5.3. «Анджело» как вольный перевод

Итак, вместо перевода пьесы Шекспира Пушкин создал поэму о герое. Оригинальность подобного творческого результата безусловна, вместе с тем эта самобытная разработка чужого сюжета скрывает такой важный аспект содержания поэмы, как пушкинское стремление к конгениальному переводу. Пушкин не только вдохновился и увлекся замыслом Шекспира, но и, как верный ученик, брал уроки мастерства у гения, посвятив себя ремеслу перевода.

Дополнением к выше сказанному может быть наше гипотетическое предположение о том, что Пушкин во время работы над «Анджело» не только постоянно перечитывал текст «Меры за меру», причем в английском варианте, но и переводил фрагменты оригинального текста. Об этом свидетельствуют шекспировские образы, эпитеты, целые отрывки с сохранившейся грамматической и лексической структурой английского оригинала. К сожалению, черновики этого «подстрочного» перевода не сохранились, но возможность существования подобного текста нам кажется очевидной. На это отчасти указывают сохранившиеся отрывки черновика поэмы, варианты беловой рукописи, позднейшие исправления первой беловой редакции, которые отражают огромную работу поэта в подборе наиболее приемлемых вариантов для своего текста. В некоторых случаях черновые варианты стихов поэмы «Анджело» оказываются ближе к оригиналу Шекспира, нежели более поздние редакции. В связи с этим, нам кажется, что только при условии выполнения подобной подготовительной переводческой работы возможно столь близкое следование шекспировскому оригиналу, которое отразилось в пушкинской поэме.

Первые семь строф поэмы «Анджело» — вольное переложение фабулы первой и второй сцен первого акта пьесы Шекспира. Между тем, в переложении Пушкин часто использует образы и сравнения Шекспира, что демонстрирует прямую зависимость текста «Анджело» от «Меры за меру».

Еще И.М. Нусинов заметил, что в изображении начальной картины кризиса власти, который побуждает «предоброго, старого Дука» передать бразды правления в руки более сурового Анджело, Пушкин пересказывает слова шекспировского герцога брату Фоме в четвертой сцене первого акта (Нусинов 1941, 367—368):

Шекспир:

We have strict statutes and most biting laws,
(The needful bits and curbs to headstrong steeds)
Which for this nineteen years we have let sleep;
Even like an o'ergrown lion in a cave,
That goes not out to prey: Now, as fond fathers,
Having bound up the threat'ning twigs of birch,
Only to stick it in their children's sight,
For terror, not to use; in time the rod
Becomes more mock'd than fear'd; so our decrees,
Dead to infliction, to themselves are dead;
And liberty plucks justice by the nose;
The baby beats the nurse, and quite athwart
Goes all decorum.
(1863: I, 4, p. 96)

Щепкина-Куперник:

У нас суров закон, уставы строги
(Узда нужна для лошадей упрямых),
Но вот уже почти пятнадцать лет,¹
Как мы из виду упустили их, —
Как устаревший лев, что из пещеры
Не хочет на добычу выходить,
Как баловник-отец подчас ребенку
Показывает розги, чтобы ими
Не наказать, а только напугать,
И постепенно делаются розги
Предметом не боязни, а насмешки²,
Так если мы закон не соблюдаем,
То сам собою отмирает он.
Свобода водит за нос правосудье.
Дитя бьет мамку. И идут вверх дном
Житейские приличья.
(Щ.-К., 172—173)

Пушкин использует ряд образов, по-своему перелагая их в поэме:

В суде его дремал карающий Закон,
Как дряхлый зверь³ уже к ловитве неспособный⁴.
Дук это чувствовал в душе своей незлобной
И часто сетовал. Сам ясно видел он,
Что хуже дедушек с дня на день были внуки,
Что грудь кормилицы ребенок уж кусал,
Что правосудие сидело сложа руки
И по носу его ленивый не щелкал.
(V, 107)

Итак, слова Шекспира «an o'ergrown lion in a cave, That goes not out to prey» Пушкин переводит «Как дряхлый зверь уже к ловитве неспособный», а выражения «liberty plucks justice by the nose» и «The baby beats the nurse» поэт свободно перефразировал, подобрав свой эквивалент — «Что грудь кормилицы ребенок уж кусал, / Что правосудие сидело сложа руки / И по носу его ленивый не щелкал».

Пушкин специально развертывает картину беззакония, дабы дать мотивировку жестоких ответных действий Анджело.

Во втором стихе поэмы «Пушкин, следуя за Шекспиром, дает ответ на вопрос, почему же герцог сам не может восстановить силу и власть суровых законов» (Нусинов 1941, 368). Пушкинский пересказ выглядит следующим образом:

Нередко добрый Дук, раскаяньем смущенный,
Хотел восстановить порядок упущенный;
Но как? Зло явное, терпимое давно,
Молчанием суда уже дозволено,
И вдруг его казнить совсем несправедливо
И странно было бы — тому же особливо,
Кто первый⁵ сам его потворством ободрял.
(V, 107)

У Шекспира Герцог Винченцио говорит брату Фоме:

Шекспир:

I do fear, too dreadful:
Sith 'twas my fault to give the people scope,
'Twould be my tyranny to strike, and gall them
For what I bid them do: for we bid this be done,
When evil deeds have their permissive pass,
And not the punishment.
(1863: I, 4, p. 96)

М.А. Зенкевич:

Боюсь, что слишком;
Я очень много воли дал народу,
И тиранией было бы карать
За то, что я дозволил; преступленья
Мы разрешаем сами, коль они Ненаказуемы.
(М.З., 369)

Так, по словам И.М. Нусинова, «Пушкин отличается здесь от Шекспира лишь в некоторых оттенках в мотивировке того, что герцог перекладывает задачу восстановления власти на другого». Добавим, что Пушкин также слегка усиливает экспрессивность подбираемых языковых эквивалентов. Так, «evil deeds» (дословно — дурные поступки, преступленье) Пушкин гиперболизирует до «Зла явного», придавая ему почти вселенский масштаб.

И.М. Нусинов указал, что из диалога Луцио и Изабеллы (акт 1, сцена 4) Пушкин использует характеристику Анджело и способа его правления, причем «давая ее частично от автора, частично как слова самого Анджело» (Нусинов 1941, 366). По мнению исследователя, «эта замена опять-таки, мы думаем, служит реалистическому углублению, ибо портрет Анджело становится менее убедительным оттого, что его рисует «повеса, вздорный враль» Луцио» (Ibid.).

Так, Пушкин от лица автора дает следующее описание Анджело:

Был некто Анджело, муж опытный, не новый
В искусстве властвовать, обычаем суровый,
Бледнеющий в трудах, ученье и посте,
За нравы строгие прославленный везде⁶,
Стеснивший весь себя оградою законной,
С нахмуренным лицом и с волей непреклонной⁷ <...>
(V, 108)

Сравним это описание с характеристикой Анджело, которую у Шекспира дает Луцио:

Шекспир:

Upon his place,
And with full line of his authority,
Governs Lord Angelo; a man, whose blood
Is very snow-broth; one who never feels
The wanton stings and motions of the sense;
But doth rebate and blunt his natural edge
With profits of the mind, study and fast.
(Act I, Scene V, p. 97)

М.А. Зенкевич:

Взамен его,
И облечен всей полнотою власти,
Поставлен Анджело — тот муж, чья кровь,
Как снеговая жижа, он не знает
Ни жала страсти, ни волнений чувств;
Их остроту природную он тупит
Наукой, размышленьем и постом.
(М.З., 370)

Как считал И.М. Нусинов, «эти слова Луцио являются для Пушкина первоисточником характеристики Анджело» (Нусинов 1941, 371). В первом описании героя поэт оставляет главную и единственную положительную черту характеристики шекспировского героя: его наместник дни свои проводит в трудолюбивых занятиях наукой и постах.

Рассказ Луцио у Шекспира продолжается его сообщением о введении Анджело «нового» закона:

Шекспир:

He (to give fear to use and liberty,
Which have, for long, run by the hideous law,
As mice by lions) hath pick'd out an act,
Under whose heavy sense your brother's life
Falls into forfeit: he arrests him on it;
And follows close the rigour of the statute,
To make him an example: all hope is gone,
Unless you have the grace by your fair prayer
To soften Angelo: And that's my pith
Of business 'twixt you and your poor brother.
(Act I, Scene V, p. 97)

Т. Щепкина-Куперник:

Чтоб устрашить обычай и свободу,
Которые до сей поры бесстрашно,
Как мыши возле львов, сновали смело
Близ гнусного закона, воскресил он
Закон жестокий тот, под чьим ударом
Жизнь брата вашего погибнуть может.
Его он приказал арестовать
И хочет применить на нем всю силу
Ужасного закона для примера.
И нет надежды, если не удастся
Вам Анджело смягчить мольбою нежной.
Вот сущность порученья, что просил
Ваш бедный брат меня вам передать.
(Щ.-К., 176—177)

И.М. Нусинов отметил, что из этой характеристики «ужасного закона» Пушкин заимствует шекспировское сравнение со львом и мышами (Нусинов 1941, 371). Так, пушкинский Анджело дает суровый наказ своим помощникам:

Пора нам зло пугнуть. В балованном народе⁸
Преобратилися привычки уж в права
И шмыгают кругом закона на свободе,
Как мыши около зевающего льва
(V, 109)

В своем переводе Пушкин усиливает требование исполнения суровых законов, излагая точку зрения Анджело:

Закон не должен быть пужало из тряпицы,
На коем наконец уже садятся птицы
(V, 109)

У Шекспира эта мысль выражена следующим образом:

Шекспир:

We must not make a scare-crow of the law,
Setting it up to fear the birds of prey,
And let it keep one shape, till custom make it
Their perch, and not their terror.
(Act II, Scene I, p. 97)

Т. Щепкина-Куперник:

Но ведь нельзя же из закона делать
Нам пугало воронье, что стоит,
Не двигаясь, пока, привыкнув, птицы
Не обратят его в нашест.
(Щ.-К., 179)

Пушкин осваивает и обрабатывает текст Шекспира, использует его образы, добавляя новые оттенки значения, свободно переносит их из одного места в другое, вкладывает в уста разных героев и усваивает их в авторской речи.

Так, Пушкин довольно свободно обходится с диалогом Клавдио и Луцио, сокращая и во многом делая его звучание более естественным, приземленным:

Шекспир:

I have done so, but he's not to be found.
I prithee, Lucio, do me this kind service:
This day my sister should the cloister enter
And there receive her approbation:
Acquaint her with the danger of my state:
Implore her, in my voice, that she make friends
To the strict deputy; bid herself assay him:
I have great hope in that; for in her youth
There is a prone and speechless dialect,
Such as move men; beside, she hath prosperous art
When she will play with reason and discourse,
And well she can persuade.
(Act I, Scene III, p. 96)

Т. Щепкина-Куперник:

Я посылал: его нельзя найти.
И вот тебя прошу я об услуге:
Сестра моя сегодня в монастырь
Послушницей должна была вступить.
Найди ее, скажи, что мне грозит,
И за меня моли, чтоб попыталась
Жестокого наместника смягчить
И упросить: в ней вся моя надежда.
У юности ее, быть может, свой,
Немой, но выразительный язык,
Что трогает людей; к тому ж сестра,
Когда захочет, разумом и речью Умеет убеждать.
(Щ.-К., 171)

Приведу для сравнения близкие по смыслу, но более нейтральные слова Клавдио у Пушкина:

Друг, — молвил Клавдио, — молю! не откажи:
Сходи ты в монастырь к сестре моей. Скажи,
Что должен я на смерть идти; чтоб поспешила
Она спасти меня, друзей бы упросила,
Иль даже бы пошла к наместнику сама.
В ней много, Луцио, искусства и ума,
Бог дал ее речам уверчивость и сладость,
К тому ж и без речей рыдающая младость
Мягчит сердца людей.
(V, 109—110)

Последние полстиха звучат ближе к Шекспиру в беловой рукописи: «Влечет сердца людей» (V, 427).

Начиная с диалога Луцио и Изабелы в восьмой строфе, поэма Пушкина становится вольным переводом Шекспира. Так она выглядит с точки зрения языка: поэт стремится к точной передаче смысла слов и выражений, хотя делает это более сжато и кратко, пропуская маловажные детали и объяснения, которыми полон текст англоязычного оригинала⁹.

Эта строфа совпадает с четвертой сценой первого акта (сцена в женском монастыре). В тот момент, когда Луцио приносит Изабеле известие о том, что случилось с ее братом, мы видим кроткое создание, которое пробуждает чувство уважения даже у такого «гуляки беззаботного» и «вздорного враля», как Луцио.

Итак, обратимся к текстам Шекспира и Пушкина и рассмотрим, что повторяет и переводит, а от чего отказывается русский поэт, каким образом Пушкин сокращает диалоги, вставляет в них свои пересказы, дает свои характеристики героям, оставаясь вместе с тем близким к тексту шекспировского оригинала.

Появление Луцио в монастыре заставляет монахиню Франциску удалиться, начало его диалога с Изабеллой выглядит так:

Шекспир:

Isab.

Peace and prosperity! Who is't that calls?

М.А. Зенкевич¹⁰:

Мир вам и благоденствие. Кто там?
(М.З., 368)

В этом месте Пушкин объединяет пересказ и перевод:

Его приветствует, перебирая четки,
Полузатворница: «Кого угодно вам?»¹¹

Дословно Пушкин переводит только вопрос, предпочитая пересказ приветствия, чем добавляет большую выразительность описанию первого появления Изабелы.

Далее Луцио обращается к пока неизвестной ему девице:

Шекспир:

Lucio.

Hail, virgin, if you be; as those cheek-roses
Proclaim you are no less! Can you so stead me,
As bring me to the sight of Isabella,
A novice of this place, and the fair sister
To her unhappy brother, Claudio?
(I, 5, p. 97)¹².

Пушкин:

— «Девица (и судя по розовым щекам,
Уверен я, что вы девица в самом деле),
Нельзя ли доложить прекрасной Изабеле,
Что к ней меня прислал ее несчастный брат?»¹³
(V, 110)

Как видим, Пушкин сокращает шекспировский текст, опуская при этом приветствие и, к тому же, смягчая игривый тон Луцио по отношению к юной монахине: «Hail, virgin, if you be; as those cheek roses / Proclaim you are no less!» («Привет вам, дева! Если только, впрочем, Вы — дева (как легко предположить По этим розам на щеках)»). Русский поэт оставляет шекспировский образ «cheek-roses» — «розовых щек» или, точнее «щеки-розы» (пер. М.А. Зенкевича), сохраняет шекспировские эпитеты в отношении Изабеллы (fair — «прекрасная») и Клавдио (unhappy brother — «несчастный брат»). Давая точный перевод шекспировских образов, Пушкин свободен в переводе фраз, передающих действие. Так, вместо: «bring me to the sight of Isabella», то есть «нельзя ли повидать мне Изабеллу», у Пушкина читаем: «нельзя ли доложить прекрасной Изабеле».

Далее в шекспировской пьесе следуют слова Изабеллы:

Шекспир:

Why her unhappy brother? let me ask;
The rather, for I now must make you know
I am that Isabella, and his sister¹⁴.
(1863: I, 5, p. 97)

Пушкин:

«Несчастный?., почему? что с ним? скажите смело:
Я Клавдио сестра».
(V, 110)

Пушкин снова прибегает не к дословному, а более свободному, более экономичному в объеме, усеченному, но точному (близко передающему смысл текста оригинала) переводу.

Сцену продолжают слова Луцио:

Шекспир:

Gentle and fair, your brother kindly greets you:
Not to be weary with you, he's in prison¹⁵.
(1863: I, 5, p. 97)

Пушкин:

Нет, право? очень рад.
Он кланяется вам сердечно. Вот в чем дело:
Ваш брат в тюрьме.
(V, 110)

В пушкинском переводе ощущается легкость языка повесы, стилистически его речь гораздо ближе тому слогу, которым мог говорить молодой повеса, современник поэта или даже сам Пушкин. Выражению «your brother kindly greets you» Пушкин, в отличие от поздних профессиональных переводчиков («ваш брат Вам шлет привет» — Т. Щепкина-Куперник, «Вам Клавдио поклон свой посылает» — Ф. Миллер (Шекспир 1902, 228), «Прелестная, вам брат прислал поклон» — М.А. Зенкевич (М.З., 369), «Привет-поклон, красавица, от брата» — О. Сорока (О.С., 284), дает более точный эквивалент («Он кланяется вам сердечно»). Именно этот пушкинский образ действия («сердечно») отсутствует во всех приведенных выше переводах. Любопытно, что детали, которые не трогают профессионалов и опускаются ими, получают особый акцент и внимание Пушкина и, наоборот, то, что важно для переводчиков, не существенно для поэта.

Например, ошеломленная новостью Изабелла спрашивает Луцио:

Шекспир:

Woe me! for what?
(1863: I, 5, p. 97)

Т. Щепкина-Куперник:

О горе! Но за что?
(Щ.-К., 175)

У Пушкина реплика звучит гораздо суше, может быть, даже скупо, без излишней эмоциональной окраски и, следовательно, более правдоподобно и, как нам кажется, реалистично: «За что?».

Шекспировский Луцио отвечает на этот вопрос, слегка заигрывая с монахиней (этого диалога нет в стихах Пушкина):

Шекспир:

For that, which, if myself might be his judge,
He should receive his punishment in thanks:
He hath got his friend with child.
(1863: I, 5, p. 97)

Т. Щепкина-Куперник:

За то, за что, будь я его судьей,
Я б наказаньем сделал благодарность: Подруге он ребенка подарил.
(Щ.-К., 175)¹⁶

Изабелла не верит Луцио:

Шекспир:

Sir, make me not your story.
(1863: I, 5, p. 97)

О. Сорока:

He надо, сударь, этих шуток.
(О.С., 284)

Как видно из приведенных выше реплик, смягченных или вообще выпавших из текста Пушкина, речь шекспировского Луцио более свободна и фамильярна. Хотя, пытаясь убедить Изабеллу в правдивости своих слов, он льстиво называет ее «святой» (sainted), «небесной» (enskied), но делает это через вереницу признаний, в которых обнаруживает свое влечение к девицам (maids) и особенно девственницам (virgins):

Шекспир:

It is true.
I would not — thought 'tis my familiar sin
With maids to seem the lapwing, and to jets,
Tongue far from heart, —play with all virgins so:
I hold you as a thing enskied and sainted;
And to be talk'd with in sincerity,
As with a saint.
(1863: I, 5, p. 97)

Т. Щепкина-Куперник:

Я не шучу. Хоть мой грешок любимый
С девицами дурачиться, шутить
И вздор болтать... но не со всякой стал бы
Я так себя вести. Вы для меня
Святое и небесное созданье,
Бесплотный дух, отрекшийся от мира,
И с вами говорю чистосердечно,
Как со святой.
(Щ.-К., 175)

Именно та же болтливая небрежность и игривость чувствуется в вольном рассказе Луцио о любовных похождениях Клавдио:

Шекспир:

Do not believe it. Fewness and truth, 'tis thus:
Your brother and his lover have embrac'd:
As those that feed grow full; as blossoming time,
That from the seedness the bare fallow brings
To teeming foison; even so her plenteous womb
Expresseth his full tilth and husbandry¹⁷.
(1863: I, 5, p. 97)

Т. Щепкиной-Куперник:

He думайте! Вот вкратце вам вся правда:
Ваш брат с своей возлюбленной сошелся.
Как тот, кто ест, полнеет, как весна
Цветущая из брошенных семян,
Из борозды выводит пышность жатвы, —
Так лоно отягченное подруги
Несет, как урожай, его ребенка...
(Щ.-К., 175—176)

Пушкин посчитал необходимым опустить эти пространные речи Луцио, поэт намеренно избегает представления легкого флирта шекспировского «гуляки». Пушкин сокращает довольно утомительный диалог Луцио и Изабеллы, чем придает этой сцене особый динамизм. Суть их разговора он излагает в следующих строках:

Тут он в подробные пустился описанья,
Немного жесткие своею наготой
Для девственных ушей отшельницы младой,
Но со вниманием все выслушала дева
Без приторных причуд стыдливости и гнева
(V, 110)

Итак, сцена диалога между Луцио и Изабелой у Пушкина близка к оригиналу, но в ней поэтом сделаны важные отступления, в которых проявляется авторская оценка героев. У Пушкина все проще и типично, поэт намеренно лишает шекспировский оригинал несколько сниженного комичного оттенка в обрисовке этой сцены.

Вслед за шекспировским объяснением щекотливого положения, в которое попал Клавдио, Пушкин снимает рассказ Луцио об исчезновении герцога, характеристику Анджело и способа его правления. Как мы уже отмечали выше, И.М. Нусинов указал на то, что эту характеристику Анджело и его режима Пушкин использовал в самом начале своей поэмы как слова автора и самого Анджело (Нусинов 1941, 366). Но Пушкин переводит несколько стихов из речи Луцио:

Шекспир:

all hope is gone,
Unless you have the grace by your fair prayer
To soften Angelo: and that's my pith of business
'Twixt you and your poor brother¹⁸.
(1863: I, 5, p. 97)

Пушкин:

— Теперь, — примолвил он, — осталось лишь мольбами
Вам тронуть Анджело, и вот о чем просил
Вас братец
(V, 110)

Пушкин почти точно переводит смысл слов Луцио, но, упрощая фразу, избегает употребления излишне экспрессивных шекспировских эпитетов «fair prayer» и «poor brother». Почему Пушкин стремится к дословному переводу, сохраняя все эпитеты Шекспира в одном месте и исключая их в другом, вопрос сложный. Так, в начале сцены диалога Луцио и Изабелы Пушкин стремится к точности выражения всех смысловых оттенков текста «Меры за меру». Он дословно переводит эпитеты Клавдио (unhappy brother — «несчастный брат») и Изабеллы (fair — «прекрасная»), но опускает их в заключительных словах героя. Очевидно, дав однажды характеристику своим героям, поэт счел излишним повторять ее в другом месте, ведь принципиальной разницы в оценке судьбы Клавдио между эпитетами «несчастный» и «бедный» нет. С другой стороны, пушкинское чувство меры, его эстетическое чутье и стремление к краткости выражения диктовали другие, чисто художественные условия, в которых насыщение фраз героев слишком драматически окрашенными оценочными эпитетами было непозволительным излишеством. Вспомним, что поэт изменил драматический жанр на эпический и, следовательно, новый жанр диктовал свои законы.

Руководствуясь этими соображениями, Пушкин опускает следующие реплики героев Шекспира:

Isab.
Doth he so seek his life?
Lucio.
Has censur'd him
Already; and, as I hear, the provost hath
A warrant for his execution¹⁹.
(1863: I, 5, p. 97)

Думаю, нет необходимости обстоятельно объяснять причины, по которым русский поэт опустил эти слова героев — для него это было повторением сказанного выше.

Сравним, как поэт поступает со следующими репликами героев Шекспира:

Шекспир:

Isab.

Alas! what poor ability's in me
To do him good?

Lucio.

Assay the power you have.

Isab.

My power? Alas! I doubt, —²⁰
(1863: I, 5, p. 97)

Пушкин:

— «Боже мой, — девица отвечала, —
Когда б от слов моих я пользы ожидала!..²¹
Но сомневаюся; во мне не станет сил...»
(V, 110)

Пушкин опускает слова Луцио, но близко передает содержание реплик Изабеллы. Точно так же поэт поступает со следующими словами Луцио:

Шекспир:

Our doubts are traitors,
And make us lose the good we oft might win,
By fearing to attempt: Go to Lord Angelo,
And let him learn to know, when maidens sue,
Men give like gods; but when they weep and kneel,
All their petitions are as freely theirs
As they themselves would owe them²².
(1863: I, 5, p. 97)

Пушкин:

— Сомненья нам враги, — тот с жаром возразил, —
Нас неудачею предатели стращают
И благо верное достать не допущают²³.
Ступайте к Анджело, и знайте от меня,
Что если девица, колена преклоня
Перед мужчиною, и просит и рыдает,
Как Бог он все дает, чего ни пожелает.
(V, 110—111)

Этими словами Пушкин завершает сцену, оставляя за ее пределами еще несколько малозначимых для развития сюжета и действия заключительных реплик Изабелы и Луцио, отчасти пересказывая их далее:

Девица, отпросясь у матери честной,
С усердным Луцио к вельможе поспешила²⁴
И, на колена встав, смиренною мольбой
За брата своего наместника молила
(V, 111)

В шекспировском оригинале диалогом Луцио и Изабеллы заканчивается первый акт. Следом идет первая сцена второго акта, чье действие происходит в зале дома Анджело. Так, вслед за частными сокращениями в предыдущих сценах Пушкин исключает диалог Эскала и Анджело о том, каким должен быть закон. Можно лишь предположить, что Пушкина не привлекла риторика героев — для него предпочтительнее было не состязание слов, а развитие действия через поступки героев. Кроме Анджело и Эскала, в сцене действуют судья, тюремщик, стража, Локоть, Пена и Помпей. Прозаический рассказ комических героев, а также фарсовая сцена судебного разбирательства их дела тоже не заинтересовала поэта. Разработка этих сцен явно требовала драматической формы, от которой отказался Пушкин.

Между тем, эта сцена знаменательна еще и тем, что в ней Шекспир дает формулу, по которой Анджело осуществляет свой «справедливый» суд, упоминая в своем сравнении Россию:

Шекспир:

This will last out a night in Russia,
When nights are longest there: I'll take my leave,
And leave you to the hearing of the cause;
Hoping, you'll find good cause to whip them all.
(1863: II, 1, p. 99)

Т. Щепкина-Куперник:

Все это тянется, как ночь в России,
Когда она всего длиннее там...
Я ухожу. Вы выслушайте их.
Надеюсь, повод выдрать всех найдете.
(Щ.-К., 184)

Исследователи ранее отмечали что, Пушкин вряд ли не обратил бы внимание на это сравнение, однако он опускает его из своей поэмы. Видимо, комедийный характер всей сцены не годился для драматической поэмы, и поэт сократил эту сцену.

И.М. Нусинов отмечал: «Общность идеи позволяет Пушкину в основном следовать за Шекспиром в сценах встречи Анджело и Изабеллы. Но это следование опять-таки идет по линии афористической концентрации диалога и усиления драматической напряженности действия» (Нусинов 1941, 376).

Из пушкинского текста не исчезло и то равнодушное, сухое и холодное отношение, которое выказывает Анджело к мольбам Изабелы:

«Девица, — отвечал суровый человек, —
Спасти его нельзя; твой брат свой отжил век;
Он должен умереть».
(V, 111).

У Шекспира Анджело также суров и хладнокровен, его равнодушие выражается прежде всего в том, что поначалу он даже не желает выслушать Изабеллу, перебивает ее, раздраженно требуя говорить о деле без всяких предысторий и т. п. В ответе на просьбу Изабеллы Анджело Шекспира более рассудителен и многословен. Он деловито наставляет Изабеллу, говоря, что нельзя карать вину и щадить виновника, так как любой грех еще до совершения обречен на осуждение:

Шекспир:

Ang.

Condemn the fault, and not the actor of it!
Why, every fault's condemn'd, ere it be done:
Mine were the very cipher of a function,
To fine the faults, whose fine stands in record,
And let go by the actor.
(1863: II, 2, p. 100)

Т. Щепкина-Куперник:

Как! Грех — карать, а грешника — щадить?
Но каждый грех еще до совершенья
Уж осужден. Обязанность свою
Я обратил бы в нуль, когда бы стал
Карать вину и отпускать свободным
Преступника!
(Щ.-К., 193)

Очевидно, что при всем стремлении Т. Щепкиной-Куперник к точности ее перевод излишне экспрессивен.

В сцене первой встречи Изабеллы и Анджело Пушкин сокращает начало диалога, где Изабелла дает свое понимание преступления брата и заклинает Анджело пощадить брата. С отказа Анджело Пушкин начинает следовать за Шекспиром, но опять-таки безжалостно сокращает эту сцену, ограничиваясь пересказом:

Заплакав, Изабела
Склонилась перед ним и прочь идти хотела,
Но добрый Луцио девицу удержал

Интересно, с какой легкостью у Пушкина Луцио из «гуляки» и «повесы» превращается в «доброго», а выше и в «усердного» («С усердным Луцио к вельможе поспешила») человека. Пушкин так переводит его подбадривания и «инструктаж», который он дает Изабелле:

Шекспир:

Lucio.

[To Isab.]
Give't not o'er so: to him again, entreat him;
Kneel down before him, hang upon his gown;
You are too cold: if you should need a pin,
You could not with more tame a tongue desire it:
To him, I say!²⁵
(1863: II, 2, p. 100)

Пушкин:

«Не отступайтесь так, — он тихо ей сказал, —
Просите вновь его; бросайтесь на колени,
Хватайтеся за плащ, рыдайте; слезы, пени,
Все средства женского искусства вы должны
Теперь употребить. Вы слишком холодны,
Как будто речь идет меж вами про иголку
Конечно, если так, не будет, верно, толку.
Не отставайте же! еще!»²⁶
(V, 111)

Так, добавляя несколько связующих фраз, которые усиливают положение Луцио и его требования к Изабелле, Пушкин остается верен оригиналу.

Ограничиваясь пересказом, Пушкин избегает монотонных повторов в диалоге героев:

Она опять
Усердною мольбой стыдливо умолять
Жестокосердого блюстителя Закона²⁷.

Пушкин не переводит возмущение Изабеллы, вызванное нежеланием Анджело пересмотреть дело Клавдио:

Шекспир:

Too late? why, no; I, that do speak a word.
May call it back again.
(1863: II, 2, p. 100)

Т. Щепкина-Куперник:

Ужели поздно?
О нет! Ведь если я сказала слово,
То и назад я взять его могу.
(Щ.-К., 194)

В ряде случаев Пушкин настолько сдержан в интерпретации шекспировской пьесы, что некоторые вещи он оставляет без изменения, сохраняя даже самые мелкие детали, которые опускает, например, Т. Щепкина-Куперник.

Шекспир:

Well believe this,
No ceremony that to great ones 'longs,
Not the king's crown, nor the deputed sword,
The marshal's truncheon, nor the judge's robe,
Become them with one half so good a grace,
As mercy does. If he had been as you
And you as he, you would have slipt like him;
but he, like you, would not have been so stern.
(1863: II, 2, p. 100)²⁸

Пушкин:

«Поверь мне, — говорит, — ни царская корона,
Ни меч наместника, ни бархат судии,
Ни полководца жезл — все почести сии²⁹ —
Земных властителей ничто не украшает,
Как милосердие. Оно их возвышает.
Когда б во власть твою мой брат был облечен,
А ты был Клавдио, ты мог бы пасть, как он,
Но брат бы не был строг, как ты»³⁰.
(V, 111)

Пушкин сохраняет все образы шекспировских сравнений, заменяя на «бархат судии» (у Шекспира: «the judge's robe»), но эта замена почти равноценна.

Все это подтверждает то, что, переделывая шекспировскую драму и создавая поэму, русский поэт изучал пьесу и там, где возможно, давал точный перевод.

Анджело Шекспира обрывает Изабеллу мягко и устало:

«Pray you, be gone». (1863: II, 2, p. 100)

У Пушкина смущенный ее укором Анджело, «сверкая мрачным взором», произносит:

«Оставь меня, прошу» (V, 112)³¹

Описывая смущение Анджело укором Изабелы, Пушкин дает нам почти режиссерскую ремарку, а в его «сверкающем мрачном взоре» и при этом тихом говоре есть то демоническое противоречивое свойство, которым любили наделять своих героев романтики.

Далее Пушкин опускает несколько важных строк, в которых Изабела пытается представить себя в роли судьи, а Анджело — просителем:

Шекспир:

I would to heaven I had your potency,
And you were Isabel! should it be thus?
No; I would tell what 'twere to be a judge,
And what a prisoner.
(1863: II, 2, p. 100)

Т. Щепкина-Куперник:

О, если б я имела вашу власть!
О, если бы вы были Изабеллой!
Ужели было б так? О нет! Понять
Сумела б я, что значит быть судьей,
А что — приговоренным.
(Щ.-К., 194)

Пушкин предпочитает опустить эти слова Изабелы, которые, по сути, повторяют те, в которых она ставила на место Анджело Клавдио. Очевидно, Пушкин стремился отойти от перегруженных повторов оригинала, оставляя только ключевые, с точки зрения поэта, фразы героев Шекспира. Так, для Пушкина оказывается знаковым обращение Изабелы к Анджело, где она говорит о том, что было бы, если бы Он (Господь) судил без милосердия:

«Подумай, — говорила, —
Подумай, если Тот, чья праведная сила
Прощает и целит, судил бы грешных нас
Без милосердия; скажи: что было б с нами?
Подумай — и любви услышишь в сердце глас,
И милость нежная твоими дхнет устами,
И новый человек ты будешь»³².
(V, 112)

Сравним строки Пушкина с оригиналом Шекспира и переводом Т. Щепкиной-Куперник:

Шекспир:

Alas! alas!
Why, all the souls that were, were forfeit once;
And He that moght the vantage best have took,
Found out the remedy: How would you be.
If He, which is the top of judgment, should
But judge you as you are? O, think on that;
And mercy then will breathe within your bps,
Like man new made.
(1863: II. 2. p. 100)

Т. Щепкина-Куперник:

О горе, горе!
Но люди были все осуждены,
Однако тот, чья власть земной превыше,
Нашел прощенье? Что же будет с вами,
Когда придет верховный судия
Судить вас? О, подумайте об этом —
И милости дыхание повеет
Из ваших уст, и станете тогда
Вы новым человеком.
(Щ.-К., 195)

Пушкин снова предельно сжимает текст Шекспира, умещая смысл трех предложений в два. Шекспировское «the souls» можно перевести как абстрактное «все» (Ф. Миллер), как «люди» (Т. Щепкина-Куперник), как «души» (М.А. Зенкевич), как «род людской» (О. Сорока), но Пушкин переводит английское существительное русским субстантивированным прилагательным «грешные», которое является усечением устойчивой русской идиомы «грешные души». Казалось бы, Пушкин в отличие от профессиональных переводчиков зашел слишком далеко, но шекспировское «the souls» находится в едином контексте с «that were forfeit once» (дословно: «души, которые однажды были приговорены»), то есть согрешили, пали. Тут-то и раскрывается тонкое чутье Пушкина в передаче нюансов шекспировского текста. Он подбирает наиболее точный эквивалент многословному английскому оригиналу и делает это с мастерством истинного профессионала.

О милосердии Высшего суда в английском оригинале сказано: «Не that moght the vantage best have took / Found out the remedy» (досл. перевод: «Он, чье положение всех выше, обрел прощенье». Пушкин переводит: «Тот, чья праведная сила / Прощает и целит». Английскому существительному «the remedy»³³, которое имеет два значения: обычное («лекарство», «средство исцеления») и юридическое («средство судебной защиты»), Пушкин подбирает свой эквивалент, выражающий оба оттенка значения английского слова. У него — праведная сила «прощает и целит». Тем более интересной становится смысловая трансформация, которой подвергаются слова Шекспира: How would you be / If He, which is the top of judgment, should / But judge you as you are? («Что было б с вами, / Если бы Он, судья всевышний, стал/ Судить вас так как вы?»). Пушкин меняет английское местоимение второго лица «you» (тебя) на русское третьего лица «нас», эквивалентом которому в английском языке является местоимение «us»: «судил бы грешных нас / Без милосердия; скажи: что было б с нами?» Любопытно, что в эти слова Изабелы Пушкин дважды вкрапливает мотив «милосердия» и «милости»: «Подумай — и любви услышишь в сердце глас, / И милость нежная твоими дхнет устами, / И новый человек ты будешь». Свой дословный перевод этого предложения Пушкин обогащает поэтическим призывом героини, обращенным к жестокосердному оппоненту прислушаться к голосу любви³⁴. Поэт свободно развивает то, о чем умалчивает оригинал: O, think of that; / And mercy then will breathe within your lips, / Like man new made.» Английское слово мегер (синоним существительного pity — «милосердие, пощада, жалость», синоним kindness — «доброта») у Пушкина приобретает еще большую эмоциональную нагрузку в сочетании с экспрессивным эпитетом «нежная милость». Английскому существительному lips (губы) придается более возвышенный оттенок в русском переводе — уста. «Like man new made» (дословно: как заново созданный) Пушкин просто переводит как «новый человек». Для сравнения приведем переводы последователей Пушкина: его понятие «новый человек» сохраняют Ф. Миллер и Т. Щепкина-Куперник, как «воскрешенный» переводит М.А. Зенкевич. Мотив «man new made» опускается в переводе Осии Сороки.

На мольбы Изабелы Анджело цинично отвечает:

Шекспир:

Ang.

Be you content, far maid;
It is the law, not I, condemns your brother:
Were he my kinsman, brother, or my son,
It should be thus with him; — he must die tomorrow.
(1863: II, 2, p. 100)³⁵

Пушкин:

«Поди; твои мольбы пустая слов утрата.
Не я, закон казнит. Спасти нельзя мне брата,
И завтра он умрет«³⁶.
(V, 112)

Как мы видим, Пушкин остался близок оригиналу за исключением того, что опускает призыв смириться («Be you content, fair maid») и заверения: «Were he my kinsman, brother, or my son, / It should be thus with him» (Будь он моим родственником, братом или сыном, / С ним произошло бы то же самое).

Есть у Пушкина и отчаянное возмущение Изабелы, которая не может примириться с поспешной казнью брата:

Шекспир:

To-morrow! O, that's sudden! Spare him, spare him!
He's not prepar'd for death! Even for our kitchens
We kill the fowl of season; shall we serve heaven
With less respect than we do minister
To our gross selves? Good, good my lord, bethink you:
Who is it that hath died for this offence?
There's many have committed it.
(1863: II, 2, p. 100)³⁷

Пушкин:

Как завтра! что? нет, нет.
Он не готов еще, казнить его не можно...³⁸
Ужели господу пошлем неосторожно
Мы жертву наскоро. Мы даже и цыплят
Не бьем до времени. Так скоро не казнят.
Спаси, спаси его: подумай в самом деле,
Ты знаешь, государь, несчастный осужден
За преступление, которое доселе
Прощалось каждому; постраждет первый он³⁹.
(V, 112)

Пушкин остался верен тексту оригинала, изменив лишь фразу: «shall we serve heaven / With less respect than we do minister / To our gross selves? (Должны ли мы служить небесам с меньшим вниманием, чем мы прислуживаем нашему грубому чреву?). Возможно, русскому поэту показалась вульгарной ренессансная оппозиция желудка и небес (в смысле божественной силы).

Демагогичную риторику циничного судьи Пушкин передает в нескольких строках, переведенных из «Меры за меру». Он сокращает длинное рассуждение Анджело:

Шекспир:

The law hath not been dead, though it hath slept:
Those many had not dar'd to do that evil,
If the first man that did the edict infringe,
Had answer'd for his deed: now, 'tis awake;
Takes note of what is done; and, like a prophet,
Looks in a glass, that shows what future evils,
(Either new, or by remissness new-conceiv'd,
And so in progress to be hatch'd and born,)
Are now to have no successive degrees,
But, where they live, to end.
(1863: II. 2. p. 101)

Т. Щепкина-Куперник:

Закон не умирал, он только спал.
Не многие посмели б так грешить,
Когда бы первый, кто закон нарушил,
Наказан был! Теперь закон проснулся,
Взглянул и увидал, как предсказатель,
В стекле волшебном сразу все грехи —
И новые и продолженье старых,
Допущенных небрежностью и ныне
Уже готовых вывестись на свет.
Но больше им теперь не размножаться:
В зародыше умрут.
(Щ.-К., 195—196)

Этот долгий пассаж поэт решительно разрежает, добиваясь особого динамического эффекта: «Закон не умирал, но был лишь в усыпленьи / Теперь проснулся он» (V, 112).

Пушкин сохраняет следующую реплику Изабеллы: «Yet show some pity» (пер.: «проявите милость»), превращая просьбу в призыв: «Будь милостив!» Многословный ответ Анджело снова подвергается редакторской правке Пушкина:

Шекспир:

I show it most of all, when I show justice;
For then I pity those I do not know,
Which a dismiss'd offence would after gall;
And do him right, that, answering one foul wrong,
Lives not to act another. Be satisfied;
Your brother dies to-morrow; be content.
(1863: II. 2. p. 101)

М.А. Зенкевич:

Ее я проявляю в правосудие
К тем неизвестным, кто мог пострадать
От ненаказанного преступленья.
Зло первое так нужно наказать,
Чтоб не было второго! Покоритесь.
Пусть завтра брат умрет, нельзя иначе⁴⁰.
(М.З., 390)

Поэт предпочитает обойтись пересказом, или вернее сказать, переложением смысла слов шекспировского героя:

Потворствовать греху есть то же преступленье,
Карая одного, спасаю многих я
(V, 112)

В очередном упреке Изабеллы Пушкин переводит первое предложение, предпочитая сократить остальные слова. Скупую на риторические фигуры шекспировскую фразу: «So you must be the first that gives this sentence, / And he, that suffer's», Пушкин украшает поэтическими эпитетами, в том числе и уже заимствованным ранее у Шекспира устойчивым эпитетом Клавдио «unhappy»: «Ты ль первый изречешь сей приговор ужасный? / И первой жертвою мой будет брат несчастный». Пушкин опускает подробности переживаний Изабеллы («O, it is excellent To have a giant's strength; but it is tyrannous / To use it like a giant») и добавляет взамен вопрос Изабеллы, непогрешим ли сам суровый судья (вопрос взят из другой реплики героини Шекспира):

Нет, нет! будь милостив. Ужель душа твоя
Совсем безвинная? спросись у ней: ужели
И мысли грешные в ней отроду не тлели?
(V, 113)

Эти три стиха являются кратким изложением смысла следующих слов Изабеллы:

Шекспир:

Because authority, though it err like others,
Hath yet a kind of medicine in itself,
That skins the vice o' the top: Go to your bosom;
Knock there; and ask, your heart, what it doth know
That's like my brother's fault: if it confess
A natural guiltiness, such as is his,
Let it not sound a thought upon your tongue
Against my brother's life.
(1863: II. 2. p. 101)

М.А. Зенкевич:

Затем, что власть, как все мы, заблуждаясь,
Имеет снадобье, чтоб свой порок
Зарубцевать. В себя вы загляните,
Спросите ваше сердце, нет ли в нем
Порока братнина, и если есть
Такая ж человеческая слабость,
То пусть не изрекает ваш язык
Смерть брату моему.
(М.З., 391—392)

В свободном пересказе Пушкин дает точный перевод английского существительного bosom (душа), тогда как переводчики Ф. Миллер, Т. Щепкина-Куперник, М.А. Зенкевич, О. Сорока переводят это слово как «сердце».

Далее Пушкин снова опускает долгие полемические прения героев, в том числе, казалось бы, очень важные для общей идеи пьесы «Мера за меру» слова Изабеллы, в которых она призывает Анджело не мерить других собственной мерой.

В свой перевод-пересказ Пушкин вносит описание реакции Анджело на речи Изабеллы, примечательное своим драматизмом (оно сродни ремарке драматурга):

Невольно он вздрогнул, поникнул головой
И прочь идти хотел.

Вообще примечательно, что, сокращая Шекспира, Пушкин концентрирует динамизм событий, чем добивается особого зрелищного эффекта:

Шекспир:

Isab.

Hark, how I;ll bribe you: Good my lord, turn back.

Ang.

How! bribe me?

Isab.

Ay, with such gifts, that heaven shall share with you.

Lucio⁴¹.

You had marr'd all else.

Isab.

Not with fond shekels of the tested gold,
Or stones, whose rates are either rich, or poor,
As fancy values them: but with true prayers,
That shall be up at heaven and enter there,
Ere sunrise; prayers from preserved souls,
From fasting maids, whose minds are dedicate
To nothing temporal⁴².
(1863: II. 2. p. 101)

Пушкин:

Она:

«Постой, постой!
Послушай, воротись. Великими дарами
Я задарю тебя... прими мои дары,
Они не суетны, но честны и добры,
И будешь ими ты делиться с небесами:
Я одарю тебя молитвами души
Пред утренней зарей, в полнощной тиши,
Молитвами любви, смирения и мира,
Молитвами святых, угодных небу дев⁴³,
В уединении умерших уж для мира,
Живых для господа».
(V, 113)

У Шекспира героиня хочет подкупить Анджело (to bribe — подкупать, давать взятку), пушкинская героиня желает «одарить не суетными дарами». Именно поэтому русский поэт упрощает объяснение Изабеллы, которая вводит в замешательство Анджело Шекспира: ее неосторожное употребление выражения «to bribe» провоцирует Анджело на понимание этого предложения в эротическом контексте (Shakespeare 1994, 76). Вместе с тем Пушкин заметно возвышает пафос слов Изабелы, она более страстно говорит о чистоте молитвы, которую будут творить не просто «постящиеся девы, чьи мысли посвящены вечному» (как у Шекспира), а «святые», «угодные небу», «умершие уж для мира», но «живые для Господа» девы.

Перерабатывая текст «Меры за меру», Пушкин дает описание реакции героев и пересказ того, что остается не востребованным в диалогах героев Шекспира:

Смущен и присмирев,
Он ей свидание на завтра назначает
И в отдаленные покои поспешает
(V, 113)

Этой характеристикой Пушкин заканчивает первую часть своей поэмы. Пушкин выпустил из шекспировского текста все, что не соответствовало его миропониманию или же выглядело слишком изысканным и потому неправдоподобным, неестественным. Так, во второй сцене второго акта Пушкин опустил страстный монолог Анджело, в котором герой ведет искусную риторическую игру вокруг темы, чья вина его или ее, кто искуситель и кто искушаем в данной ситуации:

Шекспир:

From thee, even from thy virtue! —
What's this? what's this? Is this her fault, or mine?
The tempter, or the tempted, who sins most? Ha.
Not she; nor doth she tempt: but it is I,
That lying by the violet, in the sun,
Do, as the carrion does, not as the flower,
Corrupt with virtuous season. Can it be,
That modesty may more betray our sense
Than woman's lightness? Having waste ground enough,
Shall we desire to raze the sanctuary,
And pitch our evils there? O, fie, fie, fie!
What dost thou? or what art thou, Angelo
Dost thou desire her foully, for those things
That make her good? O, let her brother live:
Thieves for their robbery have authority,
When judges steal themselves.
(II. 2., 101)

Т. Щепкина-Куперник:

От тебя!
От самой добродетели твоей!
Что ж это! Что? Ее вина — моя ли?
Кто тут грешнее? Та, кто искушает,
Иль тот, кто искушаем? Нет, о нет:
Она не искушала, это я.
Я, точно падаль около фиалки,
Лежу на солнце, заражая воздух...
Иль целомудрие волнует больше,
Чем легкость, в женщине? Когда у нас
Так много места, неужели нам надо
Разрушить храм, чтоб свой вертеп построить?
Стыд, Анджело, стыд, стыд! И что с тобою?
Ты ль это? Неужели ее греховно
Желаешь ты за чистоту ее?
Пусть брат ее останется в живых!
Разбойники имеют право грабить,
Когда воруют судьи...
(Щ.-К., 199)

Все эти душевные переживания, сомнения и рефлексия героя не столь существенны для Пушкина. Для него важнее выразить внутреннее состояние Анджело не словами героя, а авторским описанием. Именно так начинается вторая часть поэмы:

День целый Анджело безмолвный и угрюмый
Сидел, уединясь, объят одною думой,
Одним желанием; всю ночь не тронул сон
Усталых вежд его.
(V, 114)

Из монолога Анджело Пушкин оставляет лишь ту часть, где наместник абсолютно искренен и недвусмыслен. Вот как выглядят эти строки у Шекспира и у Пушкина:

Шекспир:

What? do I love her,
That I desire to hear her speak again,
And feast upon her eyes? What is't I dream on?⁴⁴
О cunning enemy⁴⁵, that, to catch a saint,
With saints dost bait thy hook! Most dangerous
Is that temptation, that doth goad us on
To sin in loving virtue: never could the strumpet⁴⁶,
With all her double vigour, art and nature,
Once stir my temper; but this virtuous maid
Subdues me quite; — Ever, till now,
When men were fond, I smil'd, and wonder'd how.
[Exit.]⁴⁷
(1863: II, 2, p. 101)

Пушкин:

«Что ж это? — мыслит он⁴⁸, —
Ужель ее люблю, когда хочу так сильно
Услышать вновь ее и взор мой усладить
Девичьей прелестью⁴⁹?
По ней грустит умильно⁵⁰
Душа... или когда святого уловить
Захочет бес, тогда приманкою святою
И манит он на крюк? Нескромной красотою
Я не бы л отроду к соблазнам увлечен⁵¹,
И чистой девою теперь я побежден.
Влюбленный человек доселе мне казался
Смешным, и я его безумству удивлялся,
А ныне!......»
(V, 114)

Из шекспировского текста Пушкин удаляет третью сцену второго акта, действие которой происходит в тюрьме, где герцог в одежде монаха общается с тюремщиком и Джульеттой.

В смятении чувств, доселе неведомых, рисуют Анджело и Шекспир, и Пушкин, причем у русского поэта мы видим человека, исполненного более глубокого трагизма, которому не в радость стало все, и прежде всего его сан, от которого он готов отказаться. Монолог шекспировского Анджело Пушкин заменяет слегка усеченным пересказом от автора. Таким образом поэт создает психологический портрет Анджело. Монолог, как чисто драматическая форма изображения чувств героя, явно был для Пушкина нежелательной формой выражения состояния героя, своей условностью мешал созданию реалистического образа Анджело:

Шекспир:

When I would pray and think⁵², I think and pray
To several subjects: Heaven hath my empty words;
Whilst my invention, hearing not my tongue,
Anchors on Isabel⁵³: Heaven in my mouth,
As if I did but only chew his name;
And in my heart, the strong and swelling evil⁵⁴
Of my conception: The state, whereon I studied,
Is like a good thing, being often read,
Grown fear'd and tedious; yea, my gravity,
Wherein (let no man hear me) I take pride,
Could I, with boot, change for an idle plume,
Which the air beats for vain⁵⁵.
(1863: II, 4, p. 102)

Пушкин:

Размышлять, молится хочет он,
Но мыслит, молится рассеянно. Словами
Он небу говорит, а волей и мечтами
Стремится к ней одной. В унынье погружен⁵⁶,
Устами праздными жевал он имя Бога⁵⁷.
А в сердце грех кипел. Душевная тревога⁵⁸
Его осилила⁵⁹. Правленье для него,
Как дельная, давно затверженная книга,
Несносным сделалось. Скучал он; как от ига⁶⁰,
Отречься был готов от сана своего;
А важность мудрую, которой столь гордился,
Которой весь народ бессмысленно дивился⁶¹,
Ценил он ни во что и сравнивал с пером,
Носимым в воздухе летучим ветерком...
По утру к Анджело явилась Изабела
И странный разговор с наместником имела⁶².
(V, 114).

Но все же почему Анджело не отказывается от своей власти? Очевидно, откажись он от нее, — и герой потеряет власть над Изабелой. Интуитивно чувствуя опасность, если он прямо заявит о своем тайном влечении к Изабеле (тогда он просто перестанет властвовать над ней навсегда), вкрадчивый Анджело начинает свой разговор издалека.

Пушкин учтиво отходит от засилья скучной риторики героев, выбирая самые важные моменты, дабы сохранить состояние неразрешенности ситуации в сцене признания Анджело Изабеле. Так, Пушкин удаляет монолог Анджело:

О heavens!
Why does my blood thus muster to my heart;
Making both it unable for itself,
And dispossessing all my other parts
Of necessary fitness?
So play the foolish throngs with one that swoons
Come all to help him, and so stop the air
By which he should revive: and even so
The general, subject to a well-wish'd king,
Quit their own part, and in obsequious fondness
Crowd to his presence, where their untaught love
Must needs appear offence.
(1863: II, 4, p. 102)

О боже!
Зачем же кровь так к сердцу прилила,
Что и оно собою не владеет
И остальные члены все лишило
Необходимых сил?..
Вот так теснится глупая толпа
Кругом того, кто в обморок упал:
Помочь ему желая, отнимает
Тот воздух, что его бы оживил.
Так чернь бежит к любимому монарху,
Кругом толпится ревностно и льстиво,
И грубая и шумная любовь
Скорей на бунт похожа.
(Щ.-К., 203—204)

При появлении Изабеллы Анджело обращается к ней: «How now, fair maid!» («Что скажите, прекрасная девица?», — в переводе Т. Щепкиной-Куперник). Пушкин лаконичен: «Что скажешь?⁶³».

У Шекспира Изабелла произносит: «I am come to know your pleasure»⁶⁴. Пушкин близко переводит эту фразу: «Волю я твою пришла узнать». Анджело по-разному отвечает у Шекспира и у его русского интерпретатора:

Шекспир:

That you might know it, would much better please me,
Than to demand what 'tis. Your brother cannot live.
(1863: II, 4, p. 102)

Пушкин:

Ax, если бы ее могла ты угадать!..
Твой брат не должен жить... а мог бы⁶⁵.
(V, 115)

Слова Анджело у Шекспира скорее выражают сожаление, тогда как речь пушкинского героя более прямолинейна. Он добавляет словам Анджело лукавую игривость. Герой Пушкина намекает на возможность спасения Клавдио («а мог бы»), заимствуя эти слова из следующего диалога Анджело и Изабеллы у Шекспира: «Yet may he live awhile». Так, Пушкин сокращает второй диалог Анджело и Изабелы, опуская сугубо драматическое осложнение эпизода и сценическое развитие взаимоотношений героев. Его Изабела делает вид, что хочет уйти, но тем не менее не выходит из разговора с Анджело:

Isab.

Even so? — Heaven keep your honour!

[Retiring.]

Ang.

Yet may he live awhile; and, it may be,
As long as you, or I: Yet he must die.

Isab.

Under your sentence?

Ang.

Yea.

Isab.

When, I beseech you? that in his reprieve,
Longer or shorter, he may be so fitted,
That his soul sicken not⁶⁶.
(1863: II, 4, p. 102)

Изабелла

Так. Что ж, храни вас Бог.

(Хочет уйти.)

Анджело

А мог бы жить,
Как вы и я. Но должен умереть.

Изабелла

Так вы решили?

Анджело

Да.

Изабелла

Когда? Скажите, умоляю вас,
Чтоб в этот срок — пусть в долгий иль короткий —
Душа его очиститься успела.
(Щ.-К., 204)

В ответ Анджело у Шекспира разражается риторическим пассажем:

На! fie, these filthy vices! It were as good
To pardon him, that hath from nature stolen
A man already made, as to remit
Their saucy sweetness, that do coin heaven's image
In stamps that are forbid: 'tis all as easy
Falsely to take away a life true made,
As to put metal in restrained means,
To make a false one.
(1863: II, 4, p. 102)

О, гнусный грех! Одно и то же будет
Простить того, кто отнял у природы
Жизнь человека, и просить того,
Кто в низком сладострастье беззаконно
Чеканит, как фальшивую монету,
Подобье божие. Да. Ведь не хуже
Отнять уже сложившуюся жизнь,
Чем влить металл в прибор неразрешенный
И жизнь фальшивую создать
(Щ.-К., 204).

Смысл этих пространных слов Анджело Пушкин уместил в две строки:

Простить? Что в мире хуже
Столь гнусного греха? убийство легче.
(V, 115)

Пушкин переводит шекспировское выражение «filthy vices» («грязные, гнусные грехи») в единственном числе: «гнусный грех», английское «nature» (природа) заменяет русским словом «мир». В своей интерпретации текста Шекспира Пушкин несколько изменяет акцент в словах своего героя. Анджело Шекспира уравнивает прелюбодеяние с убийством, тогда как пушкинский герой утверждает, что даже убийство легче «столь гнусного греха».

В ответ шекспировская героиня возражает, бросая фразу, которую Пушкин переводит следующим образом:

Шекспир:

'Tis set down so in heaven, but not in earth⁶⁷.
(1863: II, 4, p. 102)

Пушкин:

«Так судят в небесах, но на земле когда?»
(V, 115)

Как видно, русский поэт близко передает смысл шекспировских строк. То же самое можно сказать и о следующих стихах. На упрек Изабеллы Анджело у Шекспира и у Пушкина отвечает так:

Шекспир:

Say you so? then I shall pose you quickly.
Which had you rather, That the most just law
Now took your brother's life; or, to redeem him,
Give up your body to such sweet uncleanness,
As she that he hath stain'd?⁶⁸
(1863: II, 4, p. 102)

Пушкин:

Ты думаешь? так вот тебе предположенье:
Что, если б отдали тебе на разрешенье
Оставить брата влечь ко плахе на убой⁶⁹
Иль искупить его, пожертвовав собой⁷⁰
И плоть предав греху?⁷¹
(V, 115)

У Шекспира Анджело снова ссылается на law — закон⁷², который должен лишить Клавдио жизни. У Пушкина речь идет о менее нейтральной «плахе», на которую брат Изабелы должен пойти «на убой». Пушкинский тиран менее изворотлив и сластолюбив, он лишен красноречивого лукавства соблазнителя, которое Шекспир характеризует словосочетанием: «such sweet uncleanness» (доcл. — столь сладостной нечистоты).

На это предложение Изабелла в шекспировской «Мере за меру» и в пушкинском «Анджело» отвечает:

Шекспир:

Sir, believe this,
I had rather give my body than my soul.
(1863: II, 4, p. 102)⁷³

Пушкин:

Скорее, чем душою,
Я плотью жертвовать готова.
(V, 115)

Пушкин вырезает только вводную конструкцию «believe this» — «поверь». Его монахине нет необходимости усиливать свои слова, ибо ее чистота не ставится под сомнение.

Анджело уточняет свой намек — искуситель предпринимает попытку соблазнить возвышенную Изабеллу:

Шекспир:

I talk not of your soul: Our compell'd sins
Stand more for number than accompt.
(1863: II, 4, p. 102)

М.А. Зенкевич:

He о душе здесь речь: ведь грех невольный,
Хоть числится, не в счет⁷⁴. (М.З., 399)

Изабелла Шекспира возмущена: «How say you?», — что Т. Щепкина-Куперник переводит: «Что за речи?» — Пушкин опускает эту реплику и часть следующего ответа Анджело:

Nay, I'll not warrant that; for I can speak
Against the thing I say. Answer to this; —
I, now the voice of the recorded law,
Pronounce a sentence on your brother's life:
Might there not be a charity in sin,
To save this brother's life?
(1863: II, 4, p. 102)

Я, впрочем, не ручаюсь. Сам себя
Могу я опровергнуть. Но ответьте:
Я именем закона произнес
Над вашим братом смертный приговор.
Но нет ли милосердия в грехе,
Которым можно жизнь его спасти?
(Щ.-К., 205)

Пушкин снова редактирует Шекспира. Он переводит первый стих из указанных выше слов Анджело («I talk not of your soul...») и добавляет к ним усеченные стихи из другой реплики шекспировского героя: «Pronounce a sentence on your brother's life: / Might there not be a charity in sin / To save this brother's life?»:

Я с тобою
Теперь не о душе толкую... дело в том:
Брат осужден на казнь; его спасти грехом
Не милосердие ль?
(V, 116)

Пушкин исключает из речи Анджело путаную риторику, когда тот говорит, что не ручается за свои слова.

Изабелла Шекспира продолжает молить Анджело:

Please you to do't,
I'll take it as a peril to my soul,
It is no sin at all, but charity.
(1863: II, 4, p. 102)

Спасите! Грех я на душу возьму.
Не будет это грех, а милосердье!
(Щ.-К., 205)

Эти строки появляются у Пушкина в переработанном виде:

Пред Богом я готова
Душою отвечать: греха в том никакого,
Поверь, нет. Спаси ты брата моего!⁷⁵
Тут милость, а не грех.
(V, 116)

Переведя дословно последний стих Шекспира, Пушкин в целом перерабатывает английский оригинал, сохраняя основные смыслы текста. Анджело Шекспира искушает:

Pleas'd you to do't, at peril of your soul,
Were equal poise of sin and charity.
(1863: II, 4, p. 102)

Коль этот грех вы на душу возьмете —
Сравняются и грех и милосердье.
(Щ.-К., 205)

Пушкинский Анджело не столь категоричен — он искусно плетет свою сеть, предпочитая, чтобы Изабела сама угодила в западню. Силлогизм шекспировского Анджело становится вопросом у Пушкина:

Спасешь ли ты его,
Коль милость на весах равно с грехом потянет?
(V, 116)

Пушкин свободно расставляет свои акценты в переложении Шекспира. Изабелла Шекспира не понимает искусителя:

That I do beg his life, if it be sin,
Heaven, let me bear it! you granting of my suit,
If that be sin, I'll make it my mom prayer
To have it added to the faults of mine,
And nothing of your answer.
(1863: II, 4, p. 102)

Коль это грех — за жизнь его молить, —
Пусть небо даст мне сил на искупление!
Коль это грех, что вы его простите, —
То я прибавлю в утренней молитве
Ваш грех к своим грехам и за него
Вы не ответите!
(Щ.-К., 205)

Пушкин сокращает эту реплику Изабелы, она звучит более сжато и наполнено:

О пусть моим грехом спасенье брата станет!
(Коль только это грех.) О том готова я
Молиться день и ночь.
(V, 116)

Далее при переводе фразы Анджело Пушкин вновь берется за редакторские ножницы:

Шекспир:

Nay, but hear me:
Your sense pursues not mine:
either you are ignorant,
Or seem so, craftily;
(1863: II, 4, p. 102)

Пушкин:

Нет, выслушай меня,
Или ты слов моих совсем не понимаешь,⁷⁶
Или понять меня нарочно избегаешь,
Я проще изъяснюсь: твой брат приговорен.
(V, 116)

Пушкин исключает оценочную концовку этой фразы «and that's not good» (и это плохо) и добавляет к этим словам Анджело еще пару строчек из сокращенной им следующей реплики главного героя пьесы, которые тот произносит уже после объяснения Изабеллы: «I'll speak more gross: / Your brother is to die»⁷⁷.

Все эти подробные объяснения служат одной цели — показать, сколь непринужденно Пушкин обходится в своем переводе с текстом Шекспира, опуская целые реплики героев.

Далее Пушкин снова достаточно близко передает шекспировский текст, только несколько сокращая его:

Шекспир:

Ang.

And his offence is so, as it appears
Accountant to the law upon that pain.

Isab.

True.

Ang.

Admit no other way to save his life,
(As I subscribe not that, nor any other,
But in the toss of question,) that you, his sister,
Finding yourself desir'd of such a person,
Whose credit with the judge, or own great place,
Could fetch your brother from the manacles
Of the all-bridling law; and that there were
No earthly mean to save him, but that either
You must lay down the treasures of your body
To this supposed, or else to let him suffer;
What would you do?⁷⁸
(1863: II, 4, p. 103)

Пушкин:

Анджело

Смерть изрек ему решительно закон⁷⁹.

Изабела

Так точно.

Анджело

Средство есть одно к его спасенью.
(Все это клонится к тому предположенью,
И только есть вопрос и больше ничего)
Положим: тот, кто б мог один спасти его
(Наперсник судии, иль сам по сану властный
Законы толковать, мягчить их смысл ужасный),
К тебе желаньем был преступным воспален
И требовал, чтоб ты казнь брата искупила⁸⁰
Своим падением; не то — решит Закон.
Что скажешь? как бы ты в уме своем решила?
(V, 117)

Пушкин экономен в передаче и общего смысла фраз, и частных значений оборотов речи. Он исключает двусмысленный намек шекспировского Анджело на то, чем должна пожертвовать Изабелла ради спасения своего брата: «the treasures of your body» (сокровища твоего тела). В беловом варианте редакции пушкинской рукописи есть строка: «И казнь его своим бы телом искупила», но впоследствии Пушкин замещает слово «тело» более нейтральным понятием «бесчестие» и в конце концов на «падение» (см. сноску 303 а и б). Сохраняя состояние неловкости сконфуженного героя, Пушкин заметно ускорил развитие действия в этой сцене, гораздо быстрее вызывая Анджело на откровенные признания. Кроме того, из уст пушкинского героя вырывается оценка своего желания, оно в отличие от оригинала становится у Анджело «преступным». Речь пушкинского Анджело напоминает искусительные слова беса из «Сцен из Фауста» — шекспировский Анджело более сдержан.

На коварный и весьма опасный вопрос Анджело Изабелла Шекспира и Изабела Пушкина отвечают прямо и жестко.

Шекспир:

As much for my poor brother as myself:
That is, were I under the terms of death,
The impression of keen whips I'd wear as rubies,
And strip myself to death, as to a bed
That longing have been sick for, ere I'd yield
My body up to shame⁸¹.
(1863: II, 4, p. 103)

Пушкин:

Для брата, для себя решилась бы скорей,
Поверь, как яхонты носить рубцы бичей⁸²
И лечь в кровавый гроб спокойно как на ложе,⁸³
Чем осквернить себя.
(V, 117)

Как всегда, Пушкин краток в выражении смысла, но, несмотря на столь характерный лаконизм, русский поэт усиливает поэтическую экспрессию текста, внося в него оригинальные образы. Так, Пушкин заменяет нейтральное «death» Шекспира выразительным поэтическим образом «кровавый гроб», переводит шекспировский образ «rubies» (рубины) русским словом «яхонты», но сохраняет при этом звуковой облик слова «rubies», вводя в свой текст слово «рубцы».

Далее Пушкин переводит реплику Анджело:

Шекспир:

Then must your brother die⁸⁴.
(1863: II, 4, p. 103)

Пушкин:

Твой брат умрет.
(V, 117)

Следующие далее слова Изабелы о том, что будет лучше, если брат умрет один раз, чем сестра навеки, Пушкин переводит, дополняя его христианскими категориями выбора «лучшего пути» и «спасения души»:

Шекспир:

And 'twere the cheaper way:
Better it were, a brother died at once,
Than that a sister, by redeeming him,
Should die for ever⁸⁵.
(1863: II, 4, p. 103)

Пушкин:

Так что же?
Он лучший путь себе, конечно, изберет⁸⁶.
Бесчестием сестры души он не спасет⁸⁷.
Брат лучше раз умри, чем гибнуть мне навечно⁸⁸.
(V, 117)

Свой ответ пушкинская Изабела дает в метафизических категориях, у Шекспира подобного акцента нет: у него эти категории отсутствуют. Также меняется акцент в передаче слов Изабеллы Шекспира — пушкинская героиня говорит о том, что ее брат, конечно, сам изберет «лучший путь», тогда как шекспировская монахиня сама выносит ему приговор: «Better it were a brother died at once».

Далее Пушкин объединяет сразу две реплики Анджело:

Шекспир:

Were not you then as cruel as the sentence
That you have slander'd so?⁸⁹

и ниже:

You seem'd of late to make the law a tyrant;
And rather proved the sliding of your brother
A merriment than a vice⁹⁰.
(1863: II, 4, p. 103)

Пушкин:

За что ж казалося тебе бесчеловечно
Решение суда? Ты обвиняла нас
В жестокосердии. Давно ль еще? Сейчас
Ты праведный Закон тираном называла,
А братний грех едва ль не шуткой почитала.
(V, 117)

Пушкин выбрасывает промежуточные слова шекспировской Изабеллы:

Ignomy in ransom, and free pardon,
Are of two houses: lawful mercy
Is nothing akin to foul redemption⁹¹.
(1863: II, 4, p. 103)

Что побудило Пушкина отказаться от перевода этих слов Изабеллы? Риторика? Пушкин по своему усмотрению перекраивает шекспировский текст.

Это происходит и со следующими словами Изабеллы:

O, pardon me, my lord; it oft falls out,
To have what we'd have, we speak not what we mean:
I something do excuse the thing I hate,
For his advantage that I dearly love.
(1863: II, 4, p. 103)

О граф, простите мне! Бывает часто,
Чтобы достичь того, чего желаем,
Противоречим мы самим себе.
Я извиняла грех мне ненавистный
Для выгоды того, кого люблю.
(Щ.-К., 207)

В своем достаточно свободном переводе Пушкин добавляет к четырем строкам:

Прости, прости меня. Невольно я душой
Тогда лукавила. Увы! себе самой⁹²
Противуречила я, милое спасая
И ненавистное притворно извиняя, —

фразу, брошенную другим участником диалога — Анджело:

Мы слабы.
(V, 117—118)

В уста Изабелы Пушкин вкладывает слова, которые изначально принадлежали шекспировскому Анджело: «We are all frail» — «Мы все слабы...».

Он пропускает ответ шекспировской Изабеллы:

Else let my brother die,
If not a feodary, but only he,
Owe and succeed this weakness⁹³.

Циничные слова Анджело русский поэт переносит в начало переложения другой реплики:

Nay, women are frail too. (Да-да, и женщины тоже слабы).

Пушкин оставляет за пределами своей поэмы и ответ Изабеллы:

Ay, as the glasses where they view themselves;
Which are as easy broke as they make forms.
Women! — Help heaven! men their creation mar
In profiting by them. Nay, call us ten times frail;
For we are soft as our complexions are,
And credulous to false prints.
(1863: II, 4, p. 103)

Как зеркала, в которые глядятся...
Что так же разбиваются легко,
Как и легко наш образ отражают.
Ах, женщины... Пусть небо нам поможет...
Мужчины, нами пользуясь во зло,
Свои созданья портят. Да, зовите
Нас слабыми, затем что по природе
Мы нежны и доверчивы.
(Щ.-К., 208)

На что ей Анджело говорит:

I think it well:
And from this testimony of your own sex,
(Since, I suppose, we are made to be no stronger
Than faults may shake our frames,) let me be bold; —
I do arrest your words; Be that you are,
That is, a woman; if you be more, you're none;
If you be one, (as you are well express'd
By all external warrants,) show it now,
By putting on the destined livery.
(1863: II, 4, p. 103)

Так, верно!
И раз вы сами в слабости сознались
(Признаться, мы, мужчины, не сильнее,
И нас волнует грех...) — я буду смелым.
Ловлю вас на слове: вы будьте только
Тем, что вы есть. Да, женщиной, не больше —
Иначе вы не будьте ничем.
Когда ж вы — женщина (а в этом мне
Порукой весь ваш облик), докажите,
Что это так: в наряд вы облекитесь,
Что волею судьбы вам предназначен.
(Щ.-К., 208)

У Пушкина эта сцена изложена в пяти строках текста, принадлежащего Анджело:

Я твоим признаньем ободрен,
Так женщина слаба, я в этом убежден
И говорю тебе: будь женщина, не боле —
Иль будешь ничего. Так покорися воле
Судьбы своей.
(V, 118)

Выбрасывая ответ Изабелы, Пушкин комбинирует слова Анджело из его разных реплик.

Бедная пушкинская Изабела до сих пор не понимает, к чему клонит Анджело, и просит его изъясняться понятным языком:

Тебя я не могу понять.
(V, 118)

У Шекспира та же мысль Изабеллы изложена иначе:

I have no tongue but one: gentle my lord,
Let me entreat you speak the former language⁹⁴.
(1863: II, 4, p. 103)

Шекспир дает Анджело еще одну возможность остановить игру, но тот уже раскрыл свои карты.

У Пушкина эти слова звучат резче и даже грубо:

Шекспир:

Plainly conceive, I love you⁹⁵.
(1863: II, 4, p. 103)

Пушкин:

Поймешь: люблю тебя⁹⁶.
(V, 118)

Изабела отвечает ему, подобно Татьяне Лариной из «Евгения Онегина», тогда как ответ героини Шекспира не столь категоричен:

Шекспир:

Му brother did love Juliet; and you tell me,
That he shall die for it⁹⁷.
(1863: II, 4, p. 103)

Пушкин:

Увы! что мне сказать?
Джюльету брат любил, и он умрет, несчастный⁹⁸.
(V, 118)

Пушкин усиливает экспрессивность своего перевода, добавляя эпитет «несчастный» к слову брат.

Анджело Шекспира шантажирует героиню:

Не shall not, Isabel, if you give me love⁹⁹.
(1863: II, 4, p. 103)

Пушкин в своем переводе вносит в слова Анджело более жесткую языковую оппозицию, создаваемую за счет синтаксических средств: «Люби меня и жив он будет» (V, 118).

Далее следуют слова Изабелы:

Шекспир:

I know, your virtue hath a licence in't,
Which seems a little fouler than it is,
To pluck on others¹⁰⁰.
(1863: II, 4, p. 103)

Пушкин:

Знаю: властный
Испытывать других, ты хочешь...¹⁰¹
(V, 118)

Пушкин вновь упрощает смысл слов Шекспира, внося ясность и краткость в речи героев.

В ответ на эти слова Анджело Шекспира клянется, разрешая все сомнения Изабеллы:

Шекспир:

Believe me, on mine honour,
My words express my purpose¹⁰².
(1863: II, 4, p. 103)

Пушкин:

Нет, клянусь,
От слова моего теперь не отопрусь; Клянуся честию.
(V, 118)

У Пушкина Анджело более экспрессивен и его клятва похожа на ту, что мог произнести пылкий юноша 19 века — например, поэт Ленский в «Евгении Онегине», но не государственный муж. Русский поэт дважды повторяет слово «клянусь», замещая им в первом случае словосочетание «believe me» (поверь мне), во втором случае усиливая смысловую концовку фразы, куда Пушкин переносит «on mine honour». Пушкин привносит в итальянскую новеллу и шекспировскую драму XVI века русский колорит своего времени.

Эмоциональный накал чувств шекспировской Изабеллы и пушкинской Изабелы равен по своей интенсивности:

Шекспир:

На! little honour to be much believ'd,
And most pernicious purpose! — Seeming, seeming! —
I will proclaim thee, Angelo; look for't:
Sign me a present pardon for my brother,
Or, with an outstretch d throat I'll tell the world
Aloud, what man thou art¹⁰³.
(1863: II, 4, p. 103)

Пушкин:

О много, много чести!
И дело честное!.. Обманщик! Демон лести!
Сей час мне Клавдио свободу подпиши,
Или поступок твой и черноту души
Я всюду разглашу — и полно лицемерить
Тебе перед людьми.
(V, 118—119)

Изабела Пушкина в своих угрозах более решительна, ее интонация более трагична: она обличает «черноту души» Анджело и называет его «демоном лести». Этих слов нет в шекспировском оригинале. Для создания столь сильного образа Изабелы Пушкину было необходимо вкрапление в текст экспрессивно окрашенных образов и фраз. Требуя освободить брата, вместо существительного «brother» пушкинская Изабела называет его имя¹⁰⁴. Переводя фразу «Г11 tell the world», Пушкин опускает слово «the world» (мир), заменяя его русским «всюду».

На упрек Изабеллы Анджело Шекспира отвечает с холодною насмешкой наглого и циничного злодея. Пушкин свободно переводит эти слова, по-разному варьируя оригинальный текст:

Шекспир:

Who will believe thee, Isabel?
My unsoil'd name, the austereness of my life,
My vouch against you, and my place i'the state,
Will so your accusation overweigh,
That you shall stifle in your own report,
And smell of calumny. I have begun;
And now I give my sensual race the rein:
Fit thy consent to my sharp appetite;
Lay by all nicety, and prolixious blushes,
That banish what they sue for; redeem thy brother
By yielding up thy body to my will;
Or else he must not only die the death,
But thy unkindness shall his death draw out
To lingering sufferance: answer me tomorrow,
Or, by the affection that now guides me most,
I'll prove a tyrant to him: As for you,
Say what you can, my false o'erweighs your true¹⁰⁵.
(1863: II, 4, p. 103)

Пушкин:

И кто же станет верить?
По строгости моей известен свету я;
Молва всеобщая, мой сан, вся жизнь моя¹⁰⁶
И самый приговор над братней головою
Представят твой донос безумной клеветою.
Теперь я волю дал стремлению страстей.
Подумай и смирись пред волею моей;
Брось эти глупости: и слезы, и моленья¹⁰⁷,
И краску робкую. От смерти, от мученья
Тем брата не спасешь. Покорностью одной
Искупишь ты его от плахи роковой¹⁰⁸.
До завтра от тебя я стану ждать ответа.
И знай, что твоего я не боюсь извета.
Что хочешь говори, не пошатнуся я¹⁰⁹.
Всю истину твою низвергнет ложь моя.
(V, 119)

После вынесения жестокого приговора Анджело Пушкина более уверен в своих аргументах, впрочем, как и в самом себе; в его словах возникает новый образ — «роковая плаха». Этот образ позже был заимствован в переводе Т. Щепкиной-Куперник. Анджело Шекспира аргументирует тщетность угроз Изабеллы, аппелируя «незапятнанным именем» («unsoil'd пате»), «строгостью жизни» («the austereness of my life»), своим «свидетельством» против Изабеллы («vouch against you»), «местом в государстве» («place i'the state»). У Пушкина к «строгости», «сану», «всей жизни» добавляется «молва всеобщая» и «приговор над братней головою».

Пушкин сокращает реплику Анджело о том, что Изабелла должна задохнуться в словах своего доноса, как в смраде клеветы («That you shall stifle in your own report, / And smell of calumny»), трансформируя их в одну строку: «Представят твой донос безумной клеветою». Подобным образом Пушкин поступает, перерабатывая прямолинейные слова («Fit thy consent to my sharp appetite», «redeem thy [brother / By yielding up thy body to my will») в более нейтральные: «Подумай и смирись пред волею моей» и «Покорностью одной / Искупишь ты его от плахи роковой». Пушкин также упрощает распространенные угрозы Анджело о мучениях, которые он уготовит брату перед смертью, опускает его обещание стать тираном. Вслед за этими упрощениями поэма Пушкина приобретает простой и естественный тон, которого нет в тяжеловесных словах героев Шекспира.

Далее шекспировский герой покидает сцену, но за этим следует монолог Изабеллы. У Шекспира это ключевая сцена, она имеет важное значение в драматическом сюжете произведения. Пушкин оставляет без внимания полные трагического отчаянья слова героини:

To whom should I complain? Did I tell this,
Who would believe me? О perilous mouths,
That bear in them one and the self-same tongue
Either of condemnation or approof!
Bidding the law make court'sy to their will;
Hooking both right and wrong to the appetite,
To follow as it draws! I'll to my brother:
Though he hath fallen by prompture of the blood,
Yet hath he in him such a mind of honour,
That had he twenty heads to tender down
On twenty bloody blocks, he'd yield them up,
Before his sister should her body stoop
To such abhorr'd pollution.
Then, Isabel, live chaste, and, brother, die:
More than our brother is our chastity.
I’ll tell him yet of Angelo's request,
And fit his mind to death, for his soul's rest.
(1863: II, 4, p. 103)

К кому бежать и где искать защиты?
Кто мне поверит, если все скажу?
О, лживые уста! Один и тот же
Язык что хочет может возвестить:
И смертный приговор и милосердье,
Закон склоняя пред своею волей,
И правдой и неправдою вертя
По прихоти своей. Пойду я к брату:
Хоть согрешил он из-за пылкой крови,
Но чести дух высокий в нем живет.
И если б двадцать он имел голов,
Чтоб их сложить на двадцать плах кровавых,
Он все бы отдал, чтоб его сестра
Не обрекла себя на поруганье!
Чтоб чистой жить, его на смерть предам.
Но чистота дороже брата нам.
Внушу ему — пусть встретит смерть достойно,
И пусть его душа уйдет спокойно!
(Уходит.)
(Щ.-К., 209—210)

Так заканчается четвертая сцена второго акта «Меры за меру» Шекспира, опущенная русским поэтом.

В третьей части поэмы Пушкин снова довольствуется пересказом:

В цепях, в унынии глубоком,
О светских радостях стараясь не жалеть,
Еще надеясь жить, готовясь умереть,
Безмолвен он сидел, и с ним в плаще широком
Под черным куколем, с распятием в руках,
Согбенный старостью, беседовал монах.
Старик доказывал страдальцу молодому,
Что смерть и бытие равны одна другому,
Что здесь и там одна бессмертная душа
И что подлунный мир не стоит ни гроша. —
С ним бедный Клавдио печально соглашался,
А в сердце милою Джюльетой занимался.
Отшельница вошла: «Мир вам!»¹¹⁰ — очнулся он
И смотрит на сестру, мгновенно оживлен.
«Отец мой, — говорит монаху Изабела, —
Я с братом говорить одна бы здесь хотела».
Монах оставил их.
(V, 119—120)

Фразу: «Еще надеясь жить, готовясь умереть», — Пушкин заимствует из изысканных слов шекспировского Клавдио, который в самом начале первой сцены третьего акта пьесы на вопрос Герцога:

So, then, you hope of pardon from Lord Angelo?
(Ты еще надеешься на милость графа Анджело?) — отвечает:
The miserable have no other medicine But only hope:
I have hope to live, and am prepared to die¹¹¹.

Пушкин сокращает риторическое философствование Герцога до трех строчек:

<...> Что смерть и бытие равны одна другому,
Что здесь и там одна бессмертная душа
И что подлунный мир не стоит ни гроша
(V, 119—120)

Приведу для сравнения слова Герцога полностью:

Be absolute for death; either death, or life,
Shall thereby be the sweeter. Reason thus with life: —
If I do lose thee, I do lose a thing
That none but fools would keep: a breath thou art,
(Servile to all the skiey influences,)
That do this habitation, where thou keep'st,
Hourly afflict: merely, thou art death's fool;
For him thou labour'st by thy flight to shun,
And yet run'st toward him still: Thou art not noble;
For all the accommodations that thou bear'st,
Are nurs'd by baseness: Thou art by no means valiant,
For thou dost fear the soft and tender fork
Of a poor worm: Thy best of rest is sleep,
And that thou oft provok'st; yet grossly fear'st
Thy death, which is no more. Thou art not thyself;
For thou exist'st on many a thousand grains
That issue out of dust: Happy thou art not;
For what thou hast not, still thou striv'st to get;
And what thou hast, forget'st: Thou art not certain;
For thy complexion shifts to strange effects,
After the moon: If thou art rich, thou art poor;
For, like an ass, whose back with ingots bows,
Thou bear'st thy heavy riches but a journey,
And death unloads thee: Friend hast thou none;
For thine own bowels, which do call thee sire,
The mere effusions of thy proper loins,
Do curse the gout, serpigo, and the rheum,
For ending thee no sooner: Thou hast nor youth, nor age;
But, as it were, an after-dinner's sleep,
Dreaming on both: for all thy blessed youth
Becomes as aged, and doth beg the alms
Of palsied eld; and when thou art old, and rich,
Thou hast neither heat, affection, limb, nor beauty,
To make thy riches pleasant. What's yet in this,
That bears the name of life? Yet in this life
Lie hid more thousand deaths: yet death we fear,
That makes these odds all even.
(III, 1, p. 104)

Готовься к смерти, а тогда и смерть
И жизнь — что б ни было — приятней будет.
А жизни вот как должен ты сказать:
«Тебя утратив, я утрачу то,
Что ценят лишь глупцы. Ты — вздох пустой,
Подвластный всем воздушным переменам,
Которые твое жилище могут
Разрушить вмиг. Ты только шут для смерти,
Ты от нее бежишь, а попадаешь
Ей прямо в руки. Ты не благородна:
Все то, что делает тебя приятной, —
Плод низких чувств! Ты даже не отважна,
Тебя пугает слабым, мягким жалом
Ничтожная змея! Твой отдых — сон;
Его зовешь ты, а боишься смерти,
Которая не более чем сон.
Сама ты по себе не существуешь,
А создана из тысяч малых долек,
Рожденных прахом! Ты не знаешь счастья,
Гонясь за тем, чего ты не имеешь,
И забывая то, чем обладаешь.
Ты не надежна: с каждою луной
Меняется причудливо твой облик.
Ты если и богата, то бедна,
Как нагруженный золотом осел,
Под ношей гнешься до конца пути,
Покамест смерть не снимет этой ноши.
Нет у тебя друзей; твое же чадо,
Которое на свет ты породила,
Чресл собственных твоих же излиянье,
Клянет подагру, сыпь или чахотку.
Зачем с тобой скорее не кончают?
Ты, в сущности, ни юности не знаешь,
Ни старости: они тебе лишь снятся,
Как будто в тяжком сне, после обеда.
Сама твоя счастливейшая юность —
По-старчески живет, прося подачки
У параличной старости; когда же
Ты к старости становишься богатой,
То у тебя уж больше нет ни силы,
Ни страсти, ни любви, ни красоты,
Чтобы своим богатством наслаждаться.
Так где ж в тебе, что жизнью мы зовем?
Но в этой жизни тысячи смертей
Скрываются... А мы боимся смерти,
Что сглаживает все противоречья!»
(Щ.-К., 211—212)

Затем Пушкин опускает весьма неправдоподобные слова Клавдио, из которых мы можем заподозрить его мнимое смирение со своей участью:

I humbly thank you.
To sue to live, I find I seek to die;
And, seeking death, find life: let it come on¹¹².
(1863: III, 1, p. 104)

И шекспировский Герцог, и пушкинский Дук делают вид, что удаляются, но на самом деле прячутся за дверью, продолжая свою интригу.

Разговор Изабеллы с братом начинается с вопроса Клавдио:

Шекспир:

Now, sister, what's the comfort?¹¹³
(1863: III, 1, p. 104)

Пушкин:

Что ж, милая сестра,
Что скажешь?
(V, 120)

Изабелла иносказательно извещает Клавдио о его участи:

Why, as all comforts are; most good, most good indeed.
Lord Angelo, having affairs to heaven,
Intends you for his swift ambassador,
Where you shall be an everlasting leiger:
Therefore your best appointment make with speed;
To-morrow you set on¹¹⁴.
(1863: III, 1, p. 104)

Метафорическое и пространное объяснение Изабеллы Пушкин сокращает до одной фразы:

Милый брат, пришла тебе пора.
(V, 120)

Клавдио вопрошает сестру:

Шекспир:

Is there no remedy?¹¹⁵
(1863: III, 1, p. 104)

Пушкин:

Так нет спасенья?
(V, 120)

Ответ Изабеллы снова сокращен Пушкиным:

Шекспир:

None, but such remedy, as to save a head,
To cleave a heart in twain¹¹⁶.
(1863: III, 1, p. 104)

Пушкин:

Нет, иль разве поплатиться Душой за голову?
(V, 120)

В своем переводе Пушкин заменяет шекспировский образ «разбитого надвое сердца» своим образом — «душой».

Далее Пушкин близок к оригиналу:

Шекспир:

Claud.

But is there any?

Isab.

Yes, brother, you may live;
There is a devilish mercy in the judge,
If you'll implore it, that will free your life,
But fetter you till death¹¹⁷.
(1863: III, 1, p. 104)

Пушкин:

Клавдио

Так средство есть одно?

Изабела

Так, есть. Ты мог бы жить. Судья готов смягчиться.
В нем милосердие бесовское: оно
Тебе дарует жизнь за узы муки вечной¹¹⁸.
(V, 120)

Т. Щепкипа-Куперпик ближе к оригиналу переводит первую часть словосочетания devilish mercy («дьявольская жалость»), но Пушкин точнее в переводе второго слова mercy, когда переводит его не как жалость, а как милосердие — и «милосердие бесовское».

Проследим, как Пушкин сокращает эту сцену:

Шекспир:

Claud.

Perpetual durance?

Isab.

Ay, just, perpetual durance; a restraint,
Though all the world's vastidity you had.
To a determined scope¹¹⁹.
(III, 1, p. 104)

Пушкин:

Клавдио

Что? Вечная тюрьма?

Изабела

Тюрьма — хоть без оград,
Без цепи.
(V, 120)

Пушкин снимает повтор «perpetual durance» (вечное заточение) и придает реплике Изабелы загадочный смысл, который требует своего объяснения:

Шекспир:

Claud.

But in what nature?¹²⁰
(1863: III, 1, p. 104)

Пушкин:

Клавдио

Изъяснись, что ж это?
(V, 120)

Из пушкинского текста исчезает следующая реплика Изабеллы и восклицание Клавдио:

Isab.

In such a one as (you consenting to't)
Would bark your honour from that trunk
you bear,
And leave you naked.

Claud.

Let me know the point.
(1863: III, 1, p. 104)

Изабелла

А так, что если б ты пошел на это,
То честь с себя содрал бы, как кору,
И жил бы обнаженным.

Клавдио

Будь яснее!
(Щ.-К., 214)

Пушкин опускает излишнюю игру слов героев, сосредотачиваясь на том, что считал самым важным для развития действия, и переводит монолог Изабеллы, в котором выразилось ее понимание бытия:

Шекспир:

Isab.

O, I do fear thee, Claudio; and I quake
Lest thou a feverous life should'st entertain,
And six or seven winters more respect
Than a perpetual honour. Dar'st thou die?
The sense of death is most in apprehension;
And the poor beetle, that we tread upon,
In corporal sufferance finds a pang as great
As when a giant dies¹²¹.
(1863: III, 1, p. 104)

Пушкин:

Изабела

Друг сердечный,
Брат милый! Я боюсь... Послушай, милый брат,
Семь, восемь лишних лет ужель тебе дороже
Всегдашней чести? Брат, боишься ль умереть?
Что чувство смерти? миг. И много ли терпеть?¹²²
Раздавленный червяк при смерти терпит то же,
Что терпит великан¹²³.
(V, 121)

Пушкин сокращает объяснение Изабелы, почему ее брату стоит предпочесть свою честь суетной жизни. Шекспировскому выражению «six or seven winters» Пушкин подбирает русский эквивалент «семь, восемь лишних лет». По тому же принципу подбирается эквивалент к образу «the poor beetle» («несчастный жук»), который Пушкин заменил на «червяка». Справедливости ради, надо сказать, что более поздние переводчики, в том числе Т. Щепкина-Куперник, М.А. Зенкевич, О. Сорока сохраняют шекспировские «шесть-семь зим» и сравнение героя с раздавленным «жучком». На наш взгляд, Пушкин и здесь более прозорлив, подыскав шекспировским образам более удобные для русского слуха слова. Таким образом, изменения, которые Пушкин вносит в речь своих героев, продиктованы не только изменением жанра, но и тем, как он подбирает русские идиомы для перевода английских образов. Посмотрим, какие изменения вносит Пушкин в переводе следующей реплики Клавдио:

Шекспир:

Why give you me this shame?
Think you I can a resolution fetch
From flowery tenderness? If I must die,
I will encounter darkness as a bride,
And hug it in mine arms¹²⁴.
(1863: III, 1, p. 104)

Пушкин:

Сестра! или я трус?
Или идти на смерть во мне не станет силы?
Поверь, без трепета от мира отрешусь¹²⁵,
Коль должен умереть; и встречу ночь могилы,
Как деву милую¹²⁶.
(V, 121)

Пушкин сокращает первый стих: «Why give you me this shame?» (Зачем стыдить меня?), передавая его смысл более динамичной синтаксической конструкцией: «Сестра! или я трус?» Русский поэт избегает риторики Клавдио: «Think you I can a resolution fetch / From flowery tenderness?» («Иль думаешь, я мужественней стану / От нежности цветочной» — пер. М.А. Зенкевич), у Пушкина образ «bride» (невесты) преобразуется в «деву милую», а «darkness» (тьма) в «ночь могилы».

Пушкин усиливает образы Шекспира, подбирая им полные экспрессии словосочетания. Аналогично поэт переводит следующие слова Изабеллы:

Шекспир:

There spake my brother; there my father's grave
Did utter forth a voice! Yes, thou must die:
Thou art too noble to conserve a life
In base appliances. This outward-sainted de puty, —
Whose settled visage and deliberate word
Nips youth i'the head, and follies doth enmew,
As falcon doth the fowl, — is yet a devil;
His filth within being cast, he would appear
A pond as deep as hell¹²⁷.
(1863: III, 1, p. 104)

Пушкин:

Вот брат мой! узнаю;
Из гроба слышу я отцовский голос. Точно:
Ты должен умереть; умри же беспорочно.
Послушай, ничего тебе не утаю:
Тот грозный судия, святоша тот жестокий,¹²⁸
Чьи взоры строгие во всех родят боязнь,¹²⁹
Чья избранная речь шлет отроков на казнь,¹³⁰
Сам демон; сердце в нем черно как ад глубокий
И полно мерзостью
(V, 121)

Пушкин снимает шекспировское сравнение Анджело с соколом («falcon»), хотя в вариантах беловой рукописи был эпитет «ястребиный взор»; английское существительное «devil» («дьявол») переводит словом «демон», которое приобретает в душе поэта явную романтическую семантику. Он упрощает сложный поэтический пассаж Изабеллы, в котором объясняется, что если из грозного судьи выкачать всю грязь, то в нем останется пруд глубиною в ад.

Реплику Клавдио «The priestly Angelo?», которую Т. Щепкина-Куперник перевела: «Как? Анджело святейший?» (215), Пушкин сокращает до одного слова: «Наместник?».

Далее у Шекспира Изабелла обличает Анджело:

O, 'tis the cunning livery of hell,
The damned'st body to invest and cover
In priestly guards! Dost thou think, Claudio,
If I would yield him my virginity,
Thou might'st be freed.
(III, 1, p. 104)

Все это ложь! Все адское притворство,
Чтобы облечь презреннейшую плоть
В одежды царские! Подумай, Клавдио!
Когда б ему я отдала невинность,
Простил бы он тебя.
(Щ.-К., 215)

Пушкинская Изабела кратко очерчивает демонический портрет своего гонителя, яростно обличая его «бесстыдные желания»:

Ад облек
Его в свою броню. Лукавый человек!..¹³¹
Знай: если б я его бесстыдное желанье¹³²
Решилась утолить, тогда бы мог ты жить!¹³³
(V, 121)

Клавдио Шекспира недоверчиво удивляется:

О heavens! it cannot be.
(1863: III, 1, p. 104)
О, быть не может!
(Щ.-К., 215)

Пушкинский Клавдио просто отказывается от такой цены за свое спасение:

О нет, не надобно¹³⁴. (V, 121)

Изабелла продолжает свои развернутые объяснения:

Yes, he would give it thee, from this rank offence,
So to offend him still: This night's the time
That I should do what I abhor to name,
Or else thou diest to-morrow.
(1863: III, 1, p. 104)

Да, если б этот грех я совершила,
Грешить спокойно мог и ты бы дальше.
Сегодня ночью от меня он ждет
Того, чего я выполнить не в силах
Без отвращения. Иль ты умрешь.
(Щ.-К., 215)

Пушкин снимает первые две строки, оставив рассказ о назначенном свидании:

На гнусное свидание, —
Сказал он, нынче в ночь должна я поспешить,¹³⁵
Иль завтра ты умрешь
(V, 122)

Реакция пушкинского Клавдио менее категорична:

Шекспир:

Thou shalt not do't¹³⁶.
(1863: III, 1, p. 104)

Пушкин:

Нейди, сестра.
(V, 121)

Шекспировская Изабелла объясняет:

Шекспир:

O, were it but my life,
I'd throw it down for your deliverance
As frankly as a pin.
(1863: III, 1, p. 104)

Щепкина-Куперник:

О Клавдио!
Когда бы дело шло о жизни только,
Ее я кинула бы, как булавку,
Без размышленья, чтоб спасти тебя.
(Щ.-К., 216)

Пушкинская Изабела признается с грустью:

Брат милый!
Бог видит: ежели одной моей могилой
Могла бы я тебя от казни искупить,
Не стала б более иголки¹³⁷ дорожить
Я жизнию моей
(V, 122)

В переводе следующих реплик героев Пушкин близок к тексту оригинала:

Шекспир:

Claud.

Thanks, dear Isabel¹³⁸.

Isab.

Be ready, Claudio, for your death tomorrow¹³⁹.

Claud.

Yes. — Has he affections in him,
That thus can make him bite the law by the nose,
When he would force it? Sure, it is no sin;
Or of the deadly seven it is the least¹⁴⁰.
(1863: III, 1, p. 104)

Пушкин:

Клавдио

Благодарю, друг милый!

Изабела

Так завтра, Клавдио, ты к смерти будь готов.

Клавдио

Да, так... и страсти в нем кипят с такою силой!
Иль в этом нет греха; иль из семи грехов
Грех это меньший?
(V, 122)

По-видимому, из-за повтора метафоры (закон, который водят за нос) Пушкин выбрасывает строку: «That thus can make him bite the law by the nose». Правда, следует уточнить, что это был бы недословный повтор: в начале пушкинской поэмы закон щелкают по носу, а не водят за него.

Изабелла удивляется мнению Клавдио: «Which is the least?» — («Как — наименьший?» — Щ.-К., 420). Пушкинская Изабела возмущена: «Как?» (V, 122)

Клавдио лукавит, пытаясь обмануть не то себя, не то Изабеллу:

Шекспир:

If it were damnable, he, being so wise,
Why, would he for the momentary trick
Be perdurably fin'd? — О Isabel!¹⁴¹
(1863: III, 1, p. 104)

Пушкин:

Такого прегрешенья
Там верно не казнят. Для одного мгновенья¹⁴²
Ужель себя сгубить решился б он навек?
Нет, я не думаю. Он умный человек.
Ах, Изабела!
(V, 122)

Реплику Изабеллы Шекспира: «What says my brother?» (ср.: «Что скажет мне мой брат?» — Щ.-К., 420), Пушкин переводит: «Что, что скажешь?» (V, 122)

Шекспир:

Claud.

Death is a fearful thing.

Isab.

And shamed life a hateful.
(1863: III, 1, p. 104)

Пушкин:

Клавдио

Смерть ужасна!

Изабелла

И стыд ужасен
(V, 122)

Щепкина-Куперник:

Клавдио

О, смерть ужасна!

Изабелла

А жизнь позорная — еще ужасней
(Щ.-К., 216)

В переводе следующей реплики Клавдио Пушкин по-прежнему лаконичен:

Шекспир:

Ay, but to die, and go we know not where;
To lie in cold obstruction, and to rot:
This sensible warm motion to become
A kneaded clod; and the delighted spirit
To bathe in fiery floods, or to reside
In thrilling region of thick-ribbed ice;
To be imprison'd in the viewless winds,
And blown with restless violence round about
The pendent world; or to be worse than worst
Of those, that lawless and incertain thought
Imagine howling! — 'tis too horrible!
The weariest and most loathed worldly life,
That age, ache, penury, and imprisonment
Can lay on nature, is a paradise
To what we fear of death¹⁴³.
(1863: III, 1, p. 104)

Пушкин:

Так — однако ж... умереть,
Идти неведомо куда, во гробе тлеть
В холодной тесноте... Увы! земля прекрасна,
И жизнь мила. А тут: войти в немую мглу,
Стремглав низвергнуться в кипящую смолу,
Или во льду застыть, иль с ветром быстротечным
Носиться в пустоте, пространством бесконечным..¹⁴⁴
И все, что грезится отчаянной мечте...¹⁴⁵
Нет, нет: земная жизнь в болезни, в нищете,
В печалях, в старости, в неволе... будет раем
В сравненьи с тем, чего за гробом ожидаем¹⁴⁶.
(V, 123)

Пушкин довольно точно подбирает русские эквиваленты английским словам, лишь иногда меняя оттенки значения, поднимая стилистическую тональность своих образов. Так, английскому «obstruction» (оцепенение, недвижность) поэт подбирает слово «теснота», для глагола «to rot» (гнить) Пушкин подбирает более высокое по стилю слово «тлеть». Пушкин опускает шекспировское предложение «This sensible warm motion to become / A kneaded clod» («Чтоб тело теплое, живое стало / Землистым месивом». — М.З., 410). Вместо него в пушкинском переводе появляются слова: «Увы! Земля прекрасна, / И жизнь мила. А тут: войти в немую мглу / немую мглу». Если у Шекспира светлому духу («the delighted spirit») предстоит купаться в пламенных потоках («To bathe in fiery floods»), то у Пушкина сам Клавдио должен «стремглав низвергнуться в кипящую смолу». Опрощая ренессансные образы Шекспира, Пушкин переводит фразу «or to reside / In thrilling region of thick-ribbed ice (иль обитать / В ужасе бескрайнем толстореберного льда) лаконичным выражением: «или во льду застыть». Более близок оригиналу перевод следующих строк: «To be imprison'd in the viewless winds, / And blown with restless violence round about / The pendent world» — у Пушкина «иль с ветром быстротечным / Носиться в пустоте, пространством бесконечным»¹⁴⁷... К категориям, в которых Клавдио описывает жизненные невзгоды («age, ache, penury, and imprisonment» — старость, болезни, нищета, заключение), Пушкин добавляет «печаль»: «в болезни, в нищете, / в печалях, в старости, в неволе».

А.А. Долинин так оценивает пушкинский перевод монолога Клавдио о смерти (акт III, сцена 1): «Пушкин точно передает общий смысл монолога и его эмоциональную окраску. Ему удается сохранить основную синтаксическую конструкцию рассуждения о загробном мире, строящегося на цепочке инфинитивов, и даже кое-где найти великолепные аналоги шекспировским звуковым повторам. Однако образный строй перевода заметно упрощен по сравнению с оригиналом. Пушкин отказывается от важной для Шекспира метафоры, уподобляющей человеческое тело живой, теплой кукле, а вместе с ней и от противопоставления бренной плоти и бессмертного духа, созданного для земных наслаждений, но обреченного на загробные муки, заменяя его тривиальной формулой: «Земля прекрасна, и жизнь мила»¹⁴⁸. Если Клавдио у Шекспира с ужасом говорит о том, что в загробном мире ему, быть может, суждена участь более страшная, чем самые страшные муки воющих от ужаса грешников, которые только может вообразить «беззаконная и неопределенная» человеческая мысль, то у Пушкина этому соответствует слабое оборванное восклицание: «И все, что грезится отчаянной мечте...» Пропадает в переводе и целый ряд выразительных эпитетов — a kneaded clod, thick-ribbed ice, viewless winds, the pendant world, — и игра со сквозным мотивом тюремного заключения. Переводя Шекспира, Пушкин отнюдь не стремится освоить его «метафизический» поэтический язык, а, скорее, борется с ним, пытаясь подчинить его себе, — он заимствует шекспировские ситуации, характеры, психологические мотивировки, но безжалостно отсекает от оригинала все, что не укладывается в его собственную поэтику» (Долинин 2001, 48).

С некоторыми изменениями Пушкин переводит и следующий эпизод:

Шекспир:

Isab.

Alas! alas!¹⁴⁹

Claud.

Sweet sister let me live:
What sin you do to save a brother's life,
Nature dispenses with the deed so far,
That it becomes a virtue¹⁵⁰.
(1863: III, 1, p. 104)

Пушкин:

Изабела

О Боже!

Клавдио

Друг ты мой! Сестра! позволь мне жить.
Уж если будет грех спасти от смерти брата,¹⁵¹
Природа извинит
(V, 123)

В переводе реплики Клавдио Пушкин упрощает фразу: «Nature dispenses with the deed so far / That it becomes a virtue» (Сама природа простит проступок, / так что он станет доблестью).

Возмущенный ответ Изабеллы приобретает в переводе Пушкина более динамичный характер:

Шекспир:

Isab.

O, you beast!
O, faithless coward! O, dishonest wretch!
Wilt thou be made a man out of my vice?
Is't not a kind of incest, to take life
From thine own sister's shame?
What should I think?
Heaven shield my mother play'd my father fair?
For such a warped slip of wilderness
Ne'er issu'd from his blood. Take my defiance;
Die; perish! might but my bending down
Reprieve thee from thy fate, it should proceed:
I'll pray a thousand prayers for thy death,
No word to save thee¹⁵².
(1863: III, 1, p. 105)

Пушкин:

Что смеешь говорить?
Трус! тварь бездушная! от сестрина разврата¹⁵³
Себе ты жизни ждешь!.. Кровосмеситель! нет,
Я думать не могу, нельзя, чтоб жизнь и свет
Моим отцом тебе даны. Прости мне, боже!
Нет, осквернила мать отеческое ложе,¹⁵⁴
Коль понесла тебя. Умри. Когда бы я¹⁵⁵
Спасти тебя могла лишь волею моею,¹⁵⁶
То все-таки б теперь свершилась казнь твоя¹⁵⁷.
Я тысячу молитв за смерть твою имею,
За жизнь — уж ни одной..
(V, 124)

Лаконизм Пушкина диктует отказ от экспрессивной брани Изабеллы, которая, упрекая несчастного брата в трусости, называет его зверем (beast). Вспомним, что в христианской традиции «зверь» был синонимом Сатане. Пушкин явно противился обличению в целом положительного героя словом, имеющим столь негативный оттенок. К другим английским инвективам, адресованным Клавдио «faithless coward» («безверный трус») и «dishonest wretch» («бесчестное ничтожество»), Пушкин подбирает русские эквиваленты: «Трус! тварь бездушная!». Шекспировское «faithless», так же как и «beast», имеет явный христианский оттенок. Так, в комментарии к слову «faithless» Дж. М. Дент и Чарльз Таттл дают следующее объяснение: «lacking in Christian faith (as a man who should view death not as something to be feared but as the gateway to eternal bliss)» (Shakespeare 1994, 114). Пушкинскому герою явно не подходит такая антихристианская характеристика.

У Шекспира Изабелла в гневе хочет уйти от провинившегося брата, Клавдио молит ее выслушать его:

Claud.

Nay, hear me, Isabel.

Isab.

O, fie, fie, fie!
Thy sin's not accidental, but a trade.
Mercy to thee would prove itself a bawd:
'Tis best that thou diest quickly.
[Going.]

Claud.

O, hear me, Isabella!

Re-enter Duke.
(1863: III, 1, p. 105)

Клавдио

Изабелла!
Но выслушай меня.

Изабелла

О! Стыд, стыд, стыд!
Твой грех уж не случайность — ремесло,
И милость будет сводней для тебя.
Так лучше умереть тебе скорее.
(Хочет уйти.)

Клавдио

Я умоляю, выслушай меня...
Входит герцог.
(Щ.-К., 217—218)

Развязка этой сцены у Шекспира вызвана появлением Герцога, тогда как у Пушкина все происходит иначе:

Сестра, постой, постой!
Сестра, прости меня!¹⁵⁸
(V, 124)

Конфликт между Изабелой и Клавдио разрешается у Пушкина прощением последнего:

И узник молодой
Удерживал ее за платье. Изабела
От гнева своего насилу охладела,
И брата бедного простила, и опять,
Лаская, начала страдальца утешать
(V, 124)

В пушкинской поэме Дук появляется снова только в третьей части. Об этом мы узнаем из следующего пересказа:

Монах стоял меж тем за дверью отпертою
И слышал разговор меж братом и сестрою.
Пора мне вам сказать, что старый сей монах
Не что иное был, как Дук переодетый
(V, 125)

В отличие от шекспировской «Меры за меру», где мы знаем, что под монашеским одеянием скрывается Герцог, в поэме Пушкина мы только сейчас узнаем о том, что монах и Дук есть одно и то же лицо. Вот как Пушкин объясняет его решение скрыться за «плащем широким под черным куколем» (V, 119):

Пока народ считал его в чужих краях
И сравнивал, шутя, с бродящею кометой,
Скрывался он в толпе, все видел, наблюдал
И соглядатаем незримым посещал
Палаты, площади, монастыри, больницы,
Развратные дома, театры и темницы.
Воображение живое Дук имел;
Романы он любил, и может быть хотел
Халифу подражать Гаруну Аль-Рашиду
(V, 125)

Пушкин соединяет в образе Дука черты романического и сказочного героев. Как и царь Салтан из «Сказки» Пушкина, Дук подражает Гаруну Аль-Рашиду — легендарному багдадскому халифу VIII века, герою арабских сказок «Тысяча и одна ночь», который переодевался во время ночных прогулок и «соглядатаем незримым» старался узнать подлинную жизнь своих подданных. Как романический герой, он создает небытовые «воображаемые» ситуации, в которых испытывает «человеческую природу» других героев.

Когда Герцог появляется в первой сцене третьего акта у Шекспира, то в коротком диалоге с Изабеллой он неожиданно переходит с поэтической на прозаическую речь. Этого перехода от стихов к прозе и от прозы к стихам нет у Пушкина, у которого Дук-монах показывается на глаза Изабеле и тихонько «в уголке» говорит ей:

«Я слышал все, — сказал, — ты похвалы достойна,
Свой долг исполнила ты свято; но теперь
Предайся ж ты моим советам. Будь покойна,
Все к лучшему придет; послушна будь и верь»
(V, 125)

Герцог Шекспира обращается Изабелле со словами:

Duke.

Might you dispense with your leisure,
I would by and by have some speech with you:
the satisfaction I would require, is likewise
your own benefit.
(1863: III, 1, p. 105)

Герцог

Благоволите на малое время задержаться — я с вами побеседую сейчас, и то, что у вас попрошу, послужит и к вашему благу.

(О.С., 309)

На этом отдаленном сходстве между словами пушкинского Дука и шекспировского Герцога, собственно, заканчивается та часть поэмы, которую можно считать свободным переводом «Меры за меру». В дальнейшем Пушкин ограничивается либо пересказом того, что мы узнаем из слов шекспировских героев, либо создает оригинальный текст, сочиняя события и слова героев. Кое-какие реминисценции из диалогов героев Шекспира появляются только в двух последних стихах второй части поэмы «Анджело», да и то о переводе как таковом можно говорить только в одном случае, когда Изабела молит Дука о пощаде для Анджело.

В своем обращении к Клавдио шекспировский Герцог высказывает предположение в том, что Анджело всего-навсего пытался проверить чистоту Изабеллы, выдает себя за духовника и предлагает юноше смириться со своей участью. Затем Клавдио уходит, появляется тюремщик, которого Герцог просит оставить его наедине с Изабеллой. Тогда-то он и сообщает ей о невесте Анджело Мариане, сестре погибшего вместе с ее приданым Федерика, брошенной и оклеветанной безжалостным Анджело, который легко отрекся от своих обетов, сказав, что имеет доказательства ее неверности. Возникает сразу вопрос: почему, зная это, Герцог доверяет Анджело свою власть? Лишь для того, чтоб после обличить его в нечистых помыслах и действиях? Не слишком ли большая цена испытания для подданных?

Пушкин ограничивается вместо длинного прозаического диалога Герцога и Изабелы двумя стихами:

Тут он ей объяснил свое предположенье
И дал прощальное свое благословенье
(V, 125)

Далее Пушкин пересказывает историю Марьяны, добавляя к ней новые факты и обстоятельства:

Друзья! поверите ль, чтоб мрачное чело¹⁵⁹,
Угрюмой, злой души печальное зерцало,
Желанья женские навеки привязало
И нежной красоте понравиться могло?¹⁶⁰
Не чудно ли? Но так. Сей Анджело надменный,
Сей злобный человек, сей грешник — был любим
Душою нежною, печальной и смиренной,
Душой, отверженной мучителем своим.
Он был давно женат. Летунья легкокрыла,
Младой его жены молва не пощадила,
Без доказательства насмешливо коря;
И он ее прогнал, надменно говоря:
«Пускай себе молвы неправо обвиненье,
Нет нужды. Не должно коснуться подозренье
К супруге кесаря». С тех пор она жила
Одна в предместий, печально изнывая¹⁶¹.
Об ней-то вспомнил Дук, и дева молодая
По наставлению монаха к ней пошла¹⁶²
(V, 126)

Здесь у Пушкина возникает явное расхождение с Шекспиром. В «Мере за меру» Мариана — бывшая невеста Анджело. Пушкин делает свою Марьяну¹⁶³ бывшей женой Анджело, которую тот не оклеветал, а изгнал лишь по подозрению в неверности, подобно Цезарю, поступок которого разъясняется в комментарии Б.В. Томашевского: «Когда о жене Цезаря Помпее распространились слухи, обвинявшие ее в неверности, Цезарь расторг брак, но не возбудил против нее обвинения; он заявил, что считает ее невиновной, но свой развод объяснил тем, что жена Цезаря не должна вызывать никаких подозрений» (1977: IV, 429). По-видимому, в этой реминисценции Пушкин опирается на биографию Юлия Цезаря у Плутарха: «Цезарь тотчас же развелся с Помпеей. Однако, будучи призван на суд в качестве свидетеля, он заявил, что ему ничего не известно относительно того, в чем обвиняют Клодия (имеется в виду его проникновение в дом Цезаря во время ночного праздника Доброй Богини. — Н.З.). Это заявление показалось очень странным и обвинитель спросил его: «Но почему же тогда ты развелся со своей женой?» — «Потому, — ответил Цезарь, — что на мою жену не должна падать даже тень подозрения»¹⁶⁴. По словам Н.И. Стороженко, эта мотивировка «как нельзя более соответствует характеру Анджело, которому была всего дороже его незапятнанная репутация» (Стороженко 1880, 227).

В пьесе Шекспира после разговора с Герцогом Изабелла уходит к Анджело, а Герцог к Мариане, тогда как у Пушкина Изабела отправляется к Марьяне, как оказалось, ей уже знакомой (почему знакомой? откуда? почему тогда Изабела не вспоминает о ней раньше, а напоминает об этом ей Дук?). У Шекспира они не знакомы, у Пушкина Изабела и Марьяна сговариваются об интриге и об «условленной награде», которой Марьяна должна одарить Анджело и выкупить жизнь Клавдио:

Марьяна под окном за пряжею сидела
И тихо плакала. Как ангел, Изабела¹⁶⁵
Пред ней нечаянно явилась у дверей.
Отшельница была давно знакома с ней
И часто утешать несчастную ходила.
Монаха мысль она ей тотчас объяснила.
Марьяна, только лишь настанет ночи мгла,
К палатам Анджело идти должна была,
В саду с ним встретиться под каменной оградой
И, наградив его условленной наградой,
Чуть внятным шепотом, прощаяся, шепнуть.
Лишь только то: теперь о брате не забудь¹⁶⁶.
Марьяна бедная сквозь слезы улыбалась,
Готовилась дрожа — и дева с ней рассталась
(V, 126)

Из текста Шекспира Пушкин целиком выбрасывает вторую сцену третьего акта. Б первой сцене четвертого акта на ферму у церкви св. Луки к Мариане приходит Герцог, затем туда приходит и Изабелла, Герцог знакомит их, они удаляются на беседу, которая состоялась на прогулке за кулисами сцены. Шекспир избегает ненужных повторений, используя театральный прием «выход/вход». Завершается эта сцена словами Изабеллы:

Little have you to say
When you depart from him, but, soft and low,
«Remember now my brother.»¹⁶⁷
(1863: IV, 2, p. 108)

He заинтересовала Пушкина и вторая сцена четвертого акта, в которой Герцог ждет вестей о помиловании Клавдио, но получает в руки приказ, в котором Анджело требует исполнения казни не в восемь, а в четыре утра. В изложении Пушкина события развиваются так:

Всю ночь в темнице Дук последствий ожидал
И, сидя с Клавдио, страдальца утешал.
Пред светом снова к ним явилась Изабела.
Все шло как надобно: сейчас у ней сидела
Марьяна бледная, с успехом возвратясь
И мужа обманув. Денница занялась —
Вдруг запечатанный приказ приносит вестник
Начальнику тюрьмы. Читают: что ж? Наместник
Немедля узника приказывал казнить
И голову его в палаты предъявить
(V, 127)

Не открывая своего лица, Герцог Шекспира убеждает тюремщика отложить казнь, предъявляя печать и письмо, написанное и подписанное своей рукой.

У Пушкина Дук раскрывает себя:

Замыслив новую затею, Дук представил
Начальнику тюрьмы свой перстень и печать
И казнь остановил, а к Анджело отправил
Другую голову, велел обрить и снять
Ее с широких плеч разбойника морского,
Горячкой в ту же ночь умершего в тюрьме,¹⁶⁸
А сам отправился, дабы вельможу злого,
Столь гнусные дела творящего во тьме,
Пред светом обличить
(V, 127)

В «Мере за меру» Анджело узнает о возвращении Герцога из письма, тогда как в поэме Пушкина слух о его прибытии разносит молва:

Едва молва невнятно
О казни Клавдио успела пробежать,
Пришла другая весть. Узнали, что обратно
Ко граду едет Дук. Народ его встречать
Толпами кинулся. И Анджело смущенный,
Грызомый совестью, предчувствием стесненный,¹⁶⁹
Туда же поспешил. Улыбкой добрый Дук
Приветствует народ, теснящийся вокруг,
И дружно к Анджело протягивает руку.
И вдруг раздался крик — и прямо в ноги Дуку
Девица падает
(V, 127)

Обличение Анджело у Шекспира происходит в единственной сцене пятого акта, когда Изабелла кидается с мольбой о защите навстречу Герцогу:

Justice, О royal duke! Vail your regard
Upon a wrong'd, I would fain have said, a maid!
О worthy prince, dishonour not your eye
By throwing it on any other object,
Till you have heard me in my true complaint,
And given me justice, justice, justice, justice!
(1863: V, 1, p. 113)

Правосудья,
Великий государь! Склоните взор
К поруганной — о, я сказала б — деве,
Когда бы смела! О Великий герцог!
Не опозорьте взгляда своего,
Взирая на другой предмет, пока
Вы жалобы не примете моей.
Молю я правосудья! Правосудья!
(Щ.-К., 256)

А вот что говорит Изабела у Пушкина:

«Помилуй, государь!
Ты щит невинности, ты милости алтарь,
Помилуй!..»
(V, 127)

Пушкин не включает в свою поэму сцену из «Меры за меру», в которой Герцог лицемерно предлагает Анджело провести разбор дела Изабеллы:

Duke.

Relate your wrongs: in what? By whom? be brief:
Here is Lord Angelo shall give you justice;
Reveal yourself to him.

Isab.

O, worthy duke,
You bid me seek redemption of the devil:
Hear me yourself; for that which I must speak
Must either punish me, not being believ'd,
Or wring redress from you: hear me,
O, hear me, hear.
(1863: V, 1, p. 113)

Герцог

В чем ваша жалоба? Кто вас обидел?
Короче. Вот граф Анджело: ему
Все расскажите смело. Правосудие
В его руках.

Изабелла

Великий государь!
Вы дьяволу мне каяться велите?
Нет, выслушайте сами, что скажу вам:
Меня сурово покарайте, если
Вы не поверите моим словам,
Иль за мою обиду отомстите.
О, выслушайте, выслушайте только.
Вот здесь же выслушайте...
(Щ.-К., 256)

У Пушкина Анджело сразу же начинает оправдываться, не давая времени Дуку даже расспросить Изабелу:

Анджело бледнеет, и трепещет,
И взоры дикие на Изабелу мещет...
Но победил себя. Оправиться успев,
«Она помешана, — сказал он, — видев брата,
Приговоренного на смерть. Сия утрата
В ней разум потрясла...»
(V, 127—128)

У Шекспира эта ситуация раскрыта так:

My lord, her wits, I fear me, are not firm:
She hath been a suitor to me for her brother,
Cut off by course of justice.
(1863: V, 1, p. 113)

Государь!
Боюсь, она повреждена в уме.
Она меня за брата умоляла —
Его ж приговорил недавно к смерти
Правдивый суд.
(Щ.-К., 257)

Пушкин избегает длинных сцен, в которых шекспировский Герцог ведет свою интригу, разыгрывая недоверие и недопонимание слов Изабеллы. Его Дук сразу же разоблачает лицемерного наместника:

Но, обнаружа гнев
И долго скрытое в душе негодованье,
«Все знаю, — молвил Дук, — все знаю! наконец
Злодейство на земле получит воздаянье¹⁷⁰.
Девица, Анджело! за мною, во дворец!»
(V, 128)

Во время разоблачения Анджело шекспировский Герцог произносит:

Sir, by your leave:
Hast thou or word, or wit, or impudence,
That yet can do thee office? If thou hast,
Rely upon it till my tale be heard,
And hold no longer out.
(1863: V, 1, p. 116)

Позвольте сударь...
(Садится.)
Найдется ль у тебя довольно слов, Достаточно ума или бесстыдства,
Которые могли б тебе помочь?
Коль есть — на них надейся лишь, пока
Всего я не открою, а тогда —
Покинь надежду.
(Щ.-К., 257)

У Пушкина нет сложной интриги разоблачения Анджело, в которой, кроме Изабеллы и Марианы, участвуют сам Герцог, брат Петр и тюремщик. Шекспировский Анджело взывает к Дуку, прося милости, но эта милость — милость казни:

O my dread lord,
I should be guiltier than my guiltiness,
To think I can be undiscemible,
When I perceive, your grace, like power divine,
Hath look'd upon my passes: Then, good prince,
No longer session hold upon my shame,
But let my trial be mine own confession;
Immediate sentence then, and sequent death,
Is all the grace I beg.
(1863: V, 1, p. 116)

Грозный государь!
Виновнее моей вины я был бы,
Храня надежду быть не обличенным,
Когда узнал, что вы, как божий суд,
В дела мои проникли. Государь!
Не длите же позора моего.
Примите за допрос мое признанье:
Судите и приговорите к смерти.
Вот милость, о которой я прошу.
(Щ.-К., 271)

Если у Шекспира Герцог участвует в этом следствии поначалу как судья, но после того, как он удаляется и переодевается опять в наряд монаха, он уже проходит как свидетель, то Дук у Пушкина сам ведет Анджело навстречу жертвам его лицемерия, что и является причиной его разоблачения:

У трона во дворце стояла Мариана
И бедный Клавдио. Злодей, увидя их¹⁷¹,
Затрепетал, челом поникнул и утих;
Все объяснилося, и правда из тумана
Возникла; Дук тогда: «Что, Анджело, скажи¹⁷²,
Чего достоин ты?» Без слез и без боязни,
С угрюмой твердостью тот отвечает: «Казни.
И об одном молю: скорее прикажи
Вести меня на смерть»
(V, 128)

У Шекспира в словах Анджело мы находим строки, похожие на те, что написал Пушкин:

I am sorry, that such sorrow I procure:
And so deep sticks it in my penitent heart,
That I crave death more willingly than mercy;
'Tis my deserving, and I do entreat it.
(1863: V, 1, p. 117)

Как я скорблю, что скорбь вам причинил.
Скорбь так сильна в раскаявшемся сердце,
Что жажду я не милости, а смерти.
Я заслужил ее: о ней прошу.
(Щ.-К., 276)

Перед тем как послать Анджело на казнь, Герцог заставляет его жениться на Мариане:

Go take her hence, and marry her instantly.
(Ступай и обвенчайся с ней немедля. — Щ.-К., 273).

Пушкину нет необходимости венчать уже женатого Анджело, и Дук посылает его на казнь со словами:

— «Иди, — сказал властитель, —
Да гибнет судия — торгаш и обольститель»
(V, 128)

Как и у Шекспира, так и у Пушкина Марьяна просит о прощении своего горе-мужа:

O my most gracious lord,
I hope you will not mock me with a husband¹⁷³!
(1863: V, 1, p. 116)

Но бедная жена, к ногам его упав,
«Помилуй, — молвила, — ты, мужа мне отдав,
Не отымай опять; не смейся надо мною».
(V, 128)

Дук у Пушкина отвечает в той же манере, что и шекспировский Герцог, но не так многословно:

It is your husband mock'd you with a husband:
Consenting to the safeguard of your honour,
I thought your marriage fit; else imputation,
For that he knew you, might reproach your life,
And choke your good to come: for his possessions,
Although by confiscation they are ours,
We do instate and widow you withal,
To buy you a better husband¹⁷⁴.
(1863: V, 1, p. 116)

— «Не я, но Анджело смеялся над тобою, —
Ей Дук ответствует, — но о твоей судьбе
Сам буду я пещись. Останутся тебе
Его сокровища, и будешь ты награда
Супругу лучшему».
(V, 128)

У Шекспира богатства Анджело должны купить Мариане нового мужа, Пушкин смягчает этот мотив, его Дук говорит о ней самой как о лучшей награде супругу.

Таким образом, свободно излагая текст Шекспира, Пушкин точно передает его общий смысл, иногда дословно переводя некоторые фразы, но чаще пересказывает их, сокращая пространные речи героев до более естественных и жизненно правдоподобных реплик в диалогах.

Марьяна Пушкина отвечает Дуку:
— «Мне лучшего не надо.
Помилуйте, государь! не будь неумолим,
Твоя рука меня соединила с ним!
Ужели для того так долго я вдовела?
Он человечеству свою принес лишь дань.
Сестра! спаси меня! друг милый Изабела!
Проси ты за него, хоть на колени стань,
Хоть руки подыми ты молча»
(V, 128)

У Шекспира смысл последнего монолога Марианы растянут на три отдельные фразы:

Mari.

O my dear lord,
I crave no other, nor no better man.

Duke.

Never crave him; we are definitive.

Mari.

Gentle, my liege, — [Kneeling.]

Duke.

You do but lose your labour;
Away with him to death. — [to Lucio] Now, sir, to you.

Mari.

О my good lord! — Sweet Isabel, take my part;
Lend me your knees, and all my life to come
I'll lend you, all my life to do you service.

Duke.

Against all sense you do importune her:
Should she kneel down in mercy of this fact,
Her brother's ghost his paved bed would break,
And take her hence in horror.

Mari.

Isabel,
Sweet Isabel, do yet but kneel by me;
Hold up your hands, say nothing, I'll speak all.
They say, best men are moulded out of faults;
And, for the most, become much more the better
For being a little bad: so may my husband.
O, Isabel! will you not lend a knee?

Duke.

He dies for Claudio's death.
(1863: V, 1, p. 116)

Мариана

Добрый герцог!
Иного, лучшего я не прошу!

Герцог

И не просите: твердо я решил.
Мариана

Кротчайший государь... (Становится на колени.)

Герцог

Мольбы напрасны!
Взять и казнить его.
(К Луцио.)
Теперь вы, сударь!

Мариана

О государь! — Друг нежный, Изабелла!
Со мною вместе преклони колени,
И буду я тебе служить всю жизнь.

Герцог

Вы просите рассудку вопреки:
Когда б она за Анджело молила,
Дух брата встал бы с каменного ложа
И ужасом убил ее.

Мариана

О друг мой!
О Изабелла! Только преклони
Со мной колена рядом, только руки
Воздень безмолвно — и не говори,
Я все скажу. Ведь праведником часто
Становится раскаявшийся грешник.
Кто не грешил — не каялся. Быть может,
Раскается и муж мой? Изабелла!
Ужель не склонишь за меня колен?

Герцог

За Клавдио смерть. Умрет он.
(Щ.-К., 274—275)

Герцог у Шекспира еще не открыл, что Клавдио спасен, и это еще ярче оттеняет добродетель Изабеллы. Она произносит, опускаясь на колени:

Isab.

Most bounteous Sir, [Kneeling.]
Look, if it please you, on this man condemn'd,
As if my brother liv'd: I partly think,
A due sincerity govern'd his deeds,
Till he did look on me; since it is so,
Let him not die: My brother had but justice,
In that he did the thing for which he died:
For Angelo,
His act did not o'ertake his bad intent;
And must be buried but as an intent
That perish'd by the way: thoughts are no
subjects,
Intents but merely thoughts.
(1863: V, 1, p. 116)

Изабелла

(Опускается на колени.)
Государь!
Судите вы преступника, как будто
Мой брат был жив. Я думаю, — я верю, —
Что искренним в своих делах он был,
Пока меня не встретил. Если так,
Оставьте жизнь ему. Брат мой погиб
За ту вину, которую свершил,
Но Анджело...
Намеренья он злого не исполнил,
И так оно намереньем осталось.
Намеренье, погибшее в пути,
Пускай и похоронено там будет.
Намеренья — ведь это только мысли...
(Щ.-К., 275)

В отличие от Пушкина, шекспировский Герцог не так чувствителен к мольбам Изабеллы, он еще долго испытывает Анджело, сохраняя в тайне спасение Клавдио. Лишь после того, как тюремщик признается в спасении заключенного, очень похожего на брата Изабеллы, он становится более благосклонным и прощает Анджело, наказывая ему любить свою жену.

У Пушкина все проще, естественнее и правдоподобнее. Его Изабела: «Душой о грешнике, как ангел, пожалела / И, перед властителем колена преклони»... — говорит (здесь поэт снова переходит от пересказа к свободному переводу):

Шекспир:

I partly think,
A due sincerity govern'd his deeds,
Till he did look on me; since it is so,
Let him not die.
(1863: V, 1, p. 116)

Пушкин:

«Помилуй, государь, — сказала. — За меня¹⁷⁵
Не осуждай его. Он (сколько мне известно,
И как я думаю) жил праведно и честно,
Покамест на меня очей не устремил.
Прости же ты его!»
(V, 128—129)

Поэма заканчивается стремительно, мощно, в духе драматической коды «Бориса Годунова» («Народ безмолвствует»):

И Дук его простил
(V, 129)

Итак, как видно из проведенного анализа, основной текст пушкинской поэмы является вольным переводом драмы Шекспира «Мера за меру». А.А. Долинин так оценивает переводные места «Анджело»: «Пушкин передает шекспировский текст со степенью точности, которая не отличается от других его переводческих опытов, а в некоторых пассажах даже превосходит их (курсив наш — Н.З.)» (Долинин 2001, 48). Исследователь определяет «стиль повествования» поэмы как «характерный для Пушкина быстрый рассказ, временами окрашенный легкой иронией по отношению к самой его фабуле» (Ibid.). Он справедливо замечает, что «прямая речь всех основных персонажей поэмы (занимающая примерно 60% текста), как показывает сопоставление с соответствующими фрагментами «Меры за мерой», представляет собой не пушкинскую вольную переделку, а выборочный перевод Шекспира. Из 280 стихов с прямой речью не имеют соответствия в первоисточнике лишь 4 стиха в первом монологе Анджело, а также 13 — в заключительной части поэмы, которая, как неоднократно отмечалось ранее, по смыслу отклоняется от финала комедии и выводит на первый план мотив милосердия» (Долинин 2001, 47—48).

Пушкин сокращает у Шекспира то, что кажется ему необязательным для развития сюжета, он пересказывает объемные перипетии сюжета и запутанную риторику диалогов и монологов, в которых он берет самые интересные и выразительные фразы и переводит их поэтически совершенно и достаточно точно: «Но всем положениям, всему укладу и развитию действий он придает афористичность библейского сказания. Сама концентрированность придает действию исключительную драматическую напряженность» (Нусинов 1941, 367).

А.А. Долинин обнаруживает сходство методики пушкинских переводов «Меры за меру» Шекспира и «Города чумы» Вильсона. Исследователь отмечает, что в «Пире во время чумы» Пушкин «систематически сокращает и упрощает диалоги и монологи, пропуская не только отдельные слова и синтагмы, но и целые фразы и некоторые реплики. Однако, если в случае с «Городом чумы» Вильсона он избавлялся от нелепостей и излишеств дурного романтического стиля — от пышных перифрастических оборотов, излишне цветистых или, наоборот, стертых эпитетов, тавтологий, банальных олицетворений, неуклюжих абстрактных метафор и сравнений, то подобная «редакторская правка» «Меры за меру» не могла не затронуть самые основы шекспировского поэтического языка» Долинин 2001, 48). Нельзя не согласиться с этой характеристикой переводческой манеры Пушкина в поэме «Анджело», тем более что она соответствует сложившейся точке зрения на эту проблему в работах пушкинистов, которые в один голос отмечали свойственные переводам русского поэта лаконизм, экономию выразительных средств языка, избирательность в отборе материала для решения творческих задач.

Таким образом, можно сказать, что текст поэмы Пушкина почти целиком состоит из слов, взятых из шекспировского оригинала, что является признаком вольного перевода. Несмотря на это, поэма — оригинальное произведение Пушкина.

Примечания

1. У Шекспира герцог и Клавдио говорят, что закон бездействовал девятнадцать лет (по другим изданиям четырнадцать лет), соответственно и переводчики «Меры за меру» на русский язык называют разные сроки, не всегда соблюдая варианты хронологии оригинала: у Т. Щепкиной-Куперник «пятнадцать лет», у Ф. Миллера «восемнадцать», у М.А. Зенкевича «лет четырнадцать», у О. Сороки «полтора десятка».

2. В вариантах беловой рукописи (стихи 58—59) отражена пушкинская интерпретация шекспировского мотива «розг»: «Как розги в страх <детей> <?> повеш<енные> в школе / Не долго станут их бояться шалуны» (V, 426).

3. Здесь и далее жирный шрифт в текста Шекспира и переводе Пушкина наш. — Н.З.

4. В беловой рукописи у Пушкина было: «Как дряхлый лев (курсив мой — Н.З.) уже к ловитве неспособный», что соответствовало шекспировскому оригинальному образу «an o'ergrown lion». См.: (V, 425).

5. В беловой рукописи у Пушкина вариант: «Кто преступленье сам потворством ободрял» (V, 425).

6. Ср. зачеркнутые варианты беловой рукописи:

а. За нравы строгие прославленный везде
Всегда бледнеющий в ученьи и посте

б. Всегда бледнеющий в ученьи и посте
За нравы строгие прославленный везде
(V, 425).

7. Ср. зачеркнутые варианты беловой рукописи:

а. Ни с кем не связанный и вовсе не любезный
С нахмуренным челом и с волею железной

б. Не связанный ни с кем, ни мало нелюбезный
С нахмуренным челом и с волею железной

в. Стеснивший весь себя оградою законной
С нахмуренным челом и волей непреклонной
(V, 425—426).

8. В позднейших исправлениях первой беловой редакции черновой набросок этих стихов отражает большую близость к шекспировскому оригиналу в переводе «use and liberty» как «обычая и свободы», замененного поэтом позже на «зло»:

«Пора нам обуздать обычай и свободу <?>
<Преобратилися> они уж в права
[И шмыгают кругом Закона] <смех народу>,
Как мыши по хребту разлегшегося льва»
(V, 434—435).

Столь близкое соответствие многих мест поэмы Пушкина оригиналу Шекспира и их последующее исправление в попытке отстраниться от буквализма перевода могут свидетельствовать в пользу предположения, высказанного Д.В. Якубовичем о том, что более полный перевод «Меры за меру» предшествовал написанию «Анджело». (Якубович 1936, 147—148).

9. Так, например, еще И.М. Нусинов отметил, что Пушкин сокращает сцену, предшествующую встрече Луцио и Изабеллы. В этой сцене Францизска «рассказывает Изабелле вещи, которые ей, вероятно, должны быть известны из ее общения с монастырским миром. Пушкин как бы исходит из того, что монастырский устав известен не только Изабелле, но и Луцио и читателю, поэтому он ограничивается указанием, что навстречу Луцио вышла, «перебирая четки, полузатворница», которой, по ее положению, можно вступить в разговор с мужчиной» (См.: Нусинов 1941, 363).

10. Среди переводов комедии «Мера за меру», выполненных разными авторами, нет более или менее адекватного, поэтому здесь и далее я привожу наиболее близкий, на мой взгляд, к шекспировскому оригиналу вариант из переводов М.А. Зенкевича, Т. Щепкиной-Куперник, О. Сороки.

11. В беловой рукописи вариант: «Полу-отшельница. Кого угодно вам?» (V, 427).

12. В переводе Т. Щепкина-Куперник этот фрагмент выглядит так:

Привет вам, дева! Если только, впрочем,
Вы — дева (как легко предположить
По этим розам на щеках). Скажите,
Нельзя ли повидать мне Изабеллу?
Она в монастыре на послушанье,
Несчастный Клавдио — ей брат.
(Щ.-К., 174—175)

13. В беловой рукописи вариант: «Что бедный Клавдио ее несчастный брат...» (V, 427).

14. М.А. Зенкевич переводит этот фрагмент так:

Несчастный! Почему — спросить позвольте?
Тем более, когда вам сообщу —
Я Изабелла и его сестра.
(М.З., 369)

15. Т. Щепкиной-Куперник:

Прекрасная и кроткая, ваш брат
Вам шлет привет. Но я хочу быть краток:
Ваш брат в тюрьме.
(Щ.-К., 175)

16. Ср. перевод М.А. Зенкевича: «За то, за что — будь я его судья — Он получил бы только благодарность: Своей подруге сделал он ребенка» (М.З., 369).

17. У Шекспира тайна забав влюбленных раскрылась, когда они стали слишком явно проявляться у невесты («The stealth of our most mutual entertainment / With character too gross is writ on Juliet» (Act I, Scene II)), тогда как у Пушкина: «Младых любовников свидетели застали, / Ославили в суде взаимный их позор, / И юноше прочли законный приговор».

18. В переводе Т. Щепкиной-Куперник слова Луцио звучат так:

И нет надежды, если не удастся
Вам Анджело смягчить мольбою нежной.
Вот сущность порученья, что просил
Ваш бедный брат меня вам передать.
(Щ.-К., 177)

19. Т. Щепкина-Куперник:

Изабелла

Он хочет жизнь его отнять?

Луцио

Его
Приговорил он к смерти, и тюремщик
Уж получил приказ его казнить.
(Щ.-К., 177)

20. Т. Щепкина-Куперник:

Изабелла

О! Чем же я, несчастная, могу
Помочь?

Луцио

Вы попытайте ваши силы.

Изабелла

Увы! Какие силы? Сомневаюсь...
(Щ.-К., 177)

21. В беловой рукописи вариант: «Когда б от слов моих успеха я» (V, 427).

22. Т. Щепкина-Куперник:

Луцио

Сомнения — предатели: они
Проигрывать нас часто заставляют
Там, где могли б мы выиграть, мешая
Нам попытаться. К Анджело ступайте!
Пусть он узнает: там, где просят девы,
Дают мужчины щедро, точно боги.
А если уж, склонив колени, девы
Начнут рыдать, — о, их мольбы тогда
Свершаются, как собственная воля.
(Щ.-К., 177)

23. В беловой рукописи вариант: «И верное добро [творить] достать не допущают» (V, 427).

24. В беловой рукописи вариант: «С учтивым Луцио [в палаты] к вельможе поспешила» (V, 427).

25. Т. Щепкина-Куперник:

Не отступайтесь так!
К нему! Просите, киньтесь на колени.
Хватайте за полы его, молите!
Вы слишком холодны! Просить так вяло
Нельзя ведь и булавки. Попытайтесь!
(Щ.-К., 193)

26. В беловой рукописи вариант:

а. Хватайтеся за плащ рыдайте; просьбы, пени
Употребляйте все. Вы слишком холодны
Ну точно речь идет меж вами про иголку
Не отставайте же — ну! ну!

б. Хватайтеся за плащ рыдайте; просьбы, пени
Все средства вашего искусства вы должны
Теперь употребить. Вы слишком холодны
Конечно: если так не будет верно толку
Как будто речь идет меж вами про иголку
Не отставайте же ну! <ну!>
(V, 427—428).

27. Ср. у Шекспира:

Isabella

Must he needs die?

Angelo

Maiden, no remedy.

Isabella

Yes; I do think that you might pardon him,
And neither heaven nor man grieve at the mercy.

Angelo

I will not do't.

Isabella

But can you, if you would?

Angelo

Look, what I will not, that I cannot do.

Isabella

But might you do't, and do the world no wrong,
If so your heart were touch'd with that remorse
As mine is to him?

Angelo

He's sentenced; 'tis too late.

28. В переводе Т. Щепкиной-Куперник этот монолог звучит так:

Поверьте мне: все украшенье власти
Корты, меч наместника, и жезл
Вождя, и тога судии — ничто
Не может озарить таким сияньем,
Как милость. Если бы на вашем месте
Был брат, а вы на месте брата были, —
И вы могли бы пасть, как он; но он,
Он не был бы так строг, как вы.
(Щ.-К., 194)

29. В беловой рукописи вариант:

а. Ни полководца жезл — [все] символы все сии

б. Ни полководца жезл — [все торжества — сии] ни
(V, 428).

30. Ср. с отрывком черновика поэмы:

О верь мне, молвила, ни царская корона
Ни принадлежности торжественного трона
Ни меч наместника ни бархат судии
Ни булава вождя, все утвари сии
Земных властителей ничто не украшает
Как милосердие — оно их возвышает —
Когда б во власть твою мой брат был облечен
А ты был Клавдио — ты мог бы пасть как он.
(V, 422).

31. Ср., например, перевод Т. Щепкиной-Куперник, который неадекватен оригиналу из-за восклицательной интонации, — ее Анджело негодует: «Довольно!» (Щ.-К., 194).

32. В беловой рукописи вариант: «Как свет увидевший младенец» (V, 428).

33. Это слово заимствует Изабелла из отговорки Анджело:

Maiden, no remedy.

34. Шекспировская Изабелла призывает Анджело судить сердцем в самом начале их спора:

But might you do't, and do the world no wrong,
If so your heart were touch'd with that remorse
As mine is to him?

35. Ср. перевод Т. Щепкиной-Куперник:

Покоритесь,
Прекрасная девица: ведь ваш брат
Не мною, а законом осужден.
Будь он родным мне братом или сыном,
С ним было б то же: завтра он умрет.
(Щ.-К., 195)

36. Ср. отрывок из черновика поэмы: «Ей Анджело в ответ — довольна будь — не нами / Законом осужден твой <брат>» (V, 423).

37.

Как? Завтра? О, как скоро! Пощадите!
О, пощадите! Не готов он к смерти.
Ведь и цыплят на кухне мы не бьем
До времени. Так неужели небу
Служить мы будем с меньшею заботой,
Чем собственной утробе? Добрый граф,
Мой добрый граф, подумайте: ну кто же,
Кто умирал за это преступленье?
А многие грешили так.
(Щ.-К., 195)

38. В прижизненных изданиях вместо этих стихов:

«Он не готов еще... подумай, в самом деле»... (См.: Пушкин 1834, 57; Пушкин 1835, 195).

39. Ср. с вариантом беловой рукописи:

«Он не готов еще, казнить его не можно...
Спаси, спаси его. Мы даже и цыплят
Не бьем до времени. Так скоро не казнят
Ужели господу пошлем неосторожно
Мы жертву наскоро»
(V, 428).

40. Т. Щепкина-Куперник в работе над переводом, очевидно, пользовалась поэмой «Анджело» как образцом поэтического совершенства. Именно этим можно объяснить ее частые совпадения с Пушкиным в подборе русских эквивалентов, которые разнятся у других переводчиков «Меры за меру». Так, например, позаимствована фраза Пушкина: «Карая одного, спасаю многих я»:

Я милостив, являя правосудье:
Жалею даже тех, кого не знаю,
Которым я потворством повредил бы;
Спасаю многих, одного карая.
Я прав пред тем, кто за один свой грех
Ответит — он не совершит другого.
Довольно. Он умрет. Покорны будьте.
(Щ.-К., 196)

41. Напомним, что реплики Анджело и Луцио остаются вне пушкинского текста.

42. М.А. Зенкевич:

Не полноценной золотой монетой,
Не драгоценностями, чья цена
От прихоти зависит, но молитвой,
Летящей к небу пред восходом солнца,
Молитвой целомудренной и чистой
Невинных дев, чьи помыслы чужды
Всему мирскому.
(М.З., 392)

43. в беловой рукописи варианты: «Молитвами любви, [смиренья] смиренных слез и мира / Молитвами святых, уединенных дев» (V, 428).

44. Dream on — «allow myself to fantasise about» (Shakespeare 1994, 78), т. е. фантазировать, мечтать, грезить, — Пушкин замещает русским «грустить».

45. Cunning — прил. хитрый, коварный, лукавый. Enemy — сущ. враг, враже — библ. Дьявол (Сатана). В своем переводе поэт снимает прилагательное «лукавый» из словосочетания «cunning enemy». В беловой рукописи «enemy» переводится Пушкиным как «враг» («Захочет враг, тогда приманкою святою»), но впоследствии поэт заменяет его существительным «бес». В переводах М.А. Зенкевича — «лукавый враг» (М.З., 393), О. Сороки — «сатана коварен» (О.С., 298). Т. Щепкина-Куперник заимствует у Пушкина слово бес — «хитрый бес» (Щ.-К., 199).

46. Strumpet — синоним seductress, wanton — соблазнительница, распутница. Эго слово Пушкин замещает оборотом «нескромной красотой».

47.
Что со мной?
Ужели я люблю, что так хочу
Опять ее услышать? Так хочу
Налюбоваться вновь ее глазами?
О чем мечтаю я? О, хитрый бес!
Святого ловишь ты, надев святую
Приманку на крючок. Но нет соблазна
Опаснее того, что нас ведет
На путь греха, пленив нас чистотою...
Распутнице еще не удавалось
Ни чарами природы, ни искусства
Хотя б немного взволновать мне кровь,
Но побежден я девушкой невинной.
А раньше над любовью я смеялся
И глупости влюбленных удивлялся!
(Уходит.)
(Щ.-К., 199—200)

48. В беловой рукописи вариант: «Усталых вежд его. Что ж это? думал он» (V, 428).

49. В оригинале Шекспира выражения «девичья прелесть» нет.

50. В беловой рукописи вариант: «Девичьей красотой? по ней грустит умильно» (V, 429).

51. в беловой рукописи вариант: «Я не быт отроду в соблазны вовлечен» (V, 429).

52. «Pray and think» Пушкин меняет местами, но, как и в оригинале, он дважды повторяет их.

53. Воображение Анджело у Шекспира приковано к Изабелле: «Whilst my invention... Anchors on Isabel», герой Пушкина «волей и мечтами / Стремится к ней одной».

54. Evil — зло, порок, библ. грех.

55.

Хочу ль молиться или размышлять,
Молитвы, мысли — все идет вразброд...
Слова пустые небу говорю:
Не слыша их, мое воображенье
На якоре у Изабелы стало...
И я жую, как жвачку, имя божье,
А в сердце — ядовитый грех желаний...
Наука государственного дела
Сухой и скучной стала мне, подобно
Полезной, но давно прочтенной книге.
И всю мою прославленную важность,
Которой я горжусь, — не при других
Будь сказано, — я выгодно сменял бы
На перышко, которым на свободе
Играет ветер...
(Щ.-К., 202—203)

56. Про унынье у Шекспира нет ничего.

57. В прижизненных изданиях: «Устами праздными вращал он имя Бога»... (См.: Пушкин 1834, 60; Пушкин 1835, 200).

58. В беловой рукописи вариант: «Устами праздными жует он имя бога / А в сердце зло гниет. Душевная тревога» (V, 429).

59. «Душевная тревога / Его осилила» — оригинальные слова Пушкина, нагнетающие отчаянное состояние Анджело и рисующие его психологический портрет.

60. «как от ига» — еще одно пушкинское привнесение в «шекспировский текст».

61. «Которой весь народ бессмысленно дивился» — еще одна оригинальная фраза, которая привнесена Пушкиным.

62. Пушкин добавляет два стиха пересказа, опуская при этом окончание монолога Анджелло:

Шекспир:

О place! О form!
How often dost thou with thy case, thy habit,
Wrench awe from fools, and tie the wiser souls
To thy false seeming! Blood, thou art blood:
Let's write good angel on the devil's horn,
'Tis not the devil's crest
(II, 2)

Т. Щепкиной-Куперник:

О почет! О внешность!
Как часто ты своею оболочкой
Не только на глупцов наводишь страх,
Но мудрых ложным блеском увлекаешь!
Страсть остается страстью. Пусть напишут
У черта на рогах: «Вот добрый ангел», —
То будет ложный герб.
(Щ.-К., 203)

63. В беловой рукописи вариант: «Андж. Что, друг мой?...». (V, 429).

64. У Т. Щепкиной-Куперник: «Решенье ваше я пришла узнать». (Щ.-К., 204).

65. Т. Щепкина-Куперник:

Приятней было б мне, когда его
Уже вы знали бы. Ваш брат умрет.
(Щ.-К., 204).

66. Пушкинскую Изабелу гораздо больше интересует другой вопрос:

Почему же
Простить нельзя его?

67. У Т. Щепкиной-Куперник:

«Так судят в небесах — не на земле». (Щ.-К., 204)

68. М.А. Зенкевич:

Вот как? Тогда на слове вас ловлю.
Что предпочли бы вы, — чтоб по суду
Казнили брата, иль его спасти,
Отдавши плоть свою для скверны сладкой,
Как та, с которой он грешил?
(М.З., 399)

69. В беловой рукописи варианты:

а. Иль Клавдио [предать] отдать закону на убой.

б. Оставить [влечь его] брата влечь ко плахе роковой

в. Как в тексте.

г. Оставить влечь его ко плахе на убой
(V, 429).

70. В беловой рукописи Пушкина: «Иль брата искупить пожертвовав собой» (V, 429).

71. В беловой рукописи вариант: «И плоть предать греху» (V, 429).

72. Слово «закон» Шекспир и Щепкина-Куперник пишут с маленькой буквы, тогда как Пушкин пишет с большой «Закон» (как и факультативно в переводе и в поэме другие понятия: Милость, Милосердие, Суд Распятие, Ангел, Демон, Палладии, Наместник, Судия, Кесарь, Царская корона, Властитель и т.п.), что, конечно же, не случайно и имеет свое художественное значение.

73. Изабелла у Т. Щепкиной-Куперник более близка к оригиналу:

Поверьте!
Скорее жизнь свою отдам, чем душу.
(Щ.-К., 205)

74. Ср.: Т. Щепкина-Куперник:

При чем душа тут?
Вынужденный грех
Сочтется — не причтется.
(Щ.-К., 205)

75. В беловой рукописи вариант: «Из. Спаси его: готова / Я богу отвечать; греха тут никакого / И нет. Спаси ты брата моего!» (V, 429).

76. В беловой рукописи вариант: «Ты или слов моих совсем не понимаешь» (V, 429).

77. Полный текст этого эпизода так выглядит у Шекспира и в переводе Т. Щепкиной-Куперник:

Ang.

Nay, but hear me:
Your sense pursues not mine: either you are ignorant,
Or seem so craftily; and that's not good.

Isab.

Let me be ignorant, and in nothing good.
But graciously to know I am no better.

Ang.

Thus wisdom wishes to appear most bright
When it doth tax itself; as these black masks
Proclaim an enshield beauty ten times louder
Than beauty could, display'd. — But mark me;
To be received plain, I'll speak more gross:
Your brother is to die.

Анджело:

Но вы меня
He поняли. Что это? Простота Иль хитрое притворство? Это хуже.

Изабелла:

Пусть я проста, пусть я во всем плоха,
Но лишь бы помнить мне, что я не лучше!

Анджело:

Так ум лишь хочет ярче ослепить,
Когда себя скрывает. В черной маске
Сильней нас привлекает красота,
Чем без нее. Но... слушайте меня.
Чтоб быть ясней, заговорю я проще:
Ваш брат умрет.
(Щ.-К., 206)

78. В беловой рукописи вариант: «Анд. Казнь изрек ему решительно закон» (V, 429). Слово «Pain» (в значении «penalty» — наказание) Пушкин переводит сначала как «казнь», затем в печатных изданиях заменяет словом «смерть».

79. У Т. Щепкиной-Куперник:

Изабелла

Так.

Анджело

И грех его таков, что за него
Закон карает только смертью.

Изабелла

Знаю.

Анджело

Допустим, способ есть его спасти.
(Под этим я не мог бы подписаться,
Но предположим!) Вы — его сестра.
И кто-то к вам желаньем воспылал,
Кто б мог... своим влияньем на судей,
Своей ли властью... Клавдио спасти
От кары всемогущего закона,
И в мире не было б другого средства
Спасти его, как только лишь отдать
Сокровище девичьей красоты,
Чтоб выкупить его, иначе смерть...
Как поступили б вы?
(Щ.-К., 206)

Ср. пушкинское: «К тебе желаньем был преступным воспален» и перевод Т. Щепкиной-Куперник: «И кто-то к вам желаньем воспылал» с шекспировской фразой: «Finding yourself desir'd of such a person».

80. В беловой рукописи варианты:

а. Положим, вот оно: чтоб ты, сестра его
[Т <ебе><?>] [Е<му><?>] Оковы отмыкать, мягчить закон ужасный
К тебе желаньем был [поз<орным>] преступным воспален
Во власть его далась и брата горький плен
И казнь его своим бы телом искупила

б. Положим, вот оно: чтоб ты, сестра его
Узнав, что друг судьи, иль сам по сану властный
Оковы отмыкать, мягчить закон ужасный
К тебе желаньем был преступным воспален
Пришла бы ты к нему и брата б горький плен
И казнь его своим [паденьем] бесчестьем искупила.

в. Положим, тот кто б мог один спасти его
Наперсник суд<ии>, иль сам по сану властный
Законы разрешать, мягчить их смысл ужасный
К тебе желаньем был преступным воспален
И [требовать] требовал чтоб ты казнь брата [искупила]
Узнав, что друг судьи, иль сам по сану властный
(V, 430).

81. В переводе М.А. Зенкевича:

Для брата столько же, как для себя:
Когда б мне смертный приговор грозил,
Рубцы бичей надевши, как рубины,
Пред смертью б я разделась, как пред сном
Долгожеланным, но не предала б
Позору тело.
(М.З., 401)

Ср. с переводом Щепкиной-Куперник, которая явно находилась под влиянием Пушкина и использовала его оригинальный образ — «гроб»:

О... как для брата, так и для себя:
Будь даже я сама под страхом смерти,
Рубцы бичей носила б, как рубины,
С восторгом в гроб легла бы, как в постель,
Чем тело дать свое на поруганье!
(Щ.-К., 206—207; курсив мой. — Н.З.)

82. В беловой рукописи варианты:

а. Как яхонты носить рубцы т<воих бичей>

б. Смеясь как яхонты носить рубцы бичей <?>
(V, 430).

83. В беловой рукописи варианты:

а. Стих начат: И бро<ситься><?>

б. И лечь самой во гроб с весельем как на ложе
(V, 430).

84. Щепкина-Куперник эту реплику Анджело перевела точнее:

Тогда... ваш брат умрет.

(Щ.-К., 207)

85. Т. Щепкина-Куперник переводила под явным влиянием Пушкина:

И легче этот путь!
Пусть лучше здесь умрет несчастный брат,
Чем чтоб сестра, спасая жизнь его,
Сама бы умерла для вечной жизни.
(Щ.-К., 207)

Ср. с переводом М.А. Зенкевича:

Один лишь выход:
Пусть лучше брат единый раз умрет,
Чем чтоб сестра, освободив его,
Навеки умерла.
(М.З., 401)

86. в беловой рукописи вариант: «Он смертью лучший путь конечно изберет —» (V, 430).

87. В беловой рукописи варианты:

а. Бесчестием сестры брат душу не спасет

б. Бесчестием сестры брат жизни не спасет
(V, 430).

88. В беловой рукописи вариант: «Раз лучше он умри чем гибнуть мне навечно» (V, 430).

89. Ср.:

Так чем же вы добрей того закона,
Что так хулите вы?
(Щ.-К., 207)

90. Ср.:

Вот как? И, однако,
Давно ли упрекали вы закон
В жестокости и братняя вина
Казалась шуткой вам — не преступленьем?
(Щ.-К., 207)

91. Т. Щепкина-Куперник перевела это место так:

Бесчестная, позорящая сделка
Свободной просьбе — не сродни.
Равнять нельзя с законным милосердьем
Позорный выкуп!
(Щ.-К., 207)

92. В беловой рукописи варианты:

а. Прости, прости меня — смущенною душой
Тоща лукавила невольно пред тобой

б. Прости, прости меня — невольно я душой
Тоща лукавила, в смущеньи пред тобой
(V, 430).

93.

Иначе — пусть умрет
Мой брат, раз только он один на свете
Виновен в общей слабости людской!
(Щ.-К., 207)

94.

Граф, у меня один язык: молю вас,
И вы со мной, как прежде, говорите!
(Щ.-К., 208)

95. Я просто вам скажу: я вас люблю. (Щ.-К., 208)

96. В беловой рукописи вариант: «Анд. Пойми: люблю тебя» (V, 430).

97.

Мой брат любил Джульетту. Вы сказали,
Что он умрет за это.
(Щ.-К., 208)

98. В беловой рукописи варианты:

а. Джюльету Клавдио любил, и брат несчастный...

б. Джюльету Клавдио любил, и что ж несчастный...
(V, 431).

99. Он не умрет, коль ты меня полюбишь! (Щ.-К., 208)

100.

О, поняла я: ваша добродетель
Имеет право притворяться худшей,
Чем есть, чтоб испытать других.
(Щ.-К., 208)

101. В беловой рукописи вариант: «Испытывать себя ты хочешь....» (V, 431).

102.

Верь, честью
Клянусь тебе, я правду говорю!
(Щ.-К., 209)

103.

О правда гнусная! О лицемерье!
Но обличу тебя я — берегись!
А! Подпиши помилованье брату —
Или кричать я буду на весь мир,
Что ты за человек!
(Щ.-К., 209)

104. В беловой рукописи вариант: «Сейчас мне братнину свободу подпиши» (V, 431).

105.

А кто тебе поверит, Изабелла?
Ведь все — и незапятнанное имя,
И строгость жизни всей, и отрицанье
Своей вины, и сан мой в государстве
Так перевесят ваши обвиненья,
Что вы задохнитесь в своих словах,
Как в смраде клеветы. Теперь я начал
И со своих страстей узду снимаю.
Отдайся вожделенью моему.
Прочь сдержанность, долой стыда румянец,
Гонящий то, чего сама ты хочешь...
Спаси жизнь брата! Красоту свою
Отдай на волю мне. Иначе он
Не просто кончит жизнь на плахе,
Но в страшных пытках будет умирать
Из-за упрямства твоего. Ответ
Ты дашь мне завтра. Иль, клянусь я страстью,
Во мне кипящей, я сумею стать
Тираном! Говори все, что захочешь,
Но ложь моя — знай это наперед —
Над правдою твоею верх возьмет.
(Уходит.)
(Щ.-К., 209)

106. В беловой рукописи вариант: «Молва народная, мой сан, вся жизнь моя» (V, 431).

107. В беловой рукописи вариант: «Брось эти глупости, напрасную стыдливость» (V, 431).

108. В беловой рукописи варианты:

а. И краску робкую — и брата от мученья
От смерти искупи покорностью своей
Иль страшным для тебя гонителем я буду

б. И краску робкую — и брата от мученья
И смерти искупи покорностью своей

в. И краску робкую, — а брата от мученья
И смерти не спасешь; покорностью своей

г. И краску робкую — от смерти и мученья
Ты брата не спасешь; покорностью одной Ты искупи его
(V, 431).

109. В беловой рукописи вариант: «Что хочешь говори, не содрогнуся я»
(V, 431).

110. Изабелла появляется с фразой: What, ho! Peace here; grace and good company! — Откройте мне, кто здесь! / Да будут с вами мир и благодать! (Щ.-К., 212)

111.

В несчастий другого нет лекарства —
Одна надежда.
Надеюсь жить и умереть готов.
(Щ.-К., 211)

112.

Благодарю смиренно. Я все понял...
В стремленье к смерти нахожу я жизнь,
Ища же смерти — жизнь обрящу. Пусть же
Приходит смерть!
(Щ.-К., 212)

113. Ну что, сестра? Какое утешенье? (Щ.-К., 213)

114.

Как всякое, приятное для нас.
Все хорошо, о да, все хорошо.
У Анджело есть в небесах дела —
Тебя туда он спешно посылает,
Чтоб ты его послом навек остался.
Так приготовься же возможно лучше —
Назавтра в путь.
(Щ.-К., 213)

115.

Клавдио

Ужели средства нет?
<...>

Изабелла

Да, брат, ты мог бы жить!
В судье проснулась дьявольская жалость.
Моли его. Он жизнь твою спасет,
Но скованным останешься до смерти.
(Щ.-К., 214)

116. У Щепкина-Куперник:

Есть лишь одно: чтоб голову спасти,
То сердце надвое разбить. (Щ.-К., 214)

117.

Клавдио

Так есть?
<...>

Изабелла

Да, тюрьма
Пожизненно: такое заточенье,
Что, если б даже ты владел всем миром,
Ты был бы связанным.
(Щ.-К., 214)

118. В беловой рукописи вариант: «Тебе дарует жизнь за [цепи] вековечны» (V, 431).

119. Тюрьма пожизненная? (Щ.-К., 214)

120. Но как же так? (Щ.-К., 214)

121.

О, я боюсь тебя. Я трепету.
Чтоб, суетную жизнь свою спасая,
Шесть-семь коротких зим не предпочел
Ты вечной мести. Ты боишься смерти?
Но ужас смерти — в страхе перед смертью.
Ничтожный жук, раздавленный ногой,
Такое же страданье ощущает,
Как с жизнью расстающийся гигант!
(Щ.-К., 214)

122. В беловой рукописи вариант: «Что чувство смерти—миг—и страшно ли терпеть» (V, 432).

123. В беловой рукописи вариант: «Что терпит богатырь» (V, 432).

124.

К чему меня стыдить? Иль полагаешь,
Что мужество я только почерпну
У девушки — у нежного цветка?
Верь, если суждено мне умереть,
То смерть я встречу, как мою невесту,
И радостно приму ее в объятья!
(Щ.-К., 215)

125. В беловой рукописи вариант: «Поверь безропотно от жизни отрешусь» (V, 432).

126. В беловой рукописи вариант: «Как деву красную, как милую мою» (V, 432).

127.

Вот это говорит мой брат! Отец мой
Из гроба говорит! Да! Ты умрешь:
Ты слишком благороден, чтобы жизнь
Купить такою низкою ценою.
Святоша гнусный, кто суровым видом
И мудрой речью юность леденит
И убивает на лету безумство,
Как сокол — птицу. Это сущий дьявол!
Когда бы выкачали из него
Всю грязь, остался б, верно, пруд бездонный,
Как самый ад!
(Щ.-К., 215)

128. В беловой рукописи вариант: «Тот строгий судия, святоша тот жестокой» (V, 432).

129. В беловой рукописи варианты:

а. Стих начат: Чей ястребиный взор на всех

б. Чьи взоры важные во всех родят боязнь
(V, 433).

130. В беловой рукописи вариант: «Чья избранная речь шлет юношей на казнь» (V, 432).

131. В беловой рукописи вариант: «Его в свою броню, погибший человек!...» (V, 432).

132. В беловой рукописи варианты:

а. Вообрази, когда б его желанье

б. Знай: если б я его преступное желанье
(V, 432)

133. В беловой рукописи вариант: «Хотела утолить, тогда бы мог ты жить» (V, 432).

134. В беловой рукописи вариант: «Стих начат: — Возможно ль» (V, 432). Этот вариант ближе к шекспировскому оригиналу, чем тот, который Пушкин выбрал в окончательном тексте поэмы.

135. В беловой рукописи вариант: «В сегодняшнюю ночь должна я поспешить» (V, 432).

136. Ты этого не сделаешь! (Щ.-К., 215)

137. Pin — сущ. булавка, шпилька. Пушкин перевел это слово как иголку.

138. Благодарю, любимая сестра! (Щ.-К., 216)

139. Готовься, Клавдио, завтра умереть. (Щ.-К., 216)

140.

Да, так и в нем есть страсти: из-за них
Готов он дать пощечину закону,
Который только что хотел ввести?
Так грех мой уж не грех, а если грех,
То наименьший из семи грехов!
(Щ.-К., 216)

141.

Когда бы этот грех был самым тяжким,
То неужели он в мудрости своей
Пошел бы из-за прихоти мгновенной
На ужас вечной кары? О сестра!
(Щ.-К., 216)

142. В беловой рукописи вариант: «Бог верно не казнит. Для одного мгновенья» (V, 432).

143.

Но умереть... уйти — куда, не знаешь...
Лежать и гнить в недвижности холодной...
Чтоб то, что было теплым и живым,
Вдруг превратилось в ком сырой земли...
Чтоб радостями жившая душа
Вдруг погрузилась в огненные волны,
Иль утонула в ужасе бескрайнем
Непроходимых льдов, или попала
В поток незримых вихрей и носилась,
Гонимая жестокой силой, вкруг
Земного шара и страдала хуже,
Чем даже худшие из тех, чьи муки
Едва себе вообразить мы можем?
О, это слишком страшно!..
И самая мучительная жизнь:
Все — старость, нищета, тюрьма, болезнь,
Гнетущая природу, будут раем
В сравненье с тем, что боимся в смерти.
(Щ.-К., 216—217)

144. В беловой рукописи вариант: «Носиться в пустоте, в пространстве бесконечном..» (V, 432).

145. В беловой рукописи вариант: «Стих начат: И хуже этого...» (V, 432). Ср.: «or to be worse than worst».

146. В прижизненных изданиях вместо этих стихов второй части были четыре строчки точек. — См.: Пушкин 1834, 72; Пушкин 1835, 211. В связи с этим любопытно свидетельство А.В. Никитенко, который записал 11 апреля 1834 года в своем дневнике: «Между тем к нему дошел его «Анджело» с несколькими, урезанными министром стихами. Он взбесился: Смирдин платит ему за каждый стих по червонцу, следовательно, Пушкин теряет здесь несколько десятков рублей. Он потребовал, чтобы на место исключенных стихов были поставлены точки, с тем, однако ж, чтобы Смирдин все-таки заплатил ему деньги и за точки!» (Пушкин 1998. Т. 2, 280).

147. Ср.: «Быть заволоченным средь ветров незримых / И в буйстве их носиться все вокруг / Земли висящей» (М.З., 410).

148. Еще Ю.Д. Левин указал на сходство пушкинских строк монолога Клавдио:

...земная жизнь в болезни, в нищете,
В печалях, в старости, в неволе... будет раем
В сравненье с тем, чего за гробом ожидаем,»
с шекспировским оригиналом:

The weariest and most loathed worldly life
That age, ache, penury and imprisonment
Can lay on nature is a paradise
To what we fear of death
(1863: III, 1127—130).

Ю.Д. Левин также отметил, что долгий утешительный монолог Герцога-монаха о бренности земного бытия, в котором слышны отголоски «стоицизма Сенеки и скептицизма Монтеня, Пушкин резюмирует в четырех иронических строках, показывающих, что ему чуждо такое мировосприятие.

Старик доказывал страдальцу молодому,
Что смерть и бытие равны одна другому,
Что здесь и там одна бессмертная душа
И что подлунный мир не стоит ни гроша.

Прослушав монолог, Клавдио у Шекспира примиряется со смертью и говорит: «Пусть она придет» («Let it come on», III, 1). Пушкин же показывает, что это мнимое примирение: в действительности все помыслы осужденного связаны с жизнью»:

С ним бедный Клавдио печально соглашался,
А в сердце милою Джюльетой занимался.

Ю.Д. Левин также указал на то, что такое серьезное смысловое отличие Пушкина от Шекспира «в этом месте поэмы заставило английского исследователя Г. Гиффорда предположить, что Пушкин не понял оригинала (Gifford 1947, 159). Но, — справедливо возражает исследователь, — конечно, причиной здесь было не непонимание, а иная авторская точка зрения» (Левин 1974, 83). А.А. Долинин забыл отметить этот факт.

149. О горе, горе! (Щ.-К., 217)

150.

Милая сестра!
Дай, дай мне жить!
Грех во спасенье брата
Природа не сочтет за преступленье,
А в добродетель обратит!
(Щ.-К., 217)

151. В беловой рукописи вариант: «Уж если будет грех спасти родного брата» (V, 432).

152.

О, зверь!
О, низкий трус, бесчестный, жалкий трус!
Моим грехом ты хочешь жизнь купить?
Не хуже ль это, чем кровосмешенье?
Жизнь сохранить свою ценой позора
Своей сестры? О, что должна я думать?
Иль мать моя была отцу неверной?
Не может же одной быть крови с ним
Такой презренный выродок! Так слушай:
Умри! Погибни! Знай, что, если б только
Мне наклониться стоило б, чтоб гибель
Твою предотвратить, — не наклонюсь!
Я тысячи молитв твердить готова,
Чтоб умер ты. Но чтоб спасти тебя —
Ни слова не скажу я!
(Щ.-К., 217)

153. В беловой рукописи вариант: «О тварь, бездушный трус от сестрина разврата / Ты жизни брату ждешь. Кровосмеситель! нет» (V, 433).

154. В беловой рукописи вариант: «Стих начат: Нет мать моя грешна» (V, 433).

155. В беловой рукописи вариант: «Коль [родила] зачала тебя — Умри. Когда бы я» (V, 433).

156. В беловой рукописи варианты:

а. Могла спасти тебя теперь единым

б. Спасти тебя могла я волею моею словом,
(V, 433).

157. В беловой рукописи вариант: «То все-таки свершилась казнь твоя» (V, 433).

158. В беловой рукописи вместо этих стихов есть еще одна попытка перевода Шекспира:

«Стыдись: испорчен ты душой / Не случаем; умри» (V, 433). Ср.: «O, fie, fie, fie! / Thy sin's not accidental, but a trade».

159. В беловой рукописи вариант: «Друзья, поверите ль чтоб грозное чело» (V, 433).

160. В беловой рукописи вариант: «Пугливой красоте понравиться могло? / И сердце женское навеки привязало?» (V, 433).

161. В беловой рукописи вместо этих стихов есть попытка перевода Шекспира: «В одном предместий печально изнывая» (V, 433).

162. В беловой рукописи вариант: «По указанию монаха к ней пошла» (V, 433).

163. Всего один раз Пушкин пишет имя героини «правильно»: Мариана, как должно было бы писать ее имя по правилам перевода (V, 128).

164.

Нет, он в насмешку вашим мужем стал!
Решил я вашу честь восстановить
И счел необходимым обвенчать вас,
Иначе то, что он вас опозорил,
Могло бы жизнь испортить вам в дальнейшем
И счастью помешать в союзе новом.
Его богатства все хоть по закону
Отходят к нам, но мы их отдаем
Как вдовью долю вам. Они вам купят
И лучшего супруга.
(Щ.-К., 273—274)

165. Плутарх 1963. Т. II, 456.

166. В беловой рукописи вариант: «И тихо плакала. С молит<вой>).

167. Ср. с фразой Изабеллы Шекспира: «Remember now my brother».

168.

С ним говорить вам не придется,
Лишь, расставаясь, шепотом скажите:
«Так помните о брате!»
(Щ.-К., 235)

169. В беловой рукописи вариант: «В болезни в ту же ночь умершего в тюрьме» (V, 433).

170. В беловой рукописи вариант: «Измучен совестью, предчувствием стесненный» (V, 433).

171. В беловой рукописи вариант: «Злодейство мрачное получит воздаянье» (V, 433).

172. В беловой рукописи вариант: «И юный Клавдио. Злодей увидя их» (V, 433).

173. В беловой рукописи варианты:

а. Возникла светлая. Что, Анджело, скажи

б. Возникла; Дук сказал: Что, Анджело, скажи
(V, 433).

174.

О добрый герцог!
Ужель в насмешку вы мне дали мужа?
(Щ.-К., 273)

175. В черновике поэмы: «Прости о государь — и ныне за меня» (V, 424).

Предыдущая страница

К оглавлению

Следующая страница