IV. Возрожденіе

Всматриваясь въ безконечное разнообразіе пунктовъ различія и контраста отличающихъ средніе вѣка, или, слѣдуя термину Гердера, среднее время (die mittleren Zeiten) отъ новѣйшихъ столѣтій, начинающихся Возрожденіемъ наукъ, можно думать, что масса этихъ отдѣльныхъ явленій не поддается сведенію къ опредѣленному принципу контраста. Тѣмъ не менѣе такой принципъ существуетъ. Пробужденіе историческаго сознанія вызываетъ начало, усиленіе и распространеніе развитія новыхъ воззрѣній на жизнь и на міръ.

Средніе вѣка это самое субъективное изъ всѣхъ временъ. И средневѣковой изслѣдователь обращаетъ свои взоры на прошлые времена и народы, но на все онъ смотритъ чрезъ очки, окрашенныя его временемъ. Мы знаемъ со времени Канта, что вполнѣ объективное познаніе для человѣка лежитъ вообще за предѣлами возможнаго. Даже самое строгое фактическое изслѣдованіе носитъ на себѣ субъективный недостатокъ своего времени и самого индивидума. Но мы всегда болѣе или менѣе и сознаемъ присутствіе этого неотвязчиваго элемента; тяжесть его дѣйствуетъ не всегда замедляющимъ образомъ; иногда напротивъ даже облегчающимъ. Эпоха возрожденія въ своихъ представленіяхъ прошлаго часто довольно рѣзко и некстати даетъ замѣчать этотъ субъективный моментъ; тѣмъ не менѣе и въ этомъ случаѣ она всецѣло отличается отъ средневѣковыхъ представленій. Среди тяжелой борьбы европейское человѣчество создало себѣ изъ угрожавшаго наступить, а отчасти и наступившаго хаоса, въ который впали старые порядки и формы, въ теченіе довольно долгаго переходнаго времени — новыя и прочныя Формы государства и религіи, общества и нравовъ. Память о постепенномъ возникновеніи этихъ формъ была быстро утрачена. Подобно тому какъ глазъ наблюдателя часто не могъ отличить въ укрѣпленіяхъ возвышавшихся повсюду замковъ созданнаго природой отъ возведеннаго искусствомъ и принималъ все за одно цѣлое, такъ и предъ духовными очами средневѣковаго человѣка исчезала и память и слѣды постепеннаго процесса искусственнаго созданія окружающаго политическаго и нравственнаго міра. Сколько бы съ разныхъ точекъ зрѣнія ни представляли средніе вѣка импонирующаго и достойнаго удивленія, въ одномъ отношеніи они все таки отличаются узкой ограниченностью. Тому, что возникло при совпаденіи извѣстнаго рода обстоятельствъ и что могло существовать только въ данное время, приписывали абсолютное значеніе и вѣрили въ абсолютность этого явленія во всѣ времена и у всѣхъ народовъ. Даже значительнѣйшіе умы среднихъ вѣковъ не могли достигнуть той широты и высоты мысли, чтобы допускать возможность существенныхъ измѣненій въ государствѣ, въ церкви и въ обществѣ до наступленія втораго пришествія. Вмѣстѣ съ тѣмъ они никакъ не могли помириться съ мыслью, что предшествующія поколѣнія людей налагали совершенно своеобразный отпечатокъ на свою культуру. За исключеніемъ идолослуженія, — продолжателями котораго безъ дальнихъ разсужденій считались поганые Сарацины, — жизнь Грековъ и Римлянъ казалась для средневѣковаго наблюдателя окрашенною современными ему тонами. Эта вѣра во всеобщность формъ своей жизни должна была еще усилиться съ тѣхъ поръ, какъ со времени крестовыхъ походовъ рыцарство вызвало подражаніе себѣ и у азіатскихъ враговъ и у испанскихъ мавровъ. Полученныя отъ арабовъ комментированныя сочиненія Аристотеля наводили на мысль о родственности духовнаго образованія у христіанъ и у арабовъ, и христіанскіе поэты говорили о Барухѣ Вавилонскомъ, какъ о сарацинскомъ папѣ. На этомъ видимомъ сходствѣ императоръ Фридрихъ II строилъ свои идеи, выходившія за предѣлы своего времени и религіи. Нѣмцы Вальтеръ фонъ-деръ-Фогельвейде и Вольфрамъ фонъ Эшенбахъ провозглашали терпимость, внося такимъ образомъ въ нашу поэзію общечеловѣческій идеалъ въ то время, когда французскій эпосъ признавалъ человѣческое достоинство за одними только христіанскими рыцарями. Впрочемъ и великій императоръ и оба его пѣвца являются въ этомъ отношеніи одиночными исключеніями. Фридрихъ II былъ, быть можетъ, первый человѣкъ, у котораго зародились идеи новѣйшихъ вѣковъ; но тогда еще не настало время для этихъ идей.

Изъ сознанія того, что прошлое создало совсѣмъ иныя формы жизни, чѣмъ тѣ, какія представляетъ настоящее, человѣкъ со времени Возрожденія и Реформаціи почерпаетъ увѣренность, что и будущее разовьетъ иные идеалы и соотвѣтствующія имъ формы, отличныя отъ настоящихъ. Ни одинъ человѣкъ не вѣритъ уже теперь въ вѣчное продолженіе современнаго положенія вещей. Отсюда возникаетъ для каждаго право и долгъ по мѣрѣ силъ своихъ принимать участіе въ работѣ надъ всеобщимъ развитіемъ. Въ средніе вѣка объ этомъ не могло быть и рѣчи. Церковь прочно установила неизмѣняемыя догмы и формы не только для религіознаго сознанія, но и государственныя и общественныя отношенія установлены были разъ навсегда сообразно волѣ Божіей. Попытки отступленій отъ этого порядка являлись возмущеніями противъ разъ навсегда выраженной воли Божіей. Какимъ путемъ шла міровая исторія и какъ она окончится, объ этомъ говорило видѣніе Даніила о міровыхъ монархіяхъ. Развитіе новыхъ силъ вовсе не существуетъ; событія по предопредѣленію разматываются какъ клубокъ нитокъ; здѣсь нѣтъ развитія въ собственномъ смыслѣ. О контрастахъ, среди которыхъ движется міровая исторія, и рѣчи нѣтъ; о перерывѣ времени нѣтъ и мысли. Здѣсь выступаетъ въ высшей степени удивительная замкнутость и цѣльность воззрѣній. Всемірная хроника и гимнъ епископу Ганнону представляютъ яркій примѣръ. Продолженіе Римской имперіи нѣмцами; преемство отъ апостоловъ до только что умершаго епископа представляются совершенно понятнымъ, не встрѣчающимъ никакихъ препятствій и нарушеній послѣдовательнымъ рядомъ явленій. Вмѣстѣ съ тѣмъ заботились о сохраненіи генеалогическихъ связей съ прошлымъ. Одинъ народъ происходилъ отъ Одиссея, другой отъ Антенора; Франки какъ и Британцы, отъ Троянцевъ. Далѣе настало время, когда народы, подобно древнимъ Аѳинянамъ, ставили себѣ въ особенную честь считать себя автохтонами. Шекспиръ въ этомъ отношеніи стоитъ еще на совершенно средневѣковой почвѣ, наряду съ учеными англійскими поэтами елисаветинскаго времени. Написалъ-ли онъ самъ или нѣтъ драму о Локринѣ, Брутовомъ сынѣ, старое сказаніе о Брутѣ полно для него исторической правды. Онъ нисколько не сомнѣвался въ происхожденіи Бриттовъ отъ Троянцевъ. Это заходитъ у него настолько далеко, что въ драматическомъ изображеніи Троянской войны онъ рѣшительно выражаетъ свое отвращеніе къ Грекамъ и держитъ сторону своихъ предковъ. Даже еще Мильтонъ, великій ученый, вѣрилъ въ Троянскую генеалогію Лира и Горбодука. Шекспиръ раздѣляетъ взгляды средневѣковые на исторію еще въ томъ отношеніи, что для него почти не существуетъ анахронизмовъ. Средніе вѣка переносили формы своей жизни на всѣ времена. Съ тою-же наивностью, какъ нѣкогда Генрихъ фонъ-Вельдеке, Шекспиръ говоритъ о рыцарѣ Энѣе и Гекторѣ, о турнирѣ греческихъ и троянскихъ рыцарей; о часахъ и барабанѣ въ «Юліи Цезарѣ», о пушкахъ въ «Гамлетѣ» и въ «Королѣ Іоаннѣ». Въ этомъ направленіи впрочемъ наивность Шекспира доводили дальше, чѣмъ какова она на дѣлѣ. За исключеніемъ «Троила и Крессиды», пьесы, созданной на основаніи средневѣковаго матеріала и получившей отъ этого матеріала и свой колоритъ, Шекспиръ умѣетъ вообще соблюдать различіе между древностью и послѣдующими періодами. Это умѣнье у него гораздо замѣтнѣе, чѣмъ напримѣръ у художниковъ Возрожденія, которые одѣвали въ современные имъ костюмы и средневѣковыхъ и библейскихъ лицъ, — или чѣмъ у французскихъ ложно-классиковъ, которые даже во времена Вольтера нисколько не стѣснялись облекать Цезаря и Агамемнона въ костюмы siècle de Louis XIV. Историческая поэзія въ смыслѣ В. Скотта, Флобера, Эберса, Дана и др. была такъ-же чужда для поэтическаго 16-го вѣка, какъ и реалистическія иллюстраціи библіи à la Густавъ Дорэ, исполненныя на основаніи изученія востока.

Шекспиръ, какъ драматургъ, не могъ остаться не затронутымъ того грандіозностью, которою во всякомъ случаѣ отличались взгляды средневѣковья на исторію. Старинная драма въ Англіи и развилась именно на этой почвѣ. Обширныя англійскія коллективныя мистеріи являются поэтическою иллюстраціей къ теософическимъ воззрѣніямъ среднихъ вѣковъ на исторію. Мы видимъ и въ другихъ странахъ попытки подобной драматической композиціи, хотя разумѣется въ меньшихъ размѣрахъ. Даже въ то время, когда идеи Возрожденія достигли уже всеобщаго значенія, Бартоломей Крюгеръ рѣшился въ своей мистеріи «О началѣ и концѣ міра» (1580 г.) драматизировать теософическое средневѣковое воззрѣніе на исторію, стоя на протестантской точкѣ зрѣнія. Но никогда и нигдѣ это ограниченное міросозерцаніе среднихъ вѣковъ не достигло болѣе рѣзкаго выраженія въ драмѣ, какъ именно въ англійскихъ коллективныхъ мистеріяхъ. Важнѣйшіе событія религіозной исторіи, начиная съ паденія Люцифера и до появленія антихриста и страшнаго суда, составляютъ предметъ сценической композиціи. Елисаветинская драма, насколько она ни есть драма Возрожденія, обнаруживаетъ въ нѣкоторыхъ частностяхъ несомнѣнную связь свою съ англійскимъ цикломъ средневѣковыхъ мистерій.

Процессъ освобожденія отъ ограниченнаго средневѣковаго міросозерцанія совершался медленно и даже едва замѣтно въ своихъ отдѣльныхъ стадіяхъ. Натискъ новаго времени по крупинкамъ разбивалъ колосса. Процессъ обновленія человѣчества начался въ Италіи, гдѣ лучше всего сохранялись великія историческія воспоминанія. Средневѣковый идеалъ нашелъ тамъ еще разъ въ великомъ произведеніи Данта свое полное выраженіе и свое объясненіе. Затѣмъ слѣдовали Ріензи и Петрарка, современники и друзья. Камни начали говорить. Среди развалинъ древнихъ памятниковъ Кола Ріензи воодушевился къ созданію новыхъ политическихъ плановъ. Противоположность между древней римской исторіей и папской анархіей рѣзко выступала предъ взоромъ мыслящаго наблюдателя. То была также черта средневѣковой наивности, если Ріензи вмѣстѣ съ большею частью героевъ Возрожденія думалъ, что возможно установить непосредственную связь съ тысячелѣтнею давностью и оживить канувшее въ вѣчность. Даже друзья драмы, окружавшіе Шекспира, думали, что поставивъ себѣ образцами трагедіи Сенеки и комедіи Теренція и Плавта можно создать произведенія не уступающія древнимъ; чѣмъ больше будетъ это сходство, тѣмъ лучше. Нужно было еще много времени, пока достигли сознанія, что новой задачей должна быть не погоня за художественнымъ и этическимъ идеаломъ древности, но стремленіе къ созданію новыхъ идеаловъ, на основаніи всего предшествующаго развитія міровой исторіи. Если бы даже возможно было возвратить къ жизни прошлое, то и въ этомъ случаѣ иное, что было превосходно въ свое время, оказалось бы не только не имѣющимъ значенія, но даже и вреднымъ, потому что принципъ исторіи требуетъ не воскрешенія прошлаго, а новыхъ высшихъ созданій. Въ срединѣ 14 в. стремленіе возсоздать политическіе идеалы древности, не мирившіеся съ средневѣковымъ порядкомъ вещей, свидѣтельствовало о наступленіи новаго времени. Вѣра въ вѣчную пребываемость господствующихъ жизненныхъ формъ была поколеблена. Французскіе короли, освободивши свое государство въ политическомъ отношеніи изъ подъ папской ферулы, начали перестраивать его на національномъ фундаментѣ. Въ Констанцѣ Европейское христіанство собралось еще разъ, какъ нѣчто цѣлое, въ старомъ смыслѣ; тамъ же старо-англійское сценическое искусство отпраздновало свои первые тріумфы на континентѣ;— затѣмъ вѣроисповѣданія отдѣльныхъ національныхъ элементовъ все больше и больше расходятся.

Уже на первыхъ шагахъ, которые дѣлалъ гуманизмъ, обнимавшій различныя отрасли знаній, должно было несомнѣнно обнаружиться что средневѣковыя формы религіи и искусства, государства и общества, науки и нравовъ вовсе не имѣютъ того абсолютнаго значенія, какое приписывалось имъ. Разница въ жизненныхъ условіяхъ древности и слѣдующихъ за нею папско-императорскихъ вѣковъ выступала слишкомъ рѣзко. Чѣмъ болѣе распространялось справедливое недовольство въ Италіи современностью, тѣмъ съ большими надеждами обращались въ созерцанію совершенно иначе сложившихся эпохъ. Политическіе и эстетическіе интересы шли рука объ руку. Дружба между Ріензи и Петраркой можетъ служить символомъ этого взаимнаго воздѣйствія. Позднѣе Макіавелли пытался примѣнить знакомство съ древностью на поприщѣ практической политики. Церковь благосклонно смотрѣла на всеобщее стремленіе къ знакомству съ древностью, упуская изъ виду ту опасность, которая неминуемо грозила ей отсюда. Самое изученіе языковъ вело уже къ открытію исторіи. Съ каждымъ древнимъ писателемъ, пожелтѣвшая рукопись котораго открывалась въ монастырскихъ библіотекахъ, пополнялся пробѣлъ въ исторіи древняго величія и подламывались столпы средневѣковаго зданія. Наступила весна обновленія человѣчества, воспѣтая Ленау:

Dem Staub entwinden.
Die Griechengräber. ihren. Hort и т. д.¹.

У современниковъ Петрарки и Боккачіо не могло быть уже и рѣчи о «блестящихъ порокахъ» — какъ нѣкогда пустая набожность называла добродѣтели язычниковъ. Красота и могущество древности была прославляема съ одностороннимъ одушевленіемъ. Знакомились съ жизненными условіями, съ идеалами древности и съ міросозерцаніемъ вполнѣ противоположнымъ принятому. Христіанство, неизмѣнно воплощенное на всѣ времена въ Римской церкви, не могло помириться съ Платономъ, вытѣснившимъ теперь схоластическаго Аристотеля; никакое толкованіе не было допускаемо. Но теперь уже не боялись новыхъ выводовъ. Не мало гуманистовъ стояли въ совершенно враждебныхъ отношеніяхъ къ христіанству. Въ Платоновской Академіи въ Флоренціи открыто провозглашаемо было язычество. Среди этихъ обстоятельствъ однимъ изъ значительныхъ послѣдствій реформаціи было то, что она уничтожила рѣзкую противоположность между язычествомъ и христіанствомъ. Благодаря реформаціи явилось фактическое доказательство того, что и христіанство не было осуждено на неизмѣняемость своихъ формъ; оно оказалось подверженнымъ измѣненіямъ и готовымъ признать новыя вѣянія. Пользуясь при своемъ переводѣ библіи научною критикой, Лютеръ, самъ того не зная, возвращалъ разуму давно похищенную у него вѣрой автономію. Ни одинъ ученикъ, ни преподаватель богословія не могли загнать подъ старое ярмо разъ вызванныхъ духовъ. Сдѣланъ былъ неизмѣримо большой по своимъ послѣдствіямъ шагъ. Съ другой стороны благодаря той-же реформаціи для христіанства открывалось неизмѣримое раздолье. Стало яснымъ, что содержаніе христіанства можетъ имѣть благотворное вліяніе на безконечныя эпохи жизни человѣчества, если только оно будетъ измѣнять свои формы съ теченіемъ столѣтій. Цѣлью стала теперь перестройка, а не ниспроверженіе — какъ то считала необходимымъ для развитія древняго идеала флорентинская школа. Стремленія Возрожденія, доходившія часто до фантастичности, получили теперь, благодаря реформаціи, практическую опредѣленную цѣль. Реформація такимъ образомъ, по прекрасному и мѣткому выраженію Фишера, «является необходимымъ нравственнымъ дополненіемъ къ Возрожденію».

Если во внѣшней формѣ своихъ произведеній Шекспиръ предоставлялъ себѣ значительную долю средневѣковой свободы въ обращеніи съ анахронизмами, то во всемъ существенномъ поэзія его запечатлѣна духомъ Возрожденія. Я вполнѣ согласенъ съ мнѣніемъ Фишера, что философское содержаніе Гамлета оцѣнено не по достоинству слишкомъ высоко; Гамлетъ прежде всего произведеніе личное, и какъ таковое оно въ особенности велико. Не подлежитъ сомнѣнію, что міросозерцаніе, въ которомъ живетъ авторъ Гамлета и которое онъ высказываетъ не только чрезъ своего героя, но чрезъ всю драму, — не имѣетъ ничего общаго съ средними вѣками. Сомнѣніе въ правильности существующаго, вызванное пробудившимся историческимъ смысломъ Возрожденія, есть элементъ, проникающій собою всего Гамлета. Разумѣется впрочемъ, что выраженіе — «новое міросозерцаніе» должно быть значительно ограничено съ одной важной стороны. Если теперь, въ эпоху развитія естественныхъ наукъ, мы говоримъ о новомъ міросозерцаніи, то мы скорѣе всего думаемъ о Коперниковой теоріи вселенной. Главное сочиненіе Коперника — De orbium coelestium revolutionibus (astronomia restaurata) въ шести книгахъ, — появилось въ 1548 г. (въ Нюрнбергѣ), а выводы, какіе можно было сдѣлать отсюда для устраненія антропоморфическаго представленія Божества, не смотря на работы Кеплера, получили извѣстность и распространеніе гораздо позже. Въ своемъ «Потерянномъ Раѣ» Мильтонъ сдѣлалъ упоминаніе о Коперниковомъ и еще рѣшительнѣе о Галилеевомъ открытіи и высказался за Галилея. Шекспиръ напротивъ вѣрилъ еще въ Птоломееву систему. Именно Гамлетъ, принадлежащій по своимъ мыслямъ и чувствамъ къ новѣйшему человѣчеству, указывалъ на самыя несомнѣнныя и всѣмъ извѣстныя вещи (II, 2, 116).

Doubt thou the stars are fire;
Doubt that the sun doth move;²

(Шлегель къ сожалѣнію ослабилъ всю характерность этой клятвы, переведя второй стихъ словами — «Zweifle an der Sonne Klarheit».)

Въ отношеніяхъ Шекспира къ познанію природы вообще замѣтны два самыя противоположныя теченія. Съ одной стороны онъ обнаруживаетъ поразительно точную наблюдательность по отношенію къ отдѣльнымъ явленіямъ природы; о его познаніяхъ цвѣтовъ, насѣкомыхъ, птицъ написаны цѣлыя особыя книги. Врачи-психіатры утверждаютъ, что между всѣми поэтами одинъ только Шекспиръ далъ вѣрныя изображенія душевныхъ страданій; Лира, Офелію, Лэди Макбетъ разсматриваютъ какъ психіатрическіе этюды, сюда же относятся Гамлетъ и Тимонъ. Вообще познанія Шекспира въ медицинѣ довольно значительны. У него встрѣчаются несомнѣнныя доказательства того, что ему извѣстенъ былъ фактъ кровообращенія въ человѣческомъ организмѣ, хотя это открытіе, — сдѣланное младшимъ соотечественникомъ Шекспира (1578—1657 г.) Вильямомъ Гарвеемъ и навлекшее на него преслѣдованіе со стороны его товарищей, — было обнародовано только въ 1628 г. въ самостоятельномъ сочиненіи (De motu cordis et sanguinis). Возможно допустить и личное знакомство Шекспира съ проживавшимъ въ Лондонѣ врачемъ, который первый также явился противникомъ старой теоріи происхожденія. Во всякомъ случаѣ и къ этой области Шекспиръ обнаруживаетъ живѣйшій интересъ. Конечно онъ не занимался спеціальнымъ изученіемъ душевно больныхъ для своихъ изображеній, но безъ сомнѣнія онъ умѣлъ наблюдать физическую природу человѣка такъ-же хорошо, какъ и этическо-интеллектуальную. Онъ умѣлъ наблюдать отдѣльныя явленія въ окружающей его природѣ въ смыслѣ лорда Бэкона.

Рядомъ съ этимъ новымъ отношеніемъ къ міру явленій рука объ руку замѣтно у него, какъ и у Бэкона, вполнѣ наивное средневѣковое легковѣріе. Средневѣковое естествознаніе, если только терминъ этотъ не будетъ здѣсь недозволеннымъ злоупотребленіемъ — было вполнѣ знакомо Шекспиру. Смѣсь отдѣльныхъ справедливыхъ фактовъ съ цѣлой массой самыхъ странныхъ сказокъ образуетъ содержаніе средневѣковыхъ распространенныхъ «физіологовъ». Вымыслы о феликсѣ, единорогѣ, василискѣ и т. п. получили необыкновенное распространеніе въ средніе вѣка, благодаря «физіологамъ». Нужно было много времени, чтобы пробудившаяся въ эпоху Возрожденія критика устранила эти старыя ложныя представленія. Тотъ самый Шекспиръ, который въ своей «Бурѣ» или въ «Зимней сказкѣ» насмѣхается надъ легковѣрною простотою дивящихся нарисованнымъ летающимъ рыбамъ и чудовищамъ, онъ-же вполнѣ серьёзно заставляетъ Отелло разсказывать о людяхъ, у которыхъ голова помѣщается ниже плечей (I, 3, 144). Насъ не должны смущать эти противорѣчія; ими богата вся эпоха Возрожденія.. Зарождавшаяся въ то время химія была по большей части алхиміей, искусствомъ добывать золото. Не только у Теофраста Парацельса, одного изъ самыхъ почтенныхъ именъ въ медицинѣ, выступаетъ противорѣчіе между вполнѣ новыми изслѣдованіями и средневѣковой вѣрой въ чертей, — такой же контрастъ химикъ Либихъ указалъ и у мыслителя, считающагося отцомъ современнаго эмпирическаго изслѣдованія — у лорда Бэкона.

Фантазію потомковъ неоднократно занимало представленіе Шекспира и лорда Бэкона какъ современниковъ. Въ то время, когда движеніе Возрожденія достигло въ Англіи своего апогея, она произвела и величайшаго своего поэта и знаменитѣйшаго — справедливо ли это или нѣтъ — своего философа. Весьма интересно было бы открыть какія бы то ни было отношенія между ними обоими. Въ своихъ произведеніяхъ Шекспиръ дѣлаетъ намеки на королеву и на ея преемника, а также и на нѣкоторыхъ своихъ собратовъ по искусству. Графу Саутамптону онъ посвятилъ два стихотворенія; въ своихъ драмахъ онъ говоритъ только объ одномъ изъ своихъ знаменитыхъ современниковъ — объ Эссексѣ («Генрихъ V», V, 30). Лордъ-канцлеръ короля Іакова I занимался между прочимъ и поэзіей; но на театральныя пьесы лордъ Бэконъ, какъ и большинство его современниковъ, не смотрѣлъ какъ на произведенія поэтическаго искусства, и потому, какъ писатель, вовсе не интересовался англійской народной сценой. Прямаго воздѣйствія философа на поэта или обратно, по всей вѣроятности, никогда не было; духовное же сродство между этими двумя величайшими вожаками Возрожденія въ Англіи тѣмъ не менѣе безспорно существуетъ.

Оставляя въ сторонѣ развитіе и изученіе религіозныхъ вопросовъ, выставленныхъ въ теологіи реформаторами и ихъ противниками, мы замѣтимъ, что философское движеніе эпохи Возрожденія и Реформаціи олицетворяется преимущественно тремя представителями, изъ которыхъ каждый обозначаетъ не только отдѣльное направленіе; но также — если ихъ троихъ разсматривать въ ихъ взаимныхъ отношеніяхъ — и прогрессъ во всемъ духовномъ развитіи. Монтэнь, Бруно и Бэконъ — это три высоко поднимающіеся маяка, которые указываютъ пытливому уму въ бурномъ морѣ философскихъ мнѣній эпохи Шекспира — правильный путь.

Можно думать, судя по собственноручной подписи Шекспира на оберткѣ, что до насъ сохранились двѣ книги, принадлежавшія ему: одна изъ нихъ — переводъ Плутарха Томаса Норта, другая — «The Essayes or moral, politic and militarie discourses of Michael de Montaigne». (Опыты или нравственныя, политическія и военныя разсужденія Мишеля де Монтэня). Не подлежитъ ни какому сомнѣнію, что Шекспиръ былъ сильно увлеченъ Монтэнемъ; это единственный философъ, который оказалъ непосредственное и очевидное вліяніе на Шекспира. Пословица, по которой знакомство даннаго лица съ извѣстными людьми позволяетъ сдѣлать заключеніе и объ этомъ лицѣ, имѣетъ значеніе не только для живыхъ людей. Изъ предпочтенія оказываемаго Шекспиромъ такому автору какъ Монтэнь, можно сдѣлать не особенно рискованный выводъ объ его собственныхъ взглядахъ на жизнь. Шекспиръ читалъ также и родственнаго во многихъ отношеніяхъ Монтэню сатирика Франсуа Раблэ (1493—1553 г.), романъ котораго Гаргантюа былъ извѣстенъ въ Англіи въ 1575 г., хотя только въ девяностыхъ годахъ получилъ распространеніе въ переводахъ («Какъ вамъ угодно» III, 2, 238). Опыты Монтэня, весьма распространенныя съ самаго ихъ появленія (1580 г.), Шекспиръ узналъ по всей вѣроятности еще раньше, чѣмъ проживавшій въ Лондонѣ учитель языковъ итальянецъ Флоріо перевелъ ихъ въ 1603 г. на англійскій языкъ. Не слѣдуетъ сомнѣваться въ томъ, что авторъ «Генриха V» зналъ по французски. Южно-французскій дворянинъ Михаилъ Монтэнь (28 февр. 1533 до 13 сент. 1592 г.), принадлежитъ къ числу, если не глубочайшихъ, за то наиболѣе привлекательныхъ философовъ. На этой тріадѣ — Монтэнь, Бруно, Бэконъ — въ высшей степени поучительно видѣть, какъ философское направленіе каждаго изъ нихъ соотвѣтствуетъ характеру того народа, представителями котораго они являются. Легко приходящій въ возбужденіе и подвижной французъ смѣло бросаетъ господствующимъ на разныхъ поприщахъ догмамъ вызовъ скептицизма: «Que sais-je»? (Знаю ли я что нибудь?) Его можно было бы назвать разрушительнымъ геніемъ, но въ его скепсисѣ замѣтенъ и рѣшительный позитивизмъ. Напротивъ, полный фантазіи итальянецъ, одушевленный созерцаніемъ природы, окрыленный платоновскими идеями, не ушедшій въ то же время и отъ вліянія средневѣковыхъ мыслителей, создаетъ величественную пантеистическую систему. Къ нему примыкаютъ нѣмецкіе идеалисты философы восемнадцатаго и девятнадцатаго вѣковъ, подобно тому какъ вожаки французскаго «Просвѣщенія», Вольтеръ и Дидро, примыкаютъ къ своему соотечественнику Монтэню, вліяніе котораго во Франціи то усиливалось, то ослаблялось, но никогда не исчезало вовсе. Наконецъ англичанинъ, сынъ народа практическихъ мореплавателей, стремившагося къ господству надъ элементарными силами, если не прокладываетъ дорогу, то во всякомъ случаѣ указываетъ ее новѣйшему естествознанію. Ему не мало были обязаны Гоббсъ и Локкъ; ему же воздала должное матеріалистическая философія девятнадцатаго вѣка.

Мы видѣли, что основную черту средневѣковаго міросозерцанія составляетъ прочная, покоющаяся въ самой себѣ, замкнутость; въ ней нѣтъ мѣста сомнѣнію. Скептицизмъ Монтэня представляетъ полную противоположность. Въ періодъ всеобщей религіозной борьбы онъ остается свободнымъ отъ всякаго теологическаго вѣянія. Онъ стремится самъ видѣть все собственными глазами и думаетъ, что только о томъ можно судить разумно, что доступно чувствамъ, — да и то впрочемъ по стольку, по скольку прочно всякое сужденіе, ибо Que saie-je? Даже по отношенію къ римской древности, которую онъ почитаетъ искренно, онъ не раздѣляетъ слѣпаго энтузіазма эпохи Возрожденія. Если Шекспиръ еще раньше не былъ знакомъ съ Плутархомъ, то вниманіе его на этого писателя должны были обратить тѣ похвалы, которыя Монтэнь щедро расточаетъ древнему біографу и собирателю анекдотовъ. Монтэнь слишкомъ практическій и свѣтскій человѣкъ, для того чтобы вѣрить въ возможность оживотворенія одной изъ древнихъ философскихъ системъ, или лучше, что-бы вѣрить въ какую бы то ни было систему. Поэтому онъ и не можетъ создать основанія для философской системы. Но дѣятельность его представляетъ нѣчто большее, чѣмъ простую расчистку пути, когда онъ рекомендуетъ слѣдовать за чувствами и за природой какъ за проводниками. Онъ придаетъ высокую цѣну опыту. Мертвую же науку и вытекающія изъ нея мечтанія онъ цѣнитъ такъ-же мало, какъ и Шекспиръ. Онъ хочетъ изучить человѣка со всѣхъ сторонъ его многообразной дѣятельности, причемъ вездѣ очевиденъ его здравый и основательный субъективизмъ. Въ одномъ изъ своихъ послѣднихъ и наиболѣе зрѣломъ произведеніи — въ «Бурѣ» Шекспиръ почти дословно заимствовалъ довольно длинныя мѣста у Монтэня; также и въ Гамлетѣ замѣтно вліяніе Монтэня. Кажется даже, что Шекспиръ за особенное предпочтеніе, оказываемое имъ Монтэню, подвергался насмѣшкамъ, со стороны другихъ драматурговъ.

Монтэнь и Джордано Бруно являются полными противоположностями. Если Монтэнь не смотря на свое крайнее вольнодумство умѣлъ избѣгать столкновеній съ духовными властями, то Бруно умеръ мученикомъ своихъ философскихъ убѣжденій. Онъ родился въ Нолѣ въ Неаполитанской области въ 1548 г.; 17-го февр. 1600 г. онъ былъ сожженъ въ Римѣ за отпаденіе отъ церкви. Впрочемъ еще прежде онъ, какъ доминиканскій монахъ, могъ снискать себѣ мученическій вѣнецъ въ кальвинской Женевѣ, если бы ему не удалось бѣжать оттуда. Въ концѣ 1583 г. Бруно прибылъ въ Англію, а въ октябрѣ 1585 г. онъ уже уѣхалъ отсюда. Это было самое счастливое время во всей его жизни, исполненной скитаній. Отвергнутый ограниченной цеховой ученостью Оксфорда, онъ былъ лестно отличенъ Елисаветой въ Лондонѣ. Онъ имѣлъ во всякое время свободный доступъ къ королевѣ, которая любила разсуждать съ итальянскимъ неоплатоникомъ о сочиненіяхъ Платона. Борлей, Лейстеръ, Уэльсингэмъ также высоко цѣнили его; съ сэромъ Филиппомъ Сиднеемъ, которому онъ посвятилъ два изъ своихъ сочиненій изъ шести, написанныхъ въ Англіи, его связывала даже тѣсная дружба; Спенсеръ и Гарвей принадлежали къ числу его знакомыхъ. Личная встрѣча Джордано Бруно съ Шекспиромъ мало вѣроятна, хотя и возможна. Конечно Шекспиръ долженъ былъ довольно часто слышать объ иноземномъ философѣ въ Лондонѣ. Извѣстіе о его смерти должно было вызвать живой интересъ среди нѣкогда знавшихъ его. Довольно правдоподобно, что любопытство Шекспира было сильно возбуждено этимъ извѣстіемъ и что онъ обратился тогда къ его итальянскимъ трактатамъ. Однако явилось желаніе прослѣдить особенное вліяніе Бруно на Шекспира. Высказывались мнѣнія, будто бы въ цѣломъ рядѣ мѣстъ въ различныхъ драмахъ повторяются идеи Бруно; ни одинъ-де изъ писателей, современниковъ или предшественниковъ не оказалъ на Шекспира большаго вліянія, какъ именно Джордано Бруно. Это будетъ слишкомъ рискованное по своимъ послѣдствіямъ утвержденіе, ставящее Шекспира подъ вліяніе пантеистической натурфилософіи; авторъ Гамлета протягивалъ бы такимъ образомъ черезъ два столѣтія руку творцу исповѣданія вѣры Фауста. Этой гипотезѣ вообще не достаетъ какъ внутреннихъ, такъ и внѣшнихъ доказательствъ. Что Шекспиръ читалъ Монтэня и что онъ воспользовался имъ для отдѣльныхъ мѣстъ въ своихъ драмахъ, — это и теперь можно доказать неопровержимо. Но уже въ силу этого именно отношенія Шекспира къ Джордано Бруно становятся весьма сомнительными. Тотъ, кто оказываетъ предпочтеніе скептицизму Монтэня, если только мы будемъ смотрѣть на него какъ на мыслящее существо, мозгъ котораго не представляетъ собою складъ безпорядочно набитый самымъ разнообразнымъ чтеніемъ, — тотъ разумѣется не можетъ подвергаться сильному вліянію фантастической системы. Отдѣльные стихи Шекспира, въ которыхъ хотѣли видѣть особенное отраженіе идей Джордано Бруно, содержатъ въ себѣ или общее философское достояніе или такія идеи, которыя хотя и встрѣчаются у Джордано Бруно, но вовсе не особенно характеристичны для него. Напротивъ, въ самыхъ важныхъ пунктахъ Шекспиръ вовсе не согласенъ съ Бруно. Бруно является страшнымъ защитникомъ Коперниковой системы; онъ, быть можетъ, первый понявшій все значеніе этой системы для религіозныхъ представленій, и не смотря на то онъ отважился продолжать эту систему въ ея выводахъ. Его защита Коперниковой системы и нападки на Птолемееву вызвали къ нему враждебность со стороны Оксфордскихъ схоластиковъ. Шекспиръ, напротивъ, былъ далекъ, какъ уже замѣчено, отъ всякихъ сомнѣній относительно Птоломеевой системы. Правда, что онъ довольно часто осмѣивалъ способы схоластическихъ умозаключеній, но это еще ничего не доказываетъ. Мольеръ дѣлалъ это въ еще болѣе рѣзкой формѣ. Разумѣется, мы можемъ считать Шекспира учителемъ человѣчества, но приписывать ему основательное знакомство со всѣми современными ему философскими системами — это, хотя и благонамѣренное, но полнѣйшее заблужденіе. Шекспиръ, театральный директоръ и Стрэтфордскій собственникъ, представлялъ собою слишкомъ реалистическую натуру для того, чтобы вдумываться въ фантастическій пантеизмъ Джордано Бруно. Впрочемъ и Бруно напоминаетъ намъ Монтэня и Бэкона, когда онъ выставляетъ требованіе, чтобы философъ, прежде чѣмъ рѣшать, произвелъ опытъ, и чтобы онъ пріобрѣталъ самостоятельныя познанія, не слѣпо вѣря въ авторитеты и не съ чужихъ словъ, но слѣдуя свѣту своего разума. Но это исканіе и скептическое изслѣдованіе является у Бруно только подчиненною дѣятельностью. Съ увлеченіемъ онъ создаетъ свой космосъ и, совершенно отлично отъ Монтэня и Бэкона, онъ любитъ въ стихахъ высказывать свои глубочайшія мысли.

Изъ своего предвѣчнаго лона матерія производитъ все,
Ибо природа есть живое искусство и т. д.

Спекулятивная натурфилософія Бруно примыкаетъ, съ одной стороны, къ глубочайшимъ мистическимъ ученіямъ средневѣковья и къ ученію Неоплатонической академіи во Флоренціи, съ другой стороны, она указываетъ уже на Спинозу и Лейбница. Шеллингъ озаглавилъ одно изъ своихъ важнѣйшихъ сочиненій по имени итальянскаго философа эпохи Возрожденія. «Философское міросозерцаніе въ эпоху Реформаціи» нашло себѣ въ Бруно самаго геніальнаго представителя. Послѣ того какъ оковы средневѣковаго міросозерцанія были разбиты и вмѣстѣ съ тѣмъ были устранены схоластическія системы, онъ сдѣлалъ первую величественную попытку — построить монистическую философію на основаніи Коперниковой міровой системы и нѣкоторыхъ соотвѣтствующихъ идей у древнихъ и средневѣковыхъ философовъ — Платона и Раймунда Луллія. Если Монтэнь закончилъ свои скептическія изслѣдованія восклицаніемъ — que sais je? то Бруно и Бэконъ, каждый стоя на различной точкѣ зрѣнія, но стремясь къ одной и той-же конечной цѣли, подняли брошенную скептицизмомъ перчатку. Бруно отвѣчаетъ — sapremo (мы будемъ знать), а практическій англичанинъ — we shall take advantage (мы извлечемъ выгоду изъ этого знанія). Средніе вѣка видѣли въ природѣ, отпавшей благодаря грѣху отъ Бога, только зло, борьба съ которымъ составляетъ главное назначеніе человѣка. Философъ Возрожденія, для котораго благодаря знакомству съ древностью раскрылось новое пониманіе природы, съ воодушевленіемъ превозноситъ божественную въ самой себѣ натуру. Бэконъ не раздѣляетъ этого пантеистическаго одушевленія, для него оно такъ-же далеко, какъ и средневѣковые взгляды на природу. Но онъ чувствуетъ почтеніе къ явленіямъ внѣшняго міра, окружающаго людей. Онъ хочетъ дать человѣку знаніе природы, а чрезъ это знаніе — силу надъ ней.

Гете, который не особенно любилъ Бэкона, сравнилъ его «съ человѣкомъ, который вполнѣ видитъ неправильность, неудобства, шаткость старой постройки и хочетъ дать понять это ея жильцамъ. Онъ совѣтуетъ имъ покинуть ее, пренебречь мѣстомъ и оставшимися матеріалами, и искать другаго мѣста, чтобы тамъ возвести новое зданіе. Онъ превосходный ораторъ, способный убѣдить; онъ даетъ ударъ въ стѣны, онѣ падаютъ, и вотъ жильцы принуждены выбираться. Онъ указываетъ новыя мѣста; ихъ начинаютъ равнять, но вездѣ оказывается слишкомъ мало простора. Онъ представляетъ новые планы, которые не вполнѣ ясны и вовсе не привлекательны. Главнымъ же образомъ онъ говоритъ о новыхъ неизвѣстныхъ еще матеріалахъ, и этимъ именно приноситъ пользу міру. Толпа расходится во всѣ стороны и приноситъ назадъ съ собою безконечное количество частностей, между тѣмъ какъ дома граждане заняты новыми планами, новыми дѣятельностями и устремляютъ свое вниманіе на новыя поселенія. Со всѣмъ этимъ и благодаря всему этому сочиненія Бэкона представляютъ собою великое сокровище для потомства». Фрэнсисъ Бэконъ, возведенный королемъ Іаковомъ I въ 1618 г. въ достоинство лорда Веруламскаго, родился въ Лондонѣ, 22 января 1561 г., слѣдовательно на три года раньше чѣмъ Шекспиръ, и умеръ, — лишившись всѣхъ пріобрѣтенныхъ высокихъ степеней по собственной позорной винѣ, — въ уединеніи въ Хайгэтѣ 9 апрѣля 1626 г., три года спустя послѣ изданія перваго собранія Шекспировыхъ драмъ. Первые труды, изданные имъ, — его опыты (Essays) были написаны подъ вліяніемъ и въ подражаніе опытамъ Монтэня. Бэконъ напоминаетъ Монтэня и въ томъ отношеніи, что онъ остерегается дать поводъ къ преслѣдованію себя со стороны вѣрующихъ, хотя онъ весьма далекъ отъ занятія теологическими положеніями. Вмѣсто средневѣковой civitas Dei онъ хочетъ поставить regnum hominis. Онъ хочетъ дать новое ученіе, и создаетъ новую философію, соотвѣтствующую потребностямъ времени. Онъ относится ко всему, даже къ началамъ освященнымъ древностью, безъ всякаго піэтета; безъ всякихъ колебаній, замѣтныхъ у Монтэня, онъ требуетъ ниспроверженія существующаго. Бэконъ, — такъ изображаетъ его и его стремленія. Куно Фишеръ — видѣлъ, что кругозоръ человѣка расширился, а кругъ идей философіи остался по прежнему узкимъ и требуетъ кореннаго расширенія. Изъ удачной находки возникаетъ сила изобрѣтательности, изъ стремленія къ открытіямъ — открывающая наука. Какъ слѣдуетъ мыслить, чтобы дѣйствовать осмысленно и изобрѣтательно? Это основной вопросъ. Добиться законченныхъ воззрѣній на вселенную, — къ чему стремился Бруно, — не было задачей Бэконовской философіи; онъ не чувствовалъ себя призваннымъ къ занятію философскими проблемами, каковы — отношеніе духа и матеріи, политеизма и деизма. Наука должна научать только практическому мышленію и направлять разумъ на существующія вещи; ея высшая цѣль — содѣйствовать могуществу человѣка. Задача Бэконовой философіи состоитъ такимъ образомъ въ изысканіи средствъ, ведущихъ къ этой цѣли. Это не простой случай, что это направленіе философіи было начато англичаниномъ. Уже въ началѣ шестнадцатаго вѣка направленіе національнаго духа склонялось въ эту сторону. Одна старинная драматическая пьеса, пользовавшаяся особенной любовью публики, и по содержанію своему и по тенденціи имѣла задачей — поучать зрителей о физическихъ явленіяхъ, о причинѣ прилива и отлива, о вѣтрѣ, громѣ, молніи и т. п. Зрители съ величайшимъ интересомъ внимали этимъ поученіямъ со сцены.

Монтэнь уничтожаетъ вѣру въ старый міровой порядокъ и міросозерцаніе. Джордано Бруно стремится создать новое систематическое міросозерцаніе на мѣсто разрушеннаго средневѣковаго. Бэконъ изслѣдуетъ вопросъ, какъ намъ устроиться возможно выгоднѣе и болѣе сообразно съ человѣческимъ достоинствомъ здѣсь на землѣ, гдѣ мы подвергаемся и горю и радостямъ. Какъ бы высоко ни цѣнили спекулятивную философію, однако здѣсь нельзя не замѣтить постепеннаго прогресса. Между этой философіей и поэзіей Шекспира возможно прослѣдить духовное сродство.

Средневѣковые поэты никогда не отличались скудостью въ яркомъ изображеніи свѣтскаго блеска; фактически въ средніе вѣка радости жизни нашли себѣ болѣе живое изображеніе, чѣмъ въ восемнадцатомъ и девятнадцатомъ вѣкахъ. Однако повсюду, гдѣ средневѣковая поэзія хочетъ высказать свои высшія и лучшія мысли, — въ Парсивалѣ Вольфрама, какъ и въ Дантовой Божественной комедіи, — оставаясь вѣрною средневѣковому міросозерцанію, она должна указывать отъ земли на небо. Здѣсь всплываетъ идеалъ, созданный не природой, а религіей. Поэзія и философія въ своихъ конечныхъ цѣляхъ обнаруживаютъ одну и ту-же тенденцію. Если средневѣковая поэзія заканчивается «плясками мертвыхъ», то это вполнѣ послѣдовательное развитіе. Взоры должны быть устремляемы отъ Frau Welt въ небесное отечество. Возрожденіе произвело сильный переворотъ въ средневѣковыхъ воззрѣніяхъ на міръ и на жизнь; поэзія, если она и при этихъ условіяхъ хотѣла удержать свое высшее значеніе, должна была съ своей стороны стать въ извѣстныя отношенія къ новымъ идеаламъ. Это было однако не легко. Впечатлѣніе ослѣпительной красоты вновь открытаго древняго искусства, вызывавшаго всеобщее поклоненіе, было слишкомъ сильно, для того чтобы оно не дѣйствовало замедляющимъ и препятствующимъ образомъ на самостоятельность новаго поэта. Явились дѣтскія подражанія, хотѣли соперничать съ древними въ ихъ собственной области и превзойти ихъ на ихъ-же языкѣ. Самъ Петрарка считалъ свою мертворожденную эпопею за величайшее поэтическое произведеніе новаго времени, а объ итальянскихъ стихахъ былъ плохаго мнѣнія. Вмѣстѣ съ тѣмъ долгое время не могли вполнѣ освободиться и отъ средневѣковой школьной традиціи. Какъ бы тамъ ни называли Петрарку первымъ человѣкомъ новаго времени, онъ является въ своемъ культѣ любви и въ своей любовной лирикѣ ученикомъ рыцарственныхъ провансаловъ. Скорѣе и лучше всего удалось установить новое и соотвѣтствующее новому времени творчество — въ комической литературѣ. Средневѣковый Schwank представлялъ основу, по которой Джованни Бокаччіо, творецъ итальянской прозы, создалъ новеллу, которая по его примѣру была разрабатываема въ Италіи и во Франціи, а въ Испаніи была психологически углублена Сервантесомъ. Аріосто и Макіавелли должны были возсоздать Плавтовскую комедію для новоримлянъ, — какъ охотно называли себя итальянцы въ эпоху Возрожденія. Недосягаемый мастеръ комической эпопеи, по слѣдамъ Пульчи и Боярдо создалъ изъ средневѣковыхъ камней, которые онъ обтесывалъ и сглаживалъ безъ всякаго піэтета, храмъ граціямъ, и создалъ его такъ, какъ только способенъ былъ на это художникъ эпохи Возрожденія. «Неистовый Роландъ» Людовико Аріосто представляетъ собою на ряду съ Донъ Кихотомъ, самое своеобразное и геніальнѣйшее твореніе, которое только поэзія Возрожденія создала, за исключеніемъ Англіи. Интересно было бы сопоставить изящно образованнаго, ироническаго Аріосто, «который свелъ воедино всѣ глупыя сказки,» съ Монтэнемъ, аристократическимъ скептикомъ. Въ «Освобожденномъ Іерусалимѣ» Тассо специфически христіанскій элементъ выступаетъ ужъ слишкомъ рѣзко, — иначе южно-итальянскій поэтъ обнаружилъ бы не одну родственную черту съ южно-итальянскимъ философомъ. Нельзя ли подобнымъ же образомъ проводить параллель и между Бэкономъ и Шекспиромъ?

Аріосто вращается, по крайней мѣрѣ повидимому, въ средневѣковомъ мірѣ; Сервантесъ борется съ нимъ, не имѣя однако возможности вполнѣ свободно отдаться теченію новаго времени. У Тассо мы снова обращаемъ съ надеждою свои взоры изъ земной юдоли къ небесному отечеству, къ его святымъ и чудесамъ. Совсѣмъ иное дѣло у Шекспира. Если судьба сражаетъ во цвѣтѣ лѣтъ его героя, благороднаго принца, то на развалинахъ сошедшаго поколѣнія возстаетъ новый и могучій родъ; но умирающій Гамлетъ вовсе и не думаетъ обращать взоровъ своихъ къ небу, «Быть готовымъ — это все», а «Остальное — молчаніе»; съ такими взглядами уходитъ изъ жизни мрачный философъ, предложившій вопросъ «быть или не быть?» Онъ и не думаетъ отрицать Провидѣніе, — нѣтъ, онъ ясно указываетъ на божественную силу его, которая дѣйствительно въ концѣ концовъ и покараетъ преступника. Мы слышимъ объ адѣ, высылающемъ къ намъ своихъ духовъ; но ни одинъ изъ поэтовъ, раздѣлявшихъ христіанское міросозерцаніе среднихъ вѣковъ, не съумѣлъ обращаться со всѣмъ этимъ такъ, какъ Шекспиръ. Я вовсе не хочу, говоря это, высказывать приговоръ о личномъ отношеніи Шекспира къ христіанству. Поэзія Шекспира не носитъ на себѣ специфическаго христіанскаго отпечатка. Для нея можно удобно выбрать эпиграфомъ слова Фауста:

(Der Mensch) Er stehe fest und sehe hier sieh um.
Dem tüchtigen ist diese Welt nicht stumm.

Человѣческое, насколько оно ограничено земнымъ, составляетъ область Шекспира. Что же касается божественнаго, какъ о немъ учитъ оффиціальное христіанство, то онъ не высказывается ни за, ни противъ; онъ вообще не касается его въ своей поэзіи. Поэтъ Возрожденія изображаетъ видимый міръ такимъ, каковъ онъ есть. Онъ изображаетъ съ фотографической точностью человѣка то побѣдителемъ, то побѣжденнымъ — въ борьбѣ съ реальными физическими или этическими силами этого міра. Въ сравненіи съ такими поэтами, какъ Тассо или Кальдеронъ, въ произведеніяхъ которыхъ видную роль играетъ сверхчувственный міръ, Шекспиръ, не смотря на выведенныхъ имъ духовъ въ Макбетѣ и въ Гамлетѣ, является почти такимъ же трезвымъ, какъ лордъ Бэконъ въ сравненіи съ Джордано Бруно. Католическіе вожаки нѣмецкой романтики понимали эту реалистическую свѣтскую черту въ Шекспирѣ, и Фридрихъ Шлегель въ своихъ «Vorlesungen über Geschichte der alten und neueren Litteratur» съ одностороннимъ пристрастіемъ ставилъ Кальдерона выше Шекспира. Намъ конечно и въ голову не придетъ сравнивать другъ съ другомъ этихъ двухъ поэтовъ, въ которыхъ историческое развитіе испанскаго и англійскаго народовъ нашло свое полное поэтическое выраженіе. Мы, нѣмцы девятнадцатаго столѣтія, легко могли бы впасть при этомъ въ несправедливость относительно трудно доступнаго нашему пониманію, превосходнаго испанскаго драматурга. Можно только сказать, что въ произведеніяхъ Кальдерона царитъ вообще средневѣковое теософическое міросозерцаніе, объясняемое всѣмъ ходомъ испанской исторіи; наиболѣе могучія и своеобразныя произведенія Кальдерона — это его религіозныя пьесы. Въ произведеніяхъ же Шекспира, также сообразно развитію англійской исторіи, находятъ свое полное выраженіе чисто человѣческія тенденціи. Творчество его создается на почвѣ естественнаго характера мысли, чувства и жизни. Онъ по преимуществу поэтъ гуманизма, — принимаемъ ли мы это слово въ общемъ, или въ спеціальномъ значеніи его по отношенію къ ученымъ Возрожденія. Новое міровоззрѣніе, возникшее благодаря пробужденію историческаго смысла и антисхоластической философіи, разсматривающее человѣка какъ земное существо, а жизнь какъ конечную цѣль существованія, — нашло себѣ въ поэзіи Шекспира самое превосходное поэтическое выраженіе. Въ Аріосто и въ Шекспирѣ поэзія Возрожденія достигла своего апогея. Такъ какъ въ произведеніяхъ Шекспира чисто человѣческое нашло себѣ наиболѣе полное выраженіе, то поэтому онъ остается и до сего времени первымъ и единственнымъ поэтомъ, который вездѣ и всегда сохраняетъ свою неотразимую привлекательность, не смотря на нѣкоторыя особенности его націи и времени, не для каждаго понятныя. Какъ съ Бэкономъ начинается эмпирическое развитіе новѣйшей философіи, такъ съ Шекспиромъ возникаетъ новѣйшая германская поэзія.

Лордъ Бэконъ, задавшійся цѣлью энциклопедически обнять все знаніе своего времени и изслѣдовать всѣ проявленія многообразной человѣческой дѣятельности, писалъ также о сущности и о назначеніи поэзіи. Уже въ 1605 г. въ своемъ сочиненіи On the proficience and advancement of learning divine and human, расширенномъ потомъ въ 1625 г. подъ заглавіемъ De dignitate et augmentis scientiarum, онъ изложилъ свою поэтику. Какъ же понималъ поэзію англійскій философъ, считавшійся первымъ мыслителемъ своего вѣка и современникъ величайшаго изъ всѣхъ англійскихъ поэтовъ?

Лирическую поэзію онъ относитъ въ область риторики; по самому существу своему она стоитъ въ противорѣчіи съ его взглядами на поэзію. Онъ признаетъ только эпическую, драматическую и дидактико-аллегорическую поэзію (Poesy narrative, representative and allusive). Послѣднюю онъ цѣнитъ выше всѣхъ. Онъ употребляетъ много усилій на истолкованіе смысла древней миѳологіи и басни, потому что въ этомъ именно и заключается для него ихъ поэтическое достоинство. Онѣ имѣютъ значеніе только какъ дидактическія аллегоріи, хотя для него самого ясно, что первоначально возникла фабула, а потомъ уже въ нее была введена мораль, — а не наоборотъ, будто бы фабула была сочинена для иллюстраціи морали, этическаго или физическаго ученія. Это предпочтеніе басни, какъ высшаго произведенія поэзіи, должно особенно интересовать насъ нѣмцевъ. Первое руководство поэтики, написанное въ Германіи съ философской точки зрѣнія «Kritische Dichtkunst Брейтингера (1740), равнымъ образомъ объявило басню высшимъ видомъ всякой поэзіи. Эпосъ (the narrative) является для Бэкона простымъ подражаніемъ исторіи; обыкновенно матерію его составляютъ война и любовь, хотя также могутъ составлять сюжетъ его и роскошь (state), смѣхъ и радость. Драма (representative) — это наглядная исторія, картина дѣйствій, изображаемыхъ какъ настоящія; «но не хорошо слишкомъ долго заниматься театромъ (to stay too long in the theatre)». Подробнѣе, чѣмъ объ эпической и драматической поэзіи въ отдѣльности, онъ высказывается о сущности поэзіи вообще. Поэзія представляетъ собою отчасти поученіе, хотя въ большинствѣ случаевъ узкоограниченное размѣромъ слоговъ, но за то во всѣхъ другихъ пунктахъ пользующееся широкой свободой и силой воображенія (imagination). Въ сущности поэзія есть не иное что, какъ выдуманная исторія. Польза этой выдуманной исторіи (feigned) состоитъ въ томъ, что она даетъ человѣческому духу (mind) тѣнь удовлетворенія въ томъ, въ чемъ не даетъ удовлетворенія человѣку природа, такъ какъ міръ не соотвѣтствуетъ человѣческой душѣ. Духъ человѣка обладаетъ болѣе могучимъ (more ample) величіемъ, болѣе совершеннымъ добромъ, болѣе разнообразными измѣненіями, чѣмъ какія можно найдти въ природѣ вещей. И поэтому то именно, вслѣдствіе того, что дѣянія и событія дѣйствительной исторіи не отличаются того возвышенностью, какая можетъ удовлетворить человѣческій духъ, поэзія и измышляетъ болѣе великія и болѣе геройскія дѣянія и событія. Такъ какъ въ дѣйствительной исторіи исходъ и послѣдствія дѣяній не всегда соотвѣтствуютъ заслугамъ добродѣтели или порока, то поэзія измышляетъ болѣе справедливыя воздаянія, которыя болѣе соотвѣтствуютъ цѣлямъ Провидѣнія. Такъ какъ дѣйствительная исторія представляетъ большею частью самые обыденные поступки и событія и въ нихъ слишкомъ мало разнообразія, то поэзія стремится представить ихъ болѣе многосторонними, болѣе поразительными и интересными. Поэтому кажется, что поэзія, служа морали, вызываетъ великодушіе и другія отрадныя чувства. Вслѣдствіе то этого именно поэзіи и приписывали всегда нѣчто божественное, потому что она поднимаетъ и возвышаетъ духъ, изображая тѣни дѣйствительныхъ вещей сообразно желаніямъ нашего духа.

Эти взгляды Бэкона соотвѣтствуютъ взглядамъ Шекспира — насколько они могутъ быть усмотрѣны въ его драмахъ — только отчасти. Такъ напр. доставляя торжество добродѣтели Шекспиръ больше придерживается явленій дѣйствительности, чѣмъ желаній духа, — какъ того требуетъ отъ поэзіи Бэконъ. Безъ всякой тѣни вины погибаетъ Корделія, почти безвинно гибнутъ Ромео и Юлія, Отелло и Дездемона, герцогъ Глостеръ («Генрихъ VI»), королева Екатерина. Но поэтическая практика Шекспира согласна съ Бэконовой теоріей поэзіи въ томъ отношеніи, что она дѣлаетъ естественный ходъ развитія человѣческой страсти — объектомъ поэзіи, чего и требуетъ нравственная философія Бэкона.

Когда Бэконъ, стремясь къ полнотѣ въ своихъ научныхъ взглядахъ, захотѣлъ теоретически изложить сущность и назначеніе поэзіи, то онъ не внесъ этимъ въ англійскую литературу никакого новаго элемента; онъ могъ бы даже по просту опереться на значительное количество своихъ предшественниковъ въ этомъ вопросѣ. Рядъ англійскихъ поэтикъ эпохи Возрожденія открылъ въ 1575 г. поэтъ Джоржъ Гасконь. Онъ старался установить прочныя правила для англійскаго стихосложенія, такъ точно какъ король Іаковъ VI Шотландскій стремился сдѣлать это въ 1583 г. для поэзіи своей родины. Поэтика Спенсера подъ заглавіемъ The English poet погибла еще въ рукописи въ 1579 г. въ Ирландскомъ каналѣ. Фрэнсисъ Миресъ является настоящимъ критикомъ Возрожденія, стараясь подвергнуть сравненію англійскія поэтическія произведенія съ произведеніями древности и итальянскими. Занятія античной метрикой вызвали на свѣтъ спорный вопросъ, ставшій потомъ въ 18 вѣкѣ въ Германіи яблокомъ раздора между Готшедовской и Бодмеровской партіями, — вопросъ о риѳмѣ. Томасъ Компіонъ и Абраамъ Фроунсъ, писавшіе гекзаметрами, достигли временнаго вліянія своими теоріями, — какъ вдругъ въ 1586 г. Вильямъ Уэббъ издалъ свой «Очеркъ (discourse) англійской поэзіи и взгляды автора на реформу нашего англійскаго стиха». Уэббъ требовалъ введенія въ англійское стихосложеніе античной просодіи. Въ 1602 г. выступилъ Кампіонъ съ новымъ сочиненіемъ, въ которомъ онъ энергически требовалъ уничтоженія риѳмы. Съ не меньшею рѣшительностью на это требованіе отвѣчалъ въ слѣдующемъ году извѣстный поэтъ сонетовъ — Самуэль Даніэль, въ статьѣ «Защита риѳмы». Даніэль былъ для Шекспира непосредственнымъ образцомъ, какъ писатель сонетовъ. Само собою разумѣется, что въ этомъ спорѣ Шекспиръ долженъ былъ стоять на сторонѣ Даніэля. Мы можемъ также допустить, что Шекспиръ, занимавшій выдающееся положеніе между современными поэтами, какъ эпикъ и какъ лирикъ, съ напряженнымъ вниманіемъ слѣдилъ за этими литературными пререканіями. Этотъ споръ въ англійской художественной поэзіи имѣетъ для насъ особенный интересъ, не потому только, что онъ возникаетъ и у насъ 250 лѣтъ спустя въ эпоху рѣшительнаго поворота въ нѣмецкой литературѣ, гдѣ онъ также вызываетъ борьбу и рѣшается въ единственно возможномъ національномъ смыслѣ. Мы имѣемъ здѣсь также наглядный примѣръ того, какъ велико и значительно было слѣпое преклоненіе предъ античнымъ художественнымъ міромъ даже въ той литературѣ, которая была проникнута неудержимымъ національнымъ стремленіемъ. Въ эпоху Возрожденія благодаря этому явленію погибло безчисленное множество талантовъ во всѣхъ странахъ, даже цѣлыя отдѣльныя литературныя поколѣнія. Англійская драма была также задѣта этимъ классическимъ теченіемъ, быть можетъ даже была повреждена имъ. Заслугой Марло и Шекспира было прежде всего то, что они своими произведеніями противопоставили ученому и придворному педантизму непоколебимую національную преграду. Этимъ же національнымъ духомъ запечатлѣны статьи Джона Гаррингтона (1591 г.) и сэра Филиппа Сиднея (1595 г.) «Защита поэзіи (An Apologie for poetrie)»^*, не смотря на то, что въ знаменитомъ сочиненіи Сиднея народная драма осуждена самымъ суровымъ образомъ. Однако мысли и взгляды Сиднея отличались необыкновенно трезвымъ характеромъ. «Нѣтъ ни одного вида искусства, составляющаго достояніе человѣчества, который бы не имѣлъ своимъ объектомъ явленій природы». Положеніе это могло бы стоять и среди высказанныхъ Гамлетомъ взглядовъ на задачи драмы. Права «нисшедшей съ небесъ поэзіи» съ благородной теплотой отстаиваются противъ всѣхъ ея противниковъ. И кто можетъ говорить о Сиднеевой «Апологіи поэзіи,» не думая въ то же время объ его восторженномъ отношеніи къ народной пѣсни! Бродячіе пѣвцы пришли уже въ большой упадокъ къ концу 16 вѣка; они вовсе не были похожи и на тотъ идеальный образъ, какимъ Вальтеръ Скоттъ надѣлилъ своего last minstrel. Народные пѣвцы выродились въ скомороховъ, если статутъ 39-го года правленія Елисаветы (1597) ставилъ ихъ на одну доску съ бродягами и шарлатанами, позволялъ подвергать ихъ ударамъ плети и вообще стремился совсѣмъ уничтожить ихъ. И все же это люди, не смотря на ихъ упадокъ и вырожденіе, были преемниками тѣхъ пѣвцовъ, которые нѣкогда пѣли своимъ англосаксонскимъ слушателямъ о битвахъ Беовульфа и о «Странствованіяхъ пѣвца». Высокородный вождь англійскихъ петраркистовъ ничего не зналъ объ этомъ сѣдомъ прошломъ минестрелей. Но похваливъ пѣвца (the Liricke), который прославляетъ добродѣтельныя дѣянія своимъ звонкимъ голосомъ подъ аккомпаниментъ стройной арфы, который преподаетъ нравственные уроки и до небесъ возвышаетъ свой голосъ, вознося хвалу безсмертному Богу, — онъ продолжаетъ: «Правда, я долженъ признаться въ своемъ варварствѣ, — я никогда не могъ слышать старой пѣсни о Перси и Дугласѣ безъ того, чтобы сердце мое не билось сильнѣе, какъ при звукѣ трубы; и однако пѣсню эту пѣлъ старый пѣвецъ, слогъ котораго былъ такъ же грубъ, какъ и его голосъ».

Nos pères, tont grossiers, l'avoient beaucoup meilleur;
Et je pris bien moins tont ce que l'on admire,
Qu'une vielle chanson.

Альцестъ Мольера жалуется въ этихъ стихахъ на то, что въ современномъ ему обществѣ только онъ одинъ увлеченъ прелестью народной пѣсни. Въ дни Сиднея народная пѣсня раздавалась, не смотря на всѣ правительственные декреты и преслѣдованія пуританъ, — съ одного конца Англіи до другого. Отголоски ея слышны довольно явственно и въ драмахъ Шекспира. Въ ту эпоху, когда глава художественной лирики, возведшій ее до необыкновеннаго изящества, говорилъ съ такимъ воодушевленіемъ о старыхъ народныхъ балладахъ, — въ такое время литература должна была дать самые зрѣлые плоды.

Въ своей статьѣ Сидней отправлялся отъ самыхъ общихъ взглядовъ и, имѣя постоянно въ виду античную и итальянскую литературу, набрасывалъ крупными штрихами картину англійской литературы, какъ онъ видѣлъ ее или хотѣлъ видѣть. Совсѣмъ съ иной точки зрѣнія написана стоящая рядомъ съ Сиднеевой Апологіей значительнѣйшая англійская поэтика того времени — Arte of English Poesie Георга Поттенгэма. Это сочиненіе, явившееся въ 1589 г., посвящено лорду Борлею. Здѣсь изслѣдуется, примѣнительно къ античнымъ образцамъ, но съ полнымъ пониманіемъ своеобразностей англійскаго языка, — задача поэта, матерія и форма поэтическихъ произведеній и излагаются правила стихосложенія. Поэтики Сиднея и Поттенгэма, какъ книги очень распространенныя и необходимыя для всякаго писателя, должны были быть знакомы и Шекспиру.

Разсматривая эти англійскія руководства поэзіи, невольно обращаешь взоры на Германію. Въ изученіи древности мы были впереди англичанъ; они должны были отчасти учиться у насъ, и до начала тридцатилѣтней войны они не опередили насъ. Нашъ Яковъ Бёме (1575—1624 г.), какъ представитель глубокомысленной философской мистики, долженъ быть названъ рядомъ съ Бруно и Бэкономъ, хотя Германія и не обладала въ лицѣ его представителемъ философіи, равнымъ англійскому и итальянскому мыслителямъ. За то мы имѣли Коперника и Кеплера. Если шотландскій лордъ Джонъ Нэпиръ ввелъ въ науку логариѳмы, то въ то-же самое время они были открыты и въ Германіи. Исторія естествознанія можетъ противопоставить Гарвею и Гильберту, открывшему электричество, въ концѣ 16 вѣка въ Германіи равныя имена. А въ литературѣ? Въ 1624 г. появилась первая написанная по нѣмецки поэтика — Lehrbuch von der deutschen Poeterei Мартина Опица. Уже за шесть лѣтъ до этого онъ пытался доказать въ своей статьѣ, написанной по латыни, что писать по нѣмецки не составитъ стыда даже и для ученыхъ. Но даже годъ спустя послѣ того, какъ въ Англіи было напечатано собраніе драмъ Шекспира, въ Германiи возникла борьба противъ пренебреженія жъ родному языку. Никодимъ Фришлинъ, талантливѣйшiй драматургъ Германіи, во второй половинѣ 16-го вѣка не могъ писать по нѣмецки, а когда онъ попытался прибѣгнуть въ своихъ произведеніяхъ къ родному языку, то штутгартскіе придворные богословы приказали ему по прежнему оставаться при латинскомъ языкѣ. Нашъ народъ принужденъ былъ не только переносить за всю Европу горькія послѣдствія Реформаціи въ теченіе тридцатилѣтней войны; наша нѣмецкая литература узнала энтузіазмъ эпохи Возрожденія къ древности — только съ очень дурной стороны. Если бы въ Германіи въ 1564 г. родился такой геній какъ Шекспиръ, то для несчастнаго поэта — какъ это дѣйствительно и случилось позже съ Андреемъ Грифiуосомъ — была бы потеряна и «Жизнь и Искусство».

Крайности увлеченія древностью оказались довольно значительными нѣкоторое время также и въ Англіи. Не только преслѣдуемая и всегда отстаиваемая риѳма, но даже самый языкъ и его чистота подвергались нападкамъ ученыхъ Донъ-Кихотовъ. Даже такой свѣтлый и свободный умъ, какъ Томасъ Моръ, позволилъ увлечь себя — написать свою «Утопію» по латыни (1516 г.); на родномъ языкѣ автора она появилась только въ 1551 г. Шекспиръ заимствовалъ кое-что отсюда, изъ второй книги, во второмъ дѣйствіи своей «Бури». Въ 1519 г. авторъ одной драматической пьесы жаловался въ прологѣ, что онъ невѣжественъ и не имѣетъ ученаго образованія; для него, какъ и для многихъ другихъ, очень оскорбительно, что

Множество пустѣйшихъ книгъ на нашемъ языкѣ
Сочинены и преданы тисненью: никто не склоненъ
Къ занятію серьёзными вещами. Греки, Римляне
И многіе другіе родною рѣчью прекрасныя писали вещи.
О еслибы ученые и наши стремилися къ тому,
Чтобъ, взявшись наконецъ за англійскую рѣчь,
Толково объяснить достойное вниманья, —
А нашъ языкъ всѣ качества для этого имѣетъ —
Ни нищій, ни вельможа, никто кто только знаетъ
Языкъ отчизны, на скудоуміе не сѣтуетъ свое.
Когда бы скорѣе латинскія умныя книжки
На англійскомъ явились языкѣ! Тогда бы всякій
Съ великой радостью усвоить могъ плоды познанья
На языкѣ своихъ отцовъ.

Подобныя разумныя требованія не оставались безъ послѣдствій. Вскорѣ уже на защиту народнаго языка выступили выдающіяся лица изъ круга ученыхъ. Превосходный Рожеръ Эшемъ (1515—1568), почтенный ученый и лучшій изъ учителей, какихъ когда либо имѣла Англія, посвятилъ въ 1545 г. Генриху VIII своего «Toxophilns», написаннаго на чистомъ англійскомъ языкѣ, гдѣ онъ стремился воспламенить юношество къ древненаціональному занятью — стрѣльбѣ изъ лука. «Если бы кто либо сталъ порицать меня, говоритъ онъ въ предисловіи, — за то ли, что я занимаюсь подобнымъ предметомъ, или за то, что я пишу о немъ по англійски, то я отвѣчу ему, что языкъ, на которомъ выражаетъ свои мысли самый лучшій человѣкъ въ государствѣ, далеко не плохъ для меня, одного изъ ничтожнѣйшихъ, въ моихъ писаніяхъ. Писать на другомъ языкѣ могло бы быть и полезнѣе для моихъ занятій и славнѣе для моего имени, но я могу считать свой трудъ хорошо употребленнымъ, если я буду имѣть возможность, пожертвовавъ моими выгодами и извѣстностью, доставить удовольствіе англійскимъ джентльмэнамъ и йомэнамъ, для которыхъ именно я и пишу это. На вашемъ латинскомъ и греческомъ языкахъ все уже сдѣлано такъ превосходно, что лучше никто и сдѣлать не можетъ; на англійскомъ-же языкѣ напротивъ все такъ жалко и по содержанію и по формѣ, что никто не можетъ сдѣлать хуже, потому что по большей части именно тѣ, которые меньше всего учились, скорѣе всего и брались за писаніе. И тѣ, которые менѣе всего смыслили по латыни, оказывались самыми напыщенными по англійски, между тѣмъ какъ конечно не всякій, кто особенно словоохотливъ, бываетъ и самымъ способнымъ въ писаніи. Кто хочетъ хорошо писать на какомъ бы то ни было языкѣ, тотъ долженъ послѣдовать совѣту Аристотеля: говорить, какъ простой народъ, и думать, какъ мудрые мужи; понимать будетъ тогда его каждый, а сужденіе мудрыхъ будетъ въ его пользу. Многіе англійскіе писатели не поступали такъ; они пользовались чужими словами, — латинскими, французскими, итальянскими и дѣлали все темнымъ и трудно понимаемымъ». — Какой ученый въ 16 в. въ Германіи могъ бы писать такъ послѣ смерти Лютера! То, за что Опицъ ратовалъ у насъ въ 1625 г., Рожеру Эшему удалось провести еще въ 1545 г. Когда родился Шекспиръ, то выдающіеся англійскіе ученые писали уже прекрасной англійской прозой, предоставляя ее въ распоряженіе поэтовъ. Подъ вліяніемъ Эшема Томасъ Уильсонъ издалъ въ 1559 г. свою книгу Arte of Rhetorik, съ которою очевидно Шекспиръ былъ знакомъ. Начались уже попытки, правда болѣе усердныя чѣмъ удачныя, — научнаго изученія родного языка и его грамматики. Сэръ Томасъ Смитъ въ Кэмбриджѣ издалъ въ 1568 г. рядомъ съ трактатомъ о греческомъ языкѣ статью De recta et emendata linguae Anglicae scriptione. Вильямъ Буллокаръ, на орѳографическія реформы котораго Шекспиръ намекаетъ въ своей комедіи «Много шуму изъ ничего» (II, 3, 20), напечаталъ въ 1586 г. первую англійскую грамматику. На основаніи бумагъ, оставшихся послѣ смерти ученаго Бэнъ Джонсона, была издана англійская грамматика. Появился цѣлый рядъ значительныхъ историческихъ сочиненій на англійскомъ языкѣ, съ хроникою Голиншеда во главѣ (1557 г.), отголоски которой звучатъ и въ языкѣ Шекспира. Послѣ него писаніе исторіи на родномъ языкѣ получило необыкновенное развитіе, хотя величайшій англійскій историкъ этого времени, Вильямъ Кэмденъ (1551—1623 г.) и держался еще латинскаго языка, которымъ равнымъ образомъ воспользовался для своей Шотландской исторіи Бьюкананъ (Buchanan) (1551—1582 г.). Когда «Рожеръ Эшемъ писалъ свое второе популярное сочиненіе «The Scholemaster», въ которомъ онъ требовалъ разумной методы воспитанія, то ему уже не нужно было особенно отстаивать англійскій языкъ отъ тираніи древнихъ языковъ; тѣмъ болѣе однако должно было смущать его все возраставшее вліяніе итальянскаго языка.

Примечания

*. Хотя Сиднеева Защита Поэзіи была впервые издана только въ 1595 г., но она была написана по крайней мѣрѣ тринадцать лѣтъ раньте. Сидней умеръ въ 1586 г., отъ раны, полученной въ битвѣ при Цутфенѣ. Если бы Сидней писалъ свой трактатъ въ 1595 г., послѣ того, какъ были поставлены на сцену произведенія Марло и Грина, то отзывъ его объ англійской народной драмѣ былъ бы вѣроятно иной.

1. Мы приводимъ эти стихи въ неизданномъ переводѣ И. А. Л—ко.

Гробницы грековъ отрясаютъ
Осѣвшую вѣками пыль,
И солнца лучъ намъ открываютъ
На камняхъ жизни славной был Ь.
Ожили хартій древнихъ свитки;
Въ разсвѣтѣ радостнаго дня
Воспрянулъ разумъ, гордымъ кликомъ
На подвигъ новый мысль маня
Почившій въ лонѣ славныхъ предковъ
Гелленъ намъ голосъ подаетъ
И пѣснью нѣжной слухъ ласкаетъ
И слезы изъ очей зоветъ.

2. т. е. сомнѣвайся, что звѣзды созданы изъ огня, что солнце движется и т. д.