Сонеты

Сонеты Шекспира принадлежат к тому особому виду интимной лирической поэзии, какой нашел себе гениального представителя в лице Генриха Гейне, и который теперь кажется часто старомодным, наивным и пустым современному читателю, взросшему в атмосфере массового капиталистического производства и связанного с ним обобществления жизни, среди железных дорог, трамваев и юнкерсов, музеев, публичных библиотек и ресторанов, в век всеобщего обучения и всеобщей воинской повинности, в век демократии и революций.

Это — даже не произведения искусства в строгом смысле слова, это — мечты вслух, записки, признания, письма и отрывки из дневника, принявшие, часто совершеннейшую, стихотворную форму.

Иногда поэт, не смущаясь нескромного взора читателя, говорит откровенно не только о переживаниях, но и о фактах своей жизни, называя по имени и того, к кому обращены его строфы. Иногда его слова — лишь намеки, понятные только ему самому и тому, кто их должен прочесть. Как часто такого рода стихотворения могут волновать читателя только тогда, если он знает, когда и почему написал их поэт, если он знает интимную жизнь поэта и интересуется ею.

Пока мы не знали Шекспира, — а мы мало знаем его и теперь, — его сонеты не переставали быть непреодолимой загадкой для шекспироведов и мало интересными для его читателей.

Характерно, что в первом сообщении, какое мы имеем о них в «Сокровищнице мудрости» Мереса, в его хитрой вставке, сказано, что Шекспир писал сонеты, и они пользовались большим успехом среди его личных друзей.

Не зная этих личных друзей поэта, можно было сделать из этого сообщения только один вывод: что, по крайней мере, часть сонетов была написана до, сентября 1598 года, когда вышло «Сокровище мудрости».

Но по целому ряду других признаков можно заключить безошибочно, что большинство сонетов написано после 1598 года. Такой хронологии было, конечно, слишком недостаточно, чтобы понять смысл сонетов, особенно, если принять во внимание, что они вышли в печати только в 1609 г., и, следовательно, для объяснения их надо было бы проследить во всех деталях целый десятилетний период такой бурной и многообразной жизни, как жизнь Шекспира.

Поэтому все толкования сонетов были построены только на догадках, порой остроумных и метких, чаще — вздорных и совершенно беспочвенных. Всего-навсего имеется что-то около пятидесяти двух самых различных объяснений смысла сонетов.

Некоторый ключ к разгадке был дан в посвящении издания сонетов M. (господину) W. H., названному «единственным создателем» (производителем Begetter) этих сонетов.

Давно уже догадались по многим намекам, что W. H., это — Уильям Герберт Пемброк, которому посвящено вместе с его братом in folio 1623 года.

Кто же был этот «единственный создатель» сонетов, — все равно, создавал ли он их собственноручно, или вдохновляя поэта?

Уильям Герберт был сыном Генри Герберта, близкого друга отца Ретлэнда, и Мэри Сидней, родной тетки жены Ретлэнда, самой замечательной женщины своего времени.

Мэри Сидней была достойной сестрой и другом своего славного брата Филиппа Сидней, посвятившего ей много своих произведений и даже свою знаменитую «Аркадию» назвавшего первоначально «Аркадией графини Пемброк».

В те времена, когда даже в высшем обществе грамотность не была отнюдь обязательной, она, кроме родного своего языка, основательно изучила французский, итальянский, латинский, греческий и даже древнееврейский, была поэтессой, редактировала переводы своего брата и сама переводила в стихах.

При ее богатстве и положении она естественно сделалась центром тогдашнего литературного мира, и писатели, наполнявшие ее салон, наперерыв посвящали ей свои произведения и целые книги, озаглавливая их ее именем и воспевая ее и в прозе и в стихах.

Такою женщиной и в такой, насыщенной литературою, обстановке воспитывался Уильям Герберт, будущий граф Пемброк, родившийся 8 апреля 1580 г. Первым учителем его был Самуэль Даниэль, писатель и драматург, посвятивший его матери свою «Клеопатру», как дополнение к «Антонию» Гарнье, переведенному ею с французского.

Тринадцатилетним мальчиком Уильям Герберт был отдан в Оксфордский университет, когда его старший друг и будущий кузен еще заканчивал там свое образование, чтобы через два года вместе с ним уйти оттуда.

По возвращении Ретлэнда из Италии, Герберту было только семнадцать лет, но родные уже спешили его женить на внучке Уильяма Сесиля, лорда Берлея, Бриджетте Вер. Эти матримониальные планы встретили серьезное сопротивление со стороны юноши, который, подобно другим юношам, вкусившим радости холостой и независимой жизни, уверял, что он никогда не согласится продать своей свободы ради семейной жизни.

Ретлэнд в качестве старшего и, как предполагалось, остепенившегося друга стал на сторону родных Герберта и принялся убеждать его в своих сонетах, рисуя ему прелести брачной жизни и радость иметь детей, которых не испытал еще сам:

«Сколь большее одобрение заслужила бы польза от твоей красоты, если бы ты мог ответить: "Этот прелестный ребенок мой сведет за меня счеты и оправдает мою старость"».

«Посмотри в зеркало и скажи лицу, которое там увидишь, что пора ему создать и другое... Ты — зеркало своей матери, она видит в тебе вновь нежный апрель своей весны. Так и ты увидишь сквозь окна своей старости и несмотря на свои морщины свое золотое время».

И мотив этот упорно повторяется в целом ряде первых сонетов. Но безуспешно. А между тем поэт мог рассчитывать на свое влияние, так как его юный Друг питал к нему то чувство, граничащее с обожанием, какое часто младшие братья испытывают к старшим, особенно, если те наделены какими-нибудь особенными достоинствами или талантами.

Это обожание юноша изливал в ответных сонетах, вошедших, вместе с сонетами других друзей, в сборник «Страстный пилигрим», а частью и в собрание сонетов «Шекспира» 1609 г.

Сколько гнусных предположений было высказано сюсюкающими старичками по поводу этих юных сонетов! Не понимали, что поэты были еще в сущности дети, — правда, физически уже созревшие и, по условиям того времени, готовившиеся стать полноправными гражданами, но все-таки дети, — со всею детскою свежестью чувств и наивною горячностью в их выражении. Надо было наглотаться пошлости буржуазного вырождения, чтобы усмотреть в этих сонетах кузьминские мотивы.

Впрочем, эту свежесть чувства немало коверкали искусственный пафос, витиеватость и вычурная манерность, свойственная лирической поэзии того времени под влиянием Джона Лили с его романом «Евфуес». Этого «евфуизма» не был чужд даже более зрелый Филипп Сидней, а во Франции он вызвал целую эпидемию, так зло осмеянную Мольером в его «Смешных жеманницах».

Надуманностью образов и замысловатой игрой слов полны сонеты наших «Шекспиров» даже тогда, когда они искренно страдают, переписываясь стихами в вынужденной разлуке, как, например, во время изгнания из Лондона и уффингтонского заточения Ретлэнда.

В 1600 году красавец Герберт вступил в тайную связь с фрейлиной королевы, Мэри Фиттон, в мужском наряде ускользнувшей из дворца. В марте следующего года у ней родился ребенок, вскоре умерший. Молодым любовникам удалось отделаться счастливее, чем Саутгемптонам, по стопам которых они шли, и дело ограничилось только временным устранением У. Герберта от двора. Вероятно, помогло и то, что они не завершили своего преступления браком и таким образом не вызвали открытого скандала, чего особенно боялась девственная ханжа — королева.

К началу этого романа между белокурым красавцем Уильямом и смуглянкой Мэри относятся, между прочим, сонеты 138 и 144, попавшие уже в 1599 г. в «Страстного пилигрима».

Не полагаясь на верность своего юного возлюбленного, Мэри Фиттон предпочла вступить в законный брак с более солидным поклонником — дядькою Эссекса, Уильямом Кноллисом, а сам Уильям Герберт скоро попытался найти утешение в браке с Мэри Тэльбот, графиней Шрьюсбери.

Но юноша еще долго не мог забыть своей первой глубокой любви, своей «черной дамы» и продолжал умолять и упрекать ее в своих сонетах, тут же упражняясь в игре слов на сходстве своего уменьшительного имени и имени своего счастливого соперника Уильяма Кноллиса — Уиль «Will» с омонимами: «Will» — воля, желание, хочу, буду.

Этому роману посвящено чуть ли не больше половины сонетов «Шекспира».

Таким образом псевдоним «Шекспира» оказался в некоторой своей части, правда, очень незначительной, коллективным.

Весьма возможно, что У. Герберту-Пемброку, кроме сонетов, принадлежит и пьеса «Троил и Крессида», так мало напоминающая стиль и обычные приемы Шекспира.

В то время, как пьесы, принадлежащие, по-видимому, Саутгемптону, и другие сомнительные пьесы вошли, главным образом, только во второе посмертное издание 1632 года, «Троил и Крессида», вместе со столь же сомнительным «Генрихом VIII», попала в издание 1623 года. При этом издатели, очевидно, сначала? и не предполагали поместить ее туда и вставили только в последний момент, всунув между «Генрихом VIII» и «Кориоланом», не успев даже переделать, как следует, нумерацию страниц.

О двух последних сонетах, 153 и 154, уже было сказано выше. Они полны впечатлениями курорта Бат, с его тепловодным источником и мифической покровительницей — богиней Дианой. Здесь Ретлэнд несколько раз находился на излечении, а в октябре 1605 г. там проходила курс и его жена, которой, как видно из расходных записей Бельвуара, посылались туда из дому любимые лакомства.

* * *

По моему убеждению, основанному, правда, только на внутреннем чувстве при внимательном чтении сонетов, у них, кроме Ретлэнда и Пемброка, был еще один автор, перу которого принадлежит, быть может, немалая доля.

Мещански-пошлые подозрения относительно некоторых любовных сонетов, как сказано выше, должны рассеяться в виду молодости авторов и превыспренности того языка, какой современная поэтическая техника предоставила в их распоряжение. И все-таки среди этих сонетов есть немало таких, где чувство нежнейшей дружбы, может быть, слишком граничит с любовью в узком смысле слова, где обращения к «милому мальчику» проникнуты слишком большою женственностью, редкой у мужчин даже в самом раннем и нежном возрасте.

Но кто нам сказал, что они написаны мужчиной?

Ведь в английском языке глаголы и даже причастия не изменяются по родам, как причастия других языков или как русское прошедшее несовершенное, являющееся в сущности причастием, утерявшим вспомогательный глагол. Как же, не зная, утверждать, что говорит именно мужчина?

Такого вопроса не могло возникнуть, пока существовала уверенность, что у всех сонетов Шекспира один автор, — а у некоторых из них он, несомненно, мужчина, — и что этот автор — сорокалетний Фальстаф.

Другое дело теперь, когда мы знаем, что Шекспир — псевдоним, объединявший в сонетах двух или нескольких друзей. Почему не сделать вполне естественного предположения, освобождающего от необходимости высказывать противоестественные подозрения, — что сонеты, выражающие женственную любовь к мужчине, и написаны не мужчиной, а женщиной? Почему не предположить, что они написаны не Шекспиром «Ричарда II» и «Гамлета», но к Шекспиру?

А рядом с воскресшим образом Ретлэнда-Шекспира мы видим образ женщины, которая могла, — да только она и могла, — написать их: чарующий образ его «Беатриче», дважды названной им этим именем, его жены — Елисаветы Сидней Ретлэнд.

Бен Джонсон и другие говорят о ее любви к поэзии. Много намеков есть на то, что она, дочь и жена поэта, сама писала стихи, подобно своей тетке Мэри Сидней Пемброк.

Представьте себе теперь Шекспира-Гамлета, пережившего тяжелые испытания, исстрадавшегося, готового на самоубийство, разочарованного в людях, в женщине, кричащего чистой и нежной Офелии: «Ступай в монастырь!», способного в припадке отчаяния усомниться даже в самом верном и близком сердце, — в таком состоянии, когда более выносливые в житейских бурях женщины склонны с материнской нежностью, как к ребенку, относиться к надломленному этими бурями мужчине, видя его страдания, даже если он оскорбляет их незаслуженными подозрениями и горькими упреками. И рядом с ним — его друга и оруженосца, любящую, чуткую Елисавету Сидней.

И прочтите хотя бы 108-й сонет. Разве вы не услышите ее голоса в этих словах?

«Есть ли в моем мозгу что-нибудь, что может быть изложено чернилами на бумаге, и что не высказало бы уже тебе моего истинного настроения? Что я могу сказать нового для выражения моей любви и твоих достоинств? — Ничего, милый мальчик. И все-таки, подобно тому, как в божественных молитвах мне приходится ежедневно повторять одно и то же, не считая старое устарелым (я говорю): ты — мой, я принадлежу тебе, — все так же, как тогда, когда впервые было освящено мною твое прекрасное имя. Так, наша вечная любовь, сохраняясь в чистом ларце любви, не покроется пылью и не пострадает от времени, но сама превратит время в своего слугу. И первоначальный образ моей любви будет живым, когда время и ее внешний облик представят ее мертвой».

Не доверяя собственному чувству, родившемуся при чтении сонетов Шекспира, я прочел этот Сонет в таком виде, избегая родовых форм в первом лице, ряду совершенно неподготовленных и ничего не подозревающих, но просто умных и чутких людей, и просил сказать, кем, по их мнению, он написан. И они все, как один, отвечали: «Любящей женщиной».