Короли

И век твой оттолкнет тебя с презреньем, Когда не сможешь в ногу с ним идти. («Король Иоанн», I, 1)1

Что, вы дрожите? Все вы в страхе? Не осуждаю вас — ведь все вы смертны.2 («Ричард III»)

I

Чего уж больше. Лишь просмотрев внимательно список действующих лиц «Ричарда III», не трудно увидеть тот исторический материал, к которому обращался Шекспир, чтобы показать свое время и заселить сцену реальными фигурами. Здесь, в одной из самых его современных пьес — или, скорее, в ее историческом сырье — уже зарождаются контуры всех более поздних великих трагедий: «Гамлета», «Макбет» и «Короля Лира». Если мы хотим прочитать шекспировский мир как мир реальный, чтение следует начинать с Хроник, и, прежде всего, — с обоих «Ричардов».

Итак, начнем с перечня персонажей:

Король Эдуард IV — лишил трона Генриха VI, последнего правителя по линии Ланкастеров. Посадил в Тауэр, где его умертвили братья Эдуарда: Ричард и герцог Кларенс. Несколькими месяцами раньше в битве под Тьюксбери единственный сын Генриха VI — был заколот Ричардом.

Эдуард, принц Уэльский, сын Эдуарда IV, в дальнейшем король Эдуард V — двенадцати лет — умерщвлен в том же Тауэре над Темзой, по приказу Ричарда.

Ричард, герцог Йоркский, второй сын Эдуарда IV — убит десяти лет в том самом мрачном Тауэре, в готической башне из белого камня, по приказу Ричарда.

Георг, герцог Кларенс, брат Эдуарда IV — убит в том же готическом Тауэре, по приказу Ричарда.

Сын герцога Кларенса — брошен в тюрьму сразу же после коронации. Дочь герцога Кларенса — выдана ребенком замуж за простого дворянина, чтобы не смогла стать матерью королей.

Герцогиня Йоркская, мать двух королей, бабушка короля и королевы — ее муж и младший сын погибли либо были убиты в войне Белой и Алой Розы; средний сын заколот наемными убийцами в тюрьме; третий сын, Ричард, приказал убить обоих ее внуков. Из всего ее потомства только один сын и одна внучка умерли естественной смертью.

Маргарита, вдова Генриха VI — ее муж умерщвлен в Тауэре, сын убит в сражении.

Леди Анна, жена Ричарда III, который убил ее отца в битве под Барнетом, ее первого мужа в битве под Тьюксбери, а отца ее мужа еще прежде приказал казнить в Тауэре, — после свадьбы тотчас заключена тем же Ричардом в тюрьму.

Герцог Бекингем, приспешник Ричарда и его правая рука в борьбе за корону, — обезглавлен Ричардом в год коронации.

Граф Риверс, брат королевы Елизаветы, лорд Грей, сын королевы Елизаветы, сэр Томас Боген, — все трое казнены по приказу Ричарда III в Помфретском замке еще до коронации. Сэр Ричард Ретклиф, организатор резни в Помфрете и государственного переворота, — погибнет через два года под Босвортом³.

Лорд Хестингс, барон, приверженец Ланкастеров, — арестован, освобожден, потом вновь арестован и казнен Ричардом по обвинению в государственном заговоре.

Сэр Джеймс Тиррел, убийца детей Эдуарда IV в Тауэре, — потом был казнен.

Подходим к концу этого списка персонажей, вернее, перечня жертв. Еще сэр Уильям Кетсби, казненный после битвы под Босвортом, и герцог Норфолк, в ней погибший. Еще несколько лордов и баронов, которые уберегли головы, сбежав в эмиграцию. И последние три строки. Уже фигуры без имен. Достаточно переписать с афиши: «Души убитых Ричардом III, лорды, дворяне, граждане, убийцы, гонцы, писарь, солдаты и другие. Действие происходит в Англии».

Шекспир как мир или жизнь. Каждая эпоха находит в нем то, что ищет и что хочет увидеть. Читатель середины XX века читает «Ричарда III» или смотрит, как его играют на сцене, сквозь собственный опыт. Не может читать и смотреть иначе. И поэтому его не поражает или, скажем, не удивляет шекспировская жестокость. На борьбу за власть и взаимную резню героев он смотрит гораздо спокойнее многих поколений зрителей и критиков девятнадцатого века. Спокойней и, во всяком случае, разумней. Жестокую смерть большинства персонажей он трактует не как эстетическую необходимость или как правило, продиктованное трагедией и несущее katharsis (катарсис), и даже не как специфические черты трагического гения Шекспира. Скорее он склонен воспринимать жестокую смерть главных героев как историческую необходимость или как вещь совершенно естественную. Даже в «Тите Андронике», которого Шекспир, по-видимому, написал (либо переделал) в том же году, что и трагедию «Ричард III», современный зритель видит нечто более значительное, чем карикатурное и гротескное, как писала критика девятнадцатого века, преувеличенное нагромождение всяческих зверств. И когда «Тита Андроника» ставят так, как его поставил Питер Брук, современный зритель готов аплодировать сцене всеобщей резни из пятого акта с тем же пылом, с каким аплодировали ей котельщики, портные, мясники и солдаты времен Шекспира. Это было одним из самых крупных событий театральной жизни тех лет. Современный зритель, обнаруживая в трагедиях Шекспира свое время, часто сближается неожиданно со временем Шекспира. Во всяком случае, хорошо его понимает. Прежде всего это касается Исторических Хроник.

Исторические Хроники Шекспира названы именами королей: «Король Иоанн», «Король Ричард II», «Генрихи IV, V и VI», «Король Ричард III». «Король Генрих VIII», написанный Шекспиром только частично, на склоне его творчества, лишь формально относится к циклу Хроник. Кроме «Короля Иоанна» — рубеж XII и XIII веков, — Хроники Шекспира охватывают события борьбы за английскую корону от исхода XIV до последних лет XV века. Это более чем столетняя историческая эпопея, разделенная на большие периоды правлений. Но когда мы рассматриваем отдельные периоды в порядке событий, соответственно смене властителей, то резко бросается в глаза, что история у Шекспира словно не движется — каждый из периодов начинается и заканчивается на одном и том же месте. В каждой из Хроник история будто бы описывает круг, после чего возвращается к исходной точке. Каждый такой неизменно повторяющийся круг, который описывает история, — это очередное королевское правление.

Каждая из этих великих исторических трагедий начинается с борьбы за трон или за его укрепление, каждая заканчивается смертью монарха и новой коронацией. В каждой из Хроник законный правитель тянет за собой длинную цепь преступлений, он отталкивает от себя феодалов, которые помогли ему завладеть короной, умерщвляет сначала врагов, потом прежних союзников, истребляет наследников и претендентов на трон. Но он не может истребить всех. Из изгнания возвращается молодой герцог — сын, внук или брат убитых — становится на защиту попранного права; вокруг него сплачиваются отвергнутые, олицетворяя надежды на новый порядок и справедливость. Но каждый шаг к власти и дальше отмечен убийством, насилием, вероломством. И когда новый герцог оказывается у трона, за ним тянется такая же длинная цепь преступлений, как и за недавним законным правителем. Когда он наденет корону, его будут ненавидеть, как и предшественника. Он убивал врагов, теперь будет убивать прежних союзников. И появится новый претендент на трон и будет защищать попранную справедливость. Цикл замыкается. Начинается новый период. Новая историческая трагедия:

      Так вот:
У Эдуарда Третьего, милорды,
Семь было сыновей. Родился первым
Эдвард, принц Уэльский, он же Черный принц;
Вторым родился Вильям Хетвилд; третьим
Был герцог Кларенс, Лайонел; за ним
Родился герцог Ланкастер, Джон Гант;
Был пятым Эдмунд Ленгли, герцог Йорк;
Шестым был Томас Вудсток, герцог Глостер;
Вильям Виндзорский был седьмым, последним.⁴

Разумеется, эта схема не во всех исторических Хрониках Шекспира проявляется с равной отчетливостью. Ярче начерчена она в «Короле Иоанне» и в двух шедеврах исторической трагедии — в обоих «Ричардах». Наиболее затуманена — в «Генрихе V», драме идеализированной и патриотичной, описывающей борьбу с внешним врагом. Но борьба за власть у Шекспира всегда очищена от всяческой мифологии, представлена в чистом виде. Это борьба за корону между живыми людьми, у которых есть имя, титул и сила.

В средневековье наиболее распространенным образом богатства был мешок с золотыми монетами. Каждую из них можно было взвесить на ладони. Богатством многие века являлись поля, луга и леса, стада овец, замок и села. А также корабль, нагруженный перцем или гвоздикой, либо большие ангары с мешками пшеницы, погреба, полные вин, склады, тянущиеся вдоль Темзы, от которых далеко распространялся кислый запах дубленой кожи и удушливая пыль хлопка. Богатство можно было увидеть, потрогать, его можно было даже понюхать. Только потом оно дематериализовалось, превратилось в знак, символ, абстракцию. Перестало быть вещью. Стало клочком надписанной бумаги. Эти изменения описал Маркс в «Капитале».

Так же дематериализовалась власть. Вернее, утратила телесность. Потеряла имя и фамилию. Превратилась в абстракцию и миф. Чуть ли не в чистую идею. Но для Шекспира абсолютная власть обладает именем и фамилией, у нее есть глаза, рот и руки. Она — безжалостная борьба живых людей, сидящих за одним столом.

Давайте сядем наземь и припомним
Предания о смерти королей.
Тот был низложен, тот убит в бою,
Тот призраками жертв своих замучен,
Тот был отравлен собственной женой,
А тот во сне зарезан, — всех убили.⁵

Для Шекспира символом власти является корона. Она тяжелая. Ее можно взять в руки, сорвать с головы умирающего властителя и возложить на собственную. Тогда станешь королем. Только тогда. Но нужно ждать, пока король умрет. Или ускорить его смерть.

Надеюсь, он не выживет; но прежде
Пошлет на почтовых он брата к богу.
Я ж к Кларенсу его вражду усилю
Отточенною доводами ложью... [...]
А там бог приберет и короля
И опростает в мире место мне⁶.

В каждой Хронике есть четверо или пятеро, которые смотрят в глаза угасающему монарху, наблюдают дрожание его рук. Они уже сговорились, уже стянули к столице верные войска, уже условились со своими вассалами. Отдали приказы наемным убийцам, каменная башня Тауэра ждет новых узников. Их четверо или пятеро, но живым может остаться только один. У каждого — свое лицо. Один — хитрый, другой — отважный, третий — жестокий, четвертый — циничный. Они живые люди, потому что Шекспир был великим писателем. Мы помним их лица. Но когда мы закончим один период и начнем следующий, когда мы читаем исторические Хроники Шекспира подряд, одну за другой, лица властителей и узурпаторов для нас постепенно стираются.

Даже имена у них одинаковые. Всегда есть Ричард, Эдуард и Генрих. У них одинаковые титулы. Есть герцоги Йоркские и герцоги Уэльские, и герцоги Кларенс. Кто-то храбрый, кто-то жестокий, кто-то коварный. Но драма, что разыгрывается между ними, всегда одна и та же. И в каждой трагедии повторяется все тот же стон матерей загубленных монархов:

    КОРОЛЕВА МАРГАРИТА

Эдвард, мой сын, был Ричардом убит;
И Генрих, муж мой, Ричардом убит;
И твой Эдвард был Ричардом убит;
И Ричард твой был Ричардом убит.

    ГЕРЦОГИНЯ ЙОРКСКАЯ

Жил Ричард мой — его убила ты.
Жил Ретленд — помогла его убить ты. [...]

    КОРОЛЕВА МАРГАРИТА

Эдвард твой умер, что убил Эдварда;
За моего убит второй Эдвард;
И Йорк твой лишь привесок... [...]
И Кларенс мертв твой, что убил Эдварда,
И зрители трагедии ужасной —
Распутный Хестингс, Риверс, Воген, Грей —
В могилах мрачных все уж задохнулись.⁷

И вот все больше поверх индивидуальных черт королей и узурпаторов выступает из драматических Хроник Шекспира образ самой истории. Образ Великого Механизма. Каждый из очередных периодов, каждый из больших шекспировских актов является только повторением —

...Прологом радостным ужасной драмы.
Ты вознеслась, чтоб сброшенной быть в бездну...⁸

Именно этот образ истории, многократно повторенный Шекспиром, навязывается нам неустанно. Феодальная история — это большая лестница, по которой непрерывно шагает череда королей. Каждая ступенька, каждый шаг вверх отмечены убийством, вероломством и предательством. Каждая ступенька приближает к трону.

Еще шаг — и корона упадет. Можно будет ее подхватить.

      ...вот она, преграда!
Иль пасть, иль сокрушить ее мне надо!⁹

С последней ступеньки возможен уже только шаг в пропасть. Сменяются правители. Но лестница все та же. И так же шествуют по ней добрые и злые, отважные и трусливые, подлые и благородные, простодушные и циничные.

Понимал ли Шекспир трагизм истории именно так в первом, начальном периоде своего творчества, который неосмотрительно называют оптимистичным? Или он, возможно, был приверженцем абсолютной монархии и лишь для того обратился к кровавой реальности XV века, чтобы поразить зрителей картиной борьбы феодалов и внутренней раздробленности Англии? А может, он писал о своем времени, и «Гамлет» не так уж далек от обоих «Ричардов»? Из какого опыта он черпал? Был ли он моралистом или описывал мир, который знал или прочувствовал, без иллюзий, без презрения, без гнева? И каков же на самом деле тот мир, который он показал в своих Хрониках? Попытаемся прочесть обоих «Ричардов». Прочесть так, как умеем.

II

Начнем с действия Великого Механизма, так, как его показывал Шекспир в своем театре. На просцениуме сражаются войска; маленький альков под крышей превращается в палату общин или королевские покои; на балконе появляется король в окружении епископов; звучат трубы, просцениум — это уже двор готического Тауэра, куда стражники с алебардами препровождают арестованных малолетних принцев; альков превращается в тюремную камеру; тревожные мысли не дают заснуть наследникам трона, но вот уже отворяются двери и входят наемные убийцы с кинжалами; просцениум теперь — лондонская улица ночью, жмутся друг к другу испуганные обыватели, шепчутся о большой политике; снова трубы: на балконе появился новый властитель.

Начнем с большой сцены отречения в «Ричарде II», которая при жизни королевы Елизаветы не появилась ни в одном издании трагедии. Она обнажала действие Великого Механизма слишком беспощадно: в момент смены власти. Властитель рождается либо от Бога, либо по воле народа.

Генрих из рода Болингброков — затем король Генрих IV — вернулся из изгнания, высадился на берег с войском и взял в плен покинутого вассалами Ричарда II. Государственный переворот совершился. Теперь его нужно узаконить. Старый король еще жив.

Введите Ричарда: пусть всенародно
Он отречется; и тогда мы сможем
От нас все подозренья отвести.¹⁰

Входит Ричард под стражей, лишенный королевских атрибутов, за ним следуют сановники, несущие регалии. Сцена происходит в Палате Лордов, просцениум изображает Вестминстерский зал, который Ричард перестроил и снабдил его знаменитым дубовым сводом. Он стоял под ним только один раз — как узник, чтобы отречься от престола.

Говорит король, лишенный короны:

Увы! Уже я позван к королю,
А сам еще не вовсе отрешился
От королевских помыслов и чувств!
Еще не научился я гнуть спину,
Поддакивать, наушничать и льстить. [...]
Но я припоминаю эти лица:
Как будто люди эти мне служили,
Кричали мне: «Да здравствует король!»¹¹

Но ему не разрешают говорить слишком долго. Подают на краткий миг корону, чтобы он отдал ее Генриху. Сам, добровольно.

Он уже отрекся от власти, податей и доходов. Уже отменил свои эдикты. Чего еще можно от него хотеть? Шекспир знал.

    Еще прочтите это, —
Признание в тяжелых преступленьях,
Которыми вы с вашими друзьями
Стране ущерб огромный нанесли.
Покайтесь же, и пусть народ узнает,
Что по заслугам низложили вас¹².

Король, лишенный короны, говорит:

Как! Сам я должен размотать пред всеми
Клубок своих безумств? Нортемберленд,
Когда бы речь шла о твоих проступках,
Не стыдно ль было бы в таком собранье
Тебе их оглашать?¹³

Но снова ему не дают долго говорить. Низложение должно совершиться быстро и полностью. Король должен быть уничтожен в самом своем величии. Рядом ведь ожидает новый. Если старый король не был изменником, то новый является узурпатором. Мы хорошо понимаем цензоров королевы Елизаветы.

    НОРТЕМБЕРЛЕНД

Читайте же, милорд, не будем медлить.

    КОРОЛЬ РИЧАРД

Не вижу — слез полны мои глаза!
И все же я соленой этой влагой
Не ослеплен настолько, чтоб не видеть
Изменников, столпившихся вокруг.
И если взор я обращу к себе,
Окажется, что я изменник тоже:
Я дал свое согласие на то,
Чтоб с короля сорвать его порфиру...¹⁴

На чем основана у Шекспира драматизация истории? Прежде всего, на сильном ее сокращении, на ее адском сгущении. Ибо, в сравнении с драмой Иоанна, Генрихов и Ричардов, более трагична сама история. Трагично само функционирование Великого Механизма. Целые годы умещает Шекспир в месяцы, месяцы — в дни, в одну большую сцену, в три-четыре фразы, в которые втиснута вся суть истории.

Вот великий финал любого низложения:

    КОРОЛЬ РИЧАРД

Итак, позвольте мне уйти.

    БОЛИНГБРОК

Куда?

    КОРОЛЬ РИЧАРД

Туда, куда вы повелите,
Но только поскорее прочь отсюда.

    БОЛИНГБРОК

Пусть проведут его немедля в Тауэр. [...]
На будущую среду назначаем
Мы нашу коронацию. Готовьтесь¹⁵.

Мы приближаемся к концу. Остался один акт. Последний. Но этот последний акт будет одновременно и первым актом новой трагедии. Только у нее будет новое название: «Генрих IV». В «Ричарде II» Болингброк был героем положительным. Он был мстителем. Он защищал попранное право, справедливость. Но в собственной трагедии он может сыграть только роль Ричарда II. Цикл завершился. Цикл начинается заново. Болингброк прошел половину большой лестницы истории. Он уже после коронации. Уже властвует. При королевских регалиях, в Виндзорском дворце, ожидает он вельмож королевства. Они являются.

    НОРТЕМБЕРЛЕНД

Да будет счастье над твоей державой! —
Шлю в Лондон я четыре головы:
Блент, Спенсер, Солсбери и Кент — мертвы.
(Подает бумагу.)
Здесь, государь, в подробном донесенье
Перечисляются их преступленья.

    БОЛИНГБРОК

Нортемберленд, за твой достойный труд
Тебя достойные награды ждут.
Входит Фицуотер.

    ФИЦУОТЕР

Я, государь, из Оксфорда вернулся.
Всех прочих заговорщиков опасных,
Готовивших убийство короля,
Там ждали Брокас и сэр Беннет Сили.
Их головы я в Лондон отослал.

    БОЛИНГБРОК

Фицуотер, ты достоин восхваленья,
Я твоего не позабуду рвенья.¹⁶

В этой сцене больше всего поражает ее абсолютная естественность. Будто ничего не произошло. Будто все происходящее — в обычном порядке вещей. Началось новое царствование: шесть голов присылают королю в столицу. Но Шекспир не может на этом закончить трагедию. Ему нужно потрясение. Он должен внести в действие Великого Механизма проблеск сознания. Один проблеск, но гениальный. Новый правитель ожидает еще одну голову, самую важную голову. Самому преданному из приспешников он поручил совершить убийство. «Поручил» — слишком простое слово. Короли не поручают тайных убийств. Короли только позволяют их. Так, чтобы сами они могли об этом не знать. Но предоставим слово Шекспиру — это одна из тех великих сцен, которые история будет повторять, которые написаны раз навсегда, в которых есть все: механика человеческого сердца и механика власти, страх, лесть и система. В этой сцене нет короля и не произносится ни одно имя. Ничего не сказано и все сказано. Есть только королевский голос и его двойное эхо. Это именно те сцены, в которых Шекспир достигает своей сверхправды.

    ЭКСТОН

Ты тоже слышал, как король сказал:
«Иль не найдется друга, чтоб избавить
Меня от этого живого страха?»
Не так ли?

    СЛУГА

    Точные его слова.

    ЭКСТОН

«Иль не найдется друга?» — он спросил.
Он дважды это повторил, и дважды —
С особым удареньем. Так ведь?

    СЛУГА

      Так.¹⁷

И вот теперь, в последней сцене «Ричарда II», входит этот вернейший из верных. Входит со слугами, несущими гроб:

Великий государь, вот гроб. Узнай же,
Что Ричарда Бордоского в нем прах.
Взгляни — в гробу покоится твой страх:
Твой злейший недруг больше не опасен¹⁸.

И тут происходит вспышка гениальности. Пропустим ответ короля, он незамысловат. Он прогонит Экстона, устроит торжественные похороны Ричарду и первым пойдет за его останками. Все это еще только описание Великого Механизма. Сухое, как средневековая хроника. Но у короля вырвется одна фраза, которая мгновенно перенесет нас в проблематику «Гамлета». Ибо «Гамлета» невозможно прочитать иначе, чем через обоих «Ричардов». В этой единственной фразе содержится тот же внезапный ужас перед миром с его жестоким механизмом — от него невозможно скрыться, но его невозможно принять. Ибо не существуют короли злые или короли добрые; короли — это только короли. То есть — в современной терминологии: есть только ситуация короля и система. Здесь нет свободы выбора. В завершение трагедии король произносит одну фразу. Ее мог бы произнести Гамлет:

Порою нужен яд, — и все ж он мерзок¹⁹.

Между закономерностью действия и нравственным законом существует в шекспировском мире противоречие. Это противоречие — человеческая судьба. Из нее невозможно вырваться.

III

Постепенно открывается трагизм шекспировского мира. Но прежде чем вернуться к глобальным проблемам «Гамлета», мы должны еще раз обрисовать этот мир. Увидеть, что этот мир — реален. Мир, в котором мы живем. Еще раз должны проследить действие Великого Механизма от подножия трона до лондонских улиц, от королевских покоев до темниц Тауэра.

Убит Генрих VI, убит герцог Кларенс, брат короля, умер Эдуард IV. Одиннадцать долгих лет истории заключил Шекспир в двух первых актах «Ричарда III» — словно в одной большой траурной неделе. Есть только Ричард и ступени, которые отделяют его от трона. Каждая из этих ступенек — живой человек. Остались два сына умершего короля. Они тоже должны умереть. Гениальность Шекспира — в очищении истории от описательности, от анекдотов, чуть ли не от фабулы. Это история без пустых мест.

И не имеют значения ни исторические имена, ни достоверность событий. Правдивы — ситуации, хотел бы еще раз сказать: сверхправдивы. Утро ли, вечер или ночь в этой нескончаемой шекспировской погребальной неделе — время не существует; присутствует лишь история — сам ее ход, который ощущается почти физически. Одна из тех драматических ночей, когда судьба всего королевства зависит от одного совещания в замке, возможно, от одного удара кинжалом. Одна из тех исторических ночей, когда воздух приобретает другой вес и часы — другую протяженность. Когда ждут известий. Шекспир драматизирует психологию, подает ее крупными сгустками, в которых мы находим себя.

Ричард уже обрел власть как лорд-протектор. В королевском дворце — две охваченные ужасом женщины: королева-мать и королева-вдова. Рядом играет десятилетний мальчик: сын и внук. Приходит архиепископ. Все ждут, все думают только об одном: что делает Ричард? Мальчик тоже знает историю семьи, историю государства, имена убитых. Через несколько дней, через несколько часов он станет братом короля. Или... Мальчик сказал что-то неосторожное, досадил могущественному дяде. Королева-вдова вскрикнула.

    АРХИЕПИСКОП ЙОРКСКИЙ

Не надо вам на мальчика сердиться.

    КОРОЛЕВА ЕЛИЗАВЕТА

У стен есть уши.²⁰

Этот дворец, в котором каждый из королевской семьи носит имя убитых, очень напоминает Эльсинор. Не только Дания — тюрьма.

Но наконец является посланец.

    АРХИЕПИСКОП ЙОРКСКИЙ

Гонец! Какие вести?

    ГОНЕЦ

Такие, что сказать их нелегко.

    КОРОЛЕВА ЕЛИЗАВЕТА

Здоров ли принц?

    ГОНЕЦ

Здоров он, королева.

    ГЕРЦОГИНЯ ЙОРКСКАЯ

С какими ж ты вестями?

    ГОНЕЦ

Лорд Грей, лорд Риверс и сэр Томас Воген —
Под стражею отправлены все в Помфрет.

    ГЕРЦОГИНЯ ЙОРКСКАЯ

Кто приказал?

    ГОНЕЦ

Два герцога могучих —
Глостер и Бекингем.

    КОРОЛЕВА ЕЛИЗАВЕТА

Но в чем вина их?

    ГОНЕЦ

Все, что я знал, я вам уже открыл.
За что и почему арестовали
Обоих, мне, миледи, неизвестно²¹.

Долго еще длится эта погребальная неделя. Эта ночь смены власти. Чуть раньше Шекспир одиннадцать лет истории заключил в несколько бурных сцен, теперь он разворачивает перед нами час за часом. Мы уже оставили королевский дворец. Мы на лондонской улице. Жмутся к стенам испуганные обыватели; по два, по три. Они что-то знают, что-то слышали. Это не хор античной трагедии, комментирующий события либо возвещающий волю богов. У Шекспира нет богов. Есть только правители, из которых каждый поочередно — палач и жертва, и живые охваченные ужасом люди. Они только наблюдают за большой лестницей истории. Но от того, ступит ли кто на последнюю ступеньку или свалится в пропасть, зависит их собственная судьба. Поэтому они боятся. Шекспировская трагедия — не античная драма нравственных устоев перед лицом бессмертных богов, в ней отсутствует рок, предопределяющий судьбы героев. Величие шекспировского реализма — в достижении уровня, на котором люди вовлечены в историю. Одни творят ее и становятся ее жертвами. Другим кажется, что они творят ее, — но и они становятся ее жертвами. Третьи не творят историю — но тоже становятся ее жертвами. Первые — короли; вторые — приспешники королей и исполнители их приказов, шестеренки Великого Механизма; третьи — попросту граждане королевства. Большая история разыгрывается на полях сражений, в королевском дворце и в темницах Тауэра, но тюрьма Тауэр, королевский дворец и поля сражений находятся в Англии. Это было одно из тех шекспировских открытий, которые создали современную историческую трагедию. Поэтому послушаем голоса улицы:

    ТРЕТИЙ ГОРОЖАНИН

Вы слышали, Эдвард наш добрый умер?

    ВТОРОЙ ГОРОЖАНИН

Да, это правда, сэр. Спаси нас Бог!

    ТРЕТИЙ ГОРОЖАНИН

Тревожное нам время предстоит.

    ПЕРВЫЙ ГОРОЖАНИН

Нет, нет; даст Бог, наследник будет править. [...]

    ТРЕТИЙ ГОРОЖАНИН

А то, избави Бог, они заспорят
О том, кто ближе, — все на нашу шею.
Опасен герцог Глостер, и горды,
Надменны королевы нашей братья;
И бедная страна не отдохнет,
Пока предел их власти не положен.

    ПЕРВЫЙ ГОРОЖАНИН

Мы зря боимся; полно, будет ладно.

    ТРЕТИЙ ГОРОЖАНИН
Когда на небе тучи — плащ надень.²²

Все та же погребальная неделя и все та же лондонская улица. Минул только один день. Ричард уже послал своих приспешников за герцогом Уэльским. Звучат трубы. Малолетний наследник трона въезжает в Лондон. Но его не встречают ни брат, ни мать. Герцог Йоркский и королева-вдова спрятались от Ричарда в белом готическом соборе Св. Павла. Как обыкновенные преступники, которым закон обеспечивает неприкосновенность в святыне. Их нужно оттуда выманить. Архиепископ Кентерберийский запрещает. Но герцог Бекингемский умеет найти аргументы:

Упрямы вы, милорд, и неразумны,
И церемонны очень, старомодны.
Припомните его невинный возраст.²³

И кардинал отвечает:

Милорд, меня вполне вы убедили.²⁴

Все еще тянется эта бесконечная погребальная неделя. Уже оба наследника трона, герцог Уэльский и герцог Йоркский, томятся в готическом Тауэре, уже подручный палача торопится в Помфретский замок, чтобы отсечь головы родственникам и друзьям королевы. Ричард быстро пробегает ступеньки, отделяющие его от трона. Но государственный переворот еще не совершился. Нужно терроризировать Палату Лордов и Королевский Совет. Нужно запугать город. И только теперь мы увидим тех, кому кажется, что они творят историю, кто втянут в Великий Механизм. Увидим освобожденный от всяческой мифологии, четко обрисованный, очищенный образ политической практики. Увидим драматизированную главу «Государя» Макиавелли, большую сцену государственного переворота. Но сцену эту разыгрывают живые люди. Люди, которые знают, что они смертны, и пытаются уберечь свою голову либо пытаются выторговать у жестокой истории каплю уважения к себе, видимость мужества, видимость порядочности. Им это не удается — сначала история сделает из них тряпку, а потом снесет им головы.

IV

Четыре часа утра. Впервые Шекспир в трагедии указывает точное время. И именно четыре утра. Почему? Это час между ночью и рассветом, час, когда там, наверху, уже вынесены решения, когда уже случилось то, что должно было случиться. Но это и час, когда еще можно спастись, час свободы выбора. Последний. Забарабанит дверной молоток, кто-то застучит торопливо в дверь.

    ГОНЕЦ

Милорд, милорд!

    ХЕСТИНГС (из дома)

Кто там стучит?

    ГОНЕЦ

От лорда Стенли я.

    ХЕСТИНГС (из дома)

Который час?

    ГОНЕЦ

Четыре скоро.

    ХЕСТИНГС (входит)

Не спится лорду Стенли этой ночью?

    ГОНЕЦ

По порученьям судя, видно, так.
Во-первых, вам он шлет поклон, милорд.

    ХЕСТИНГС

Ну, а затем? [...]

    ГОНЕЦ

...затем доносит,
Что нынче будет два собранья разных...²⁵

Поразительны у Шекспира эти краткие минуты, когда трагедию он опускает вдруг в повседневность, когда герои перед смертельной схваткой или после сговора, от которого будет зависеть судьба королевства, отправляются ужинать или в спальни. («Теперь поужинаем, а потом подробно обсудим планы заговора».) Спят тяжелым сном или не могут спать, залпом выпивают кубок вина, хлопают в ладоши, зовут оруженосца, вскакивают с постели. Они всего лишь люди. Как герои Гомера. Едят, спят, ворочаются на неудобных ложах. Шекспир и в этом гениален, именно в этом своем «четыре утра». Кто из нас хотя бы раз в жизни не был так разбужен в четыре утра?

Желаете ль сегодня спешно с ним
Скакать на север от беды грозящей,
Которую почуяла душа?²⁶

Лорд Хестингс разбужен в четыре утра. Лорд Хестингс предупрежден другом — но у него не хватило духу решиться на побег. Он ждал.

Вернись-ка, малый, к лорду своему;
Скажи, что два собранья нам не страшны,
Что он и я — в одном мы заседаем,
В другом же — друг мой Кетсби... [...]
Скажи ему, что вздорны опасенья;
А что до снов, — ужели он так прост,
Чтоб верить шуткам беспокойной дремы?
От вепря же бежать, когда на нас
Он не идет, — лишь возбуждать его
Охотиться за новою добычей. —
Иди и пригласи ко мне милорда:
Пойдем мы в Тауэр с ним, и он увидит,
Что с нами очень ласков будет вепрь²⁷.

Час выбора истек. Все уже в Тауэре. Лорд Стенли, который предостерегал, и Хестингс, который не внял предостережению, Епископ Илийский и Ретклиф, который только что учинил кровавую резню в Помфрете. Все сидят за одним столом. Весь Королевский Совет, знатнейшие мужи королевства, светские и духовные, те, от кого зависит Церковь, казна, армия и тюрьмы. Те, перед которыми все дрожат. Не хватает только номера первого — не хватает Ричарда, лорда-протектора. Он не пришел. А тем временем нужно говорить, голосовать, высказать свое мнение. Высказать свое мнение, прежде чем выскажется лорд-протектор. Никто не знает, что думает Ричард. Никто — кроме его клевретов. И именно они не хотят выступать. Они ждут. И молчит Королевский Совет, молчат те, перед которыми дрожит вся Англия.

    БЕКИНГЕМ

Правителя известно ль мненье здесь?
К милорду герцогу кто ближе всех?

    ЕПИСКОП ИЛИЙСКИЙ

Вы, герцог, легче всех могли б узнать.

    БЕКИНГЕМ

Кто? Я, милорды? Но мы только знаем
Друг друга лица, не сердца, — и он
Меня не знает, как я вас не знаю,
И мнение его мне неизвестно. —
Лорд Хестингс, вы близки с ним.

    ХЕСТИНГС

Ко мне, я знаю, герцог благосклонен;
Но я его о дне коронованья
Не спрашивал, и он не поверял мне,
Что светлости его благоугодно. —
Но вы, милорды, назовите день²⁸.

Входит Ричард. Все лорды услышат его голос, будут знать. И услышали:

Недавно я у вас в Холборне
В саду видал прекрасную клубнику.
Пожалуйста, за ней сейчас пошлите²⁹.

Где и когда подслушал Шекспир жестокий смех тирана? А если он его не слышал, каким образом угадал?

Еще раз посмотрим на тех, перед которыми дрожит вся Англия. Они сидят, не смотрят друг другу в глаза, молчат. Пытаются разобраться в своих мыслях. И прежде всего понять, что думает он, что думает лорд-протектор. Но тот снова вышел, не сказав ни слова.

    СТЕНЛИ

Что ж видите сегодня вы в лице?
Что сердце вам сегодня обещает?

    ХЕСТИНГС

Клянусь, что он никем здесь не обижен;
А был бы, — сразу бы в глазах прочли.

    СТЕНЛИ

Дай Бог, чтоб было так, как вы сказали³⁰.

Но вот входит Ричард. Он уже решил, уже почуял, кто сомневается. Уже выбрал жертву. Шекспир в этой сцене Большого Совета не дает ни минуты отдыха зрителю, все время держит его за горло. Так тихо, что слышно даже дыхание. Это и есть история без пустых мест.

Говорит Ричард. Мы знаем эти слова наизусть:

Скажите мне, что заслужили те,
Кто покушается на жизнь мою
Проклятым колдовством и тело мне
Бесовским чарованьем истощает?³¹

Лорд Хестингс не хотел дразнить кабана. У лорда Хестингса были друзья в Совете. Он верил в законность. Он желал переворота, но во всем величии закона. Еще три часа назад он защищал правопорядок. Отказался участвовать в явном насилии. Хотел сохранить остатки стыда, остатки чести. Он был человеком храбрым. Был. Шекспир, вероятно, никогда не видел моря, как утверждают некоторые ученые комментаторы, не видел своими глазами даже поля битвы. Не знал географию. Чехию помещал у моря. Протей садится на корабль, чтобы плыть из Вероны в Милан, и хуже того — ждет прилива. Флоренция для Шекспира тоже портовый город. Шекспир не знал и историю. Одиссей цитирует у него Аристотеля, а Тимон Афинский ссылается на Сенеку и Галена. Шекспир не знал философию, не разбирался в военном искусстве, смешивал обычаи разных эпох. В «Юлии Цезаре» бьют часы, Клеопатре служанка помогает расстегнуть корсет, пушки стреляют порохом во времена Иоанна Безземельного. Шекспир не видел ни моря, ни битвы, ни гор; не знал ни историю, ни географию, ни философию. Но Шекспир знал, что на Королевском Совете после слов Ричарда первым подаст голос благородный лорд Хестингс. Что он сам себя приговорит к смерти:

Любовь, что я питаю к вам, милорд,
Велит мне ревностнее всех желать
Суда и кары; кто б злодей тот ни был,
Заслуживает смерти он, милорд.³²

Уже слишком поздно, чтобы сохранить голову, но всегда есть время, чтобы стать тряпкой. Чтобы поверить в колдовство и в черта, чтобы поверить всему и чтобы согласиться на все. Хотя бы на час перед собственной смертью.

    ГЛОСТЕР

Пусть взор ваш засвидетельствует зло.
Смотрите, околдован я: рука,
Как ветка пораженная, иссохла.
Жена Эдварда, пакостная ведьма,
В союзе с непотребной шлюхой Шор,
Тавро такое наложила мне.

    ХЕСТИНГС

Ну, если сделали они то дело...

    ГЛОСТЕР

Как «если»! Покровитель гнусной шлюхи!
Ты «если» говоришь? Предатель ты!
Прочь голову ему! Клянусь святыми,
Обедать я не стану до тех пор,
Пока ее не принесут. Должны вы,
Ретклиф и Ловел, дело это сделать.³³

Вижу эту сцену в фильме Оливье. Все опустили глаза. Никто не смотрит в сторону Хестингса. Медленно отодвигаются от него ближайшие соседи, те, которые сидели рядом с ним за большим столом. Ричард отодвигает стул и выходит. И все отодвигают стулья. Медленно, один за другим покидают зал. Епископ Илийский и верный друг лорд Стенли. Никто не повернул головы. Никто не оглянулся. Зал опустел. Остался только лорд Хестингс и с ним два главных живодера королевства: лорд Ловел и сэр Ричард Ретклиф. Они обнажают мечи.

Теперь преступление нужно узаконить. Нет времени для суда. Но суд должен состояться. И он состоится со всей пышностью; Англия государство правовое. Только и того, что обвиняемого уже не успели привести. Шекспир знал, как работает Великий Механизм. Зачем существуют Лорд-Мэр Лондона и важные судьи? Нужно только убедить их. Ричард и герцог Бекингем приказывают вызвать мэра. Тот примчался. Нет, не нужно его убеждать, он всегда убежден.

    ЛОРД-МЭР

Бог да хранит вас! Смерть он заслужил.
Вы правильно, милорды, поступили:
Другим злодеям не повадно будет.
Я от него добра уже не ждал
С тех пор, как он связался с миссис Шор.

    ГЛОСТЕР

Решили мы, что должен умереть он,
Как только вы на казнь, милорд, придете;
И лишь поспешность этих двух друзей
Слегка веленье наше изменила.
Хотелось нам, милорд, чтоб вы слыхали,
Что говорил злодей, как он сознался
В том, как и для чего он изменил, —
Тогда могли б вы это сообщить
Всем гражданам, чтоб не было ни плача
О казни той, ни россказней о нас.

    ЛОРД-МЭР

Мой добрый лорд, слова мне ваши — то же,
Как если б сам все видел я и слышал.
Не сомневайтесь, принцы, сообщу я
Достойным гражданам, как в этом деле
Вы правильно и честно поступили.³⁴

Замечательно кончается эта сцена. Мэр галопом мчится в ратушу. Ричард и герцог Бекингем отправляются ужинать. Просцениум пустеет. Теперь это снова улица Лондона. Продолжается та самая погребальная неделя. И снова утро. Входит Писец с бумагой в руке.

Вот лорда Хестингса здесь приговор;
Он набело красиво переписан,
Чтоб нынче быть прочитанным в соборе.
Заметьте, как подстроено все ловко.
Одиннадцать часов его писал я, —
Его прислал мне Кетсби прошлой ночью, —
И столько же его вчерне писали,
А пять часов тому назад жил Хестингс,
Не уличен, и чист, и на свободе.
Да, свет таков! Кто может быть так глуп,
Чтоб сразу умысла здесь не увидеть?
Но кто посмеет показать, что видит?
Плох свет и хуже будет с каждым днем,
Когда такое зло творится в нем.³⁵

«Here's a good world the while!» «Этот мир чудесен!»³⁶. Поразительно, как близок этот судейский писец со своей жестокой издевкой к поздним комедийным и трагическим шекспировским шутам. Неужели правду о мире знал только шут, который философствует, поскольку за это его держат при дворе, и судейский, который знает все, но говорить ему нельзя? Этот мир чудесен... Но какой мир? О каком мире пишет Шекспир?

Что хотел сказать Шекспир в «Ричарде III»? Исторический материал он почерпнул из хроник Холла и Холиншеда, которые составили их по записям Томаса Мора. Он не менял ни характеров, ни порядка событий; даже грубая сцена с земляникой описана почти теми же словами у Томаса Мора. Неужели Шекспир только повторил старые исторические пьесы, охотно исполняемые в Лондоне, такие как «Ричардус Терциус» Томаса Легга или анонимную «The True History of Rishard III»³⁷, и только каплей красной крови оживил давние имена? Разве Ричард III был единственной страницей истории, ужасной главой старой истории Англии?

Этот мир чудесен... Но какой мир? «Ричарда III»? Шекспира? О каком мире писал Шекспир, какое время хотел показать? Друг друга вырезающих феодалов середины XV века или, может быть, царствования доброй мудрой и благочестивой королевы Елизаветы, которая отсекла голову Марии Стюарт, когда Шекспиру было двадцать три года, и отправила на эшафот полторы тысячи англичан, среди которых находились ее собственные любовники и министры королевства, доктора теологии и доктора права, военачальники, епископы, важные судьи. Этот мир чудесен... Неужели Шекспир считал, что история — это лишь непрерывная цепь жестокости, не кончающаяся большой погребальной неделей, в которой очень редко и только на краткий миг луч солнца продирается в полдень сквозь густые тучи, выпадает тихое, спокойное утро или теплый ласковый вечер, когда любовники, тесно обнявшись, укладываются спать под деревьями Арденского леса?

Спасайся, торопись из живодерни;
Счет трупов ты собой не умножай³⁸.

«Этот мир чудесен...» Но чем был на самом деле для Шекспира этот Великий Механизм? Толпой королей, которые выталкивают и сбрасывают друг друга с большой лестницы истории, или волной горячей крови, которая подступает к горлу и заливает глаза? Нарушением естественного порядка, когда зло порождает зло, каждая несправедливость требует мщения, каждое преступление провоцирует следующее, или жестоким общественным порядком враждующих между собой вассалов и сеньоров, в котором все королевство управляется как фольварк и становится добычей сильнейшего? Откровенной борьбой за власть или буйным биением человеческого сердца, которое разум не в силах ни ускорить, ни замедлить, но неживой кусок отточенной стали прерывает раз и навсегда? Густой и непроницаемой ночью истории, в которой не видно света, или тьмой, обволакивающей человеческую душу?

V

Только на часть из этих важных вопросов шекспировский «Ричард III» дает ответы. В этой трагедии, что по нагромождению жестокости сто́ит — если не превышает — «Тита Андроника», лишь один персонаж переживает краткую минуту сомнений и угрызений совести. Это наемный убийца, один из двух, которых Ричард прислал в тюрьму Тауэр убить герцога Кларенса.

    ПЕРВЫЙ УБИЙЦА.

Ты что, испугался?

    ВТОРОЙ УБИЙЦА.

Я не боюсь убить его, потому что у меня на то есть приказ. Я боюсь быть за убийство проклятым. А от этого никакой приказ меня не спасет.³⁹

В этом мире королей, епископов, судей, канцлеров, лордов и военачальников перед совершением убийства отступает на краткий миг только тот, чья природная профессия — убийство за деньги. Он не боится нарушить законы королевства и общественный порядок: он хорошо знает, что занимает в нем определенное место, малопочетное, но вполне легальное и необходимое; ведь он имеет полномочия на убийство от самого короля. Наемный убийца боится высшего суда, осуждения и низвержения в ад. Во всей трагедии он единственный верующий человек. В нем говорит голос совести, но одновременно он отдает себе отчет, что совесть не согласуется с законом и порядком мира, в котором он живет, что это нечто лишнее, смешное и мешающее.

    ВТОРОЙ УБИЙЦА.

Совесть — опасная штука. Она превращает человека в труса. Человек хочет украсть — совесть его осуждает. Человек хочет побожиться — совесть его удерживает. Человек хочет переспать с женой соседа — совесть его выдает. Совесть — стыдливый, краснеющий бес, который бунтует в человеческой груди и мешает во всех делах. Этот самый бес заставил меня однажды вернуть кошелек с золотом, который я случайно нашел. Он всякого человека сделает нищим. Его вышибают из всех городов и сёл как опасную штуку, и всякий, кто хочет ладно жить, должен постараться прожить собственным умом и без всякого совестливого беса.⁴⁰

Только два персонажа в трагедии размышляют о порядке этого мира: король Ричард III и наемный убийца; тот, кто находится на вершине феодальной иерархии, и тот, кто в самом низу. Ричард не испытывает ни угрызений совести, ни сомнений; наемный убийца переживает краткий миг душевного разлада. Но оба одинаково ясно видят этот Великий Механизм, от самой вершины и до самого низа, оба не питают никаких иллюзий, потому что только они двое могут себе это позволить; они принимают мир таким, какой он есть в действительности. Даже больше: король и наемный убийца представляют порядок этого мира в чистом виде. Именно это и хотел сказать Шекспир. В этой ранней юношеской пьесе есть внезапные вспышки гениальности. Одна из них — уравнивание наемного убийцы с королевским братом.

    КЛАРЕНС.

Во имя Бога, кто ты?

    ВТОРОЙ УБИЙЦА.

Человек, как и вы.

    КЛАРЕНС.

Но ты не королевской крови.

    ВТОРОЙ УБИЙЦА.

Зато у нас кровь почестнее вашей⁴¹.

Этот обрывок диалога уже предвещает «Гамлета». Потому что чем же иным являются наемные убийцы, как не могильщиками истории. На кладбище в Эльсиноре два могильщика так же разговаривают с королевским сыном. И смотрят на большую историю и на человеческие драмы в той же перспективе: тех, кто роет могилы и сооружает виселицы. В этой перспективе нет никакой разницы между королевским сыном и последним нищим. Оба смертны. Родились, чтобы умереть. Наемный убийца и королевский сын оказались вдвойне уравнены. В распорядке истории оба являются только шестеренками Великого Механизма. В перспективе кладбища и виселицы оба — всего лишь люди. Величие Шекспира в этом неожиданном сопоставлении, в котором, как в блеске молнии, встает вдруг перед глазами, в одном сверкании, гигантский пейзаж истории. Так «Ричард III» ведет нас уже к пониманию «Гамлета» как пьесы политической, и наоборот — «Ричард», прочитанный через «Гамлета», становится философской драмой противоречия нравственных законов и законов истории.

Двое убийц приходят в тюремную темницу, чтобы по приказу Ричарда убить его брата. Герцоги и наемные убийцы убивали по приказу и именем короля. Еще вчера герцог мог именем короля «заказать» им любое убийство. Сегодня он сам в тюрьме и должен погибнуть по приказу того самого короля. Герцог и наемные убийцы всего лишь люди, всего лишь колесики того самого механизма.

Посмотрим еще раз на эту сцену. Королевский брат во имя политического порядка приказывал палачам убивать. Был брошен в тюрьму и встретился с теми самыми палачами. Он сопротивляется. Говорит о совести. Те отвечают, что он сам приказывал смеяться над совестью. Он говорит, что является министром. Те отвечают, что в тюрьме нет министров. Говорит об идее. Те отвечают ему, что та самая идея требует теперь его смерти.

    КЛАРЕНС

Чем я обидел вас, друзья мои?

    ПЕРВЫЙ УБИЙЦА

Не нас обидели вы — короля.

    КЛАРЕНС

Помиримся мы снова с королем.

    ВТОРОЙ УБИЙЦА

Нет, никогда, милорд; готовьтесь к смерти. [...]

    ПЕРВЫЙ УБИЙЦА

Мы по приказу делаем то дело.

    ВТОРОЙ УБИЙЦА

И тот, кто это приказал, — король наш⁴².

И двое наемных убийц топят герцога Кларенса в бочке с мальвазией.

Так началась большая погребальная неделя. Закончит ее большая сцена коронации. Ричард убрал уже всех, кто стоял на его пути к трону. Терроризировал Королевский Совет, Палату Лордов и город. Ночь. Просцениум изображает двор королевского замка. Притащили запуганную знать, они молчат и пялят глаза. Повсюду крутятся наушники герцога. В углу двора сбились в толпу вытянутые из домов горожане. Это именно они должны провозгласить Ричарда королем. Ибо он согласился царствовать только по воле народа. Он появляется наконец на балконе. Молится. Ведь он должен стать королем по воле Бога.

    ЛОРД-МЭР

Смотрите, герцог между двух духовных!

    БЕКИНГЕМ

Для принца христианского — подпора,
Что бережет от суетных желаний⁴³.

И на этом маленьком деревянном «О», с которым Шекспир не раз сравнивал круглую тесную сцену театра «Глобус», разыгрывается теперь большая сцена из истории. Ричард приказывает умолять себя, чтобы он принял корону.

    ЛОРД-МЭР

Вас молят граждане, милорд; решайтесь!

    БЕКИНГЕМ

Не отвергайте их любви, милорд!

    КЕТСБИ

О, дайте радость им, исполнив просьбу!⁴⁴

Молчит знать, молчат горожане. Из их уст вырвется только один возглас: «Аминь». Этого хватило. Ричард согласился принять корону. Уже спрятал молитвенник. Обращается к епископам, неподвижно стоящим рядом, и говорит:

Вернемся к набожным занятьям нашим...⁴⁵

VI

История в театре чаще всего — большая декорация. На ее фоне герои любят, страдают либо ненавидят, переживают свои драмы, разыгрывают свои личные ситуации. Иногда они даже непосредственно замешаны в ней. История осложняет им жизнь, но даже тогда не перестает быть костюмом, более или менее неудобным: париком, кринолином, мечом, путающимся между ног. Разумеется, это мнимый историзм. Но есть пьесы, в которых история не фон и не декорация, в которых она разыграна или, вернее, повторена на сцене артистами, наряженными в исторические фигуры. Они знают историю, выучили ее наизусть и редко выпадают из роли. Классиком драмы такого рода был Шиллер. Маркс называл его персонажей рупорами современных идей. Герои интерпретируют историю, поскольку знают ее развязки. Иногда могут даже изображать реальные устремления общественных сил и их действительные схватки. Но и тогда не происходит драматизация истории. Драматизированным стал только ее учебник. Этот учебник может быть идеалистическим, как у Шиллера или Ромен Роллана, или материалистическим, как в некоторых драмах Бюхнера и Брехта, но никогда не перестает быть учебником.

Историзм Шекспира отличается от обоих описанных здесь видов. История развертывается на сцене — она не фон, не декорация, не большая сценография. Она сама — герой трагедии. Но какой трагедии?

Есть два основных типа исторического трагизма. В основе первого лежит убеждение, что у истории есть свой смысл — она решает свои субъективные задачи, стремится в определенном направлении; что она разумна или, по крайней мере, ее возможно понять. Трагической тогда становится цена истории, цена прогресса, которую должно платить человечество. До трагизма вырастает тогда любое новаторство — оно двигает вперед этот неотвратимый каток истории, но именно по причине своего новаторства должно быть им раздавлено.

Именно такое понимание исторического трагизма провозглашал Гегель. Оно было близко молодому Марксу — даже тогда, когда гегельянское объективное развитие идеи он заменял равно объективным развитием производительных сил. Историю он приравнивал к кроту, который неотвратимо роет землю.

Крот — существо несознательное, но он роет землю в определенном направлении. У него есть свои кротовые сны, но это всего лишь смутные предчувствия солнца и неба; и не сны определяют маршрут, а движение лап и рыльца, неустанно разгребающих землю. Крот станет трагическим, если будет засыпан, прежде чем выйдет на поверхность земли.

Ты, старый крот? Как скор ты под землей!
Уж подкопался?⁴⁶

Есть другой вид исторического трагизма. Он вырастает из убеждения, что в истории нет смысла, она стоит на месте или постоянно повторяет свой жестокий цикл. Что история — это стихийная сила, как град, буря или ураган, как рождение и смерть. Крот роет землю, но никогда не выйдет на поверхность. Рождаются все новые поколения кротов, роют землю во всех направлениях — и постоянно их засыпает земля. У крота есть свои кротовые сны. Он долго воображал, что является венцом творения, что земля, небо и звезды сотворены для кротов, что существует кротовый Господь Бог, который сотворил кротов и обещал кротам кротовое бессмертие. Но вдруг крот понял, что он всего лишь крот, что земля, небо и звезды сотворены не для него. Он страдает, чувствует и мыслит, но его страдания, чувства и мысли не могут изменить его кротовой доли. Он и впредь будет рыть землю и впредь будет земля засыпать его. И тогда крот уяснил себе, что он крот трагический.

Мне кажется, это второе понимание исторического трагизма было ближе Шекспиру, и не только в период «Гамлета» и «Короля Лира», но во всем его творчестве от начала и до конца, от исторических Хроник и «Ричарда III» до «Бури».

Внутри венца, который окружает
Нам, государям, бренное чело,
Сидит на троне смерть, шутиха злая,
Глумясь над нами, над величьем нашим.
Она потешиться нам позволяет:
Сыграть роль короля, который всем
Внушает страх и убивает взглядом;
Она дает нам призрачную власть
И уверяет нас, что наша плоть —
Несокрушимая стена из меди.
Но лишь поверим ей, — она булавкой
Проткнет ту стену, — и прощай, король!⁴⁷

Мы начинали наши рассуждения с метафоры о большой лестнице истории. На этой большой пустой лестнице сыграл «Ричарда III» Леопольд Джеснер в известной постановке в берлинском «Шаушпильхаус». Эта метафора философски осмысленна и драматически плодотворна. Нет королей добрых и злых, есть только короли на разных ступеньках этой самой лестницы; сменяются имена королей, но всегда Генрих уничтожает Ричарда либо Ричард — Генриха. Исторические Хроники Шекспира — это dramatis personae Великого Механизма. Но что такое этот Великий Механизм, который начинается у подножия трона и которому подчиняется все королевство; шестеренки которого — важные вельможи и наемные убийцы; который принуждает к насилию, произволу, жестокости и предательству; который ненасытно требует жертв и при котором путь к власти — одновременно путь к смерти? Этот Великий Механизм для Шекспира — порядок истории, в которой король — божий помазанник.

Не смыть всем водам яростного моря
Святой елей с монаршего чела.
И не страшны тому людские козни,
Кого Господь наместником поставил⁴⁸.

Солнце вращается вокруг земли, а вместе с ним, уложенные в иерархическом порядке, сферы, планеты и звезды. Есть во вселенной порядок элементов, порядок ангельских хоров и соответствующий ему порядок сословий на земле. Есть сеньоры и вассалы, и вассалы вассалов. Королевская власть происходит от Бога, и любая власть на земле — только отблеск королевской власти.

На небесах планеты и Земля
Законы подчиненья соблюдают,
Имеют центр, и ранг, и старшинство,
Обычай и порядок постоянный.
И потому торжественное солнце
На небесах сияет, как на троне,
И буйный бег планет разумным оком
Умеет направлять, как повелитель
Распределяя мудро и бесстрастно
Добро и зло. Ведь если вдруг планеты
Задумают вращаться самовольно,
Какой возникнет в небесах раздор!
Какие потрясенья их постигнут!
Как вздыбятся моря и содрогнутся
Материки! И вихри друг на друга
Набросятся, круша и ужасая,
Ломая и раскидывая злобно
Все то, что безмятежно процветало
В разумном единенье естества.
О, стоит лишь нарушить сей порядок,
Основу и опору бытия —
Смятение, как страшная болезнь,
Охватит все, и все пойдет вразброд,
Утратив смысл и меру⁴⁹.

«Ричард II» — это трагедия свержения с престола. Но это не просто свержение Ричарда, это свержение короля, ниспровержение идеи монаршей власти. В «Ричарде III» Шекспир уравнял принца крови, сына и брата короля — с наемным убийцей. В «Ричарде II» божий помазанник, король, у которого сорвана с головы корона, становится обычным смертным. В первых актах трагедии король сравнивался с солнцем; он ослеплял, и нужно было опускать глаза, если ты стоял перед его величеством. Теперь "солнце низвергнуто в пропасть и вместе с ним весь порядок вселенной.

Что вправе завещать мы? Плоть — земле?
Владеет враг всем нашим достояньем,
А нам принадлежит лишь наша смерть
Да эта жалкая щепотка глины,
Что служит оболочкою костям. [...]
      ...почтенье
К бессильной этой плоти — лишь насмешка.
Забудьте долг, обычай, этикет:
Они вводили в заблужденье вас.
Ведь, как и вы, я насыщаюсь хлебом.
Желаю, стражду и друзей ищу,
Я подчинен своим страстям, — зачем же
Вы все меня зовете «государь»?⁵⁰

«Е pur si muove!» — «И все-таки она вертится!..» Эти слова можно читать с разной интонацией. Есть в этих словах и горькая усмешка. Нет неба и ада, и порядка сфер. Земля вертится вокруг солнца, и история Ренессанса всего лишь большая лестница, с вершины которой новый король постоянно падает в пропасть. Существует лишь Великий Механизм, но Великий Механизм не только жесток. У него есть еще и другая сторона. Это трагический фарс.

«Ричард III» предвещает «Гамлета». «Ричард II» — трагедия познания. Тот король, у которого снята с головы корона, за минуту перед низвержением в пропасть приобретает величие короля Лира. «Король Лир», как и «Гамлет», — также трагедия шекспировского современника, политическая трагедия ренессансного гуманизма. Трагедия, в которой мир очищен от иллюзий. Король Лир постепенно, шаг за шагом, спускается с большой лестницы, чтобы познать всю жестокость мира, над которым он властвовал и которого он не знал, чтобы до дна вычерпать всю горечь. Ричард II грубо, в одну минуту низвергается в пропасть. Но вместе с ним рушится фундамент феодального мира. Не просто Ричард низвержен с трона — это солнце перестало вращаться вокруг земли.

Дай зеркало, и все я в нем прочту.—
Как! Линии морщин не стали глубже?
Скорбь нанесла мне по лицу удары,
А шрамов нет? О, льстивое стекло!
Как все мои приверженцы былые,
Ты лжешь! Ужели здесь — лицо того,
Кто каждый день под кров гостеприимный
Сзывал по десять тысяч человек?
Лицо, что заставляло, словно солнце,
Зажмуриться глядевших на него?
Лицо того, кто был так безрассуден,
Так добрых от дурных не отличал,
Что был отлично свергнут Болингброком.
Величьем бренным светится лицо,
Но бренно, как величье, и лицо.
(С силой бросает зеркало на пол.)
Ну вот, оно лежит, в куски разбито,
И в том тебе урок, король угасший:
Как быстро скорбь разрушила лицо.⁵¹

Трагедия «Ричарда II» разыгралась на последней ступеньке лестницы. Главные сцены «Ричарда III» происходят на ее первой половине. Не существует трагизма истории без осознания. Трагедия начинается с момента, когда король замечает действие Великого Механизма. Это может произойти, когда он падает его жертвой или когда он палач. Это именно те минуты, в которые Шекспир осуществляет свою главную конфронтацию между нравственным порядком и законами истории.

Ричард III сравнивает себя с Макиавелли и является настоящим Государем. В любом случае он государь, который прочел «Государь». Политика для него чистая практика, искусство, целью которого является власть. Оно вне морали, как искусство строительства мостов или урок фехтования. Человеческие страсти — это глина. И люди — глина, из которой можно лепить что угодно. Весь мир — огромный кусок глины, который можно размять в руке. Ричард III — не только имя одного из королей, вступивших на большую лестницу. И не просто одна из множества королевских ситуаций, которые Шекспир показывал в своих Хрониках. Ричард III — интеллект Великого Механизма, его воля и сознание. Впервые Шекспир показал человеческое лицо Великого Механизма. Оно поражает своим уродством и гримасой жестокости. Но оно захватывает.

VII

Ричард III — первая из великих фигур, которых Шекспир наделяет цельностью исторического эксперимента, чтобы произвести свои трагические расчеты с реальным миром. Счет начинается со встречи Ричарда с Леди Анной. Это одна из величайших сцен, какие написал Шекспир, и одна из величайших, которые были когда-либо написаны.

Леди Анна идет за открытым гробом, в котором слуги несут останки ее тестя, короля Генриха VI. Ричард убил его в Тауэре. Перед этим убил ее мужа Эдуарда и ее отца, графа Варвика. Вчера? Год назад? Неделю назад или месяц? Время тут не существует. Оно сгущено до одной длинной ночи, до одной большой погребальной недели.

Ричард преграждает путь траурному кортежу. И в течение шести коротких минут, которые часы отмеряют на башне, на трех страницах шекспировского фолио, в сорока трех репликах диалога он приводит к тому, что та, у которой он убил мужа, отца и тестя, добровольно пойдет в его постель.

Остановитесь! Ставьте гроб на землю⁵².

Таковы первые слова Ричарда. Леди Анна похожа на фурий из античных трагедий, она вся — страдание и ненависть. Но Леди Анна хорошо знает, в какое время живет. Шекспир с первой минуты помещает сцену в страну страха и кошмаров, в страну, в которой страх обезволивает всех и в которой никто не уверен в своей жизни. Убегают от Ричарда алебардники, слуги бросают гроб на землю. Леди Анну уже не удивить. Она уже все видела:

Как? Вы дрожите? Все вы испугались?
Увы, не осуждаю вас: вы — смертны...⁵³

Леди Анна остается наедине с Ричардом. Она потеряла всех. Она уже свободна от страха. Плачет, умоляет и проклинает, издевается, насмехается, бранит:

А лютый зверь и тот ведь знает жалость.⁵⁴

И Ричард отвечает:

Не знаю жалости — вот и не зверь я⁵⁵.

Шекспир еще раз напоминает, что действие происходит на земле, самой суровой из звезд, и среди людей, более жестоких, чем звери. И чтобы произвести свой расчет, он ищет крайние, пограничные фигуры, которых отличает любовь и страдание, преступление и ненависть. Леди Анна пока еще в этом поединке сильнее. Ричард примитивно пытается отпереться от преступления, лжет. Леди Анна вынуждает его признаться. И только теперь, в мире, с которого сорваны иллюзии, в котором насилие становится явным, в котором убийца остается с глазу на глаз со своей жертвой, Ричард будет сильнее Анны. Он признается, что убил короля.

    ГЛОСТЕР

Пускай благодарит — туда он послан,
Где быть ему пристойней, чем средь нас.

    ЛЕДИ АННА

Тебе ж пристало только быть в аду.

    ГЛОСТЕР

Нет, место есть еще... Сказать посмею ль?

    ЛЕДИ АННА

Тюрьма?

    ГЛОСТЕР

Нет, ваша спальня.⁵⁶

Это миг первой победы Ричарда. Пока он лгал, юлил, отпирался от преступления — он признавал существование нравственного порядка. Теперь он его сокрушил. Они одни на сцене. Но они одни не только на сцене. Они одни в мире убийств, произвола, насилия и жестокости.

    ЛЕДИ АННА

Пускай беда живет там, где ты спишь.

    ГЛОСТЕР

То так и есть, пока не сплю я с вами.

    ЛЕДИ АННА

Я полагаю.⁵⁷

Леди Анна в этот момент уже погублена. Ричард выбил у нее землю из-под ног. Ведь весь жестокий механизм, смерть близких, казнь великих мужей королевства, борьба за власть и корону — все это было для нее и только ради нее. С мира содраны завесы, моральные устои разрушены, теперь история перестает существовать. Есть только женщина, мужчина и море пролитой крови.

    ГЛОСТЕР

Нет, ваша красота — причина смерти:
Она во сне тревожила меня,
Звала убить весь мир, чтоб час один
Прожить, прижавшись к вашей нежной груди.

    ЛЕДИ АННА

Когда б я это думала, убийца,
Ногтями б эту красоту содрала⁵⁸.

Шекспир обладает даром психологического ясновидения. В этой великой сцене стремительно, от реплики к реплике, предельно сжато, проделывает он свое путешествие к краю тьмы. Он сводит мир к элементарным силам: ненависти и вожделению. Леди Анна еще ненавидит Ричарда, но уже сама со своей ненавистью находится в мире, где существует только вожделение. На эту сцену следует смотреть сквозь наш собственный опыт, нужно отыскать в ней ночь оккупации, ночь концлагерей, ночь массовых преступлений. Нужно увидеть в ней жестокое время, когда рушатся все моральные устои, когда поочередно жертва становится палачом и палач — жертвой. Леди Анна плюет в лицо Ричарду, но это ее последний жест, последнее сопротивление перед тем, как сдаться.

Леди Анна отдается Ричарду не от страха. Она идет за ним, чтобы достичь дна. Чтобы самой себе доказать, что все законы мира перестали существовать. Потому что когда все утрачено, остается только память, которую также следует в себе убить. Нужно убить себя либо убить в себе последнюю каплю стыда. Леди Анна ложится в постель Ричарда, чтобы — вспомним Конрада — «погрузиться в разрушительную стихию».

Ибо если вся история только большая резня, что же остается, кроме прыжка в темноту, кроме выбора между смертью и наслаждением. И гениальность Шекспира — в навязывании Леди Анне именно такого выбора, последнего и единственного выбора, какой ей остался.

Ричард подает ей кинжал.

    ГЛОСТЕР

Не медли, нет: я Генриха убил;
Но красота твоя — тому причина.
Поторопись: я заколол Эдварда;
Но твой небесный лик меня принудил. [...]

    ЛЕДИ АННА

Встань, лицемер. Тебе хочу я смерти.
Но палачом твоим быть не желаю⁵⁹.

Через полвека была написана еще одна трагедия, в ней перед женщиной также стоит мужчина, убивший ее отца. Отец Химены оскорбил отца Родриго, и Родриго отомстил за бесчестье отца. Теперь Химена должна отомстить за отца и жаждет головы Родриго. На протяжении всей трагедии любовь и долг ведут между собой диалог в гладких александрийских стихах, в которых цезура ни разу не нарушается. Мир Корнеля тоже жесток, но в нем не нарушены ни его нравственные нормы, ни его духовный порядок. В нем сохраняются честь, любовь и закон. В королевских трагедиях Шекспира существуют только ненависть, вожделение и насилие, только Великий Механизм, который палача превращает в жертву и жертву — в палача. Герои Корнеля полны достоинства и уверены в себе. Они не испытывают сомнений, страсть ни на миг не покривит их губы. Они живут в мире, который ни на миг не дрогнет. И, быть может, поэтому они кажутся людьми с другой планеты. На глазах у зрителей они истово соревнуются в благородстве, но стоит оно им не много, оно не изменяет их внутренне. И ничего я с собой не могу поделать, но красивой риторике Корнеля, в которой страсти склоняются и спрягаются по нерушимым правилам грамматики, предпочитаю грубые сгустки шекспировского диалога:

    ЛЕДИ АННА

Твое б мне сердце знать!

    ГЛОСТЕР

Язык о нем сказал.

    ЛЕДИ АННА

Боюсь, что оба лгут.

    ГЛОСТЕР

Тогда нет правды в людях.

    ЛЕДИ АННА

Ну, спрячьте меч в ножны.

    ГЛОСТЕР

Скажите, что мы в мире.

    ЛЕДИ АННА

Узнаешь после ты.

    ГЛОСТЕР

В надежде жить ли мне?

    ЛЕДИ АННА

Все люди так живут⁶⁰.

Герои Корнеля сильнее мира, и нет тьмы в глубине их души. Но человечней и, может быть, современней, чем монументальная Химена, представляется мне Леди Анна, которая плюет в лицо убийце своего мужа, а потом ложится с ним в постель. У Шекспира все человеческие ценности хрупки, и мир сильнее человека. Неумолимый каток истории давит все и всех. Человек предопределен ситуацией, ступенью лестницы, на которой оказался. И эта ступень лестницы предельно ограничивает его свободу выбора.

В «Ричарде II» Шекспир сверг с трона не просто короля, а идею монаршей власти. В «Ричарде III» показал, как рушится в прах весь моральный порядок. Ричард II после большой сцены отречения просит принести ему зеркало. И, когда обнаруживает в нем свое неизменившееся лицо, разбивает его. Король стал человеком, корону сорвали с головы божьего помазанника. И мир не дрогнул в своих основах, и ничего не изменилось? Даже его собственное лицо. Так чем же была корона? Только видимостью.

Ричард III, затащив Леди Анну в свою постель, также требует зеркало. Все оказалось иллюзией: преданность, любовь, даже ненависть. Преступление ненаказуемо, красота выбрала уродство, судьбы человеческие — глина, которую можно мять в руках. Нет ни Бога, ни закона.

Против меня был Бог и суд, и совесть,
И не было друзей, чтоб мне помочь.
Один лишь дьявол да притворный вид.
Мир — и ничто. И все ж она моя⁶¹.

Ричард III требует зеркало. Но он умнее Ричарда II. Он требует зеркало, но одновременно зовет портных, чтобы шили ему новый костюм.

VIII

На этот неумолимый механизм царствований Шекспир смотрит без средневекового удивления и без иллюзий своих современников эпохи Возрождения. Солнце не вращается вокруг земли, и не существует ни порядка сфер, ни порядка природы. Король — не божий помазанник, а политика — всего лишь искусство достижения и удержания власти. Мир — зрелище, подобное буре или урагану; слабые лещины пригибаются к земле, большие деревья падают, вырванные с корнем. Жестоки законы истории, суровы законы природы, ужасны страсти, рождающиеся в сердце человеческом.

Только в комедиях обращается Шекспир к образам ренессансной утопии. По Арденскому лесу бродят влюбленные, сын обретает наследство, которого был лишен, свободные люди охотятся и распевают песни, справедливый правитель возвращает себе трон. Но даже история Арденского леса и жаркий сон летней ночи раздираются внутренними противоречиями. Гармония — лишь краткий миг тишины. Идиллия омрачена горькой насмешкой Жака.

Из всего творчества Шекспира до 1600 года, которое почтенные историки литературы девятнадцатого столетия назвали оптимистическим периодом, один только «Генрих IV», по крайней мере среди его шедевров, может быть назван безмятежной пьесой. В обоих «Ричардах» и в дальнейших «Генрихах» история является единственным действующим лицом (dramatis persona) трагедии. Героем «Генриха IV» является Фальстаф.

Все еще истребляют друг друга крупные феодалы. Король Генрих IV, который только что сбросил с трона Ричарда II, приказал его казнить и уничтожить его приспешников, не искупил свои преступления паломничеством в Святую Землю. Возмущены союзники, посадившие его на трон. Он для них новый тиран. Восстают Валлия и Шотландия. История опять начнется сначала. Но в «Генрихе IV» история уже только одно из многих действующих лиц драмы. Она происходит не только в королевском замке и на подворье у феодалов. Разыгрывается не только на полях сражений, в темницах Тауэра или на лондонской улице, по которой крадучись пробираются перепуганные горожане. Рядом с королевским замком стоит корчма «Кабанья голова», и король в этой корчме — Фальстаф. Между очередными частями строгой исторической хроники вплелась неожиданно сочная комедия Возрождения о толстом дворянине, который уже десятки лет не может из-за огромного брюха увидеть свои колени.

Предпочитаю обоих «Ричардов» «Генриху IV». Они для меня — образцы трагедии более глубокой и более строгой. В них Шекспир обнажает механизм власти напрямую, не прикрываясь уловками и фикциями. Он развенчивает королевское величие, лишает его всяких иллюзий. Ему достаточно для этого самой закономерности царствований, самого механизма истории. В «Генрихе IV» ситуация иная. Наследник трона — будущий народный герой, победитель французов под Азинкуром. «Генрих IV» — это уже патриотическая эпопея.

Шекспир никогда не отказывался от своих крупных противопоставлений. Он лишь иначе их выстраивает. Истребляющим друг друга феодалам он противопоставляет гаргантюическую фигуру Фальстафа. Сэр Джон Фальстаф — не только олицетворение ренессансной ненасытности жизни и ренессансного громкого смеха над небом и адом, над короной и над всеми законами королевства. Есть в этом толстом рыцаре простонародная мудрость и простонародный опыт. Он не позволит истории надуть себя. Шекспировский Фальстаф — насмешлив.

В «Генрихе IV» есть две прекрасные сцены. Первая из них — когда Фальстаф, которого принц назначил капитаном пехоты, марширует со своим отрядом в армию. Он рекрутировал одних оборванцев, нищих и калек. У кого только нашлось несколько грошей, откупились у капитана от вербовки. Юный принц с удивлением взирает на эту жалкую армию. Но Фальстаф хладнокровно говорит ему:

Ба! Они достаточно хороши, чтобы истыкать их копьями. Пушечное мясо, пушечное мясо! Они заполнят могилу не хуже других. Смертные люди, братец ты мой, смертные люди!⁶²

Вся эта сцена целиком могла оказаться в театре Брехта. И только после ее прочтения понятно, сколько Брехт взял у Шекспира.

Вторая сцена — это Фальстаф на поле битвы. Он оглядывается, где бы ему понадежнее спрятаться. И рассуждает сам с собой:

Что же такое честь? Слово. Что же заключено в этом слове? Воздух. Хорош барыш! Кто обладает честью? Тот, кто умер в среду. А он чувствует ее? Нет. Слышит ее? Нет. Значит, честь неощутима? Для мертвого — неощутима. Но, может быть, она будет жить среди живых? Нет. Почему? Злословие не допустит этого. Вот почему честь мне не нужна. Она не более чем щит с гербом, который несут за гробом. Вот и весь сказ.⁶³

В «Генрихе IV» все время противопоставляются друг другу две Англии. Крупные феодалы вырезают друг друга; юный наследник трона грабит купцов на дорогах и вместе с бандой висельников весело проводит время в трактирах. «Генрих IV» — одна из немногих шекспировских апологетических пьес. Юный принц вырастает в разумного и доблестного короля. Мораль, однако, достаточно ядовита. Оказывается, компания Фальстафа и бандитов как школа королевского величия гораздо лучше феодальной бойни. В конце концов, не такие уж это различные занятия. Достаточно вспомнить короля Иоанна:

А ты, племянник, в Англию спеши
И до приезда нашего мошны
Скупых аббатов растряси, свободу
Дай пленным ангелам: пускай война
Подкормится мясцом и салом мира.⁶⁴

IX

В последний раз мы должны вернуться к шекспировской метафоре большой лестницы. Ричард II растет вместе с трагедией. На первой половине лестницы он король лишь номинально, и только на последней ступеньке наступает великое трагическое сближение. Он обретает человеческое лицо. Драматическая перспектива «Ричарда III» обратная. В первой части трагедии он — разум Великого Механизма, демиург истории, макиавеллиевский Государь. Но Шекспир мудрее автора «Государя». Ричард III, по мере того как поднимается по большой лестнице, все больше мельчает. Как если бы его захватывал и поглощал Великий Механизм. Постепенно он становится лишь одним из его колесиков. Перестал быть палачом — стал жертвой. Угодил в шестеренки.

Герцог творил историю. Весь мир был для него куском глины, который он мял в своих руках. И вот теперь сам он — кусок глины, который мнет кто-то другой. В Хрониках Шекспира меня всегда поражает его умение видеть момент, когда история загоняет всесильного до тех пор герцога в тупик. Когда тот, кто творил историю — или ему казалось, что он творит ее, — становится лишь ее объектом. Когда Великий Механизм оказывается сильнее того, кто приводил его в движение.

Ричард III в последнем акте трагедии — только имя преследуемого короля. Сцена переносится с поля битвы на поле битвы. За ним гонятся. Он убегает. Он все слабее. Его настигли. Он уже лишь спасает свою жизнь.

Коня, коня! Венец мой за коня!⁶⁵

Так вот какова цена всему. Вот действительная цена власти, цена истории, цена короны божьего помазанника. Один хороший конь дороже целого королевства. Это последняя фраза большого цикла Хроник Шекспира.

X

Несколько лет назад в Варшавском Доме Культуры на Электоральной Вошчерович с группой молодых актеров из «Атенеума» сыграл, нет, показал несколько сцен из «Ричарда III».^* Зал был набит публикой, маленький островок эстрады почти тонул в толпе. Свет обычный, никакого оформления. Вошчерович сбросил пиджак, остался в черном толстом свитере с высоким воротом. Левый рукав он закатал, обнажилась культя руки. На указательном пальце правой — большой перстень. Больше ничего. Брылювна играла Леди Анну. В обычном платье. Человек в черном свитере убил ее отца и ее мужа. Теперь он хотел, чтобы она легла с ним. Черный свитер, закрывающий часть подбородка, напоминал кольчугу. Но разве нужна кольчуга, чтобы убивать? Такого Шекспира я не видел прежде никогда. Такого сгущенного Шекспира. С того времени я ждал «Ричарда» с Вошчеровичем.

Он быстро прошел первые несколько шагов, слегка волоча ногу. Остановился. Начал смеяться. Говорит, что закончилась война, что наступил мир, что можно отложить зазубрившийся меч. Сверху опускается решетка. Одна, другая, потом третья, потом четвертая. Ричард говорит сам с собой, не с нами. Снова смеется — над собой, не над нами. У него широкое лицо, взлохмаченные волосы, он в грязном рваном плаще. Так Вошчер мог бы начать роль Сганареля; с той же личиной, в том же тоне, с тем же смехом. Раскорячился, свисает культя левой руки.

Оливье сначала очаровывал. Лишь слегка обозначал увечье, был великолепен и грозен. Он брат короля. Вошчер на смехе произносит слова о мире. Этот безобразный карлик начинает с шутовства. Это первое открытие и первый шок. Он ниже всех, он вынужден задирать голову, чтобы смотреть им в лицо. Он комичен. Он знает об этом, он знает все.

В театре девятнадцатого века Ричарда играли трагики и в духе трагедии. Играли патологию или крупного злодея, или «сверхчеловека». Вошчерович первый выстраивает роль Ричарда средствами комического актера. Его Ричард паясничает, падает на колени, изображает сострадание, гнев и добродушие, бешенство и вожделение, даже жестокость. Его Ричард находится над любой ситуацией, не отождествляет себя с ней, он только разыгрывает ситуацию. Он не существует, он только делает вид. Вошчерович большой актер, но еще большим актером является его Ричард. Актер в буквальном смысле — тот, который играет и который разыгрывает. В процессуальной терминологии актер — истец, не ответчик. Так же говорят о великих актерах истории. Они ее играют и разыгрывают. Не стыдятся шутовства. Они вообще не стыдятся. Так же, как актер не стыдится ни одной из ролей, которые должен играть. Потому что он их только разыгрывает. Он над ролью. Если он режиссер, он выбирает роль и навязывает ситуацию. Тогда все для него театр. «Разыграл» всех. Когда остается один на пустой земле, может смеяться. Может даже признать самого себя шутом. Сверхшутом.

Шекспир очень любил сравнивать жизнь с театром. Сравнение античное, но только Шекспир придал ему глубину и остроту. «Театрум Мунди» («Театр Мира») не трагичен и не комичен. В нем есть только актеры — трагические или комические. Какова в этом театре роль тирана? Когда я писал о Ричарде, он казался мне безличным, как история. Он был для меня сознанием Великого Механизма и разумом Великого Механизма. Он приводил в движение каток истории, потом этот каток проедет по нему. Ричард даже не был жестоким. Он не укладывался в психологию. Он был только историей. Одним из ее повторяющихся периодов. У него не было лица.

Но актер, играющий Ричарда, должен обладать лицом. У Ричарда Вошчеровича широкое лицо, и он смеется. Его смех потрясает. Самый страшный тиран — тот, который сам себя признал шутом. И весь мир — великим балаганом. Из всех исполнителей Ричарда первым так прочитал Шекспира Вошчерович. Думается, прочитал гениально. Он начинает роль с шутовства, и шутовство — ее материал. Все жесты — шутовские. Жесты лисьи и жесты жестокие, жесты любовные и жесты властные. Но шутовство — это не только жесты. Шутовство — это философия.

Шутовство — высшая форма презрения. Абсолютного презрения.

Ричард уже стал королем. Теперь у него на плечах королевская мантия. Мантия сшита за несколько часов. Другие могут наряжаться — ему не нужны наряды. Он постоянно торопится. У других есть время на глупости, у него нет времени. На пустую сцену выносят трон. Он похож на виселицу, сколоченную из досок. Этот карлик сидит теперь высоко, как паук. В руках у него королевские регалии. Их он тоже презирает. Скипетр положил себе под ноги. Что такое скипетр? Золотая палка. Ричард знает цену этой палке.

Ричард перестает быть шутом только в последнем акте. До сих пор он играл взрывы бешенства и взрывы ярости, играл благочестие, играл даже страх. Теперь он боится по-настоящему. До сих пор он выбирал роль и был надо всеми. Теперь становится самим собой: человеком, которого хотят убить. Этой роли Ричард принять не хочет, но вынужден. Он уже не смеется. Теперь он неуклюжий уродливый карлик. Через минуту его заколют, как кабана. С головы тирана сорвут корону.

О мире теперь будет говорить новый, молоденький король. Сверху опускаются решетки. Одна, другая, потом третья, потом четвертая. Генрих VII говорит о мире, о прощении, о справедливости. И вдруг пустит петуха — как у Ричарда, на один миг скривится у него лицо, той самой гримасой. Опускаются решетки. Лицо нового короля снова сияет.

Примечания

*. «Ричард III». Постановка и обработка текста Яцека Вошчеровича. Сценография Войцеха Сечиньского. Театр «Атенеум» в Варшаве, премьера 17 октября 1960 г.

1. Здесь и далее цитируется в переводе Н. Рыковой.

2.

What! Do you tremb'e? are you all afraid?
Alas! I blame you not, for you are mortal.
      («Ричард III», I, 2. Здесь и далее цитируется в переводе Анны Радловой)

3. В Босворте произошло последнее сражение между Белой и Алой Розами, в котором Ричард III потерпел поражение.

4.

Then thus: —
Edward the Third, my lords, had seven sons:
The first, Edward the Black Prince, Prince of Wales;
The second, William of Hatfield; and the third,
Lionel duke of Clarence; next to whom
Was John of Gaunt, the duke of Lancaster;
The fifth was Edmund Langley, duke of York;
The sixth was Thomas of Woodstock, duke of Gloster;
William of Windsor was the seventh and last.
      («Генрих VI», ч. 2, II, 2; здесь и далее цитируется в переводе Е. Бируковой)

5.

For God's sake, let us sit upon the ground,
And tell sad stories of the death of kings: —
How some have been depos'd; some slain in war;
Some haunted by the ghosts they have depos'd;
Some poison'd by their wives; some sleeping kill'd;
All murder'd...
      («Ричард II», III, 2. Здесь и далее цитируется в переводе Мих. Донского.)

6.

Не cannot live [...] and must not die
Till George be pack'd with post-horse up to heaven. —
I'll in, to urge his hatred more to Clarence,
With lies well steel'd with weighty arguments. [...]
Which done, God take King Edward to his mercy,
And leave the world for me to bustle in.
      («Ричард III», I, 1.)

7.

    QUEEN MARGARET

I had an Edward, till a Richard kill'd him;
I had a Harry, till a Richard kill'd him;
Thou hadst an Edward, till a Richard kill'd him;
Thou hadst a Richard, till a Richard kill'd him.

    DUCHESS OF YORK

I had a Richard too, and thou didst kill him;
I had a Rutland too, thou holp'st to kill him. [...]

    QUEEN MARGARET

Thy Edward he is dead, that kill'd my Edward;
Thy other Edward dead, to quit my Edward;
Young York he is but boot [...]
Thy Clarence he is dead, that stabb'd my Edward;
And the beholders of this tragic play,
Th'adulterate Hastings, Rivers, Vaughan, Grey,
Untimely smother'd in their dusky graves.
      («Ричард III», IV, 4.)

8.

The flattering index of a direful pageant;
One heav'd а-high to be hurl'd down below.
      («Ричард III», IV, 4.)

9.

      ...that is a step
On which I must fall down, or else o'erleap.
      («Макбет», I, 4. Здесь и далее цитируется в переводе Ю. Корнеева, за исключением особо указанных случаев.)

10.

Fetch hither Richard, that in common view
He may surrender; so we shall proceed
Without suspicion.
      («Ричард II», IV, 1.)

11.

Alack! why am I sent for to a king
Before I have shook off regal thoughts
Wherewith I reign'd? I hardly yet have learn'd
To insinuate, flatter, bow, and bend my knee. [...]
Yet I well remember
The favours of these men: were they not mine?
Did they not sometime cry, 'All hail' to me?
      («Ричард II», IV, 1.)

12.

No more, but that you read
These accusations, and these grievous crimes
Committed by your person and your followers
Against the state and profit of this land;
That, by confessing them, the souls of men
May deem that you are worthily depos'd.
      («Ричард II», IV, l.)

13.

Must I do so? and must I ravel out
My weav'd-up follies? Gentle Northumberland,
If thy offences were upon record,
Would it not shame thee in so fair a troop
To read a lecture of them?
      («Ричард II», IV, 1.)

14.

    NORTHUMBERLAND

My lord, dispatch; read o'er these articles.

    KING RICHARD

Mine eyes are full of tears, I cannot see:
And yet salt water blind them not so much
But they can see a sort of traitors here.
Nay, if I turn mine eyes upon myself,
I find myself a traitor with the rest;
For I have given my soul's consent
T'undeck the pompous body of a king...
      («Ричард II», IV, 1.)

15.

    KING RICHARD

Then give me leave to go.

    BOLINGBROKE

Whither?

    KING RICHARD

Whither you will, so I were from your sights.

    BOLINGBROKE

Go, some of you, convey him to the Tower. [...]
On Wednesday next we solemnly set down
Our coronation: lords, prepare yourselves.
      («Ричард II», IV, 1.)

16.

    NORTHUMBERLAND

First, to thy sacred state wish I all happiness.
The next news is: I have to London sent
The heads of Salisbury, Spencer, Blunt, and Kent. [...]

    BOLINGBROKE

We thank thee, gentle Percy, for thy pains;
And to thy worth will add right worthy gains.

    FITZWATER

My lord, I have from Oxford sent to London
The heads of Brocas and Sir Bennet Seely,
Two of the dangerous consorted traitors
That sought at Oxford thy dire overthrow.

    BOLINGBROKE
Thy pains, Fitzwater, shall not be forgot;
Right noble is thy merit, well I wot.
      («Ричард II», IV, 1.)

17.

    EXTON

Didst thou not mark the king, what words he spake —
'Have I no friend will rid me of this living fear?'
Was it not so?

    SERVANT

Those were his very words.

    EXTON

'Have I no friend?' quoth he: he spake it twice,
And urg'd it twice together, — did he not?

    SERVANT

He did.
      («Ричард II», V, 4.)

18.

Great king, within this coffin I present
Thy buried fear: herein all breathless lies
The mightiest of thy greatest enemies,
Richard of Bordeaux, by me hither brought.
      («Ричард II», V, 6.)

19.

They love not poison that do poison need.
      («Ричард II», V, 6.)

20.

    ARCHBISHOP OF YORK

Good madam, be not angry with the child.

    QUEEN ELIZABETH

Pitchers have ears.
      («Ричард III», II, 4.)

21.

    ARCHBISHOP OF YORK

Here comes a messenger. What news?

    MESSENGER

Such news, my lord, as grieves me to report

    QUEEN ELIZABETH

How doth the prince?

    MESSENGER

Well, madam, and in health.

    DUCHESS OF YORK

What is thy news, then?

    MESSENGER

Lord Rivers and Lord Grey are sent to Bomfret.
With them Sir Thomas Vaughan, prisoners.

    DUCHESS OF YORK

Who hath committed them?

    MESSENGER

The mighty dukes, Gloster and Buckingham.

    QUEEN ELIZABETH

For what offence?

    MESSENGER

The sum of all I can I have disclosed;
Why or for what the nobles were committed
Is all unknown to me, my gracious lady.
      («Ричард III», II, 4.)

22.

    THIRD CITIZEN

Doth the news hold of good King Edward's death?

    SECOND CITIZEN

Ay, sir; it is too true; God help the while!

    THIRD CITIZEN

Then, masters, look to see a troublous world.

    FIRST CITIZEN

No, no; by God's good grace, his son shall reign. [...]

    THIRD CITIZEN

For emulation, who shall now be nearest,
Will touch us all too near, it God prevent not.
O, full of danger is the Duke of Gloster!
And the queen's sons and brothers naught and proud!
And were they to be rul'd, and not to rule,
This sickly land might solace as before.

    FIRST CITIZEN

Come, come, we fear the worst; all will be well.

    THIRD CITIZEN

When clouds are seen, wise men put on their cloaks.
      («Ричард III», II, 3.)

23.

You are too senseless-obstinate, my lord,
Too ceremonious and traditional:
Weigh it but with the grossness of this age...
      («Ричард III», III, 1.)

24.

My lord, you shall o'er-rule my mind for once.
      («Ричард III», III, 1.)

25.

    MESSENGER

My lord! my lord!

    HASTINGS

Who knocks?

    MESSENGER

One from the Lord Stanley.

    HASTINGS

What is't o'clock?

    MESSENGER

Upon the stroke of four.

    HASTINGS

Cannot thy master sleep these tedious nights?

    MESSENGER

So it appears by that I have to say.
First, he commends him to your noble self.

    HASTINGS

What then? [...]

    MESSENGER

Besides, he says there are two councils held.
    («Ричард III», III, 2.)

26.

If presently you will take horse with him,
And with all speed post with him towards the north,
To shun the danger that his soul divines.
      («Ричард III», III, 2.)

27.

Go, fellow, go, return unto thy lord;
Bid him not fear the separated councils:
His honour and myself are at the one,
And at the other is my good friend Catesby. [...]
Tell him his fears are shallow, wanting instance:
And for his dreams, I wonder he's so simple
To trust the mockery of unquiet slumbers:
To fly the boar before the boar pursues,
Were to incense the boar to follow us,
And make pursuit where he did mean no chase.
Go, bid thy master rise and come to me;
And we will both together to the Tower,
Where, he shall see, the boar will use us kindly.
      («Ричард III», III, 2.)

28.

    BUCKINGHAM

Who knows the lord Protector's mind herein?
Who is most inward with the noble duke?

    BISHOP OF ELY

Your Grace, we think, should soonest know his mind.

    BUCKINGHAM

Who? I, my lord? We know each other's faces,
But for our hearts, he knows no more of mine
Than I of yours; nor I no more of his
Than you of mine.
Lord Hastings, you and he are near in love.

    HASTINGS

I thank his Grace, I know he loves me well;
But, for his purpose in the coronation,
I have not sounded him, nor he deliver'd
His gracious pleasure any way therein;
But you, my noble lords, may name the time.
      («Ричард III», III, 4.)

29.

My Lord of Ely, when I was last in Holborn,
I saw good strawberries in your garden there;
I do beseech you send for some of them.
      («Ричард III», III, 4.)

30.

    STANLEY

What of his heart perceive you in his face
By any likelihood he shew'd to-day?

    HASTINGS

Marry, that with no man here he is offended;
For, were he, he had shewn it in his looks.

    STANLEY

I pray God he be not, I say.
      («Ричард III», III, 4.)

31.

I pray you all, tell me what they deserve
That do conspire my death with devilish plots
Of damned witchcraft, and that have prevailed
Upon my body with their hellish charms?
      («Ричард III», III, 4.)

32.

The tender love I bear your Grace, my lord,
Makes me most forward in this noble presence
To doom th'offenders, whosoe'er they be;
I say, my lord, they have deserved death.
      («Ричард III», III, 4.)

33.

    GLOSTER

Then be your eyes the witness of their evil:
Look how I am bewitch'd; behold mine arm
Is, like a blasted sapling, wither'd up:
And this is Edward's wife, that monstrous witch,
Consorted with that harlot-strumpet Shore,
That by their witchcraft thus have marked me.

    HASTINGS

If they have done this thing, my gracious lord —

    GLOSTER

If! Thou protector at this damned strumpet,
Talk'st thou of'ifs? Thou art a traitor:
Off with his head! — now, by Saint Paul, I swear,
I will not dine until I see the same.
Lovel and Ratcliff, look that it be done.
      («Ричард III», III, 4.)

34.

    MAYOR OF LONDON

Now, fair befall you! he deserv'd his death;
And your good Graces both have well proceeded,
To warn false traitors from the like attempts. [...]

    BUCKINGHAM

Yet had we not determin'd he should die,
Until your lordship came to see his end;
Which now the loving haste of these our friends,
Somewhat against our meaning, have prevented:
Because, my lord, we would have had you heard
The traitor speak, and timorously confess
The manner and the purpose of his treason;
That you might well have signified the same
Unto the citizens, who haply may
Misconster us in him, and wail his death.

    MAYOR OF LONDON

But, my good lord, your Grace's word shall serve,
As well as I had seen and heard him speak;
And do not doubt, right noble princes both,
But I'll acquaint our duteous citizens
With all your just proceedings in this case.
      («Ричард III», III, 5.)

35.

Here is th'indictment of the good Lord Hastings;
Which in a set hand fairly is engross'd,
That it may be to-day read o'er in Paul's.
And mark how well the sequel hangs together:
Eleven hours I have spent to write it over,
For yesternight by Catesby was it sent me;
The precedent was full as long a-doing:
And yet within these five hours Hastings liv'd,
Utainted, unexamined, free, at liberty.
Here's a good world the while! Why, who's so gross
That cannot see this palpable device?
Yet who so Gold but says he sees it not?
Bad is the world; and all will come to naught,
When such ill dealing must be seen in thought
      («Ричард III», III, 6.)

36. Так дословно у Шекспира. У Радловой всего лишь «Да, свет таков!» Смысловая разница очевидна. (Примечание переводчика.)

37. «Правдивая история Ричарда III».

38.

Go, hie thee, hie thee from this slaughter house,
Lest thou increase the number of the dead!
      («Ричард III», IV, 1.)

39.

    FIRST MURDERER.

What, art thou afraid?

    SECOND MURDERER.

Not to kill him, having a warrant for it; but to be damn'd for killing him, from the which no warrant can defend me.

(«Ричард III», I, 4.)

40.

    SECOND MURDERER.

I'll not meddle with it, it is dangerous thing; it makes a man a coward; a man cannot steal, but it accuseth him; he cannot swear, but it checks him; he cannot lie with his neighbour's wife, bat it detects him; it is a blushing shame-faced spirit that mutinies in a man's bosom; it fills one full obstacles; it made me once restore a purse of gold that by chance I found; it beggars any man that keeps it; it is turn'd out of all towns and cities for a dangerous thing; and every man that means to live well, endeavours to trust to himself and to live without it.

(«Ричард III», I, 4.)

41.

    CLARENCE.

In God's name, what art thou?

    FIRST MURDERER.

A man, as you are.

    CLARENCE.

But not, as I am, royal.

    FIRST MURDERER.

Nor you, as we are, loyal.
      («Ричард III», I, 4.)

42.

    CLARENCE

Wherein, my friends, have I offended you?

    FIRST MURDERER

Offended us you have not, but the king.

    CLARENCE

I shall be reconcil'd to him again.

    SECOND MURDERER

Never, my lord; therefore prepare to die. [...]

    FIRST MURDERER

What we will do, we do upon command.

    SECOND MURDERER

And he that hath commanded is the king.
      («Ричард III», I, 4.)

43.

    MAYOR OF LONDON

See, where his Grace stands 'tween two clergymen!

    BUCKINGHAM

Two props of virtue for a Christian prince,
To stay him from the fall of vanity.
      («Ричард III», III, 7.)

44.

    MAYOR OF LONDON

Do, good my lord; your citizens entreat you.

    BUCKINGHAM

Refuse not, mighty lord, this proffer'd love.

    CATESBY

O! make them joyful, grant their lawful suit!
      («Ричард III», III, 7.)

45.

Come, let us to our holy work again.
      («Ричард III», III, 7.)

46.

Well said, old mole! canst work i'th'earth so fast?
A worthy pioneer!
      («Гамлет», I, 5. Здесь и далее цитируется в переводе Б. Пастернака.)

47.

    ...for within the hollow crown
That rounds the mortal temples of a king
Keeps Death his court; and there the antick sits,
Scoffing his state and grinning at his pomp;
Allowing him a breath, a little scene,
To monarchize, be fear'd and kill with looks. [...]
      and humour'd thus,
Comes at the last, and with a little pin
Bores through his castle-wall, and — farewell king!
      («Ричард II», III, 2.)

48.

Not all the water in the rough rude sea
Can wash the balm from an anointed king;
The breath of worldly men cannot depose
The deputy elected by the Lord.
      («Ричард II», III, 2.)

49.

The heavens themselves, the planets, and this centre
Observe degree, priority, and place,
Insisture, course, proportion, season, form,
Office and custom, in all line of order:
And therefore is the glorious planet Sol
In noble eminence enthron'd and sphered
Amidst the other; whose med'cinable eye
Corrects the ill aspects of planets evil,
And posts, like the commandment of a king,
Sans check, to good and bad: but when the planets
In evil mixture, to disorder wander,
What plagues, and what portents, what mutiny,
What raging of the sea, shaking of earth,
Commotion in the winds, frights, changes, horrors,
Divert and crack, rend and deracinate
The unity and married calm of states
Quite from their fixture! O! when degree is shaked,
Which is the ladder to all high designs,
The enterprise is sick!
      («Троил и Крессида», I, 3. Здесь и далее цитируется в переводе Т. Гнедич.)

50.

    ...what can we bequeath
Save our deposed bodies to the ground?
Our lands, our lives, and all are Bolingbrokes,
And nothing can we call our own but death,
And that small model of the barren earth
Which serves as paste and cover to our bones. [...]
      ...Throw away respect,
Tradition, form, and ceremonious duty,
For you have but mistook me all this while:
I live with bread like you, feel want,
Taste grief, need friends: — subjected thus,
How can you say to me, I am a king?
      («Ричард II», III, 2.)

51.

Give me the glass, and therein will I read. —
No deeper wrinkles yet? Hath sorrow struck
So many blows upon this face of mine,
And made no deeper wounds! — O, flattering glass!
Like to my followers in prosperity,
Thou dost beguile me! Was this face the face
That every day under his household roof
Did keep ten thousand men? Was this the face
That, like the sun, did make beholders wink?
Was this the face that fac'd so many follies
And was at last out-fac'd by Bolingbroke?
A brittle glory shineth in this face:
As brittle as the glory is the face;
For there it is, crack'd in a hundred shivers.
Mark, silent king, the moral of this sport...
      («Ричард II», IV, 1.)

52.

Stay, you that bear the corse, and set it down!
      («Ричард III», I, 2.)

53.

What! do you tremble? are you all afraid?
Alas! I blame you not; for you are mortal.
      («Ричард III», I, 2.)

54.

No beast so fierce but knows some touch of pity.
      («Ричард III», I, 2.)

55.

But I know none, and therefore am no beast.
      («Ричард III», I, 2.)

56.

    GLOSTER

Let him thank me, that holp to send him thither.
For he was fitter for that place than earth.

    LADY ANNE

And thou unfit for any place but hell.

    GLOSTER

Yes, one place else, if you will hear me name it.

    LADY ANNE

Some dungeon.

    GLOSTER

Your bed-chamber.
      («Ричард III», I, 2.)

57.

    LADY ANNE

I'll rest beside the chamber where thou liest!

    GLOSTER

So will it, madam, till I lie with you.

    LADY ANNE

I hope so.
      («Ричард III», I, 2.)

58.

    GLOSTER

Your beauty was the cause of that effect;
Your beauty, that did haunt me in my sleep
To undertake the death of all the world,
So might I live one hour in your sweet bosom.

    LADY ANNE

If I thought that, I tell thee, homicide,
These nails should rend that beauty from my cheeks.
      («Ричард III», I, 2.)

59.

    GLOSTER

Nay, do not pause; for I did kill King Henry;
But 'twas thy beauty that provoked me.
Nay, now dispatch; 'twas I that stabb'd young Edward,
But 'twas thy heavenly lace that set me on. [...]

    LADY ANNE

...though I wish thy death,
I will not be thy executioner.
      («Ричард III», I, 2.)

60.

    LADY ANNE

I would I knew thy heart.

    GLOSTER

Tis figur'd in my tongue.

    LADY ANNE

I fear me both are false.

    GLOSTER

Then never man was true.

    LADY ANNE

Well, well, put up your sword.

    GLOSTER

Say, then, my peace is made.

    LADY ANNE

That shah thou know hereafter.

    GLOSTER

But shall I live in hope?

    LADY ANNE

All men, I hope, live so.
      («Ричард III», I, 2.)

61.

Having God, her conscience, and these bars against me.
And I no friends to back my suit withal
But the plain devil and dissembling looks,
And yet to win her, — all the world to nothing!
      («Ричард III», I, 2.)

62.

Tut, tut; good enough to toss; food for powder, food for powder; they'll fill a pit as well as better: tush, man, mortal men, mortal men.

(«Генрих IV», ч. 1, IV, 2.)

63.

What is honour? a word. What is that word honour? air. A trim reckoning! Who hath it? he that died o'Wednesday. Doth he leel it? no. Doth he hear it? no. 'Tis insensible then? yea, to the dead. But will it not live with the living? no. Why? Detraction will not suffer it. Therefore I'll none of it: honour is a mere scutcheon; and so ends my catechism.

(«Генрих IV», ч. 1, V, 1.)

64.

Cousin, away for England: haste before:
And, ere our coming, see thou shake the bags
Of hoarding abbots; their imprison'd angels
Set thou at liberty the fat ribs of peace
Must by the hugry now be fed upon.
      («Король Иоанн», III, 4.)

65. A horse! a horse! my kingdom for a horse!

      («Ричард III», 5, 4.)

Предыдущая страница

К оглавлению

Следующая страница