После «Гамлета»

Гамлету едва пошел двадцать шестой год, когда его благородное сердце было предательски пронзено отравленным острием. И, останься он жив, призрак убитого отца, мысль об отвратительном преступлении матери все равно преследовали бы его, — и никогда уже не вернуться ему к беззаботному веселью и любовной сентиментальности первых комедий, не вернуться даже к юношеской меланхолии Жака, еще мечтающего о возможности победить зло, бичуя его словом правды в наряде шута, или, восстав на него, как Брут, сразить его в открытом бою.

С этого времени глубокая складка уже не сходит с чела Шекспира. Молодой поэт становится серьезным, слишком серьезным и взрослым, даже тогда, когда шутит или рассказывает волшебные сказки.

Эта серьезность, порожденная пережитой трагедией, лишает его творчество, если не лирики, которой полны и «Лир» и «Отелло», и «Цимбелин», то, во всяком случае, его крайней субъективности, автобиографичности листков дневника.

Словно излив всего самого себя в «Гамлете», поэт становится более эпическим, более объективным, пожалуй, даже более, чем в исторических «хрониках» первого периода. Поэт начинает скрывать свои собственные переживания, свое «Я» даже от своих друзей, вплоть до своей предсмертной исповеди в «Буре».

Этот период поэтической зрелости, менее продуктивный по количеству произведений, дал три трагедии, признанные лучшими и самые популярные, после «Гамлета», конечно, из всех произведений Шекспира: «Макбет», «Король Лир» и «Отелло».

Это не мешает, впрочем, чтобы и в них мы находили Ретлэнда.

* * *

Иаков I освободил Саутгемптона из заточения и самого Ретлэнда из ссылки. Он старался осыпать его милостями, поскольку тот соглашался их принимать. Наконец, догадываясь или нет об его авторстве, он был поклонником его произведений. И не было бы ничего удивительного, принимая во внимание нравы того времени, если бы Ретлэнд, подобно остальным поэтам, воспевал восторженно и откровенно короля, проявлявшего к нему не милость, а дружбу.

Но нельзя Бруту быть придворным пиитой. И Шекспир, чтобы отблагодарить короля, пишет своего мрачного и жестокого «Макбета», где светлым пятном выступает образ и дух Банко, предполагаемого предка Иакова, унаследовавшего от него три короны: Шотландии, Англии, Ирландии.

В 3 сцене IV акта идет разговор между врачом и Малькольмом о больных, ожидающих короля, и о его наследственной способности излечивать «королевскую болезнь». Это — тоже намек на приписываемую. Стюартам, и в том числе и Иакову, способность, унаследованную через предков от Эдуарда-Исповедника, излечивать скрофулоз.

Та атмосфера колдовства, которая так густо насыщает всю трагедию «Макбет», тоже внесена в Англию Иаковым I, весьма снисходительно, чтобы не сказать поощрительно, относившимся к пьянству, занесенному в английское общество его датским деверем, братом его жены королевы Анны, и вместе с тем ревностно преследовавшим курение табаку, занесенное в Англию Уотером Ралеем, и еще больше — колдовство.

Случаи «зарегистрированного» колдовства и судебные процессы против колдунов и ведьм были обычными в те времена, особенно в католических странах, но в Англии они никогда не принимали таких ужасающих размеров, как при Иакове I.

Еще будучи королем шотландским, он написал целый трактат против ведьм: «Демонология», а сделавшись королем английским, принялся еще с большим рвением арестовывать, судить и казнить их, и одним из первых его законодательных актов был закон 1604 года против колдовства. Парламент вотировал этот закон. И вообще, вера в нечистую силу в те времена еще больше была распространена среди «высших» и «просвещенных» классов, чем среди простого народа. Духовенство, конечно, всячески содействовало распространению этой спасительной веры.

Один французский историк, описывая «Лондон времен Шекспира» и рассказывая об этом увлечении чертовщиной, когда в одной Ланкшайрской деревушке было больше привидений, чем домов, прибавляет:

«Таким образом, время очень благоприятствовало представлению пьесы, основанной на колдовстве, и главнейшие сцены которой протекали при участии сверхъестественных сил. Это, очевидно, побудило Шекспира написать "Макбета", так тщательно собрав в нем все ходячие поверия, что одного только чтения этой драмы было бы почти достаточно, чтобы познакомиться с ними. Так, например, если первая ведьма начинает словами: "Трижды промяукала пятнистая кошка", то это потому, что в Лондоне была повешена колдунья, у которой была кошка по имени Реттергейн, служившая ей для ее козней и в течение нескольких недель мучившая дочь графини Ретлэнд».

* * *

Воцарение в Англии шотландской династии Стюартов и пребывание Ретлэнда в северных областях, на границе с Шотландией, дали повод и для другой его, такой же страшной и жестокой, трагедии «Король Лир», где с еще большею силою повторяется гамлетовское разочарование в людях и особенно в женщине.

Макбет — игрушка темных сил и сильных страстей. Король Лир — жертва черной неблагодарности и жадности старших своих дочерей. И в истории Корделии, самоотверженной и откровенной, и во вставном эпизоде с Эдгаром зло торжествует над добром и губит его.

Этот трагизм в изображении несчастий и человеческой жестокости сильно отличает шекспировского «короля Лира» от соответствующего рассказа у Годфрида Монмаута и повторившего его Голиншеда, а также от драматического переложения этого рассказа в пьесе, вышедшей в 1605 г. под названием «Истинная хроника короля Лира и его трех дочерей».

Не было его и в «Зеркале фей» Спенсера, тоже оказавшем, по-видимому, влияние на выбор сюжета Шекспиром.

Но еще более заметно отличает трагедию Шекспира от ее первоисточников, усиливая ее трагическую сторону, вводный, вернее — параллельно с основным сюжетом развивающийся, эпизод сыновей Глостера: Эдгара и Эдмонда.

В этот эпизод поэт вносит, пожалуй, еще более страстности, чем в изображение несчастий Лира и Корделии. Чувствуется намек на что-то, близко затронувшее поэта, как чувствуется и некоторое сходство с моментами «Как вам угодно» и «Бури».

Сам Шекспир придавал настолько большое значение этому, казалось бы, вводному эпизоду, что второе издание в 1608 году выпустил под таким заглавием:

«Уильям Шекспир. Его правдивая история о жизни и смерти короля Лира и о его трех дочерях, вместе с несчастною жизнью Эдгара, сына и наследника графа Глостера, и его печальным и притворным состоянием Тома из Бедлама».

Между прочим, это «притворное состояние Тома из Бедлама» сильно напоминает желание Жака надеть на себя шутовскую ливрею, как и самый шут короля Лира своим нешутовским благородством является как бы более мрачным и саркастическим повторением шута Оселка — друга Жака.

Этот эпизод с Эдгаром, которому Шекспир придавал значение, почти равное самому эпизоду Лира и Корделии, почерпнут им из десятой главы II тома «Аркадии» Филиппа Сиднея, отца жены Ретлэнда.

* * *

Третья трагедия этого периода, сделавшая нарицательным имя своего героя: «Отелло», мало чем отличалась бы от юношеских итальянских трагедий, особенно «Ромео и Джульетты», если бы не бессмертный в своей ужасающей гнусности образ Яго, который мог выйти только из-под пера Шекспира-Ретлэнда, пережившего февраль 1601 года.

Анекдотические птицы, слетавшиеся будто бы клевать нарисованные плоды Аппелеса, меркнут перед жителями одного американского городка, поджидавшими после представления «Отелло» выхода из театра актера, игравшего Яго, чтобы расправиться с ним по закону Линча. Передают, как факт, будто один зритель убил актера, игравшего Яго, был казнен и погребен в одной могиле со своею жертвою. И на могиле будто бы сделана надпись: «Настоящему актеру и настоящему зрителю». Но честь этой реализации вымысла, конечно, принадлежит прежде всего «настоящему» поэту — Шекспиру.

К сожалению, у нас нет материала проследить историю создания этого образа, как и вообще этой трагедии, сюжет которой почерпнут из довольно вульгарной итальянской новеллы Джеральди-Чинтио, в то время еще не переведенной на английский язык и известной Ретлэнду только в подлиннике или французском переводе Шаппюи.

Чтобы вызвать такую клокочущую ненависть, заражающую зрителя еще через триста лет, Яго не мог быть простым персонажем простого рассказца. Его надо искать среди живых, «настоящих» людей и ближе к поэту. Но где? Мне он своею злобною подлостью и животной жестокостью кажется порой похожим на Ричарда III. Но, хотя Роберт Сесиль, этот истинный виновник убийства Эссекса и других товарищей Ретлэнда, остался министром Иакова I и был чуть ли не первым лицом в государстве и в то время, когда писался «Отелло», нет положительных данных, чтобы настаивать на этой догадке.

Женитьба Отелло напоминает известную историю с женитьбой Саутгемптона, у которого много общих черт с венецианским героем, а некоторые даже в портрете Саутгемптона в Национальной Галерее усматривают черты Отелло, каким он рисуется в их воображении. Но то, что известно о семейной жизни его с Елисаветой Вернон, полной не только любви, но и товарищеской близости, так трогательно проявившейся в подготовке восстания, не допускает предположения, чтобы в этой жизни могло найтись место для сюжетов мещанских новеллистов Италии XVI века.

Создатель «Отелло», кажется, сам больше был ревнивцем, хотя бы и в благородном смысле слова, и его недовольство тем, что Елисавета Ретлэнд уделяла часть своего внимания своим литературным друзьям, объясняется, быть может, не только его опасениями, как бы они не разболтали его тайны, но, в известной мере, и ревностью, если не мужа, то друга.

Впрочем, пора отделаться от мещанского отношения к «Отелло», как трагедии любви и ревности. Отелло сам говорит о себе, что он не ревнив, и он действительно просто и хорошо относится к дружбе своей жены с Кассио, не мучает сам себя подозрениями. Он, наоборот, доверчив, и потому Яго так легко обмануть его. Он уступает только пред очевидностью. Все негодование его направлено не против измены любви, но против обмана и лицемерия. Это не разъяренный самец: это — мститель за поруганную правду, каким хотел быть Гамлет.

А между тем, само имя Отелло взято не из итальянской новеллы, а из английской книги Рейнольда: «Божья месть за прелюбодеяние».

Загадка «Отелло» еще должна быть разгадана. Загадочным является и появление этой трагедии в свет. Мэлон утверждает, что она была поставлена еще в 1605 г. пред Иаковом I, но не приводит никаких данных, доказывающих, что она вообще была когда-нибудь поставлена при жизни автора.

В печати трагедия вышла почему-то в 1622 г., за год до появления посмертного собрания сочинений Шекспира. Зачем? Это единственный случай выхода в свет неизданных произведений Шекспира после его смерти и до 1623 г.

В посмертном собрании она появилась со значительными изменениями по сравнению с изданием предыдущего года: есть много новых стихов, и отсутствуют многие, имевшиеся в издании 1622 года.

Возможно, конечно, что это последнее было издано без ведома литературных душеприказчиков автора, подготовлявших полное посмертное издание, а может быть, и у них самих были какие-нибудь особые соображения, заставившие их поторопиться с выходом в свет «Отелло», не дожидаясь полного издания.

* * *

Много общего по сюжету с «Отелло» имеет более поздняя пьеса того же периода — благородный «Цимбелин», где Леонат Постум — своего рода Отелло, узнающий правду и прощающий своему Яго — Джакимо.

Здесь мы опять находим воспоминания о нашумевшем браке Саутгемптона, которого нетрудно узнать в Леонате, тем более, что имя Постум, Posthumus, означает по-латински «посмертный, ребенок, родившийся после смерти отца», каковым и был Саутгемптон, а Имоджена еще более, чем Джульетта и Дездемона, воскрешает образ Елисаветы Вернон.

Саутгемптон, подобно Леонату, оставшись сиротой, воспитывался в доме министра Уильяма Сесиля лорда Берлея, где и сблизился с детских лет с Елисаветой. И у лорда Берлея был сын от первого брака, не лучше Клотэна, не раз уже упомянутый выше Роберт Сесиль.

Любопытные ассоциации связаны и с именем благородного изгнанника Белария, нашедшего себе приют под вымышленным именем в Гальской стране. Его жалобы на неблагодарность двора, сдержанные и незлобивые, напоминают слова тестя поэта Филиппа Сиднея, тоже одно время попавшего в немилость у Елисаветы. Умирая в Голландии от полученных ран, он написал пред смертью шуточную поэму на французском языке «Сломанное бедро» и письмо на латинском языке к какому-то своему ученому другу, которого он назвал Беларием. Прозвище это было, конечно, известно его дочери и ее мужу.

* * *

Мотив ревности повторяется и в «Зимней сказке», но здесь ревнивый король скорее походит на Иакова I, которого одно время мучили клеветническими доносами на Анну.

Здесь тоже мелькает почти знакомое имя Роджеро, слишком похожее на собственное имя Роджера Маннерса Ретлэнда.

Еще маленькая подробность: в пятом акте говорится, что Джулио Романо сделал изваяние Гермионы. Педанты немало смеялись по этому поводу над невежеством бедного Шекспира, не знавшего де, что Джулио Романо — живописец.

А между тем, во время пребывания Ретлэнда в Италии, он любовался, проездом через Мантую, зданием, фасад которого был украшен раскрашенною лепкою Джулио Романо.

* * *

Воспоминание о событиях 1601 года и их главном герое нашли свое отражение в «Кориолане» — Эссексе, в «Антонии и Клеопатре», где опять Эссекс — в римском одеянии отважного, образованного и обаятельного Антония, Елисавета — в образе «старой нильской змеи», Октавий более похож на Роберта Сесиля, чем на императора Августа, а рассказ Энобарба о появлении царицы в разукрашенной галере будто идет о празднествах на Темзе, о которых Бен Джонсон говорит в своем предисловии к изданию 1623 года; наконец, в «Тимоне Афинском», испытавшем, подобно Аиру, человеческую неблагодарность и покинутом в несчастий неверными друзьями, подобно заговорщикам 1601 г., от которых сторонились их прежние друзья до тех пор, пока с воцарением Иакова I они не попали снова в милость.

* * *

Таково было творчество Шекспира после «Гамлета», и настроение этих пьес, где гамлетовский пессимизм редко прерывается, чтобы уступить место сказочным фантазиям, навеянным, как «Сон в летнюю ночь» и «Как вам угодно», тайнами Шервудского леса и далеких дедовских замков.

И в полной гармонии с настроениями этих пьес была и жизнь поэта.

Упорно отказываясь от всяческих почестей при дворе, которые готовы были сыпать на него, он охотно принимал от короля только назначения в управляющие новых отдаленных мест. Так 20 сентября 1604 г. он был назначен управляющим Линкольнского графства и Грантама, в 1609 г. — Лонг-Беннингтона и Мансфильда.

Эти должности не только не мешали, но, наоборот, помогали ему предаваться поэтическому творчеству и своим воспоминаниям и размышлениям то в одиночестве, то изредка в кругу самых близких друзей, навещавших поэта-отшельника.

Появлялся он порою и в Лондоне, где дом его сейчас же широко открывался для литературной богемы, которую охотно приручала Елисавета Сидней-Ретлэнд, сама дочь и жена поэтов.

В последний раз мы узнаем о его пребывании в Лондоне в июне 1610 г. на празднествах по случаю возведения наследника в сан принца Уэльского, где он принимал ближайшее участие в церемонии, как рассказывают современные мемуары, вместе с Саутгемптоном и братьями Гербертами: Пемброком и Монтгомери, которым посвящено собрание 1623 г.

Это имя Уильяма Герберта графа Пемброка, напоминает еще об одной области в творчестве Шекспира, задававшей шекспироведам немало загадок, — об его сонетах.