2. Вліяніе классической древности

Изданіе Шекспировыхъ сонетовъ сдѣланное Торпомъ заключается двумя сортами, которые не имѣютъ ничего общаго съ содержаніемъ предъидущихъ ста пятидесяти двухъ. Въ обоихъ разработана съ незначительными только варьяціями одна и та же тема. Нимфы пытаются погасить въ источникѣ факелъ заснувшаго бога любви Купидона; благодаря этому источникъ сдѣлался чистой и горячей купелью, исцѣляющею какъ послѣднее средство тяжелыя болѣзни. Должно быть Шекспиру очень понравился этотъ прелестный вымыселъ, если онъ дважды рѣшился — перевести его. Это стихотвореніе изъ греческой антологіи, встрѣтившее позднѣе особенное одобреніе со стороны Гердера, мы находимъ здѣсь между сонетами Шекспира. Не возможно установить, узналъ-ли Шекспиръ эту прелестную эпиграмму изъ латинскихъ переводовъ, или онъ познакомился съ нею при посредствѣ кого либо. Важнымъ фактомъ во всякомъ случаѣ остается то, что на сборникъ стихотвореній, вызванныхъ господствовавшею въ Англіи итальянской модной поэзіей и собственными приключеніями поэта, въ концѣ концовъ положило свой отпечатокъ и вліяніе древности. Уже и въ обѣихъ своихъ поэмахъ Шекспиръ, въ противоположность Спенсеру, заимствовалъ сюжеты изъ классической древности. Вліяніе древности было неразрывно связано съ итальянскимъ вліяніемъ. Поборники классическихъ занятій, какъ Роджеръ Ашэмъ, впадали въ полное заблужденіе, усматривая противоположность между вторженіемъ итальянской образованности и распространеніемъ классической литературы, нападая на одну и дѣйствуя въ то же время сами въ пользу другой. Итальянцы въ эпоху Возрожденія играли такую же точно роль посредниковъ на поприщѣ духа, какую нѣсколько позже заняли въ міровой торговлѣ Голландцы и Англичане. Они различнымъ образомъ передавали другимъ народамъ тѣ сокровища духа древности, которыя сохраняла для нихъ и почва и традиціи ихъ родины. Они наложили свой отпечатокъ и на образованіе эпохи Возрожденія, насколько конечно это допускали личности Лютера и Кальвина. При дворѣ Генриха VIII англійская лирика была установлена по итальянскимъ образцамъ; а Эразмъ, преподовавшій въ 1510 г. въ качествѣ профессора греческаго языка въ Кэмбриджѣ, называлъ этотъ дворъ — сердцемъ учености; въ Англіи и государь, и дворъ, и знать — всѣ охвачены любовью къ наукѣ. Конечно, писательство Генриха VIII обязано своею извѣстностью только противнику, котораго оно должно было уничтожить. Но на всю Англію должно было произвести сильное впечатлѣніе то обстоятельство, что король предается ученымъ занятіямъ. Онъ повелѣлъ ввести во всѣ школы Англіи латинскую грамматику, изъ которой и Шекспиръ научился своему hig, hag, hog. Онъ уважалъ за ученость друга Эразма, Томаса Мора; ни одному свѣтскому такого низкаго происхожденія до него не была поручена большая печать Англіи. Томасъ Моръ является первымъ и вмѣстѣ съ тѣмъ значительнѣйшимъ представителемъ гуманизма въ Англіи. Первый любимецъ Генриха VIII кардиналъ Вульси основалъ въ Ипсвичѣ и въ Оксфордѣ новыя коллегіи, «близнецы знанія», которыя, по словамъ Шекспира, должны были быть предъ всѣмъ христіанскимъ міромъ «вѣчными свидѣтелями» зрѣлой и основательной учености послѣдняго могучаго представителя римской іерархіи въ Англіи. Въ болѣе удаленныхъ графствахъ состояніе образованности было по старому, а масса мелкихъ помѣщиковъ еще и въ правленіе Елисаветы были не въ ладахъ съ благороднымъ искусствомъ письма; а какъ стояло это дѣло у горожанъ маленькихъ городковъ, это мы видѣли на примѣрѣ Стратфордскихъ worshipful Aldermen. Напротивъ, въ кругахъ высшей знати, которая была охвачена исходившимъ отъ двора теченіемъ, равно какъ и въ столицѣ уже въ началѣ шестнадцатаго вѣка пробудилось сильное стремленіе къ образованію. Если нѣкогда Англосаксы и Норманны паломничали въ папскій Римъ, чтобы получить отпущеніе и благословеніе св. отца, то Англичане шестнадцатаго и семнадцатаго вѣковъ путешествовали въ Италію, чтобы тамъ у самого источника познакомиться съ античнымъ образованіемъ и съ гуманизмомъ. Теперь ужъ не достаточно было одного только рыцарскаго воспитанія для сына Nobleman'а, который хотѣлъ играть какую либо роль въ государствѣ. И склонный къ новшествамъ Кэмбриджъ и всегда консервативный Оксфордъ пріобрѣли теперь сильное развитіе. Конечно, Англія Шекспира не видѣла такихъ великихъ ученыхъ, какихъ произвели Италія, Франція, Германія и Голландія; на тѣ лица, которыя были извѣстны своимъ классическимъ образованіемъ — какъ сэръ Джонъ Чекъ, Томасъ Уильсонъ, Кэмденъ, Бьюккенанъ, Ашемъ, — пользовались уваженіемъ. Если въ началѣ семнадцатаго вѣка каррикатура истинной учености нашла свое олицетвореніе въ королѣ Іаковѣ I, то уже и самый примѣръ вѣнценоснаго педанта, придававшаго большое значеніе своей начитанности, показываетъ, насколько цѣнила эта эпоха — классическое образованіе. Шекспиръ заставляетъ въ «Генрихѣ VI» лорда Сэя прямо объявить, что невѣжество — это Божье проклятіе. Для позднѣйшихъ поколѣній казалось особенно страннымъ, что и дамы были сильно увлечены потокомъ учености того времени. Не только мать лорда Бэкона и супруга сэра Вильяма Сесиля были искусными латинистками. Несчастная лэди Джонъ Грей пренебрегала раздѣлять со своими родителями удовольствія охоты, чтобы безпрепятственно предаться тому наслажденію, которое она находила въ чтеніи Платонова Федона въ подлинникѣ. Рожеръ Ашемъ былъ учителемъ Елисаветы, съ которымъ она изучала латинскихъ и греческихъ авторовъ, подобно тому какъ съ Флоріо она читала Петрарку и Боккаччьо. Въ своей книгѣ о воспитаніи Ашемъ могъ поставить этихъ двухъ высокородныхъ дамъ въ образецъ юношеству всего королевства. «Королева, говоритъ онъ, знающая въ совершенствѣ латинскій, французскій, итальянскій и испанскій языки» — она умѣла немного говорить и по нѣмецки — «читаетъ теперь (1563 г.) въ Виндзорѣ ежедневно по гречески больше, чѣмъ какой либо настоятель деревенской церкви прочтетъ по латыни въ недѣлю. А что еще болѣе достойно похвалы, такъ это то, что она пріобрѣла себѣ во время своего прежняго заточенія необыкновенную способность пониманія разговора письма; она такъ умно мыслитъ и такъ прекрасно пишетъ, какъ въ обоихъ университетахъ всего одна или двѣ умныхъ головы, да и то не каждый годъ». Если бы остальная знать захотѣла слѣдовать прекрасному примѣру своей превосходной королевы, то Англія была бы дивомъ на весь свѣтъ въ отношеніи образованности и учености своей аристократіи». — Принимая участіе въ ученыхъ занятіяхъ своей эпохи, Елисавета вмѣстѣ съ тѣмъ вступила и въ ряды современныхъ переводчиковъ, переведши на англійскій языкъ трактатъ Плутарха «О Любопытствѣ;» она рѣшилась даже будто бы перевести одну изъ Эврипидовыхъ драмъ. Естественно, что Елисавета требовала учености и у государственныхъ дѣятелей, что было необходимо при постоянно возникавшихъ теологическихъ спорахъ. Сэръ Вальтеръ Рэлей сравнивалъ тексты Полибія и Ливія, изъ которыхъ первый былъ переведенъ на англійскій языкъ уже въ 1568 г., а второй — въ 1600 г. Ученость канцлера ея сэра Николая Бэкона была только затемнена славой его сына; но Николай Бэконъ, Фрэненсъ Вэльсинхэмъ, Вильямъ Сесиль, Томасъ Смитъ, Вальтеръ Мильдмэй были всѣ — глубоко образованные Кэмбриджцы. Этимъ государственнымъ дѣятелямъ Елисаветы приходилось имѣть дѣло съ парламентомъ, который далеко не всегда подчинялся авторитету королевы; вслѣдствіе этого имъ приходилось изучать правила ораторскаго искусства, и они обратились за образцами къ классической древности. «На ихъ рабочемъ столѣ, говоритъ Ранке, можно было видѣть Квинтиліана рядомъ съ юридическими актами». Когда возгорѣлась борьба съ Испаніей, изъ рѣчей Демосѳена почерпали патріотическое одушевленіе и особенно любили сравнивать Филиппа Испанскаго съ Филиппомъ Македонскимъ. Гибель армады приводила на память и современникамъ и слѣдующимъ поколѣніямъ — Ксеркса и Саламинскую битву.

Въ умственномъ движеніи, вызванномъ Возрожденіемъ, во всѣхъ странахъ въ первое время замѣчается то отрадное явленіе, что ученые стремятся сдѣлать духовныя сокровища древности доступными и для тѣхъ, которые не имѣютъ возможности усвоить себѣ древнихъ языковъ. Вообще легко впасть въ преувеличеніе, говоря объ образованности въ эпоху Возрожденія, — въ томъ что касается ея распространенности и ея объема. Но безъ сомнѣнія, знакомство съ античной литературой во второй половинѣ 16-го вѣка было распространено гораздо болѣе, чѣмъ въ настоящее время. Раскройте какое либо сочиненіе 16-го вѣка, которое предназначено вовсе не для ученаго круга, и вы будете поражены, какія обширныя свѣдѣнія по античной миѳологіи предполагались у необразованныхъ читателей. Изобразительныя искусства эпохи Возрожденія прокладывали въ этомъ случаѣ дорогу для литературы. Тѣ писатели, которые въ девятнадцатомъ вѣкѣ далеки даже для филологовъ, въ шестнадцатомъ вѣкѣ были переведены и въ Германіи и въ Англіи. Начитанность Ганса Сакса въ древнихъ авторахъ — невѣроятно велика. Въ его библіотекѣ рядомъ съ переводами Боккаччьо и Банделло, Gesta Romanorum и книги о Семи Мудрецахъ стояли переводы древнихъ историковъ, поэтовъ и философовъ. Правда, у насъ нѣтъ подъ руками такого каталога книгъ Шекспира, какой мы имѣемъ для библіотеки Нюрнбергскаго драматурга; но мы можемъ думать, что каталогъ Шекспира былъ похожъ на каталогъ послѣдняго. Конечно во время Шекспира въ Англіи не было такой массы переводовъ, какою могъ пользоваться въ Германіи Гансъ Саксъ. За то въ свою очередь Шекспиръ былъ силенъ въ итальянскомъ, французскомъ, а можетъ быть и испанскомъ языкахъ, которыхъ не зналъ Гансъ Саксъ. Шекспиръ зналъ нѣсколько по гречески, а въ латинскомъ языкѣ былъ навѣрное свѣдущъ не менѣе, чѣмъ Гансъ Саксъ, который, прежде чѣмъ заняться своимъ ремесломъ, посѣщалъ прекрасную латинскую школу въ своемъ родномъ городѣ, — точно такъ же, какъ и Шекспиръ учился въ стрэтфордской школѣ, прежде чѣмъ сталъ браконьеромъ, актеромъ и драматургомъ. Въ сравненіи съ переводной нѣмецкой литературой дѣятельность англійскихъ переводчиковъ далеко не блестяща. Вмѣсто того чтобы обращаться непосредственно къ греческимъ оригиналамъ англійскіе переводчики для облегченія своей работы прибѣгали къ превосходнымъ французскимъ переводамъ, которые и клали въ основу своихъ; такъ было при переводѣ Ѳукидида въ 1550 г., при переводѣ біографій Плутарха въ 1579 г. Одну ошибку въ переводѣ Аміо мы можемъ замѣтить и теперь въ Шекспировомъ «Юліи Цезарѣ», (потому что источникомъ для трехъ римскихъ трагедій Шекспиру послужилъ англійскій переводъ Плутарха, сдѣланный съ французскихъ переводовъ (явившихся новыми изданіями въ 1595 и 1603 гг.). Шекспиръ воспользовался для своихъ римскихъ трагедій греческимъ біографомъ съ такою же наивностью, съ какою для своихъ королевскихъ драмъ онъ черпалъ изъ хроники Голиншеда. Шекспиру вѣроятно особенно нравились Плутарховы Vitae parallelae, какъ и другимъ современнымъ драматургамъ. Достоинъ вниманія тотъ фактъ, что этому позднему греческому писателю, который самъ уже такъ далеко стоялъ отъ временъ античнаго величія, удалось въ двѣ эпохи исторіи новѣйшаго человѣчества, раздѣляемыя и временемъ и національностью, наложить свой отпечатокъ на развитіе германской драмы. Плутархъ, доставившій въ 16-мъ вѣкѣ Доджу и Шекспиру матеріалъ для изображенія геройскихъ характеровъ, въ 18-мъ столѣтіи вдохнулъ въ Клингера и Шиллера любовь къ античному величію. Кромѣ Плутарха Шекспиру были доступны для публики въ англійскихъ переводахъ и другіе греческіе прозаики; поэтому мы не можемъ сомнѣваться въ чтеніи Шекспировыхъ переводовъ Полибія (1568 г.), Діодора Сицилійскаго (1561 г.), Эліана (1576 г.), Аппіана и Іосифа (1578 г.), первыхъ двухъ книгъ Геродота (1584 г.), Геродіана (1591 г.). Хотя не можемъ доказать этого факта — Платонъ и Аристотель существовали въ латинскихъ переводахъ; иные усматривали даже непосредственное воздѣйствіе на Шекспира перваго изъ нихъ. О нравственной философіи Аристотеля упоминаетъ Шекспировъ Гекторъ въ совѣтѣ троянцевъ. Въ «Усмиреніи Своенравной» Траніо совѣтуетъ предпочесть Овидія — изученію стоиковъ и Аристотеля.

О логикѣ съ друзьями разсуждайте,
Риторику пускайте въ разговоры
Обыкновенные. Одушевляйте
Поэзіей и музыкой себя,
А метафизикой безъ принужденья
И математикой вы занимайтесь.
Что не пріятно, то и не полезно.
Ну, словомъ, нужно веселѣй учиться.

(Переводъ А.Н. Островскаго)

Шекспиръ въ школѣ, конечно, не миновалъ обычнаго изученія логики въ томъ окаменѣломъ видѣ ея, какой придали ей въ концѣ среднихъ вѣковъ послѣдователи Аристотеля. Изъ популярныхъ сочиненій, недостатка въ которыхъ не было и тогда въ Англіи, Шекспиръ безъ сомнѣнія почерпнулъ нѣкоторыя свѣдѣнія въ философіи. Аристотель былъ въ то время уже не въ модѣ. Но съ Платономъ, сочиненія котораго изучали лэди Грэй и королева Елисавета, Шекспиръ имѣлъ возможность познакомиться по неизбѣжнымъ романамъ и драмамъ Лилли. Съ тѣхъ поръ какъ флорентинскіе неоплатоники снова открыли аттическаго философа и положили начало его культу, хорошій тонъ въ литературно образованныхъ кружкахъ требовалъ знакомства съ Платоновой философіей, если не дѣйствительнаго, то по крайней мѣрѣ кажущагося. Мы не можемъ приписать Шекспиру болѣе близкаго знакомства съ античными философами, потому что въ этомъ случаѣ пришлось бы признать Цицерона за философа. «Славнаго Туллія», о смерти котораго упоминаетъ Соффолькъ, (2 ч. Генриха VI., IV, 1, 36). Шекспиръ безъ сомнѣнія читалъ еще въ школѣ, — какъ онъ намекаетъ на это довольно неумѣстно въ своемъ первомъ произведеніи, — въ «Титѣ Андроникѣ» (IV, 1, 14). Онъ вспоминаетъ именно о сочиненіи De oratore; трактатъ-же De officiis существовалъ уже въ двухъ переводахъ на англійскій языкъ (1533 и 1535 г.). Если въ началѣ Шекспиръ высоко ставилъ «Славнаго Туллія», подъ вліяніемъ еще школьныхъ впечатлѣній, то въ болѣе зрѣлыхъ лѣтахъ онъ измѣнилъ свой взглядъ на характеръ Цицерона. Брутъ и честный Каска — не особенно хорошаго мнѣнія о греческомъ панегиристѣ-ораторѣ Цезаря. Въ «Юліи Цезарѣ» знаменитый ораторъ и софистъ является не въ томъ видѣ, въ какомъ представляли его источники Шекспира и современники, но скорѣе въ болѣе близкомъ къ тому нелестному образу, который начертанъ Теодоромъ Моммсеномъ. Латинскіе историки, измѣнившіе его прежніе взгляды болѣе сообразно съ исторической правдой, были доступны Шекспиру и въ оригиналахъ и въ массѣ переводовъ. Въ тѣхъ случаяхъ, когда онъ могъ воспользоваться переводомъ, мы можемъ быть увѣрены, онъ разумѣется не утруждалъ себя чтеніемъ оригиналовъ. Кажется, что онъ зналъ Ливія (1600 г.) и Светонія (1606 г.), хотя переводъ послѣдняго явился для него довольно поздно. Переводъ Амміана Марцеллина вышелъ только въ 1609 г.; изъ него Шекспиръ заимствовалъ кое что для прикрасъ въ своей «Бурѣ». Шекспиру была хорошо извѣстна ромоническая исторія Александра, написанная Квинтомъ Курціемъ, — книга вообще очень распространенная во всѣ эпохи. Безъ сомнѣнія также онъ читалъ комментаріи Цезаря о Галльской войнѣ, переведенные на англійскій языкъ въ 1565 и 1600 гг. Исторія экспедиціи Цезаря въ Британнію должна была въ особенности интересовать Шекспира, когда онъ писалъ своего «Короля-Цимбелина»; и въ другихъ драмахъ онъ любитъ говорить о великомъ римлянинѣ, которому даже въ «Ричардѣ III» онъ приписываетъ построеніе лондонскаго Тауэра. Онъ имѣлъ возможность пользоваться двумя переводами Саллюстія (1557 и 1608 гг.) и двумя также Юстина (1564 и 1606 г.). Въ переводахъ имѣлись также Евтропій (1564 г.), Тацитъ (1591 и 1598 гг.), Флоръ (1600) и Плиніева Естественная Исторія (1601 г.).

Англійская переводная литература въ одномъ имѣла преимущество предъ современною ей нѣмецкой. Мюнхенскій городской писецъ Симонъ Шайденвассеръ съумѣлъ только прозой передать Гомера (1597 г.), послѣ того какъ уже прежде Гансъ Сакъ написалъ семиактную комедію «О блужданіяхъ Улисса и о женихахъ его супруги Пенелопы». Только конецъ семидесятыхъ годовъ восемнадцатаго столѣтія принесъ намъ съ собою метрическіе переводы Бодмера и Штальберга; въ 1781 г. явилась впервые Фоссова Одиссея. Въ Англіи напротивъ Артуръ Голлъ уже въ 1581 г. перевелъ десять книгъ Иліады съ французскаго языка. Семнадцать лѣтъ спустя Георгъ Чапманъ, (1557—1634 гг.) талантливѣйшій послѣ Драйдена англійскій переводчикъ, началъ издавать свои первые опыты перевода Гомера. Издавши всю Иліаду послѣ вступленія на престолъ Іакова, онъ сдѣлалъ такую гордую прибавку къ заглавію: «Никогда еще и нигдѣ доселѣ не переведена; вполнѣ соотвѣтственно греческому тексту». Вслѣдъ за Иліадой, онъ выпустилъ потомъ переводъ всей Одиссеи и Батрахоміомахію, а также переводы изъ Гезіода и изъ Музея. Риѳмованный переводъ Чапмана въ тонѣ старинныхъ народныхъ англійскихъ балладъ всего удобнѣе можно сравнить съ опытами ямбическихъ переводовъ Бюргера. Онъ далеко не отличается дословною вѣрностью, вопреки его заявленію; гладкости пока здѣсь нѣтъ и слѣда; переводъ отличается грубоватостью, угловатостью и топорностью, но не смотря на все это превосходно передаетъ духъ художественнаго произведенія. «Изъ всѣхъ возможныхъ существующихъ книгъ, говоритъ Чапманъ въ предисловіи къ читателю, — «Гомеръ — первая и наилучшая». Въ доказательство онъ ссылается на отзывы Аристотеля въ Поэтикѣ, на Іосифа Флавія и Веллея Патеркула, на итальянскаго гуманиста Лаврентія Валлу и на нѣмецкаго — Эобана Гесса. При сочиненіи «Троила и Крессиды» Шекспиръ слѣдовалъ средневѣковымъ источникамъ; однако ему былъ знако́мъ переводъ Чапмана. Чапманъ, выступающій въ 1611 г. въ качествѣ сонеттиста, былъ не только превосходнымъ переводчикомъ, но и плодовитымъ и имѣвшимъ успѣхъ драматургомъ. Драмы его грубы и залиты кровью; но современники не встрѣчали препятствій, превознося его, — ставить его въ ряды соперниковъ Шекспира. Личное знакомство Шекспира съ Чапманомъ было неизбѣжно, и Чапману конечно приходилось разговаривать со своими соперниками-драматургами — о «царѣ поэтовъ» и о своихъ переводахъ. Чапманъ однако, — чего мы не должны упускать изъ вниманія — стоялъ одинокимъ въ своемъ поклоненіи Гомеру. Въ эпоху Возрожденія установилось мнѣніе, справедливость котораго осторожно заподозрилъ только Брейтингеръ, а Герстенбергъ уже рѣшительно подкопалъ, — что художникъ Виргилій стоитъ неизмѣримо выше простодушнаго Гомера. Нѣтъ сомнѣнія, что таковъ былъ взглядъ и Шекспира, у котораго часто можно замѣтить вліяніе Виргилія, тогда какъ нигдѣ не замѣтно вліяніе Гомера. Бэрнфильдъ, подвергшійся нападкамъ за то, что въ своихъ сонетахъ онъ говорилъ о любви, обращаясь къ мужчинѣ, оправдывался ссылаясь на Виргиліевы Буколики, которымъ онъ подражалъ. Абраамъ Флемингъ отваживался перевести ихъ еще въ 1575 г., а Вильямъ Уэббъ попытался въ 1586 г. передать ихъ по англійски даже гекзаметрами. Да и Шекспиръ, какъ соннетистъ, могъ ссылаться на Виргилія. Дидона и лукавый Эней были знакомы англійскимъ поэтамъ еще со времени Чосера; Марло вывелъ ихъ въ одной изъ своихъ пьесъ. Осужденная большинствомъ публики трагедія, изъ которой Шекспиръ заставляетъ рецитировать Гамлета и актеровъ, представляетъ собою обширное изображеніе и свободный пересказъ по второй книгѣ Энеиды. Въ «Бурѣ», и довольно часто въ другихъ мѣстахъ, онъ намекаетъ на знаменитую исторію любви карѳагенской царицы. Кромѣ упомянутыхъ уже отрывковъ перевода Сёррея вся Энеида была переведена въ 1573 г., а затѣмъ первыя четыре книги гекзаметрами въ 1583 г.; переводъ Георгикъ относится къ 1589 г. Извѣстіе, будто бы Шекспиръ зналъ Луканову Фарсалію, лишено убѣдительныхъ доказательствъ. Сэръ Артуръ Джорджъ окончилъ переводъ этой римской поэмы только въ 1614 г., а первая книга ея была переведена бѣлыми стихами уже Марло. Изъ одъ Горація Шекспиръ приводитъ латинскія цитаты въ своей еще юношеской римской трагедіи. Переводъ части одъ явился только пять лѣтъ спустя по смерти Шекспира, а полный переводъ одъ и эподъ — только въ 1625 г. За то сатиры и посланія были переведены уже въ 1567 г.; однако Шекспиръ нигдѣ не ссылается на нихъ, хотя знакомство его съ Ars Poetica не подлежитъ сомнѣнію. Онъ, какъ уже замѣчено, цитируетъ и изъ Овидіевыхъ Amores, которые онъ могъ читать только въ оригиналѣ. Посланія же и Метаморфозы были переведены. Ни съ однимъ изъ древнихъ поэтовъ Шекспиръ не обнаруживаетъ такого близкаго знакомства, какъ съ Овидіемъ. Въ «Бурѣ» онъ заимствовалъ иное дословно изъ перевода метаморфозъ, сдѣланнаго Артуромъ Гольдингомъ въ 1567 г. Почти всѣ ссылки на древность, встрѣчающіяся въ драмахъ Шекспира, имѣютъ своимъ источникомъ Овидіевы Метаморфозы. Изъ нихъ то онъ и почерпалъ свои свѣдѣнія по миѳологіи. О вліяніи ихъ на эпическія произведенія Шекспира уже было сказано. Творчество Овидія потому еще стало особенно близкимъ и доступнымъ для драматурговъ, что величайшій изъ предшественниковъ Шекспира Христофоръ Марло перевелъ его элегіи риѳмованными стихами еще въ годы студенчества. Фривольность содержанія этого перевода побудила Оксфордскій университетъ осудить его на сожженіе послѣ смерти Марло. Переработка Музеевой поэмы «Геро и Леандръ», предпринятая Марло, была посвящена уже по смерти его сэру Фрэнсису Вэльсинхэму. Шекспиръ намекаетъ на это произведеніе Марло въ одной изъ своихъ раннихъ комедій — въ «Двухъ Веронцахъ». Въ «Безплодныхъ усиліяхъ любви» (IV, 2, 101) Шекспиръ говоритъ о новолатинскомъ поэтѣ Баптистѣ Спаньолусѣ: «Старый Мантуанецъ! Кто тебя не понимаетъ, тотъ не любитъ тебя». Хотя эти слова вложены въ уста Олоферна, однако все же изъ нихъ видно, что Шекспиру былъ извѣстенъ мантуанскій гуманистъ. Джоржъ Тёрбервиль издалъ еще въ 1567 г. переводъ сочиненій Баптисты.

Изслѣдуя вопросъ о томъ, какихъ писателей древности читалъ Шекспиръ или имѣлъ возможность читать, прежде всего естественно мы поинтересуемся его знакомствомъ съ античными драматургами. На сколько образцы античной драмы и правильно или неправильно основанная на нихъ теорія поэтики содѣйствовали или мѣшали развитію англійской драмы вообще и Шекспировой въ особенности, это становится яснымъ при разсмотрѣніи исторіи англійскаго театра и положенія Шекспира въ этомъ историческомъ развитіи. Мартинъ Опицъ перевелъ двѣ древнія драмы — Софоклову Антигону (1636 г.) и Троянокъ Сенеки (1625 г.). Какъ ни благопріятно было это противопоставленіе двухъ поэтовъ въ этомъ случаѣ, однако отношеніе между ними нисколько не измѣнилось. Стоитъ только вспомнить, что Лессингъ своей біографіей Софокла даже во второй половинѣ восемнадцатаго вѣка хотѣлъ заполнить пробѣлъ въ ученой энциклопедіи Бэйля. Самъ Бэйль считалъ вполнѣ возможнымъ пропустить Софокла. Лессингъ крѣпкою рукой повелъ упиравшуюся драматическую музу къ священнымъ алтарямъ Эллады, рядомъ съ которыми, къ изумленію французскихъ эстетиковъ поднялось и святилище Шекспира. Французская драма, которая такъ кичилась своимъ классицизмомъ и сходствомъ съ греками, въ дѣйствительности, — какъ это показалъ Лессингъ смущенной публикѣ — подражала не Софоклу, но римскому трагику Сенекѣ и считала его своимъ патрономъ и руководителемъ. Съ самаго начала Возрожденія много причинъ препятствовало правильному знакомству съ древней драмой. Для тѣхъ писателей, которые сочиняли свои пьесы непосредственно для народной сцены, пониманіе классической драмы было совершенно потеряно. Книжную же драму ученаго могли гораздо легче оцѣнить ученые всѣхъ временъ. Такимъ образомъ Сенека сталъ образцемъ для всѣхъ трагиковъ, построенныхъ на классическій ладъ. Аристофанъ, единственный изъ сохранившихся до насъ представителей греческой комедіи, не могъ привлечь къ себѣ вниманія новѣйшихъ поэтовъ уже въ силу рѣзвой окраски своего времени и мѣста. Вмѣсто него выступили Плавтъ и Теренцій, подражатели аттической комедіи. Для того чтобы читать греческихъ драматурговъ въ подлинникѣ, — у Шекспира недоставало на столько знанія языка; а въ англійскомъ переводѣ имѣлись только двѣ греческія драмы. Финикіянокъ Эврипида, надъ переводомъ которыхъ трудился два вѣка спустя Шиллеръ, перевелъ бѣлыми стихами на англійскій языкъ въ 1566 г., подъ заглавіемъ «Іокаста», Джорджъ Гасконь, выдающійся и какъ поэтъ и какъ теоретикъ. Это тотъ самый Гасконь, который своимъ переводомъ комедіи Аріосто I suppositi далъ Шекспиру источникъ для второстепеннаго дѣйствія въ «Усмиреніи Своенравной». Въ 1572 г. онъ издалъ сборникъ переводовъ отдѣльныхъ мѣстъ изъ Аріосто, Петрарки, Овидія и Эврипида, «букетъ цвѣтовъ изъ сотни маленькихъ поэтическихъ произведеній». Латинскій переводъ Эврипидовыхъ Гекубы и Ифигеніи Эразма едва ли попалъ когда нибудь въ руки Шекспира. Съ большею вѣроятностью можно допустить это относительно Бьюканановой латинской обработки Эврипидовыхъ Альцесты и Медеи, о которой Сидней отзывается съ большою похвалой. Между тѣмъ Эврипидову Ифигенію перевелъ на англійскій языкъ народный драматургъ Томасъ Лоджъ^*. Въ иномъ положеніи находился Шекспиръ относительно римскихъ драматурговъ. На Теренція указываетъ одинъ намекъ, и то заимствованный не изъ самого поэта, а изъ одной школьной грамматики, хотя Andria была переведена уже при Генрихѣ VIII. Въ основѣ «Комедіи Ошибокъ» очевидно лежатъ Плавтовы Менехмы. Правдоподобно, что Шекспиръ писалъ эту свою юношескую комедію, не зная перевода Вильяма Уорнера, напечатаннаго только въ 1595 г. Онъ воспользовался также для своихъ «Ошибокъ» Амфитріономъ Плавта, для котораго при жизни его вовсе не было переводовъ. Въ Гамлетѣ (II, 4, 419) онъ называетъ Плавта и Сенеку, желая указать на высшія задачи для веселой и серьезной драматической игры. Мальчикъ Люцій въ «Титѣ Андроникѣ» (IV, 1, 20) читалъ «Гекубу Троянку», т. е. Troades Сенеки; эта пьеса, быть можетъ, принадлежала къ школьному чтенію самого поэта. Впрочемъ уже въ 1559 г. явился переводъ Троянокъ, сдѣланный Джэсперомъ Гейвудомъ; въ 1566 г. имѣлись уже въ англійскомъ переводѣ семь драмъ Сенеки. Въ 1581 г. Томасъ Ньютонъ собралъ всѣ вышедшіе до того времени переводы и издалъ ихъ подъ заглавіемъ: «Сенека: его десять трагедій, переведенныхъ на англійскій языкъ». Цѣлый рядъ мѣстъ въ различныхъ драмахъ Шекспира (напр. Гамлетъ, Макбетъ, Юлій Цезарь, Генрихъ IV) представляетъ отголоски чтенія Сенеки. Если въ римскихъ трагедіяхъ Шекспира античное величіе становится вполнѣ нагляднымъ, не смотря на англійскую мѣстную окраску и на хронологическія несообразности, то этимъ мы обязаны его генію, который съумѣлъ возвыситься до идеально правдиваго представленія цѣлаго, хотя и пользовался далеко недостаточными источниками. То, что онъ зналъ изъ античныхъ трагиковъ, — а это былъ исключительно одинъ Сенека, — повредило ему въ такой же мѣрѣ, какъ и принесло пользу. Но именно тутъ-то и слѣдуетъ подивиться поэтической проницательности Шекспира, которая въ концѣ концевъ представляетъ собою common sense (здравый смыслъ) практическаго англичанина. Онъ умѣетъ воспользоваться господствующимъ вкусомъ своего общества, и на нѣкоторое время самъ увлекается имъ, потомъ же «мужественно стоитъ у руля»; вѣтеръ и волны обрушиваются на него, но онъ не даетъ имъ играть кораблемъ своего искусства и бросать его на право и на лѣво, какъ дѣлаютъ нѣкоторые другіе.

Не должно слишкомъ низко цѣнить того вліянія, какое оказывали на Шекспира сочиненія отдѣльныхъ классическихъ авторовъ, преимущественно же Овидія и Плутарха. Большое значеніе также имѣло для поэта то распространенное и прочное господство древности, часто и ложной, которому подчинились эстетическіе взгляды эпохи. Если антики воодушевляли къ сравненіямъ даже острый и сухой умъ политиковъ, то какъ-же они должны были дѣйствовать на фантазію художниковъ и женщинъ, — напр. на ученую и тщеславную королеву Елисавету! То качество, которымъ она въ особенности гордилось, — и гордилась, по словамъ испанцевъ и папистовъ, также и французовъ, безъ всякаго права, — была ея дѣвственность. Знакомясь съ торжествами и литературой Елисаветинского времени, мы замѣтимъ, что это королевское тщеславіе играетъ въ нихъ выдающуюся роль. Спенсеръ воспѣвалъ дѣвственную королеву. Но для литературы Возрожденія ближе всего были сравненія изъ античной миѳологіи. Съ этихъ поръ начались миѳологическія представленія, которыя при педантическомъ Іаковѣ I и при веселомъ Карлѣ I часто превращались въ самое безвкусное миѳологическое безчинство. Самъ Шекспиръ не задумался вывести въ «Снѣ въ Иванову ночь» бога Купидона, который бросаетъ свою стрѣлу, разумѣется безъ ожидаемаго результата, въ цѣломудренную весталку, царственную жрицу на западѣ. Въ большомъ ходу было сравнивать дѣвственную королеву съ Діаной и ея нимфами, съ Луной, Цинтіей, Палладой и другими цѣломудренными богинями. Драматическій талантъ Джона Лилли (1553—1606 гг.) далеко не такъ незначителенъ, какъ обыкновенно утверждаютъ это вслѣдствіе скуки, которую испытываютъ при чтеніи его произведеній. Напротивъ можно даже изумляться, сколько онъ могъ сдѣлать изъ своего матеріала. Между всѣми поэтами онъ, быть можетъ, единственный, умѣвшій такъ разнообразно и остроумно варьировать тему придворной лести. Въ исторіи англійскаго театра драмы его по ихъ содержанію, какъ заблужденіе безпримѣрной глупости, должны были бы быть преданы забвенію, еслибы къ несчастью этотъ Донъ-Кихотъ не положилъ начала цѣлой школѣ. Если напротивъ мы захотимъ познакомиться съ вліяніемъ изученія древности на высшіе слои общества Елисаветинской Англіи, то Лилли становится въ высшей степени интереснымъ явленіемъ. Его драмы — «Эндиміонъ, человѣкъ на лунѣ», «Галатея», «Женщина на лунѣ», «Метаморфоза любви», — содержаніемъ своимъ всѣ имѣютъ прославленіе maiden queene — дѣвственной королевы. «Мидасъ» напротивъ представляетъ сатиру на Филиппа II. Толкованія впрочемъ въ частностяхъ очень трудны и сомнительны. Во всякомъ случаѣ мы можемъ ясно видѣть изъ этихъ придворныхъ миѳологическихъ представленій, какъ Елисавета и ее окружающіе были вполнѣ проникнуты древностью. Наивные зрители находили большое удовольствіе, слушая въ пьесѣ «Кампаспа» извѣстные грубые отвѣты Діогена сыну Филиппа. Намъ извѣстны эти вещи слишкомъ хорошо еще на школьной скамьѣ; во время же Елисаветы все это было еще облечено прелестью новизны. Всѣ радовались вновь открытому міру, вновь пріобрѣтенному образованію. Отъ придворнаго искусства требовали, чтобы оно постоянно напоминало слушателю и читателю о пріобрѣтенныхъ съ большимъ трудомъ сокровищахъ образованія; добытыя знанія должны были сейчасъ же и прилагаться дѣлу. Поэзія эта предназначалась исключительно для высшаго образованнаго общества. Лилли съ большимъ искусствомъ съумѣлъ разрѣшить поставленную ему задачу. Впрочемъ можетъ быть драмы его и не такъ учены, какъ позднѣйшія маски; а его проза затемнена изящной гладкостью стиховъ Вэнъ Джонсона. Однако семь драмъ Лилли имѣютъ гораздо больше этическаго и эстетическаго содержанія, чѣмъ огромная масса послѣдующихъ масокъ, за исключеніемъ нѣкоторыхъ работъ Бэнъ Джонсона и Мильтонова Comus. Даже и Шекспиръ не имѣлъ удачи въ маскахъ, съ которыми намъ еще придется встрѣтиться въ исторіи театра. Игра масокъ Цереры, Юноны и Ирисы въ «Бурѣ» довольно граціозна; напротивъ, маска въ «Цимбелинѣ», гдѣ Юпитеръ является совершеннымъ deus ex machina, слишкомъ нелѣпа, и какъ по содержанію, такъ и по формѣ безъ сомнѣнія представляетъ собою самое плохое, что выходило когда либо изъ подъ пера Шекспира. Но господствовавшій вкусъ требовалъ вездѣ миѳологическихъ явленій; объ античныхъ божествахъ ужъ такъ много читали, что хотѣлось и видѣть ихъ. Когда веселая компанія молодыхъ людей въ маскахъ устраивала танцы, то впереди ихъ шелъ

Слѣпой Амуръ съ повязкой,
Съ татарскимъ кривымъ лукомъ,

произносившій «съ небесъ сошедшій прологъ», уснащенный естественно въ изобиліи классическими приправами. Въ «Ромео и Джульеттѣ» Шекспиръ смѣется надъ этимъ обычаемъ. Въ «Тимонѣ» же онъ и самъ выводитъ «общество замаскированныхъ дамъ, одѣтыхъ амазонками» подъ предводительствомъ Купидона; равнымъ образомъ въ концѣ: «Какъ вамъ будетъ угодно» — богъ Гименъ долженъ былъ связывать три пары.

Когда королева, какъ это часто случалось, удостоивала посѣщеніемъ замокъ какого либо изъ своихъ вассаловъ, то ее привѣтствовали Пенаты дома, а Меркурій отводилъ ее въ спальные покои. Пажи были одѣты дріадами, слуги — сатирами, и оживляли своимъ присутствіемъ садъ и паркъ. На охотѣ въ паркѣ встрѣчала ее Діана или Сильванъ и прославляли ее, какъ образецъ дѣвственнаго цѣломудрія. Городскія сословія подражали аристократіи. Когда Елисавета прибыла въ Норричъ, то по знаку мэра ей вышелъ на встрѣчу Амуръ, окруженный толпою другихъ боговъ, и передалъ ей свой золотой лукъ, который ничего не можетъ сдѣлать противъ ея непреодолимыхъ прелестей. Королева очень милостиво приняла это приношеніе. Любовь къ классическимъ намекамъ часто доходила до смѣшнаго. Въ торжественныхъ случаяхъ даже паштеты, подаваемые на столъ, украшались миѳологическими изображеніями. Кремы и торты составляли картины изъ Метаморфозъ, а однажды послужили даже матеріаломъ для барельефа, изображавшаго разрушеніе Трои. Эти забавы показываютъ, съ какою страстностью предавались тогда классическому образованію и обнаруживали его даже во внѣшности; но на одной внѣшности не останавливались. «Чужестранецъ», говоритъ Гаррисонъ, которому мы обязаны драгоцѣннымъ описаніемъ окружавшаго его англійскаго общества, — который неожиданно попадаетъ къ англійскому двору, скорѣе вообразитъ себѣ, что онъ попалъ въ университетскую аудиторію, гдѣ многочисленные слушатели внимаютъ словамъ профессора, — чѣмъ во дворецъ королевы».

Если бы въ произведеніяхъ Шекспира и не находилось доказательствъ вліянія на него классической атмосферы, то и въ такомъ случаѣ можно было бы утверждать, что и онъ, какъ всѣ болѣе или менѣе образованные люди, подвергся этому вліянію. Разсматриваемъ ли мы его эпическія произведенія или «Сонъ въ Иванову ночь», его римскія трагедіи или англійскія королевскія драмы, — вездѣ мы замѣчаемъ, что онъ раздѣлялъ со своими читателями и слушателями наклонность къ классическимъ воспоминаніямъ. Въ болѣе раннихъ его произведеніяхъ они выступаютъ даже нѣсколько шумно; правда, онъ не приводитъ такъ много латинскихъ цитатъ, какъ дѣлаютъ это другіе драматурги и даже Марло, но все же болѣе, чѣмъ сколько намъ кажется нужнымъ. Въ позднѣйшихъ драмахъ количество ихъ уменьшается, а встрѣчающіяся мотивированы и соотвѣтствуютъ характеру говорящаго. Въ «Усмиреніи Своенравной» Біанка является свѣдущею въ языкахъ и въ философіи. Это вовсе не странная выдумка, что влюбленный Траніо приноситъ въ подарокъ для воспитанія дочерей «нѣсколько латинскихъ и греческихъ книжекъ» (II, 1, 101). Однако Біанка — единственная женщина у Шекспира, у которой мы замѣчаемъ научное образованіе. Даже высокообразованная Порція и воспитанная Просперо Миранда не обнаруживаютъ такого знанія языковъ, какимъ обладали королевы Марія и Елисавета и какого онѣ требовали отъ своихъ приближенныхъ. Быть можетъ, это случайность, однако, можетъ быть, и намѣреніе Шекспира. Образованіе придворнаго круга, къ которому Шекспиръ въ качествѣ актера могъ и даже долженъ былъ присмотрѣться, съ начала восьмидесятыхъ годовъ получило совершенно опредѣленный отпечатокъ; этотъ отпечатокъ, лежащій даже на отдѣльныхъ произведеніяхъ Шекспира, вскорѣ былъ признанъ имъ несоотвѣтствующимъ, и онъ старался держаться подальше отъ него, что впрочемъ не удалось ему даже и въ послѣднихъ произведеніяхъ. Какъ продуктъ стремленій елисаветинскаго двора къ классическому образованію мы можемъ разсматривать Эвфуизмъ.

Какъ ни велико было вліяніе древности на литературу и образованность отдѣльныхъ націй въ эпоху Возрожденія, однако оно не могло достигнуть безусловнаго господства даже въ Италіи, не только въ другихъ странахъ. Исторія нѣмецкой литературы, отъ начала вліянія Возрожденія до времени первой романтической школы, концентрируется исключительно на вопросѣ, — какимъ путемъ достижимо примиреніе и слитіе античныхъ элементовъ съ туземными основными воззрѣніями, обусловливаемыми національностью и христіанствомъ? Произведенія Гёте (Ифигенія) и трактатъ Шидлера о «Наивной и Сентиментальной Поэзіи» разрѣшили удовлетворительно этотъ жизненный вопросъ для нѣмецкой литературы. Съ этимъ вопросомъ мы встрѣчаемся также и въ исторіи англійскаго театра; Шекспиръ былъ вынужденъ считаться съ этимъ вопросомъ. Въ придворныхъ кружкахъ англійскаго общества эта проблема получила своеобразную постановку благодаря эвфуизму. Античные писатели вошли въ Англіи въ моду вмѣстѣ съ итальянскими. Вліяніе Платона примыкало къ вліянію Петрарки; чтеніе Виргилія шло рука объ руку съ чтеніемъ Аріосто. Съ неменьшимъ рвеніемъ, чѣмъ древніе историки и Макіавелли, были читаемы рыцарскія хроники Фруассара, вышедшіе впервые въ англійскомъ переводѣ въ 1523 г. Зачитываясь метаморфозами Овидія, не упускали въ то же время изъ вниманія сочиненій Банделло, новеллъ Джиральдо Чинтіо и Декамерона Боккаччьо; въ романахъ же объ Амадисѣ и въ пастушескихъ поэмахъ испанца Монтемайора (перевед. 1598 г.) находили новѣйшій тонъ галантерейныхъ разговоровъ. Образованіе, получавшееся отъ сліянія этихъ разнороднѣйшихъ элементовъ, было въ своемъ родѣ вполнѣ достаточно и было предметомъ гордости его обладателей. То, что пріобрѣтали для нравовъ и языка путемъ чтенія, хотѣли сейчасъ же выказать въ обществѣ и возбуждать въ другихъ — удивленіе къ себѣ. Тонкія, вычурныя околичности въ разговорѣ были необходимымъ признакомъ образованнаго знатнаго господина или имѣющей притязаніе на остроуміе дамы повсюду — въ Италіи, Испаніи, Франціи и Англіи; въ Германіи эта мода наступила нѣсколько десятилѣтій спустя. Воодушевленное преклоненіе предъ древностью съ одной стороны и почти невѣроятная для насъ любовь къ concetti, антитезамъ и игрѣ словъ — съ другой, опредѣляли характеръ той рѣчи, которою можно было отличаться отъ необразованныхъ. Литература слѣдовала въ этомъ случаѣ исходившимъ изъ общества побужденіямъ, которыя она съумѣла вскорѣ сложить вполнѣ въ опредѣленный стиль. Оставивъ въ сторонѣ Германію, эта мода и литературная болѣзнь почти одновременно и довольно самостоятельно возникли во всѣхъ странахъ. У нихъ былъ только одинъ общій источникъ. Какъ бы тамъ онѣ ни назывались — вездѣ онѣ представляются родственными явленіями, порожденіемъ лежащаго въ основѣ ихъ похвальнаго стремленія эпохи Возрожденія. Въ Италіи упрочилъ въ литературѣ новую придворную рѣчь авторъ Адопе, кавалеръ Марини, послѣ того какъ уже раньше въ поэмѣ Тассо стали замѣтны эти измѣненія въ слогѣ. Самъ Марини вовсе не былъ настолько лишенъ вкуса, какъ его подражатели по сю сторону Альповъ — въ произведеніяхъ второй Силезской школы. Но неестественныя сравненія, напыщенныя рѣчи и болѣе блестящія чѣмъ правдивыя изображенія были впервые введены Марини, какъ поэтическія украшенія. Его языкъ нашелъ себѣ достойное и характерное pendant въ важныхъ колоннахъ его современника архитектора Бернини. Подобно тому какъ въ Италіи новый способъ выраженія получилъ свое названіе отъ имени Марини, — въ Испаніи такимъ представителемъ новой рѣчи сдѣлался Луисъ де Гонгора и Арготе (1561—1627 г.), по имени котораго она и стала здѣсь называться. Маринизмъ въ Италіи и гонгоризмъ или estilo culto въ Испаніи отличаются главнымъ образомъ живостью и яркостью красокъ, которыхъ никогда не лишенъ южанинъ, — отъ господствовавшаго во Франціи style précieux. Въ Испаніи Кальдеронъ позволилъ слишкомъ далеко завести себя модѣ и неестественности, которой Мольеръ приготовилъ гибель, выставивъ ее въ смѣшномъ видѣ въ своей неоцѣненной съ литературной точки зрѣнія комедіи Les précieuses ridicules (1659), и до сихъ поръ несходящей еще съ французской сцены. Почти за семьдесятъ лѣтъ де Мольера Шекспиръ напалъ на эту моду, выступившую въ Англіи подъ заглавіемъ Эвфуизма, въ «Безплодныхъ усиліяхъ любви». Однако самъ Шекспиръ, какъ и окружавшее его общество, былъ еще слишкомъ очарованъ этимъ стилемъ, чтобы достигнуть или даже разсчитывать на такіе результаты, какіе произвелъ Мольеръ.

Всѣ дамы при дворѣ Елисаветы, говорилъ Блоунтъ въ 1632 г. въ своемъ изданіи комедій Лилли, были «ученицами Лилли, и придворныя красавицы, не умѣвшія говорить въ стилѣ Эвфуэса, такъ-же мало пользовались уваженіемъ, какъ если бы теперь онѣ не умѣли говорить по французски». Джонъ Лилли, придворный писатель комедій, Master of Arts, издалъ въ 1579 г. романъ, подъ заглавіемъ — «Эвфуэсъ или Анатомія Остроумія», а въ новомъ изданіи 1581 г. подъ этимъ же заглавіемъ, но съ прибавленіемъ: «весьма интересенъ для чтенія всѣхъ джентльменовъ и въ высшей степени необходимъ для удержанія въ памяти; здѣсь содержатся наслажденія, слѣдующія за остроуміемъ въ его молодости — чрезъ увеселеніе любви, и тѣ, которыя оно пожинаетъ въ старости чрезъ совершенство мудрости». За «Анатоміей Остроумія» уже въ 1580 г. послѣдовала вторая часть: «Эвфуэсъ и его Англія. Содержитъ описаніе его путешествія и приключеній, вмѣстѣ съ особенными в прекрасными разговорами о честной любви, съ описаніемъ страны, двора и нравовъ этого острова; пріятно для чтенія и не возбуждаетъ досады: потому что здѣсь мало неприличнаго легкомыслія для мудреца и еще менѣе распутства для сладострастнаго». Оба заглавія представляютъ въ высшей степени недостаточный образецъ эвфуистическаго слога. Составить себѣ ясное представленіе объ эвфуизмѣ — такъ былъ названъ слогъ Лили и его подражателей по имени его романа — вообще не легко. Вальтеръ Скоттъ, выведшій въ своемъ романѣ «Монастырь» (1820 г.) представителя эвфуизма сэра Перси Шефтона, съумѣлъ достигнуть только каррикатурнаго сходства съ оригиналомъ. Придворный Осрикъ въ Шекспировомъ Гамлетѣ говорить въ совершенствѣ въ стилѣ эвфуизма; въ «Безплодныхъ усиліяхъ любви» то серьёзно, то въ шутку примѣняется эвфуизмъ. Донъ Адріанъ де Армадо согласно намѣренію автора доводитъ до каррикатуры придворный модный тонъ, излишнею утонченностью и напыщенностью; напротивъ, въ Пистолѣ также согласно намѣренію поэта, мы видимъ грубую каррикатуру этой моды, состоящую въ подражаніи необразованнаго болтуна. Но гораздо чаще, чѣмъ въ такомъ искусственномъ примѣненіи для характеристики отдѣльныхъ лицъ, у Шекспира является эвфуизмъ какъ таковой, т. е. поэтъ самъ впадаетъ въ ложный модный вкусъ. Многія мѣста въ произведеніяхъ Шекспира, казавшіяся для позднѣйшихъ критиковъ неестественной напыщенностью и вызывавшія ихъ осужденіе, въ глазахъ поклонниковъ Лилли придавали особенную прелесть произведеніямъ народнаго драматурга. Довольно удивительно, что Шекспиръ, очевидно рано уже понявшій все ничтожество и пустоту этого направленія, все же никогда не могъ вполнѣ освободиться отъ эвфуизма; дѣлалъ-ли онъ въ этомъ случаѣ уступку господствовавшей въ знатныхъ кругахъ модѣ, или же дѣйствительно сынъ стрэтфордская йомэна былъ ослѣпленъ ложнымъ блескомъ придворнаго языка? Вопросъ этотъ можетъ быть поставленъ, но при настоящемъ состояніи нашихъ свѣдѣній о Шекспирѣ не можетъ быть рѣшенъ. Впрочемъ къ эвфуизму постоянно приводилъ его и самый матеріалъ его произведеній. Разсказъ Томаса Лоджа «Розалинда», на основаніи котораго Шекспиръ построилъ «Какъ вамъ будетъ угодно», вышелъ (1590 г.) подъ заглавіемъ: «Золотое завѣщаніе Эвфуэса, найденное послѣ смерти его въ его кельѣ въ Силекседрѣ». Подобно Лоджу и многіе другіе старались поставить свои стилистическія подражанія Лилли подъ защиту его героя. Если вообще сенсаціонный романъ, какимъ можно назвать Эвфуэса Лилли по его послѣдствіямъ, вызываетъ подражанія толпы ловкихъ конкуррентовъ даже со стороны содержанія, то съ этой точки зрѣнія подобныя подражанія роману Лилли были невозможны. Сухой остовъ дѣйствія настолько закутанъ въ стилистическія прикрасы, что, для того чтобы открыть его, нужно съ орудіями критики подходить къ самому произведенію. Успѣхъ книги зависѣлъ исключительно отъ ея стилистики. Одна черта имѣетъ особенно типическое значеніе для творчества Возрожденія. «Жилъ себѣ въ Аѳинахъ молодой джентельменъ, владѣвшій большимъ состояніемъ» — гласитъ первое предложеніе романа. Изъ классической страны Эвфуэсъ приноситъ утонченное образованіе, отличающее его, въ елисаветинскую Англію. При описаніи ея разумѣется нѣтъ недостатка въ открытыхъ и замаскированныхъ похвалахъ дѣвственной королевѣ, которая въ своихъ занятіяхъ классической древностью и итальянской литературой указываетъ на тѣ самые источники, изъ которыхъ черпала свое умственное питаніе не только манерность Лилли, но и все англійское Возрожденіе.

Примечания

*. Къ стр. 211. Авторъ дѣлаетъ неточность, утверждая будто бы Т. Лоджъ перевелъ на англійской языкъ Эврипидову Ифигенію. Правда, въ Accounts of the Revels at Court (ed. by Cunningham. p. 13) подъ 1571 г., упоминается о какой-то Ифигеніи, представленной при дворѣ хористами церкви св. Павла; но это ни въ какомъ случаѣ не могъ быть переводъ Лоджа, которому въ это время было не болѣе тринадцати или четырнадцати лѣтъ.