Внутренний конфликт

Внешний конфликт в наиболее глубоких произведениях Шекспира является основой для драматического конфликта иного рода, происходящего в душевном мире его героев. Однако, прежде чем сказать об этом, надо со всей решительностью отвергнуть недооценку конфликта внешнего. Неверно, да и нельзя свести сущность драматизма Шекспира к чистому психологизму. Если проводить аналогию между искусством и жизнью, то внешнее действие в пьесах Шекспира — это объективная действительность, жизненные обстоятельства, тогда как душевные состояния его героев — субъективная, глубоко личная реакция человека на мир. Для человека жизненный процесс состоит во взаимодействии этих начал. Люди существуют в реальном мире, и все, что происходит в их душах, в их сознании, неотторжимо от реальности, имеет смысл только в связи с ней. Точно так же невозможно отделить друг от друга внешние драматические обстоятельства и душевные драмы героев Шекспира. Художественному воспроизведению условий, в которых живут его герои, Шекспир уделяет не меньше внимания, чем выражению душевных движений. С точки зрения правдоподобия внешние обстоятельства в драмах Шекспира не всегда точны, но они приспособлены к тому, чтобы создать именно ту среду, которая необходима для придания драматизма судьбам героев.

Это очевидно в такой пьесе, как «Ромео и Джульетта»¹. Раздор между семействами Монтекки и Капулетти придает особый драматизм страсти юных героев. Живи их родители в мире, любовь детей была бы идиллической. Сами по себе чувства Ромео и Джульетты гармоничны. Но герой и героиня вполне сознают, что внешние обстоятельства ставят их любовь в противоречие с условиями, в каких они живут. Это подчеркнуто в словах Хора между первым и вторым актами:

Ромео любит и любим прекрасной
В обоих красота рождает страсть.
Врага он молит; с удочки опасной
Она должна любви приманку красть.
Как враг семьи заклятый, он не смеет
Ей нежных слов и клятв любви шепнуть.
Возможности тем боле не имеет
Она его увидеть где-нибудь.
Но страсть даст силы, время даст свиданье
И сладостью смягчит все их страданья.

(II, Пр., 5. ТЩК)

Речь идет здесь не просто о внешних препятствиях, мешающих соединению Ромео и Джульетты, а о принципиально новом отношении к любви, возникшем в эпоху Возрождения.

Средневековая рыцарская любовь была любовью внебрачной — рыцарь поклонялся супруге своего феодального владыки, и они должны были блюсти тайну своих отношений. Эпоха Возрождения стремится к единству любви и брака. В «Комедии ошибок» Адриана добивается того, чтобы ее отношения с мужем не были формальным союзом, а основывались на взаимной любви. Во всех комедиях Шекспира утверждается ренессансное понимание любви, которая венчается браком. Ромео и Джульетта стремятся к тому же. Первое доказательство любви, которого требует Джульетта, — согласие Ромео немедленно обвенчаться, и он с радостью идет на это. Но им, как мы знаем, не дано простейшего в глазах человека Возрождения счастья — открытого признания их любви и ее законного оформления в браке. Это придает особую остроту их чувствам, что всегда бывает следствием препятствий, которые делают невозможным открытое общение любящих. Вражда семей вторгается в душевный мир героев.

Когда Ромео после тайного венчания с Джульеттой сталкивается с Тибальтом, он пробует установить с ним новые отношения:

  у меня, Тибальт, причина есть
Любить тебя; она тебе прощает
Всю ярость гневных слов.

(III, 1, 65. ТЩК)

Но убийство Меркуцио кладет конец примирительному отношению Ромео, он сражается с Тибальтом и, мстя за друга, убивает его. Клубок взаимоотношений оказывается очень сложным:

Мой лучший друг, — и что ж, смертельно ранен
Из-за меня! Тибальтом честь моя
Поругана! Тибальтом — тем, с которым
Я породнился час тому назад!

(III, 1, 115. ТЩК)

Какую душевную бурю переживает Ромео: любовь к другу сталкивается с любовью к Джульетте. Ради Джульетты он не должен был бы мстить ее родичу, но дружба и долг чести требуют иного, и Ромео следует их велениям. Не раздумывая о последствиях, он действует под впечатлением гибели друга. Этот поступок, как мы знаем, оказывается роковым: Ромео, желавший было сделать первый шаг к примирению родов и протянувший руку Тибальту, убив его, еще больше разжигает вражду, а себя подвергает герцогской каре. Она, правда, оказывается сравнительно мягкой — Ромео не казнят, а только изгоняют, но для него разлука с Джульеттой равносильна смерти.

Джульетта тоже не остается в стороне от семейной распри. Как и Ромео, она тоже сначала думала, что преграду, разделяющую их семейства, легко перейти. Ей казалось, что Монтекки — только имя и что человеческая сущность важнее родовых распрей. Но, узнав о том, что Ромео убил Тибальта, Джульетта загорается гневом как настоящая Капулетти; она клянет убийцу (кстати сказать, в великолепных оксюморонах):

О куст цветов с таящейся змеей!
Дракон в обворожительном обличье!
Исчадье ада с ангельским лицом!
Поддельный голубь! Волк в овечьей шкуре!
Ничтожество с чертами божества!
Пустая видимость! Противоречье!
Святой и негодяй в одной плоти!
Чем занята природа в преисподней.
Когда она вселяет сатану
В такую покоряющую внешность?

(III, 2, 73. БП)

Но любовь быстро побеждает в Джульетте семейные привязанности. Индивидуальное оказывается сильнее родового чувства, и Джульетта начинает говорить совершенно противоположное:

Супруга ль осуждать мне? Бедный муж,
Где доброе тебе услышать слово,
Когда его не скажет и жена
На третьем часе брака? Ах, разбойник,
Двоюродного брата умертвил!
Но разве было б лучше, если б в драке
Тебя убил разбойник этот, брат?

(III, 2, 97. БП)

Душевная борьба была недолгой у Ромео и Джульетты — они вообще быстры в чувствах. Не длительность, а сила служит мерой их переживаний, а страсть их велика.

Надо, однако, признать, что хотя Ромео и Джульетта ощущают противоречия своего положения, внутреннего конфликта в самой их любви нет. Это не лишает произведение трагизма. Прекрасна а, идеальная страсть оказалась в противоречии с враждой семейств любящих, сам Гегель признал такую коллизию достаточно трагической².

В «Юлии Цезаре» мы уже встречаемся с внутренним конфликтом, который тесно сопряжен с конфликтом государственным³. Брут признается:

Я сна лишился с той поры, как Кассий
О Цезаре мне говорил.
Меж выполненьем замыслов ужасных
И первым побужденьем промежуток
Похож на призрак иль на страшный сон:
Наш разум и все члены тела спорят...

(II, 1, 61. МЗ)

Почти то же самое говорит Макбет (ср. I, 7, 1, см. стр. 130). Открытой натуре Брута чуждо вступать в тайный сговор, самая идея заговора ему глубоко неприятна. Прибегая к фигуре олицетворения, Брут говорит:

        О заговор.
Стыдишься ты показываться ночью,
Когда привольно злу. Так где же днем
Столь темную пещеру ты отыщешь,
Чтоб скрыть свой страшный лик? Такой и нет.
Уж лучше ты его прикрой улыбкой:
Ведь если ты его не приукрасишь,
То сам Эреб и весь подземный мрак
Не помешают разгадать тебя.

(II, 1, 77. МЗ)

Брут выражает здесь объективное, авторское отношение к заговору, но оно совпадает с тем, что должен чувствовать он, как честный римлянин. Это видно по его дальнейшему поведению в сцене сговора. Когда Кассий требует, чтобы все поклялись, Брут заявляет: «Не надо клятв» (II, 1, 115). С римлянина достаточно слова, честь — надежная гарантия верности делу. Кассий предлагает расправиться и со сторонниками Цезаря. Брут против того, чтобы заговор для восстановления республики превратился в кровавую бойню:

Мы против духа Цезаря восстали,
А в духе человеческом нет крови.
О, если б без убийства мы могли
Дух Цезаря сломить!

(II, 1, 167. МЗ)

Брут сожалеет, что бескровный переворот невозможен. Он хотел бы обойтись без пролития крови не только из принципа гуманности вообще, но и из-за чувств, которые питает к Цезарю. Кассий убеждает Брута в том, что заговор имеет в виду благородные цели. Брут надеялся, что можно будет ограничиться устранением Цезаря. Идеалист в политике, он совершает роковую для себя и для всего дела ошибку, настаивая на том, чтобы не убивали Антония. Когда же после всех перипетий Брут кончает с собой, он произносит знаменательные слова:

О, Цезарь, не скорбя,
Убью себя охотней, чем тебя!

(V, 5, 50. МЗ)

В том, что Брут перед смертью вспоминает Цезаря, сказывается его постоянная проверка, правильно ли поступил он, подняв руку на диктатора. После начальных колебаний Брут как будто убедился в необходимости убийства Цезаря, но потом все пошло не так, как он ожидал. Справедливое дело потерпело поражение, и это в его глазах ставит под сомнение целесообразность заговора против Цезаря. Брут до конца сохраняет душевную стойкость перед лицом опасностей и смерти, но не покидающая его мысль о Цезаре лучше всего свидетельствует о том, что он так и не смог оправдать в своих глазах убийство, совершенное им.

Если отвлечься от многих философско-психологических домыслов о герое самой прославленной трагедии Шекспира, то для Шекспира и его современников центральная нравственная проблема Гамлета была близка к той, которая намечена во внутреннем конфликте Брута. Ни в коей мере не отвергая философского смысла трагедии, следует все же не пренебрегать ее фабулой и той реальной драматической ситуацией, в которую поставлен герой.

Вспомним: призрак возлагает на Гамлета долг мести за два преступления Клавдия — убийство короля и кровосмесительный брак с вдовой брата (I, 5, 25 и 80). Критики, задающиеся вопросом, почему Гамлет после свидания с призраком не бросается сразу на Клавдия и не пронзает его кинжалом, забывают о многих обстоятельствах, которые введены Шекспиром в традиционный жанр трагедии мести для того, чтобы вывести ее за эти узкие рамки и придать ей общечеловеческий интерес.

В отличие от предшествующих образов мстителей в английской драме эпохи Возрождения, Гамлет не является персонажем, воплощающим лишь одно возмездие. Будь это так, вопрос о том, почему он медлит, имел бы основание. Но Хамлет не односторонний характер, имеющий в жизни всего лишь одну цель — месть, а многогранная человеческая личность. Содержание трагедии выходит далеко за пределы темы мести. Любовь, дружба, брак, отношения детей и родителей, внешняя война и мятеж внутри страны — таков круг тем, непосредственно затронутых в пьесе. А рядом с ними философские и психологические проблемы, над которыми бьется мысль Гамлета: смысл жизни и назначение человека, смерть и бессмертие, духовная сила и слабость, порок и преступление, право на месть и на убийство⁴. Но как ни обширно) содержание трагедии, она имеет драматический стержень.

Месть Гамлета не решается простым ударом кинжала. Даже практическое осуществление ее наталкивается на серьезные препятствия. Клавдий имеет надежную охрану, и к нему нельзя подступиться. Но внешнее препятствие менее значительно, чем та нравственная и политическая задача, которая стоит перед героем. Чтобы осуществить месть, он должен совершить убийство, то есть такое же преступление, какое лежит на душе Клавдия. Месть Гамлета не может быть тайным убийством, она должна стать публичной карой преступника. Для этого надо сделать очевидным для всех, что Клавдий — низменный убийца.

У Гамлета есть и вторая задача — убедить мать в том, что она совершила серьезное нравственное нарушение, вступив в кровосмесительный брак. Месть Гамлета должна быть не только личным, но и государственным актом, и он сознает это. Такова внешняя сторона драматического конфликта.

Она осложняется глубоким душевным надломом — Гамлет утратил веру в ценность жизни, в любовь, все кажется ему мерзким. Для выполнения задачи, возложенной па него, надо обладать внутренним убеждением в том, что имеет смысл бороться. Мы являемся свидетелями душевной борьбы, переживаемой героем. Для нашего времени наибольший интерес представляет именно эта сторона трагедии, потому что в ней раскрывается рождение психологии человека нового времени. Но, к сожалению, слишком часто драматизм этого процесса упускается из виду в силу пренебрежения единством действия, характера и мысли в пьесе. Противоречия в поведении и речах героя есть следствия особого художественного метода, примененного Шекспиром. Если мы верим в одну из аксиом шекспировской критики — что характер Гамлета развивается, — то остается лишь признать, что развитие вовсе не обязательно идет прямолинейно. Шекспир показывает развитие личности, происходящее драматически, поэтому естественно, что оно совершается скачками и переходами из одной крайности в другую.

Выше неоднократно цитировались отдельные места трагедии «Гамлет», в которых недвусмысленно выражены проблемы, стоящие перед героем, поэтому здесь достаточно ограничиться кратким указанием на то, как в самой трагедии определены внешний и внутренний конфликты. Преступление Клавдия — нравственная язва, заразившая всю страну. Это сознает не только Гамлет, но и другие персонажи, отчасти даже сам Клавдий. Всеобщая порча выдвигает перед героем вопрос о природе человека, и он утрачивает веру в оптимистический идеал гуманизма, что человек изначально добр. Трудность задачи требует от Гамлета осмысления путей и целей мести. На этой почве возникает разлад между мыслью и волей, желанием и действием. Стремясь руководствоваться разумом, Гамлет, однако, действует импульсивно, и его необдуманные поступки создают для Клавдия возможность обрести союзника в борьбе против принца, что становится непосредственной причиной гибели героя.

Гамлет сознает неполноценность своей личности, понимает опасность своего внутреннего разлада. Он понимает, что не только порок, но даже малый недостаток, слабость пятнают человека. Пользуясь приемом драматической иронии, Шекспир иногда вкладывает в речи персонажей мысли общего характера, и сначала кажется, будто они имеют чисто внешний смысл, тогда как на самом деле касаются существа действия. Когда Гамлет в начале трагедии отправляется со стражниками посмотреть, не появится ли призрак, во дворце происходит пир. Гамлет рассуждает о том, что при Клавдии в Дании развилось повальное пьянство, позорящее всю страну. Хотя любовь к вину не самый страшный из пороков, но беда от него большая для репутации народа. В связи с этим Гамлет замечает:

Бывает и с отдельным человеком,
Что, например, родимое пятно,
В котором он невинен, ибо, верно,
Родителей себе не выбирал,
Иль странный склад души, перед которым
Сдается разум, или недочет
В манерах, оскорбляющий привычки, —
Бывает, словом, что пустой изъян,
В роду ли, свой ли, губит человека
Во мненьи всех, будь доблести его,
Как милость божья, чисты и несметны.
А все от этой глупой капли зла,
И сразу все добро идет насмарку.

(I, 4, 23. БП)

Вся окружающая жизнь разлагается от капли зла, проникающей в человеческие души. Но это не все. Герои Шекспира наделены особым чувством личного достоинства, им мало внутреннего сознания своей добродетели. Гуманистическая мораль заимствовала от рыцарства идею того, что моральные достоинства должны проявляться публично и получать общественное признание. Поэтому для Гамлета вопрос о его репутации немаловажен. В целях борьбы он притворился безумным, вел себя странно, но когда наступает последний миг расставания с жизнью, он не хочет уйти из нее запятнанным. Его последнее желание — чтобы Горацио рассказал о нем истину «непосвященным» (V, 2, 352). Он боится оставить по себе «раненое имя» (V, 2, 355). Когда Горацио хочет выпить яд, чтобы уйти из жизни вместе с другом, Гамлет останавливает его:

Будь другом мне и поступись блаженством,
Дыши тяжелым воздухом земли.
Останься в этом мире и поведан
Про жизнь мою

(V, 2, 357. БП)

Что и говорить, обстоятельства жизни и гибели Гамлета сложны, но через всю трагедию проходит мысль о благородстве его как человека и о том, как трудно остаться незапятнанным в мире, отравленном злом.

«Отелло»⁵ — менее запутанная пьеса, в ней ясно характеризуется сущность трагедии, переживаемой героем. Уже говорилось, что Яго удалось разрушить душевную гармонию Отелло и в нем «кровь» возобладала над разумом. Что побудило Отелло убить Дездемону? Действовал ли он в состоянии аффекта?

Трагедия содержит ясные ответы на это. Бурным и катастрофическим было душевное состояние Отелло, когда он узнавал о мнимой измене Дездемоны. Но казнь над нею он совершал хладнокровно. Убедившись в ее «вине», он действовал уже не в порыве страсти. Подобно Гамлету, Отелло обладает способностью свои беды соотносить с общим состоянием мира. Но, в отличие от Гамлета, Отелло, увидев факт зла, не делает вывода, что весь мир отравлен им. Наоборот, ему представляется, что зло — частный случай в мире, который в целом не заражен им. Дездемона — изменница в мире, где, как кажется Отелло, господствует верность. Его возмущает еще и то, что человеческая сущность не соответствует видимости. Дездемона прекрасна, но под ее покоряющей внешностью, как ему кажется после наветов Яго, таится неверная душа. Отелло глубоко убежден в том, что Дездемону следует убить, иначе она «обманет многих» (V, 2, 6). Для него это не убийство, а жертва, которую он приносит на алтарь верности и истины. Отелло сам проводит строгое разграничение между этими двумя видами убийства. Когда Дездемона перед смертью пытается убедить его, что не изменяла ему, он отвергает ее попытки оправдаться:

Обманщица! Ты каменишь мне сердце
И хочешь, чтобы я назвал убийством
То, в чем я видел жертвоприношенье.

(V, 2, 63. МЛ)

Отелло все время настаивает на том, что его роковой поступок вызван не низменным желанием мести, а намерением восстановить попранную честь. Когда Эмилия врывается в спальню, Отелло уверяет ее, что убил Дездемону из высоких побуждений:

Я был бы свергнут глубже адской бездны,
Когда решился бы на эту крайность
Без должных прав.

(V, 2, 137. МЛ)

Но зритель видит: Отелло, думая, что действует по соображениям весьма благородным, на самом деле страшно заблуждается, ибо является игрушкой в руках мерзавца. Видимость и сущность расходятся не у Дездемоны, а у Яго — вот чего не понял Отелло. Но, заблуждаясь и совершая непоправимую ошибку, он остается вместе с тем честным в своих побуждениях. Глубочайший внутренний конфликт трагедии состоит в том, что субъективно честные стремления Отелло объективно вылились в чудовищное преступление.

Трагическую ситуацию героя очень точно определяет Лодовико. По его словам, Отелло — человек «достойный, / Попавший в сети гнусного раба» (V, 2, 291. МЛ). Лодовико спрашивает Отелло, как тот сам определит смысл своего поступка, и тот со свойственной ему прямотой отвечает:

Скорей всего, что я — убийца честный:
Я действовал из чести, не из злобы.

(V, 2, 294. МЛ)

Больше, чем в любой из других трагедий, в финале «Отелло» говорится о причинах, обусловивших поведение героя, которое привело к таким ужасным последствиям. Кажется, мы уже достаточно услышали об этом со сцены, но Шекспир настойчиво разъясняет сущность трагедии героя. Среди причин трагедии немаловажную роль играет темперамент героя. По словам Эмилии, он «опрометчив, как пламень» (V, 2, 135. МЛ). Отелло и сам признает, что его горячий нрав заставил его поторопиться. В последней речи, давая себе характеристику (заметим, что он говорит о себе в третьем лице, а мы знаем, что означают подобные самохарактеристики), Отелло говорит:

      этот человек
Любил без меры и благоразумья,
Был не легко ревнив, но в буре чувств
Впал в бешенство.

(V, 2, 343. БП)

Яснее сказать нельзя. Верный своему методу, Шекспир показал, что и как произошло, а в конце точно и четко определил, в чем была беда и какова ее причина, коренящаяся в душе трагического героя: потеряв разум, охваченный ревностью, он дошел до исступления.

Может быть, иному из читателей это покажется примитивным, недостойным Шекспира. Но Шекспир отнюдь не стремился поднять зрителей на высоты метафизических, отвлеченных рассуждений. Он изобразил страшную, поистине потрясающую трагедию человека, который убил самое дорогое ему существо и лишил свою жизнь всякого смысла, не говоря уже о том, что жертва его была безвинна. Трагедия Отелло и Дездемоны потрясает до глубины души. Ничего не стоят самые глубокомысленные рассуждения по поводу нее, если критик не проникся чувством ужаса перед происшедшим. Цель Шекспира, несомненно, была в том, чтобы возбудить наши чувства зрелищем чудовищной ошибки и страшного преступления, до которого дошел благородный человек в ослеплении страсти. Художник создал трагедию, в которой с поразительным искусством показал, как может человек запутаться в сетях клеветы, как, думая, что он борется за нравственную чистоту, убивает невинную, горячо любимую им жену и как он сам себя наказывает за то, что поддался безумию. Если всего этого мало, то я не знаю, чего еще искать в трагедии.

Зрелость Шекспира как художника проявилась в том, что он далеко отошел от примитивного понимания зла, какое ему было свойственно в ранних произведениях. В «Отелло» даже персонаж, воплощающий зло, представлен внешне человеком честным и вызывающим доверие. О, если бы театры верили публике так, как верил в нее Шекспир!

Расхождение между внешностью и сущностью Яго очевидно и не составляет проблемы. Беда не в нем, а в том, что Отелло видел только внешность и принимал ее за сущность. Проблему составляет поведение Отелло. Трагедия возникает из-за того, что зло оказывается следствием поведения человека, доброго в своем существе. «Отелло» — трагический этюд на эту тему. Шекспир сосредоточил внимание на трагедии благородного мавра, суть которой в том, что чудовищное преступление совершено прекрасным человеком. В «Макбете» также представлена трагедия человека, обладающего немалыми достоинствами, но ставшего преступником⁶.

В «Отелло» герой впадает в заблуждение, и истинный смысл совершенного им открывается ему слишком поздно. В «Макбете» герой с самого начала знает, в чем сущность его трагедии; Шекспир вкладывает в уста Макбета слова, выражающие сущность внутреннего конфликта героя:

Чуть жизни ты подашь пример кровавый,
Она тебе же даст урок.
Ты в кубок яду льешь, а справедливость
Подносит этот яд к твоим губам.

(I, 7, 8. БП)

Совершив убийство, Макбет лишил себя покоя — зарезал сон, —

    Невинный сон, тот сон,
Который тихо сматывает нити
С клубка забот, хоронит с миром дни,
Дает усталым труженикам отдых,
Врачующий бальзам души,
Сон, это чудо матери-природы,
Вкуснейшее из блюд в земном пиру.

(II, 2, 37. БП)

Своими преступлениями Макбет поставил себя вне человечества. Вместо ожидаемых благ корона принесла ему постоянные тревоги, он отринул от себя всех и остался в страшном одиночестве:

      Я дожил
До осени, до желтого листа.
На то, что скрашивает нашу старость, —
На преданность, любовь и круг друзей, —
Не вправе я рассчитывать. Проклятья,
Прикрытые трусливой лестью, —
Вот что мне осталось, да дыханье жизни,
Которую б не прочь я прекратить,
Когда бы с нею мог расстаться.

(V, 3, 22. БП)

Страшная душевная борьба, пережитая им, ужасы, которыми он наполнил жизнь страны, — все оказалось впустую. Макбет приходит к выводу, что жизнь вообще бесплодна, он приравнивает ее к эфемерному театральному представлению, а человека — к актеру, который недолго кривляется на сцене. Эти мысли выражены в такой впечатляющей поэтической форме, что их можно принять за мнение самого Шекспира. Но этот великолепный монолог неотделим от личной судьбы Макбета: «шум и ярость» оказались ни к чему в жизни его, а не вообще, ибо этому противостоит «официальная» мораль пьесы, выражающаяся в победе Малькольма. Но этот несомненно положительный персонаж выглядит бледным рядом с «отрицательным» Макбетом и не вызывает никаких эмоций, тогда как в личности злодея есть некая магическая притягательность. Безусловно осуждая преступность Макбета, Шекспир раскрыл его человеческую трагедию, ничуть не смягчая его вины.

В «Короле Лире»⁷ о вине героя вообще едва ли следует говорить. Шекспир очень точно определил степень вины старого короля, вложив ему в уста слова:

        Я не так
Перед другими грешен, как другие —
Передо мной.

(III, 2, 60. БП)

Старый король признает, что совершил ошибку, и шут не устает напоминать о том, что даже Корделию, изгнанную им, Лир не обездолил так, как его обездолили старшие дочери. Трагедия Лира не связана с преступлением, хотя жизненный порядок он нарушил разделом королевства и проклятием младшей дочери. Но несчастье, случившееся с Лиром, составляет внешнюю сторону трагедии. Ее сущность, как известно, состоит в душевном потрясении, через которое он приходит к совершенно новому пониманию жизни. Его идеалом становится чистая человечность, свобода от тех социальных обязательств и связей, которые мешают людям быть людьми в истинном смысле слова. Этот идеал после всех испытаний он находит в Корделии. Для него подлинное счастье, что она, забыв обиду, движимая чистой любовью, вернулась с единственной целью помочь ему. Возвращение Корделии как бы венчает ту истину о жизни, которую Лир обрел в своих страданиях. Она заключается в любви и милосердии. Корделия — их живое воплощение. Потерять Корделию теперь, когда на ней сосредоточился для него весь смысл жизни, означает для Лира утратить все. Вынув дочь из петли, Лир думает, что она оживет, и тогда в нем просыпается надежда:

        этот миг
Искупит все, что выстрадал я в жизни.

(V, 3, 265. БП)

Но он ошибся, и его горю нет предела:

Бедняжку удавили! Нет, не дышит!
Коню, собаке, крысе можно жить,
Но не тебе. Тебя навек не стало,
Навек, навек, навек, навек, навек!

(V, 3, 305. БП)

Самое прекрасное из живых существ погибает, а низшие виды животного мира (читатель, конечно, помнит великую цепь бытия) сохраняют существование. Так метафорически выражается победа зла над добром. В старости Лир испытал слишком много, больше, чем в состоянии вынести человек, и умирает. Когда Эдгар пробует привести Лира в чувство, Кент останавливает его:

    Не мучь. Оставь
В покое дух его. Пусть он отходит.
Кем надо быть, чтоб вздергивать опять
Его на дыбу жизни для мучений?

(V, 3, 313. БП)

Марк Антоний дважды изображен Шекспиром. Первый раз мы видим его в «Юлии Цезаре», и здесь он предстает хитрым политиком, ловким демагогом и, главное, человеком вполне владеющим собой. В «Антонии и Клеопатре» он уже не таков⁸. Правда, он сохранил способность хитрить в политике, но все, что он решает рассудком, потом опрокидывается страстью.

Трагедия Антония определена уже в первой речи, которой открывается драматическая повесть о римском триумвире и египетской царице:

Наш полководец вовсе обезумел!
Тот гордый взор, что прежде перед войском
Сверкал, как Марс, закованный в броню,
Теперь вперен с молитвенным восторгом
В смазливое цыганское лицо,
И сердце мощное, от чьих ударов
Рвались застежки панциря в сраженьях,
Теперь смиренно служит опахалом,
Любовный пыл развратницы студя.

(I, 1, 1. МД)

В сущности, это не что иное, как пролог, речь, излагающая содержание пьесы, ее главную драматическую ситуацию. Когда Антоний испытал всю горечь предательства Клеопатры и безысходность поражения, он повторяет то же самое:

О лживая египетская тварь!..
О колдовство! Ей стоило взглянуть —
И я бросал войска в сраженья.
Подумать, что ее объятья были
Венцом моих желаний, целью жизни!
И вот она, как истая цыганка,
Меня мошеннически обыграла,
И нищим стал я.

(IV, 10, 38. МД)

Антоний потерял владычество над миром, но человеческой доблести не утратил. Страсть к Клеопатре оказалась роковой, но жизнь его отнюдь не была позорной. Потерпев поражение, он кончает с собой, но без душевного надлома Макбета. Жизнь Антония была не свободна от ошибок и компромиссов, но он всегда оставался самим собой, хотя душа его раскалывалась надвое, когда приходилось выбирать между своими политическими интересами и страстью к Клеопатре. И все же он имеет право, подводя итог жизни, сказать о себе Клеопатре:

Не думай про печальный оборот
И смерть мою, но возвращайся мыслью
К минувшим, более счастливым дням,
Когда, владея величайшей властью,
Я благородно пользовался ей.
Да и теперь кончаюсь не бесславно
И не прошу пощады, снявши шлем
Пред земляком, но римлянином гибну
От римских рук.

(IV, 13, 51. БП)

Эту самохарактеристику Антония подкрепляет мнение противников, узнавших о его смерти. Один из них, Агриппа, говорит:

Правители с такой душою — редкость,
Но боги, чтоб не задавались люди,
Нас слабостями наделили.

(V, 1, 31. АА)

Антоний не преступник, как Макбет. Если его поведение причинило зло, то в первую очередь ему самому. Он человек со слабостями, совершающий ошибки, но не порочный. Это необходимо подчеркнуть; сентенцию Агриппы пришлось заново перевести потому, что во всех имеющихся переводах говорится о том, что люди наделены пороками, тогда как в подлиннике речь идет только об ошибках, недостатках, слабостях — some faults. Деталь существенная для нравственной характеристики героя.

Среди пьес Шекспира «Антоний и Клеопатра» более других имеет право называться героической трагедией. Она драматизирует судьбу человека редкостного духа, чье величие и благородство подчеркивается всеми — и приверженцами, и противниками.

В «Кориолане»⁹ Шекспир не воспользовался обычным для него приемом выражать центральные идеи пьесы устами героев. Это естественно, ибо не в характере Кориолана заниматься идеями. Он — человек действия, а не мысли, к тому же крайне импульсивный. Им руководят чувства, и он не умеет управлять ими. Но в пьесе есть другой персонаж, которому дана функция посредника во всех драматических ситуациях пьесы, — Менений Агриппа. Он же является, можно сказать, резонером, хотя его личное отношение к происходящему отнюдь не является беспристрастным. Он заинтересованный участник событий, занимающий вполне определенную позицию.

Менений дает такую характеристику Кориолана, которая объясняет неизбежность непримиримого конфликта героя с римским плебсом. По словам Менения, Кориолан «слишком благороден для этого мира», горд и непреклонен, —

Нептун трезубцем и Юпитер громом
И те его польстить им не принудят.
Мысль у него со словом нераздельна:
Что сердце скажет, то язык повторит.
Позабывает он в минуты гнева,
Что значит слово «смерть».

(III, 1, 255. ЮК)

Хотя, под давлением матери и патрициев, Кориолан делал попытки пойти на компромисс с толпой и притвориться покорным, трибуны Брут и Сициний, хорошо зная его натуру, легко спровоцировали конфликт. Перед встречей с Кориоланом Брут подучил Сициния:

Ты сразу же взбесить его попробуй.
Привык он всюду, в том числе и в спорах,
Быть первым. Если разозлить его,
Он начисто забудет осторожность
И выложит нам все, что есть на сердце
Тяжелого. А там его довольно,
Чтоб Марцию хребет переломить.

(III, 3, 25. ЮК)

Так и случилось. Единственное, в чем ошиблись трибуны, — они не смогли сломить Кориолана, но преуспели в том, чтобы поссорить его навсегда с народом. Гордый полководец готов на все, но только не на смирение:

Я не куплю пощаду кротким словом,
Я не смирюсь за все блага на свете...

(III, 3, 90. ЮК)

Он уверен в том, что без него, без его воинской доблести, Рим — ничто и может погибнуть, и в ответ на приговор об изгнании отвечает: «Я сам вас изгоняю» (III, 3, 123). Он покидает Рим, убежденный в том, что важнее всего остаться самим собой. Прощаясь с родными и друзьями, он говорит: «никогда / Не скажут вам, что Марций стал иным, / Чем раньше был» (IV, 1, 51. ЮК).

Однако вскоре Кориолан вынужден признать, что отнюдь не остался таким, как прежде. Изменчив мир, изменчивы люди, меняются отношения: друзья превращаются во врагов, а враги в друзей:

Не то же ли со мной? Я ненавижу
То место, где рожден, и полюбил
Вот этот вражий город.

(IV, 4, 22. ЮК)

Кориолан, который некогда рисковал жизнью для Рима, теперь готов отдать ее, лишь бы отомстить за обиду, нанесенную ему Римом. Однако, как мы знаем, Кориолан отказался от мести, когда к нему пришли мать, жена и сын. В его душе произошел разлад. Авфидий заметил это: «честь твоя и состраданье/ Вступили в ссору» (V, 4, 200. ЮК). Во имя своей чести, поруганной Римом, Кориолан должен был бы мстить, как и намеревался, но мольбы близких, сострадание к ним переломили его волю. Он сознает, что такая перемена может оказаться роковой для него, и говорит матери:

    Счастливую победу
Для Рима одержала ты, но знай,
Что сына грозной, может быть, смертельной
Опасности подвергла.

(V, 3, 186. ЮК)

Предчувствие не обмануло Кориолана. Авфидий воспользовался тем, что римский полководец проявил не свойственное ему прежде милосердие. Это и погубило его. Парадокс судьбы Кориолана состоит в том, что и хорошее, и дурное одинаково были гибельны для него. Он не проявил мягкости там, где это могло не только спасти, но и возвысить его; вместо этого он проявил ее тогда, когда это сделало его гибель от руки вольсков неизбежной.

Большой интерес представляет одна из речей противника Кориолана — Авфидия. Размышляя о том, что поссорило римского героя с народом, он называет несколько возможных причин. Цитируя, разбиваю речь на отдельные отрывки:

1. То ль гордость, что сопутствует удачам,
Попутала его;
    2. то ль неуменье
Использовать разумно то, что было
В его руках;

    3. а вместе с тем, как видно,
Не мог он изменить своей природе,
И, снявши шлем, сев на скамью в сенате,
Во время мира вел себя он грозно
И повелительно, как на войне.

(IV, 7, 37. АА)

По мнению Авфидия, достаточно одной из этих причин, чтобы вызвать ненависть народа и быть изгнанным из Рима. Он сам не знает, какая из них привела к разрыву героя с родным городом. Зрителям видно: Кориолан был чрезмерно горд; не сумел воспользоваться плодами своей победы для того, чтобы занять господствующее положение в Риме; не умел изменять своей природе и притворяться.

«Тимон Афинский» — произведение, внешний конфликт которого тесно сплетен с внутренним. Тимона погубила щедрость. Его дворецкий ясно определяет, в чем трагедия героя:

Мой бедный господин, ты пал навеки,
Погубленный своею добротой!

(IV, 3, 37. ПМ)

Он подчеркивает, что это странно — доброта становится источником несчастья для того, кто добр. Убедившись в человеческой неблагодарности, Тимон проникается ненавистью к людям. Однако, как об этом говорилось выше, его ненависть тем сильнее, чем больше он любил людей. В этом отличие Тимона от Апеманта, который был всегда невысокого мнения о людях. Циник Апемант смеется над людьми, Тимон страдает от того, что они изменяют подлинной человечности.

Содержание трагедий шире тех тем, которые затронуты в высказываниях персонажей. Проблемы жизни, поставленные Шекспиром, были предметом многих глубокомысленных исследований, и сказанное здесь не претендует на то, чтобы осветить шекспировские шедевры во всей полноте. Задача была гораздо скромнее — показать, что основные мотивы трагедий выявлены самим Шекспиром. Критика, удаляющаяся от сказанного драматургом, может быть интересна сама по себе, открывать новые аспекты в современном понимании проблемы трагического, но если она не опирается на шекспировский текст, то ее значение для понимания произведений великого драматурга будет весьма относительным.

Вместе с тем, хотя и принято говорить, что Шекспир безграничен, есть пределы и у его мысли. Шекспир дал в своем творчестве так много, что нет необходимости поднимать его значение для нашего времени, приписывая ему то, чего не могло быть в его мыслях ни в какой форме. Стимулы, полученные для мысли, мы смешиваем иногда с тем, что содержится в произведении, вызвавшем их.

Хотя общее мнение считает трагедии Шекспира вершиной его творчества, для него самого они не были тем последним словом о жизни, которое он как художник мог сказать. Его творческая мысль не удовлетворилась достигнутым. Создав столь величественные и прекрасные произведения, Шекспир стал искать новые пути.

Примечания

1. Н. Берковский. «Ромео и Джульетта», в его кн.: Литература и театр. М., «Искусство», 1969, стр. 11—47; В. Бахмутский. О трагедии Шекспира «Ромео и Джульетта», в сб.: Шекспир на сцене и на экране. М., Изд. ВГИК. 1970, стр. 55—76.

Здесь и дальше отмечаю наиболее значительные новейшие работы критиков на русском языке об отдельных трагедиях Шекспира. Главы в общих трудах о Шекспире, само собой разумеется, также заслуживают внимания,

2. См. Гегель. Эстетика, т. 1. М., «Искусство», 1968, стр. 224.

3. Ю. Шведов. «Юлий Цезарь» Шекспира. М., «Искусство», 1971.

4. Из новейшей литературы о «Гамлете» см.: И. Вeрцман. «Гамлет» Шекспира. М., «Художественная литература», 1964; Шекспировский сборник 1961. Изд. ВТО, статьи А. Аникста, И. Вeрцмана, Г. Козинцева, М. Астангова, Д. Урнова, В. Клюева, Н. Зубовой; А. Аникст. «Гамлет, принц Датский», в кн. Шекспир, Собрание сочинений в восьми томах, т. 6. М, «Искусство», 1960, стр. 571—627; М.В. Урнов, Д. АД. Урнов. Шекспир, его герой и его время. М., «Наука», 1964, стр. 125—146; Г. Козинцев. Наш современник Вильям Шекспир. Изд. 2-е. М.—Л., «Искусство», 1966. В сб.: Вильям Шекспир. 1564—1964. М., «Наука», 1964, статьи: А. Кеттл. Гамлет, стр. 149—159, К. Мюир. Гамлет, стр. 160—170.

5. Н. Берковский. Статьи о литературе. М.—Л., ГИХЛ, 1962, стр. 64—106. Ю. Шведов. «Отелло», трагедия Шекспира. М., «Высшая школа», 1969; Дж.М. Мэтьюз. «Отелло» и человеческое достоинство. В кн.: Шекспир в меняющемся мире. М., «Прогресс», 1966, стр. 208—240; Шекспировский сборник 1947. Изд. ВТО, статьи Г. Бояджиева (стр. 41—56) и Г. Козинцева (стр. 147—174).

6. Дж.К. Уолтон. «Макбет», в кн.: Шекспир в меняющемся мире. М., «Прогресс», 178—207.

7. Г. Мери. «Антоний и Клеопатра». Шекспировский сборник 1958. Изд. ВТО., М., 1959, стр. 245—255; Дипак Нанди. Реализм «Антония и Клеопатры». В кн.: Шекспир в меняющемся мире. М., «Прогресс». 1966, 241—274.

8. Г. Козинцeв. Наш современник Вильям Шекспир. Л.—М., «Искусство», стр. 58—128; Арнольд Кеттл. «От «Гамлета» к «Королю Лиру», в кн.: Шекспир в меняющемся мире. М., «Прогресс», 141—177; Б. Зин гермам. Послесловие к кн.: Шекспир. «Король Лир». М., «Искусство», 1956, стр. 164—177.

Глубокую трактовку трагедии предложил известный исполнитель роли короля Лира: С. Михоэлс. Статьи. Беседы. Речи. М., «Искусство», 1964, стр. 94—146. Там же см. статью Б. Зингермана «Михоэлс — Лир», стр. 427—44.1; Л. Пинский. Шекспир. М., 1971, стр. 284—390.

9. В. Комарова. «Кориолан» и социальные противоречия в Англии начала XVII пека. В кн.: Шекспировский сборник 1967. М., изд. ВТО стр. 211—226.

Предыдущая страница

К оглавлению

Следующая страница