Видимость и сущность

Если мир устроен разумно, то видимость и сущность должны быть в согласии. В ранних пьесах Шекспира в общем это соответствие соблюдается. В Ричарде III нравственное уродство получает выражение уже в его внешнем облике. И, наоборот, добрые люди приятны, благообразны, красивы. Однако уже в первых пьесах Шекспир порой отступает от подобной гармонии, и, пожалуй, наиболее выразительным примером служит один из «двух веронцев» — Протей, самое имя которого свидетельствует о его изменчивости.

В «Ромео и Джульетте» ясно говорится о двойственности природы и несоответствии видимости предмета его сущности. Ученый монах Лоренцо, держа в руке красивый цветок, размышляет:

Нет в мире самой гнусной из вещей,
Чтоб не могли найти мы пользы в ней.
Но лучшее возьмем мы вещество,
И если только отвратим его
От верного его предназначенья, —
В нем будут лишь обман и обольщенья...
...Вот так и в этом маленьком цветочке:
Яд и лекарство — в нежной оболочке;
Его понюхать — и прибудет сил,
Но стоит проглотить, чтоб он — убил.

(РДж, II, 3, 17. ТЩК)

Еще более определенно высказывается об этом в «Венецианском купце» Бассанио. Приехав свататься к Порции, он должен сделать выбор между тремя ларцами — золотым, серебряным и свинцовым. И вот как он рассуждает:

...Внешним вид от сущности далек:
Мир обмануть не трудно украшеньем;
В судах нет грязных, низких тяжб, в которых
Нельзя бы было голосом приятным
Прикрыть дурную видимость. В религии —
Нет ереси, чтоб чей-то ум серьезный
Не принял, текстами не подтвердил,
Прикрыв нелепость пышным украшеньем.
Нет явного порока, чтоб не принял
Личину добродетели наружно.

(III, 2, 73. ТЩК)

Трусы прикидываются храбрыми, уродливые приобретают искусственную красоту, ничтожества окружают себя торжественной пышностью. Все это —

      Личина правды, под которой
Наш хитрый век и самых мудрых ловит.

В комедиях противоречие между видимостью и сущностью к тяжелым последствиям, как правило, не ведет, а главное — мир, изображенный в них, таков, что истина в конце концов открывается и все заканчивается благополучно. В трагедиях — иное. В них противоречие между видимостью и сущностью составляет один из главных мотивов.

В трагедии датского принца уже в самом начале возникает эта тема. Когда Клавдий и Гертруда убеждают Гамлета, что смерть его отца, в конце концов, естественное явление, ибо все смертны, и королева спрашивает сына, что ему «столь необычным кажется», тот отвечает:

Мне кажется? Нет, есть. Я не хочу
Того, что кажется.

(I, 2, 76. МЛ)

Как мы знаем, вскоре истина открывается ему: произошло страшное убийство брата братом. То, что выдавали за естественную смерть, оказалось неслыханным злодейством, и злодей ходит перед всем миром с личиной благожелательства. Между обликом Клавдия и его сущностью нет никакого соответствия. И, хоть это самое малое, что можно о нем сказать, Гамлет подмечает и то, что Клавдий — «улыбчивый подлец»:

      надо записать.
Что можно жить с улыбкой и с улыбкой
Быть подлецом...

(I, 5, 107. МЛ)

Гамлет обнаруживает далее, что не только Клавдий, другие тоже таят за привлекательной внешностью зло и пороки. Обходительность иногда скрывает измену, и даже Офелия невольно оказывается в таком положении, что ее любовь используют против Гамлета. Но раз мир за своею внешностью прячет сущность, Гамлет тоже решает быть ему под стать. Его безумие — маска для того, чтобы скрыть от всех его намерение отомстить Клавдию. Он то надевает личину, то снимает ее. Враги Гамлета тоже маскируются. Лаэрт делает вид, что все позабыто, и вызывает Гамлета на дружеский поединок в фехтовании, который является не чем иным, как тщательно устроенной ловушкой.

Несоответствие между красотой и душевными качествами составляет один из главных трагических мотивов «Троила и Кресиды». Троянский принц покорен несравненной красотой дочери жреца Калхаса:

Когда ты говоришь: «Она прекрасна»,
Ее глаза, улыбка, нежный голос.
Ее уста и кудри возникают
В открытой ране сердца моего.
Не вспоминай ее прекрасных рук:
Все белое темнеет перед ними
И собственной стыдится черноты,
А по сравненью с их прикосновеньем
Лебяжий пух покажется грубее,
Чем пахаря корявая ладонь.

(I, 1, 52. ТГ)

Их недолгая близость кончается, когда Крессиду отправляют в греческий лагерь, к отцу. Троил пробирается туда, чтобы проверить, хранит ли она обещанную верность. Он становится свидетелем ночного свидания Крессиды с красавцем Диомедом. Троил не верит своим глазам: то какая-то другая Крессида, не та, которую он любил:

О, если красота имеет сердце,
А сердце клятвы свято соблюдает,
А клятвы соблюдать нас учат боги,
И если есть во всем закон и смысл.
Так это не она.

(V, 2, 138. ТГ)

Но свидетелями ласк Крессиды и Диомеда были также Улисс и Терсит. Да и сам Троил понимает, что перед ним реальность. Ум его потрясен, — как согласовать идеальный облик Крессиды с ее реальным существом? В его душе великая борьба:

Как странно неделимое двоится,
Становится и небом и землей;
Но так неуловимо их различье,
Что даже тонкой нитью Арахнеи
Нельзя его в пространстве обозначить.

(V, 2, 148. ТГ)

Именно неуловимость этой грани поражает Троила: он не в состоянии различить, где кончается та Крессида, которая любила его, и где начинается та, которая любит теперь Диомеда. Она такая же, какой знал ее он, и одновременно уже и другая. В чем же ее сущность? В чем сущность человека вообще, если так легко меняются душевные склонности?

Перемена, происшедшая с Крессидой, произвела па Троила столь сильное воздействие, что в свою очередь изменился и он сам. Мужественным он был всегда, но его воинственность умерялась вполне мирными склонностями и в особенности жаждой личного счастья: Троил настолько рыцарствен, что даже измена не заставит его отказаться от любви, навеки овладевшей его сердцем. Но если счастья он лишился, то будет теперь мстить за поруганное чувство:

        Никогда,
Никто, нигде так не любил, как я!
Крессиду так же страстно я люблю,
Как страстно Диомеда ненавижу.

(V, 2, 165)

Месть за себя дополнится потом желанием отплатить Ахиллу за убийство Гектора. Но вернемся к нашей теме.

В «Отелло» — новый вариант мотива несходства сущности и явления. Это несоответствие бросается в глаза уже тогда, когда нам становится очевидно, что герой трагедии — мавр. По понятиям венецианцев, среди которых живет Отелло, его черная кожа — свидетельство принадлежности к низшей расе. Это подчеркивается возмущением Брабанцио, который не представляет себе, чтобы его дочь могла в здравом уме связаться с чернокожим. Так думает и Яго, уверенный, что лишь изощренная похоть побудила златоволосую венецианку к браку с «черным бараном», и ему нетрудно уверить в том же Родриго.

Дездемона первая поняла, что за необычной внешностью Отелло таятся духовные качества, превосходящие все, что она встречала в своем окружении: «Лицом Отелло был мне дух Отелло» (I, 3, 253). И дож, успокаивая Брабанцио, подтверждает ее мнение:

Раз доблесть — это светоч плодотворный,
То зять ваш — светлый, а никак не черный.

(I, 291. МЛ)

В Дездемоне Отелло находит полное соответствие душевных качеств ее внешней красоте.

Душевная гармония между ними сменяется разладом, который посеял Яго. Поручик является единственным персонажем в трагедии, который, подобно Клавдию в «Гамлете», под внешним обликом честности скрывает душу преступника. Через всю трагедию красной нитью проходит противоречие между мнимой «честностью» Яго и его злодейством.

Клевета Яго приводит благородного мавра к мысли, что, может быть, ему только казалось, будто Дездемона ценила его светлую душу и не замечала черной кожи. После всех наветов Яго его пронзает мысль: «Я черен, вот причина» (III, 3, 263). Дездемона уже больше не кажется ему тем прекрасным, светлым божеством, которому он так любовно поклонялся:

      Ее, как лик Дианы,
Сиявший образ чернотой сравнялся
С моим лицом.

(III, 3, 387. МЛ)

Несоответствие внешнего облика с сущностью, красота Дездемоны и низость ее души мучают Отелло и в тот роковой час, когда он приходит в спальню совершить казнь. Она — «высший образ, созданный природой» (V, 2, 11. МЛ). Когда страшная истина разъясняется, Отелло опять понимает, что красота Дездемоны соответствовала ценности ее душевных качеств, а он, перестав верить этому, поступил подобно дикарю, который, обладая бесценной жемчужиной, счел ее безделкой и выбросил за ненадобностью.

В этой же связи — несколько слов о «Макбете». Не касаясь содержания трагедии, остановлюсь лишь на одном важнейшем мотиве ее зачина.

Как помнит читатель, действие открывается появлением трех ведьм, уговаривающихся о новой встрече. Они поют или причитают:

Fair is foul, and foul is fair...

Буквально это означает: «Прекрасное — гнило, а гнилое — прекрасно...» Можно еще сказать: «Прекрасное — ужасно, а ужасное — прекрасно».

Третья сцена первого акта, в которой впервые предстает перед зрителями Макбет, начинается словами самого героя:

So fou! and fair a day I have not seen.

То есть: «Такого ужасного и прекрасного дня я никогда еще не видел».

Смысл этого сопоставления очевиден: сочетание воедино ужасного и прекрасного — ужаса битвы и красоты победы. Но в более широком смысле в сочетании прекрасного и ужасного скрыт другой смысл. Сам Макбет fair and foul, прекрасен и ужасен. Пьеса раскрывает нам трагедию величественного воина, опустившегося до убийств из-за угла и уничтожения беззащитных женщин и детей. Мотив видимости и сущности нужен здесь, чтобы подчеркнуть всю противоречивость человеческой природы.