливать «всех прочих тварей, чтобы откормить себя, а себя откармливаем для червей». Череп Александра Македонского не ценнее черепа шута. Он также годится только на затычку пивной бочки. Горацио говорит Гамлету, что рассматривать вещи так, «значило бы рассматривать слишком пристально». Взгляд Гамлета действительно прикован к проблеме жизни и смерти, без разрешения которой для него немыслимо существование.

Гамлет теряет вкус к жизни не как мечтатель, столкнувшийся с жестокой действительностью, а как философ, стремящийся познать, в чем смысл и цель человеческой жизни.

Увидев всю глубину зла, царящего в мире, он ставит вопрос: какой смысл переносить все жизненные беды, если все кончается неизбежным уничтожением. Достойно ли человека принять эту насмешку бытия? Что победит в сознании человека? Жажда искоренить зло или стремление уйти из оскорбительной жизни?

Человек не имеет права уйти из мира. Такова была официальная догма средних веков. Церковь осуждала самоубийц, устанавливала по отношению к ним суровые кары. Церковные соборы громили еретиков-самоубийц. С амвонов провозглашали, что загробное блаженство можно заслужить, лишь претерпев все земные испытания. Самовольный уход в «лучшую жизнь» — тяжелый грех. Самоубийцам отказывали в погребении по обычному ритуалу. Отзвуки этого канонического осуждения звучат в словах Гамлета: «...если бы предвечный не уставил запрет самоубийству!».

Однако этот запрет теряет для Гамлета свое значение. Человек сам себе высший судья. Ему дано решать проблемы должного, правильного и праведного. Его разум — высшая инстанция. Он выносит решения, накладывает запреты. Разум пытливо проникает в те тайны, которыми религия стремится прикрыть подлинную сущность социальных отношений. Разум ставит под сомнение существование «иных миров». Он подвергает сомнению утверждение, что только по ту сторону жизни человека ждет избавление от всех зол. Шекспир образно выражает это новое философское сознание, освободившееся от пут религии, смело провозглашая, что неизвестно, «какие сны приснятся в смертном сне».

Разум мыслителя полон тревог и сомнений в божественной справедливости. Разум стучится в эту дверь, чтобы разоблачить тайну. И если он говорит, что «нет правды на земле», то не менее категорически утверждает, что «правды нет и выше».

Гамлет поставил под сомнение ту правду, которую религия диктовала человечеству веками. Он творит правду нового времени. Сомнения Гамлета в вековых ценностях и догмах — вызов векам. Это мина, подложенная под здание старого мира. Гамлет сам говорит, что человек создан «с мыслью столь обширной, глядящей и вперед и вспять». Мысль Гамлета направлена в грядущие века, но она в то же время обобщает опыт прошлого и ревизует настоящее.

Гамлет — герой нового времени, поглощенный проблемами эпохи гуманизма, кризис которого он так мучительно переживает. Но не следует забывать, что в то время, когда «все переворотилось и только укладывается»¹⁸, как метко сказал А.Н. Толстой о своей эпохе, новое и старое было еще настолько перемешано, что худшие элементы феодального насилия объединялись с буржуазным хищничеством. Буржуазные хищники использовали те способы угнетения, к которым прибегали их феодальные предшественники, и в частности религию. Поэтому всемирно-историческое значение имела критика Гамлета, обращенная к прошлым векам. Ее значение особенно явственно при сопоставлении трагедии Шекспира с «Божественной комедией» Данте.

Данте поведал миру о той стране, куда человек попадает после смерти. Там царят справедливые законы. Там судят королей, преступных земных властелинов в соответствии с представлениями о правде и справедливости, которые испокон веку живут в душе народа. Поэтому там суд суровый, нелицеприятный и правый.

Потусторонний мир у Данте является продолжением земной жизни и изображен вполне реалистически. Библейская теза, что бог создал человека по своему образу и подобию, опрокинута верующим Данте. Он строит потусторонний мир по образу и подобию земного. Но принципиальное отличие «божественной комедии» от земной, человеческой комедии заключается в том, что правда и справедливость, которые на земле кощунственно попираются богатыми и властвующими, там торжествуют. Пафос «божественной комедии» — в изобличении земных преступлений и в справедливом возмездии за все эти преступления. Возмездие всегда соответствует преступлению, и ни одно преступление не прощается, даже если оно состояло в пассивном отрицании зла, в отстранении от борьбы. Это преступление карается вечным презрением. Но потому, что жизнь завершается справедливым последним судом, никто не волен сбрасывать с себя ее бремя. Самоубийство — грех:

Когда душа, ожесточась, порвет
Самоуправно оболочку тела,
Минос ее в седьмую бездну шлет¹⁹.

В акте самоубийства — своеволие, бунт против миропорядка Долг человека покориться своей судьбе даже тогда, когда на его пути лежат муки, вызванные незаслуженными обидами и несправедливостью. Так думали в те века, мировоззрение которых нашло завершенное выражение в «Божественной комедии».

Самовольный уход из жизни поэтому и изображается в «Божественной комедии» как тяжелый грех, за которым следует жестокое наказание. Пьер де ла Виньи, канцлер Фридриха Великого, был оклеветан завистливыми придворными, обвинен в предательстве, брошен в тюрьму и ослеплен. В отчаянии он лишил, себя жизни.

Смятенный дух мой, вознегодовав,
Замыслил смертью помешать злословью
И правый стал перед собой неправ²⁰.

В наказание душа Пьера де ла Виньи навеки заключена в дерево, хотя он «жил и умер, свой обет храня».

Осуждение самоубийства вытекает из религиозного сознания последнего поэта старого мира. Но своим поэтическим приговором Данте объективно способствовал разрушению основ феодального мира и подготовлял торжество нового общества, первым поэтом которого он стал.

Возрождение срывало все те покровы, которые церковь, религия, философия — «служанка богословия» — набрасывали на вековые преступления угнетателей народа. Обещание божественного возмездия всегда служило власть имущим способом для того, чтобы сдерживать возмущение против несправедливого общественного строя. Возрождение отстаивало принцип ответственности человека за творимое им добро и зло. Поэтому он судит и судим здесь, на земле. Гамлет, человек нового мира, отвергает небесное возмездие. Он требует для преступного короля возмездия на земле, он ставит (в сцене «Мышеловки») короля перед народным судом, перед общественным приговором. Он полон презрения ко всем усилиям политика или законоведа, придворного или скупщика земель, которые стремились хитростью и обманом прижимать народ, но которых смерть перехитрила. Весь свой сарказм он направляет по адресу тех, кто не понимает подлинной ценности жизни и все подчиняет стремлению к жизненным благам.

Ставя вопрос о смысле жизни, Гамлет отрицает установленный людьми строй, опирающийся на волю земных наместников бога. Это является результатом тех материалистических философских выводов, к которым он приходит, проделав длинный и сложный анализ всех верований эпохи. Человека ждет естественное и неизбежное уничтожение. Он отправится на ужин к червям. «Конец таков», — резюмирует Гамлет свои мысли о судьбе человека. Человек обречен на те же трансформации, что и любая другая материя. Но теперь уже в этом утверждении звучит глубокий оптимизм. Эта мысль становится источником новой веры — веры в победу истины, в необходимость борьбы, в целеустремленного человека; она диктует ему дальнейшее мужественное поведение.

Философская мысль Гамлета проходит, таким образом, три этапа. На первом этапе, когда отвращение к людям будит желание уйти из жизни, сознание Гамлета еще во власти канонических религиозных представлений, которые заставляют его нести цепи жизни и после трагического открытия призрака.

Религиозный строй мысли в какой-то мере владеет Гамлетом, когда он воздерживается от убийства Клавдия во время молитвы. Однако условность религиозной мотивировки здесь несомненна. Она могла быть данью той неизбежной ассоциации, которая возникала при сравнении предстоящего убийства Клавдия с убийством старого короля: Клавдий сразил отца «в грубом пресыщеньи, когда его грехи цвели, как май», а он, Гамлет, убьет Клавдия на молитве, и тот «взойдет на небо». Используя ортодоксально-церковную аргументацию, которая для него уже потеряла значение, Гамлет приводит здесь, по существу, доводы отца. Призрак говорит:

Я скошен был в цвету моих грехов,
Врасплох, непричащен и непомазан,
Несведши счетов, призван был к ответу
Под бременем своих несовершенств.

Гамлет как будто вторит ему:

Отца сразил он в грубом пресыщеньи,
Когда его грехи цвели, как май:
Каков расчет с ним, знает только небо.

Основной смысл этих слов Гамлета в том, что он ищет мести, которая была бы достаточно справедливым возмездием за убийство короля.

Следующим этапом в развитии сознания Гамлета является полемика с теми, кто существованием другого мира оправдывал несовершенства земного бытия. Но где гарантии, что человека ждет обещанное ими райское блаженство и справедливое воздаяние?

Преодоление всех прежних сомнений и признание, что в земной жизни надо искать путей для счастья, для «спасения» человечества, — таков последний и конечный вывод Гамлета, ревизующего все то, что создано для него религиозно-философской мыслью, и критически оценивающего современное ему мировоззрение. Придя к материалистическому признанию действительности как единственной реальности, Гамлет узрел смысл жизни в стремлении сделать ее возможно более прекрасной.

Так Гамлет находит выход из дилеммы: «Быть или не быть».

Надо «быть», но не для того, чтобы «покоряться пращам и стрелам яростной судьбы», нельзя «не быть», ибо надо восстать «на море смут» и покончить с ними силой морального сопротивления человека, освобожденного от гипноза старых догм. Человека ждет неизбежная смерть. Но его задача заключается в том, чтобы «он не сгнил раньше смерти». Эти слова могильщика выражают мудрую народную оценку сущности человека и его роли в обществе. Можно ли более остро и выразительно сказать о царствовании Клавдия, чем это сделал в краткой реплике могильщик: «Ведь нынче много таких гнилых покойников, которые и похороны-то едва выдерживают». Недаром Гамлет говорит о простых людях: «Ей-богу, Горацио, за эти три года я заметил: все стали до того остры, что мужик носком задевает пятки придворному и бередит ему болячки». «Мужик» остро вскрыл здесь «болячки» Гамлета. Их общие «болячки» заключаются в том, что вся Дания оказалась в руках «гнилых покойников».

Так мудрость философа-гуманиста сливается с мудростью народа. Преодолев соблазн самоубийства, отказавшись от него, как от выхода личного, эгоистического, недостойного, Гамлет приходит к мысли, что восторжествовать над низменными законами существующего миропорядка можно только, сделав жизнь прекрасной, сделав кратковременное бытие достойным настоящего человека. Он не имеет права слагать с себя ответственность за царящее в мире зло. На нем лежит обязанность искоренить его, преобразовать жизнь. Так Гамлет приходит к сознанию, которое вполне согласуется с настроениями народа, выраженными в сцене с могильщиками.

Нельзя «самочинно» искать «своего же спасения», говорит первый могильщик по поводу самоубийства Офелии. Так народ судит тех, кто неспособен бороться с жизненными бедами. Это не каноническое религиозное утверждение греховности самоубийства. Это — насмешка над всесильными, знатными людьми, которые, помимо всех прочих привилегий, еще «имеют на этом свете больше власти топиться и вешаться, чем их братья-христиане». При всей краткости цинических реплик могильщиков в них ясно выступает народное убеждение, что уйти из жизни позволяют себе лишь те, кто забывает о судьбе народа и думает лишь о своем «спасении».

У Шекспира неоднократно встречается мысль о том, что уйти из жизни — счастье. Отелло говорит: «Ведь знаю я, что счастье — умереть». Об умирающем Лире сказано: «Не мучь души. Пускай она отходит. Лишь враг старался б удержать его для пыток жизни». Но ослепленного Глостера, пытающегося покончить с собой, уроки жизни приводят к выводу:

Запомню. И сносить я горе буду,
Пока само не крикнет мне: «Довольно».
Тогда умру.

Надо «сносить горе», надо бороться за счастье людей — в этом основной долг человека. К этому выводу приходит Гамлет. Мысль одинокого философа сливается здесь с сознанием народа. В этом глубочайшая народность трагедии Шекспира.

Шекспир сделал своего героя философом-мыслителем и показал его столкновение с ужасным и порочным миром, чтобы отстоять простую и великую истину: как бы философская мысль ни подвергала сомнению ценность жизни, смысл бытия, основная историческая задача заключается в том, чтобы в этой жизни бороться за торжество великих идеалов человечности.

Гамлет не может и не хочет действовать тогда, когда он еще только решает для себя основные проблемы своего общества, своей эпохи. Он решителен и активен, когда приходит к своим конечным философским выводам, утверждающим, что моральный долг человека по отношению к обществу заключается в том, чтобы бороться со злом, чтобы отстаивать живую жизнь от «гнилых покойников». Тогда он начинает твердо выполнять свою миссию.

Современный английский шекспировед Довер-Вилсон в своем капитальном исследовании «Что происходит в «Гамлете» считает, что «если мы хотим в XX веке полностью вникнуть в ситуацию «Гамлета», мы должны себя спросить, как она представлялась английскому уму в XVI веке?»²¹

Довер-Вилсон на этот вопрос отвечает: «Гамлет — английский принц, двор Эльсинора сделан по образцу английского двора, и датская конституция сделана по образцу английской конституции времен Елизаветы»²². Таким образом, Довер-Вилсон как будто выступает против тех исследователей, которые абстрагировались от конкретной исторической обстановки и образ Гамлета превращали во вневременную, «вечную» категорию.

Для того чтобы понять, почему трагедия Шекспира сохранила свое значение для последующих веков, необходимо прежде всего понять, как этот образ вырос из определенных исторических условий своей эпохи. Но именно поэтому нельзя ограничиться сопоставлением Гамлета и людей елизаветинской эпохи, сравнением правовых взаимоотношений, показанных в трагедии, с правовыми нормами Англии времен Елизаветы, как этого требует Довер-Вилсон. Мало сказать, что эту трагедию писал елизаветинец для елизаветинцев. Эту трагедию писал гений позднего Возрождения для людей эпохи Возрождения. Понять проблему Гамлета можно только, исходя из всей сложной духовной жизни эпохи.

Идеи, которые Шекспир образно воплотил в Гамлете, перекликаются с теми проблемами, которые занимали в то время умы наиболее значительных мыслителей различных стран и различных народов — Джордано Бруно, Монтеня, Бэкона. Мысли Гамлета о границах человеческого познания, о скорбности человеческого удела в мире-тюрьме, его скептицизм, его глубокая переоценка религиозно-философских истин, которые освящали существующие социальные отношения, родственны воззрениям мыслителей Возрождения, ибо в трагедии Шекспира поставлены центральные и основные социально-философские проблемы эпохи. Стоит сопоставить некоторые основные утверждения философов Возрождения с мыслями Шекспира, и мы найдем удивительные совпадения.

Джордано Бруно считал, что нет ничего абсолютно дурного или несовершенного, и то, что зло для одного, добро для другого, ибо все имеет свое значение в зависимости от отношения к нему. «Об одном и том же предмете могут судить различные чувства, и одна и та же вещь может рассматриваться различным образом»²³, — писал Бруно. Ему вторит Монтень: «То, что мы называем злом и мучением, не есть само по себе ни зло, ни мучение; только наше воображение наделяет его подобной окраской»²⁴. Не говорят ли оба философа то же самое, что утверждает Гамлет: «Нет ничего ни хорошего, ни плохого; это размышление делает все таковым...».

Две мысли, по-разному сформулированные, содержатся в этих положениях: первая — утверждение суверенитета разума. Все сущее обретает свое значение лишь в результате суждения разума. Вторая — утверждение относительности наших суждений. Человеческая мысль вправе оспорить все признанные истины.

В этом релятивизме не отказ от возможности и способности человека познать истину. Ведь пантеист Джордано Бруно за свои взгляды принял мученическую смерть на костре. Даже скептик Монтень в последнем счете не был релятивистом. И Гамлет при всех своих сомнениях знает, что абсолютная истина содержится в его утверждении: «Дания — тюрьма».

Выявление относительности, субъективности, а потому и спорности суждений направлено против незыблемости политических установлений и религиозных представлений, против всей системы идеологии, оправдывающей существующий социальный порядок. Так философия декларировала право на переоценку всех вековых ценностей феодально-католического мира.

С другой стороны, поскольку все его каноны и догматы покоились на суверенности веры, творцы новой жизни провозглашают суверенность разума и объявляют разум, человеческое суждение мерилом всех ценностей. Многие положения Бруно, Монтеня, отраженные в творчестве Шекспира, являются потому предвосхищением гордого утверждения великого рационалиста Декарта: «Я мыслю, следовательно, я существую», неотделимого от его всесокрушающего утверждения: «Во всем должно сомневаться».

Эти мыслители подготовили революцию в сознании, которая предшествовала политической и социальной революции. Естественно, что гении, стоявшие в первых рядах борцов со средневековым сознанием, были оптимистами. Таким был пантеист Джордано Бруно, таким был впоследствии рационалист Декарт.

Но смерть и рождение миров часто создавали трагедию поколений, на долю которых выпадало осуществление больших исторических задач. Эта трагедия для одних усугублялась тем, что они были свидетелями временного поражения прогрессивных сил и смены нового порядка политической реакцией. Другие приходили к убеждению, что изменяется лишь форма, но зло в своей сущности неискоренимо. Если они не впадали в отчаяние, то их творчество все же окрашивалось в тона скепсиса, а подчас и цинизма. Мотивы вечности и неизменности скорбного удела человечества, сомнения в разумности человеческого бытия и социального порядка становились для них доминирующими. Во власти таких настроений был Монтень. Дань им отдал в своем творчестве и Шекспир. Здесь опять-таки мы находим весьма поучительные совпадения. У Монтеня мы встречаем ту же мысль об относительности наших знаний и представлений, которую высказывает Гамлет: «Наше восприятие блага и зла в значительной мере зависит от представления, которое мы имеем о них»²⁵. Между тем наши представления чрезвычайно изменчивы. Нет ничего более непостоянного, чем состояние нашей души. Монтень поэтому приходит совсем к гамлетовской мысли, что размышление — источник человеческой слабости. Он утверждает, что самое сложное для человека — это знать не то, как надо поступать, а то, как не надо поступать. И все это потому, что наши критерии истины достаточно спорны и произвольны. В одном только нельзя усомниться — в том, что мы смертны.

Для Гамлета «последний вывод мудрости земной» заключается в том, что «и жирный король и сухопарый нищий — это только разные смены, два блюда, но к одному столу; конец таков». Тот же «круговорот истории» готов признать Монтень, говоря: «Сердце и печень торжествующего императора — это завтрак для маленького червячка»²⁶. Но если этим все кончается, говорит Шекспир устами Гамлета, то мудрость человеческая заключается в том, чтобы, выражаясь словами Монтеня, «не приближаться к смерти, пятясь назад»²⁷, а смотреть вперед, чтобы жить для будущего, пролагая путь грядущим поколениям. Монтень, в свою очередь, приходит к выводу, что мудрость жизни заключается раньше всего в том, чтобы не бояться смерти. Один из своих «Опытов» Монтень так и озаглавил: «О том, что философствовать — это значит учиться умирать»²⁸. Смерть всегда и везде нас ждет. «Надо быть всегда обутым и готовым в путь»²⁹. «Готовность — это все», — как бы продолжает мысль философа Гамлет.

И все же это не скорбь человека, на краю могилы признающего суетность мира и тщетность высоких дум и страстных порывов. Это скорбь, продиктованная сознанием, что фасад здания нового мира, на котором так горделиво красуется великое слово «человек», покрывается новыми тюремными решетками.

Поэтому вопль — «конец таков» — у философов-гуманистов заглушается гимном человеку — «красе мироздания». Он звучит во всем, что писал великий пантеист Бруно.

Печальные выводы, к которым приходят мыслители эпохи, подсказаны не тем неизбежным фактом, что человек смертен, что «мы все сойдем под вечны своды, и чей-нибудь уж близок час»³⁰. Эти скорбные мысли вызваны бессильным протестом против общественного порядка, провозгласившего гуманные идеи и предавшего их в своей социальной практике.

Смерть столь желанна потому, что приносит избавление от тюремщиков. Эта мысль Шекспира также перекликается с высказываниями Монтеня. Гамлет говорит о смерти, несущей освобождение человеку, которому не придется больше переносить «глумленье века, гнет сильного, насмешку гордеца». Монтень, излагая защитительную речь Сократа, прославляет смерть за то, что в будущей жизни не придется иметь дело с неправедными и подкупленными судьями.

Именно потому, что скептицизм и пессимизм в последнем счете выражают конкретные общественные противоречия эпохи, они не ведут к безнадежности. Новое восторжествует. Старое будет побеждено. Доминирующей особенностью эпохи является ее действенность. Центральной фигурой становится человек смелой мысли, направленной на преобразование мира. Таков Гамлет — истинный сын своего времени.

Когда мы читаем блестящие строки А.И. Герцена, посвященные титанам мысли, великим деятелям науки и философии той эпохи, кажется, будто речь идет о шекспировском герое-мыслителе: «Читая биографии, развертывая писания энергических людей, рвавших цепи, которые опутывали науку, вы увидите разом двойную борьбу, в которую они были вовлечены. Одна содержится в их душе — борьба психическая, трудная, волнующая их беспрерывно, придающая многим из них эксцентрический, почти судорожный вид. Другая борьба — наружная, оканчивающаяся на костре, в темнице, ибо схоластика, устрашенная нападками, спряталась за инквизицию, смертными приговорами возражала на смелые тезисы противников и, вырывая их язык клещами палача, заставляла умолкать. Многих удивляет шаткая непоследовательность их и мужественная воля, — неполнота, так сказать, их мысли и полнота самоотвержения»³¹.

Так в душе людей энергических, действенных, подлинных борцов жили глубокие противоречия. Шекспир в образе Гамлета показал их типические особенности. Становится понятным, почему Шекспир центром тяжести трагической коллизии эпохи делает внутренний мир Гамлета, мучительно ищущего, подобно многим его современникам, выход из своих сомнений. «Все вместе придавало тогдашним деятелям характер трепетного беспокойства и волнения. Они не были в полном миру ни с собою, ни с окружающим... Они были беспокойны, потому что окружающий их порядок становился пошлым и нелепым, а внутренний был потрясен; разглядев то и другое, они не могли скрыть своего распадения, не могли не быть беспокойными. Таким людям, как Бруно, не дается великий талант счастливо и спокойно жить в среде, прямо противоположной их убеждениям»³², — так иронически заключает Герцен.

Непрестанное духовное беспокойство, постоянные сомнения сопровождали поиски истины. Они были другой стороной той энергии, с которой люди эпохи Возрождения протестовали, отрицали, требовали перемен. Истины, к которым они приходили, высказывались ими восторженно, пророчески, вдохновенно. Их убеждения давали им огромную силу, поддерживали в борьбе. Гонимые, окруженные опасностями, они пропагандировали открытые ими истины. Если они не могли высказывать их в прямой форме, они облекали их в форму аллегорий.

Устами Гамлета, в маскарадном платье, за ширмой аллегории передавал найденные им истины и великий английский драматург.

«Человек столько совершает и понимает, сколько постиг в порядке вещей... и свыше этого он не знает и не может... Знание и способность человека совпадают, ибо незнание причины устраняет результат»³³, — говорил Френсис Бэкон. Если бы Шекспир выбирал эпиграф для своей трагедии о Гамлете, принце Датском, вряд ли он мог бы найти лучший — так точно эти слова его современника и соотечественника выражают ее сущность.

Мысли философа обрели художественное выражение в образе героя философской трагедии. Шекспир потому и сделал своим героем мыслителя, человека, стоящего на вершине культуры своего времени, что подлинное познание действительности есть та сила, которая нужна, чтобы помочь восстановить «расшатавшийся» мир.

Падению феодальных Бастилий способствовало ниспровержение феодальных твердынь в сознании людей. Чтобы бороться с миром-тюрьмой, надо было показать всю порочность той идеологии, на которой покоится власть Клавдия. Для этого нужно утвердить право разума с такой же силой, как это делали великие умы эпохи.

Философы Возрождения борются за свободу мышления, Гамлет утверждает право на сомнение во всех непререкаемых абсолютных истинах старого времени. Веками в сомнениях Гамлета видели его слабость, в то время как в конкретных исторических условиях эпохи в этом была его сила. Шекспир в образе своего любимого героя утверждает право человека на сомнение, превозносит его разум, его изумительную способность познавать мир.

Если проанализировать историческое содержание, которое Шекспир вкладывал в размышления Гамлета, то становится ясно, как искажают его все те, кто противопоставлял в образе Гамлета волю и мысль. Делая Гамлета носителем отвлеченного мышления, они не видели действенной, взрывчатой силы его мысли и вместе с тем не понимали характера эпохи, когда высказывание всякой новой мысли было огромным и смелым действием, когда во имя истины шли на костер со словами: «Вы произносите приговор с большим страхом, чем я его выслушиваю»³⁴. Этот ответ Джордано Бруно своим инквизиторам выражал непреклонную волю мыслителя.

Мы утверждаем, что в образе Гамлета воплощены бесстрашие и смелость мысли, посягающей на все освященные веками догмы. И чем смелее был Гамлет в своих мыслях, тем решительнее он был в своих действиях. Нужен был не только большой интеллект, но и огромная сила воли и моральная стойкость, чтобы вести борьбу за свободную мысль в условиях еще не изжитого средневекового варварства.

В эпоху, когда философы в разных странах боролись за то, чтобы философия перестала быть служанкой богословия, чтобы она начала познавать реальный мир, а не подыскивала доказательства религиозных догм, ученик гуманистов стремился на опыте своей жизни познать действительность. Это — главное дело его жизни. Только тогда он сможет исправить пороки своего века. Сомнения Гамлета — не продукт абстрактной критики. Они вырастают из разлада между оптимистическими идеями гуманистов, их верой в человека, и роковым опытом Гамлета, увидевшего в жизни торжество низких, корыстолюбивых инстинктов и макиавеллистического оправдания всяческого зла и насилия.

Советское шекспироведение, а вслед за ним сценическая практика не устраняют сложности социально-философских проблем, поставленных в трагедии. Но они разрешают «гамлетовский вопрос», снимая то противоречие между волей и мыслью, которое считалось основным в образе Гамлета.

Не отрицая сомнений и связанных с ними колебаний, мы утверждаем, что мысль Гамлета лишена созерцательности, пассивности, которую ей приписывают, считаем, что сила его мысли в той смелости, с которой Гамлет познает действительность. В процессе познания мира крепнет воля Гамлета. Страстность его мысли переходит в решительность его действий. К концу трагедии полностью выявляется активный характер Гамлета, целеустремленность его натуры, оптимистический смысл его философии. Все это связано с теми выводами, к которым Гамлет пришел в результате продолжительной и мучительной работы мысли.

Процессы, происходившие в сознании Гамлета, не только не препятствуют его активному вмешательству в жизнь, наоборот, они стимулируют его волю.

Реакционной модернизацией образа Гамлета является поэтому утверждение всяческих идеалистов-метафизиков, будто бы основной его смысл заключается в принципиальном отрицании разумности всякого действия. Такую мысль развивал с особым усердием немецкий апологет декаданса Фридрих Гундольф. Для него сущность трагедии заключается в борьбе между «по необходимости ограниченным действием и неограниченной мыслью, между жизнью и познанием. Гамлет — человек... долг которого требует определенного действия, но который парализован познанием мироздания, перед которым всякое действие не имеет никакого смысла»³⁵.

Согласно Гундольфу, трагедия Гамлета выросла из переживаний замкнутой в себе личности, безотносительно к миру, к обществу, к Дании, к преступлению короля. «Все это лишь внешняя рама, дань драмы Шекспира — драме комедиантов».

«Гамлет» — трагедия человека, которого не трогает все происходящее в мире, для которого безразличен любой социальный порядок. Поэтому для него не имеет смысла никакое движение, никакое действие.

Фридрих Гундольф не оригинален в своем метафизическом, сугубо индивидуалистическом, антиобщественном истолковании образа Гамлета. Оно типично для стремящейся спрятаться в свою раковину реакционной интеллигенции эпохи империализма, пытающейся без какого-либо на то основания установить свою родословную от Гамлета.

Великий гений в эпоху распада феодальных связей уничтожающим образом изобличил хищническую природу нового народившегося общества. Из борьбы с враждебной идеологией, являющейся оправданием всяческого социального зла и угнетения, Гамлет выходит окрепшим и обновленным. Его горькое сознание неустройства человеческой жизни сейчас выступает как утверждение необходимости борьбы за то, чтобы земной путь человека наполнить достойными и прекрасными деяниями.

Разрешение этой трагической коллизии, ответ на основную проблему Гамлета, данный Шекспиром, позволяет сделать из истории о принце Датском глубоко оптимистический вывод о великом торжестве человека: человек смертен, но его создания вечны. Над его мыслью, над его творчеством, над его великими деяниями смерть не властна. Они бессмертны в памяти потомков. Гамлет умирает с мыслью о том, что его голос будет звучать в грядущем. Он намечает Фортинбраса своим преемником. Он завещает Горацио: «Ты жив, поведай правду обо мне неутоленным». Так, уже умирая, он продолжает действовать. Может ли быть большее доказательство того, насколько ему чужда мысль о бесцельности всякого действия. Правда должна восторжествовать, и память, живущая в сердце народа о непримиримых поборниках справедливости, — вот высшее счастье, вот воздаяние по заслугам. Таково завершение длинного пути внутренних борений и глубоких сомнений, которым Шекспир вел своего героя. Основные вехи этого пути были в свое время гениально вскрыты великим русским критиком В.Г. Белинским. Его суждения положены в основу нашего анализа внутренних процессов, происходящих в Гамлете и движущих эту сильную натуру от возмущения действительностью к временной пассивности, которую он преодолевает, выходя готовым к дальнейшей борьбе. Перед советским театром стоит задача показать, что этот кризис сознания был обусловлен трудностями разрешения целого комплекса идейно-философских проблем, и таким образом проследить сложный путь Гамлета от сомнений и размышлений к действию, раскрыв единство познающей мысли философа с целеустремленностью великого гуманиста и борца.

Примечания

1. Цит. по кн. Куно Фишер, «Гамлет» Шекспира, М., изд. журнала «Правда», 1905, стр. 21.

2. H.N. Hudson, Lectures on Shakespeares, N. Y., 1848, p. 101.

3. Куно Фишер, «Гамлет» Шекспира, стр. 95.

4. Там же, стр. 92.

5. I.W. Draper, The Hamlet of Shakespeare's audience, Durham, 1938, p. 131.

6. Там же, стр. 243.

7. К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. X, стр. 461.

8. S.T. Coleridge, Lectures and notes on Shakespeare and other English poets, London, 1900, p. 344.

9. Там же, стр. 159.

10. Все цитаты в этой главе даны по переводу М. Лозинского.

11. В переводе А. Кронеберга эти строки звучали так: «Отныне мысль проникнута будь кровью, иль будь ничто». Кронеберг здесь вернее передал сущность английского текста.

12. H. Granville-Barker, Prefaces to Shakespeare, series 3, London. 1937, p. 159.

13. Там же, стр. 56.

14. Ф.М. Достоевский, Собр. соч., т. X, М.—Л., Госиздат, 1927, стр. 241.

15. «История английской литературы», т. 1, вып. II, Изд-во Академии наук СССР, 1945, стр. 42.

16. Куно Фишер, «Гамлет» Шекспира, стр. 67.

17. А.В. Луначарский, О театре и драматургии, т. 2, стр. 475.

18. Л.Н. Толстой, Собр. соч., т. 18, М., Гослитиздат, 1934, стр. 346.

19. Данте, Божественная комедия. «Ад» Л., Гослитиздат, 1939, стр. 83.

20. Там же, стр. 82.

21. J. Dover-Wilson, What happens in Hamlet, Cambrigde, 1936, p. 26.

22. Там же, стр. 44.

23. Дж. Бруно, О причине, начале и едином, стр. 145.

24. М. Монтень, Опыты, кн. 1, М.—Л., Изд-во Академии наук СССР, 1954, стр. 63.

25. М. Монтень, Опыты, кн. 1, стр. 62.

26. Les Essaís de Montaigne, publié d'aprés l'Edition de 1588, v. III, Paris, Ernest Flammarion Editeur, p. 110.

27. Там же, стр. 14.

28. М. Монтень, Опыты, кн. 1, стр. 103.

29. Les Essais de Montaigne, publié d'aprés l'Edition de 1588, v. III. p. 20.

30. А.С. Пушкин, Полн. собр. соч., т. 3/1, стр. 194.

31. А.И. Герцен, Избр. философские произведения, т. 1, М., Госполитиздат, 1946, стр. 219.

32. Там же, стр. 220.

33. Ф. Бэкон, Новый органон, Л., Соцэкгиз, 1935, стр. 108.

34. Дж. Бруно, О героическом энтузиазме, М., Гослитиздат, 1953, стр. 10.

35. F. Gundolf, Shakespeare und der deutsche Geist, Berlin, 1928, S. 34—35.