Фальстаф

Джон Фальстаф, герой двух «Генрихов» и «Виндзорских проказниц», этот пропойца, обжора, грязный похабник, жулик и хвастун, — яркий портрет самого Шекспира!

К такому чудовищному выводу давно уже пришли биографы великого поэта в своей уверенности, что им был Шакспер из Стратфорда, и имея немало доказательств и намеков, что Фальстаф действительно — стратфордский Шакспер.

С Фальстафом мы опять, во второй раз, встречаемся с собственными именами из окрестностей Стратфорда. Так, в III акте второй части «Генриха IV» идет разговор о тяжбе между Визором из Вункота и Перксом из Гилля. И действительно, удалось установить, что неподалеку от Стратфорда в то время жили в деревне Вудманкот Визоры, и в деревне Стинчкомб-Гилле — Перксы, которые вели между собою долгую тяжбу. А в начале «Виндзорских проказниц» Жердь осведомляется у судьи об его рыжей гончей, которую обогнали в «Котсэле», местечке в нескольких милях от Стратфорда, в Глаучестере, где устраивались конские и, как видно, собачьи бега. Заведены эти бега были только при Иакове I, и потому о них нет ни слова в первом варианте «Проказниц», написанном в 1602 г.

Между первым и вторым вариантом есть еще одна весьма любопытная разница. В последнем варианте действие начинается песнею, где идет речь о подвигах Фальстафа и его друзей, настрелявших дичи и расколотивших сторожку в парке судьи Свища. Шекспироведы увидели в этом прямой намек на пресловутую историю Рау о браконьерстве Шакспера во владениях некоего Томаса Люси, из-за чего он вынужден был бежать из родных мест, хотя уже Малой доказал, что вряд ли это браконьерство могло иметь место, да и такая дичь, как зайцы, кролики, куропатки и фазаны, не считалась запретной. Предположения шекспироведов подтверждались как будто и тем, что в этой сцене имеется игра слов со «щуками» (luce) и «вшами» (louse), а Люси производили свою фамилию от «щуки» и даже в гербе своем имели трех щук.

Но странное дело — этих намеков нет ни в первом варианте «Виндзорских проказниц», ни в конце «Генриха IV», где фигурирует тот же судья, словно браконьерство произошло уже после 1602 г., а не в молодости стрэтфордского Шакспера. И действительно, одна шекспироведка отыскала документы, устанавливающие, что не Томас Люси из Шарлекота, а его сын, Томас Люси из Глаучестера, в третий год царствования Иакова I подал жалобу в Звездную палату на некоторых лиц, проникших в его огороженный парк в Сеттоне и убивших там его лань.

Подозрение, что в образе Фальстафа изображен стратфордский Шакспер, подтверждается отысканным шекспироведами письмом, написанным в начале XVII века неким Тобием Матью, где говорится, что «кличка сэр Джон Фальстаф, кажется, принадлежит Шекспиру».

Имеется еще и другое письмо, написанное в июле 1599 г. Саутгемптону, находящемуся в Ирландии, его молодою женою, сообщающей, что «Фальстаф сделался через свою возлюбленную Пол-бутылку» отцом прекрасного ребенка. «Пол — бутылкой» Фальстаф называет во II акте второй части «Генриха IV» трактирщицу Проворную, а имеется ряд слухов о связи стрэтфордца с одной лондонской трактирщицей.

Словом, Фальстаф — Шакспер, и биографам, уверенным, что Шакспер — Шекспир, приходилось искать выхода из неловкого положения, смягчая, сколько возможно, черты Фальстафа из «Генрихов», объясняя Фальстафа «Проказниц» поспешностью, с какой была написана эта комедия, будто бы по заказу Елисаветы, и, наконец, рассуждая о «фальстафовском периоде» в жизни автора «Гамлета». Возможно ли это? Возможен ли такой период в жизни такого человека?

По некоторым репликам в «Гамлете» можно судить, что «кроткий принц» до начала своей трагедии не был аскетом. В жизни Ретлэнда тоже были периоды, когда ему приходилось соприкасаться в тавернах с Фальстафами и пистолями. У Генри Саутгемптона такие периоды небрезгливости в выборе знакомств бывали слишком часты, и его нетрудно узнать в образе пользовавшегося компанией Фальстафа принца Генри — «принца Гарри», «Галля». Но Шекспир не особенно сочувственно, хотя и снисходительно, относился к этим слабостям своего друга и, наоборот, был, видимо, очень рад, когда тот от разгула вернулся к благородной жизни своих друзей-мятежников.

Пасть же до того, чтобы самим походить на Фальстафа, конечно, не мог ни Гарри, ни Гамлет.

Но у пишущего эти строки возникают еще другие подозрения относительно личности Фальстафа, которых не могло быть ни у старых шекспироведов, ни у бэконианцев и которые, насколько мне известно, не пришли на мысль и Данблону.

Дело в том, что в первом варианте Фальстаф, менее отвратительный, чем он был сделан впоследствии, носил историческое имя Ольдкэстля, одного из благородных и смелых людей времен Генрихов IV и V, вождя протестантской партии лоллардов, преследовавшихся в то время, как еретики, и был сожжен на костре в 1417 г. Молодой Ретлэнд, не чуждый фамильных и религиозных предрассудков, не мог относиться с симпатией к этому врагу католической партии и Ланкастерского дома. По настоянию одного из потомков Ольдкэстля — лорда Кобгема — он вынужден был отказаться от злоупотребления именем его предка и заменить его именем Фальстафа, объяснив, что «Ольдкэстль умер мучеником, и что речь идет не о нем».

Речь, конечно, шла не о нем, потому что у Шекспира исторические лица вообще служили большею частью только масками для современников. Но кому из современников, ненавистных Ретлэнду, могла подходить эта маска, как не врагу католической партии, поддерживавшей Эссекса, первому министру королевы, Роберту Сесилю?

Дружба с Фальстафом, в которой Шекспир упрекает юного принца Гарри — Саутгемптона, очень напоминает не нравившуюся группе Эссекса близость с их врагом, Сесилем Саутгемптона, собиравшегося даже жениться на его племяннице и при его содействии получившего, как мы видели, недурное для находящегося в опале назначение на пост посланника при французском дворе. Отношения эти были порваны только тогда, когда Роберт Сесиль, подобно Анджело, принял непосредственное участие в аресте молодой четы Саутгемптонов.

В подтверждение своих подозрений, что Фальстафа, по крайней мере отчасти, надо искать среди приближенных Елисаветы, могу сослаться на слова самого Фальстафа, обращенные к принцу Генри в начале первой части «Генриха IV».

«Ей-богу, любезный шутник, — когда ты будешь королем, не позволяй нас, рыцарей общества Ночи, называть ворами красоты Дня. Будем лесниками Дианы, джентельменами Тени, фаворитами Луны. И пусть люди говорят, что мы особы доброго правительства, так как нами правит, как морем, наша добрая "госпожа" Луна, под покровительством которой мы воруем».

Луна — Диана — девственная богиня и «королева девственница» — слишком недвусмысленное сопоставление. И это не мои догадки или игра слов, а обычная метафора придворных льстецов-поэтов Елисаветинского времени, называвших ее в своих одах «царственной луною». И сам Шекспир и сонете на освобождение Саутгемптона после смерти Елисаветы называет ее опять закатившейся кровавой луной.

Менее красноречивые намеки можно усмотреть и в слове «госпожа» — «метресса», что вполне приложимо к Елисавете, бывшей «метрессою» сначала Эссекса, потом Сесиля — Ричарда III, а также в приливах и отливах, о которых говорит в ответной реплике Генри, и которые напоминают смену настроений в отношении Елисаветы к своим фаворитам, в частности к Эссексу. Такую же смену испытал и сам принц Генри — Саутгемптон, из придворных любимцев попавший в суровую опалу.

Мое предположение нисколько не противоречит установившемуся мнению о тожестве Фальстафа и стратфордского Шакспера. Это смешение в одном вымышленном образе черт двух или нескольких реальных лиц — обычный прием в художественном творчестве, широко использованный и Л. Толстым в его «Войне и мире». А смешение в одном лице первого министра и кабацкого «фактотума» могло служить в руках Шекспира лишь к вящему посрамлению первого.

Но расстанемся с этими Слаями, Фальстафами, Шаксперами и Сесилями и из этой любопытной, но душной кунсткамеры уродов выйдем опять на свежий воздух — вернемся к нашему поэту, оставленному на севере Италии больным и в разгаре первого порыва его творчества.