Восстание

Нарыв назрел, и его приходилось вскрыть.

Елисаветинские сыщики пронюхали о собраниях заговорщиков, происходивших во дворце Дрери, в доме у Саутгемптонов. И вот в начале февраля к Эссексу явился Роберт Саквиль и официально пригласил его в королевский тайный совет для объяснений.

Медлить дольше и ждать помощи из Шотландии — значило бы погубить все дело.

Решено было приступить немедленно к действию.

В субботу, 7 февраля, вечером была организована постановка «Ричарда II», а в воскресенье, 8 февраля 1601 г., утром около трехсот заговорщиков собралось в доме Эссекса, готовясь выступить и призвать к оружию население города.

Вдруг приходят посланные из королевского дворца четыре делегата, — в том числе дядя Эссекса по матери, Уильям Кноллис, и друг Эссекса и Ретлэнда, прославленный своею честностью, Томас Эгертон, — и желают переговорить с хозяином дома.

Поняв, что все открыто, Эссекс принял их, но сейчас же велел разоружить и оставил под надежной охраной. Этим решительным шагом были сожжены все мосты к отступлению.

И двести восемьдесят заговорщиков вышли на улицу под командой Эссекса.

Во главе отряда, впереди других, шли Ретлэнд-Шекспир и Саутгемптон с обнаженными шпагами в руках.

Но народ безмолвствовал. Улицы были пусты. Шериф Смис, пользовавшийся большим влиянием на ремесленников и торговцев и обещавший заговорщикам их участие, предчувствуя неудачу, благоразумно скрылся.

Заговорщики были предоставлены самим себе. Разыгралась в своем роде картина 14 декабря 1825 г.: восставшие, для большинства которых дело шло прежде всего о личности королевских министров и отчасти самой королевы, а не о королевской власти, как таковой, не о притеснениях, не о налогах, не о социальном неравенстве, не могли увлечь за собою народных низов. А нарождающаяся буржуазия чувствовала себя пока хорошо при королевском самодержавии, обещавшем ей поддержку против лордов.

Но, и оставшись одни, заговорщики не думали сложить оружия. Смело бросились они к «Белому» дворцу королевы рассчитывая захватить его врасплох. К их удивлению, дворец оказывается забаррикадированным и готовым к обороне: они были предупреждены.

Заговорщики бросаются в другую сторону, но наталкиваются на значительно превосходящие их численностью войска, высланные против них англиканским епископом. Кучка смельчаков вынуждена отступить. Часть их бросается к единственному в то время мосту через Темзу. Часть успевает сесть в лодки и спуститься вниз по течению.

Солдаты стреляют. Много раненых. Четверо убитых. Несколько человек погибло в реке. У самого Эссекса прострелена пулею шляпа.

Обходными путями мятежники, которым удалось спастись, собрались снова к дому Эссекса. Здесь они узнали, что их товарищи, оставшиеся сторожить заложников, сочли нужным освободить их.

Сейчас же в доме были сооружены блиндажи, как нашими товарищами в якутской «Романовке» в 1904 г. Эссекс первым делом уничтожил в доме все компрометирующие документы и письма. Затем начались приготовления к длительной осаде. Но скоро всем стало ясно, что без поддержки населения всякое сопротивление будет бесполезно. Эссексу и его ближайшим сподвижникам было хорошо известно, что им теперь уж все равно не сносить своей головы. Но сдачей можно было, если не спасти, то хоть смягчить участь остальных.

И, когда королевские войска окружили дом и приступили к осаде, Эссекс, с согласия остальных осажденных, с несколькими друзьями вышел на крышу и вступил в переговоры с начальником отряда королевских войск. Он предложил сдаться на одном только условии: чтобы был предоставлен свободный выход находившимся в осаде женщинам.

Условие это было принято, и через несколько часов заговорщики были размещены по лондонским тюрьмам.

По особому приказу королевы был спешно организован верховный суд в составе двадцати пяти аристократов и девяти судей под председательством лорда Бюкгерста. В состав суда вошли все личные враги Эссекса во главе с Уотером Ралеем. Вел следствие и обвинительный акт против своего прежнего друга и покровителя составил опять лорд Фрэнсис Бэкон Веруламский, правда, уже три года, как порвавший с ним.

Через одиннадцать дней после восстания, 19 февраля, состоялся суд, в котором, как было рассказано выше, подсудимым пришлось отвечать не только за вооруженное восстание, но и в неменьшей мере за «Ричарда II».

Суд этот, по меткому выражению историка и философа Давида Юма, «мало чем отличался от притона убийц», и пять главных заговорщиков: Эссекс, Кефф, Дэверс, Меррик и Дэви были приговорены к смертной казни. Из них только один Дэви получил помилование. Но у королевы не дрогнула рука подписать смертный приговор своему бывшему возлюбленному.

И граф Эссекс первый взошел на эшафот 25 февраля и был казнен, по его требованию, во дворе лондонской «Башни» вместе со своим секретарем Генри Кеффом. Меррик и Дэверс прожили еще пять дней и были казнены в Тибурне.

Стоя на помосте, Эссекс обратился с речью к присутствовавшим, уверяя их, что он не замышлял цареубийства, и что он молит бога, чтобы тот просветил ум и сердце королевы. Затем, попросив у всех прощения, он сам разделся и спросил, как и куда ему лечь на плаху.

Палач опустился пред ним на колени и просил у него прощения.

Я прощаю тебе, — ответил он: — я рад встретить тебя как исполнителя правосудия.

Вспомнив, что, находясь раньше в меньшей опасности, пред лицом менее верной смерти, он все-таки испытывал иногда некоторую телесную слабость, — он сам растянулся на помосте и положил голову на плаху.

Тремя ударами палач отрубил ему голову.

Секира королевского правосудия была занесена и над головою Ретлэнда-Шекспира, но на этот раз смерть пощадила его.

Саутгемптону смертная казнь, по ходатайству его жены пред Сесилем, была заменена пожизненным заключением. Ретлэнда, который содержался вместе с главнейшими заключенными в «Башне», удалось спасти от смерти его дяде, заплатившему за него колоссальный штраф и добившемуся разрешения увезти его под домашний арест в свой замок в Уффингтон.

Отчаяние и мысль о самоубийстве овладели сначала душою поэта. Но поэзия и поддержка друга-жены удержали его, и он согласился «скорее несть земное горе, чем ринуться к безвестности за гробом».

Но пережитое оставило в нем навсегда глубокий след нового трагического отношения к жизни, окрашивающего все его позднейшие пьесы.

Безысходная скорбь по убитом с такой жестокостью вожде, друге и втором отце, ненависть к его убийцам, и в первую голову к Елисавете Кровавой, скорбь о погибшем деле и о погибших товарищах, быть может, стыд, что сам остался жив и почти на свободе, сознание своего бессилия, презрения к тем, кто должен был поддержать и не поддержал восстания, и особенно к изменившим делу предателям, бывшим друзьям, — вот те страдания и переживания, которые здесь в ссылке, в Уффингтоне, поэт вылил в одной из своих самых глубоких трагедий:

«Трагедии Гамлета, датского принца».