Герой: внешность, образование, некоторые взгляды

На вопрос о внешности Гамлета полагается отвечать «Он тучен и одышлив» (пер. М. Лозинского, в оригинале: He's fat, and scant of breath). Забавно, что то же описание подошло бы и Фальстафу, неугомонному вопреки летам спутнику принца Гарри: наперсник принца, плут Пойнс намекает на короткое дыхание толстяка («Генрих IV», ч.2, акт 2, сцена 2). Гамлет бородатый: упрекая себя за трусость, он призывает воображаемого насмешника, который ему «клок вырвав бороды, швырнет в лицо» (пер. М. Лозинского, в оригинале Plucks off my beard, and blows it in my face). А впрочем, не так уже и важны оказались эти борода и тучность, да и не обязательно склонен к полноте и бородат тот, кто раз в жизни повторял как свои слова о «вывихнутом веке». Гамлет впечатлителен — есть от чего! — и подвержен приступам сильного возбуждения, которые приходят и уходят. Несколько раз в пьесе Шекспир дает его портрет в таком состоянии — человека, преображенного потрясением, как будто существо принца — стихия, которая взбунтовалась, и ей тесно в этом облике. Таким описывает его Призрак лишь предположительно, имея в виду, каким стал бы Гамлет, поведай ему отец о своих загробных муках; таким увидит его мать в сцене в спальне:

«Ты смотришь в пустоту,
Толкуешь громко с воздухом бесплотным,
И дикостью горят твои глаза.
Как сонные солдаты по сигналу,
Взлетают вверх концы твоих волос
И строятся навытяжку».

Шекспировский принц Гарри, наоборот, худой молодой человек с лицом Железного Дровосека — если бы, конечно Шекспир мог знать, что со временем появится такой персонаж у другого автора. «У человека не хватит голоса перебрать все то, на что ты похож худобой», — говорит о принце Фальстаф, специалист по ярким сравнениям, которых сам тут же и подыскивает целый воз. Не стоит вполне доверять сэру Джону, особенно переживающему вдохновение. Но и суженой своей король Генрих жалуется на «несчастное, неприглядное лицо», неподвижное, «словно железное» (stubborn outside with an aspect of iron). Фальстаф тоже издевался над лихим взглядом (a villanous trick of thine eye) и дурацким отвисанием нижней губы, каверзно намекая, что эти черты фамильные. Генрих нехорош вблизи, но он много лучше издали, особенно когда занят ратным делом, к которому больше всего лежит его душа. Он ловкий, спортивный. Гамлет запоминается в траурных одеждах, принцу Генриху идут рыцарские латы: в них он — добрый молодец и ясный сокол. Одетого в доспехи и объезжающего лошадь принца Генриха его противник, один из мятежников, Вернон описывает, почти захлебываясь от восхищения: он сравнивает молодого Гарри не менее чем с Меркурием и с ангелом, сошедшим с небес, чтобы обуздать Пегаса и очаровать мир благородным искусством всадника.

Ко времени действия хроники «Генрих V» легкий на подъем хитрец Меркурий малость потяжелеет и превратится в Марса, а уже его соратники будут названы Меркуриями. Сильнее всех хватил Фальстаф, сравнив только что воцарившегося короля с Юпитером (финал второй части «Генриха IV»). В «Генрихе V» это сравнение сохранится: дядя английского короля, герцог Эксетер, выступая в качестве посланца, пугает короля Франции и его совет Генрихом, который идет отстаивать свои права на французскую корону «В громах, колебля землю, как Юпитер, Чтоб в случае отказа покорить». Мальчик возмужал и должен предстать в воображении своих противников как грозный судия, намеренный покарать их за незаконное владение его короной. А короля Генриха, въезжающего в Лондон после своей победы, Хор сравнит с Цезарем — но это все аллегории. Другое изображение — король, обходящий накануне битвы свой лагерь, подбадривающий солдат, — человек, заражающий других своей спокойной уверенностью.

«На царственном лице не видно страха
Пред мощной ратью, окружившей их.
Бессонная и тягостная ночь
Не согнала с его лица румянец;
Он смотрит бодро, побеждая немощь
С таким веселым, величавым видом,
Что каждый, как бы ни был он измучен,
В его глазах поддержку обретет.
Дары обильные, подобно солнцу,
Взор щедрый короля струит на всех.
Страх тает...»

Если уж слишком копаться, у обоих героев можно заметить небольшие признаки, что называется, «комплекса по поводу внешности»: каждый из них втайне недоволен его природой данным обличьем, но, поскольку такое неудобство возможно исправить лишь отчасти, они по этому поводу иронизируют. Гамлет говорит, что не похож на Геркулеса (то есть, античный идеал мужественности), король Генрих перед невестой развивает целую теорию о преимуществах мужской несмазливости.

Гамлету, как известно, тридцать лет — то есть, о том, сколько ему лет в начале пьесы, комментаторы спорят, а в пятом акте в момент разговора с могильщиком ему тридцать лет. Принц Генрих до этого возраста дорастет. По некоторым замечаниям Фальстафа («...все эти двадцать два года я даю себе слово раззнакомиться с ним...»), можно заключить, что в хронике «Генрих IV» принцу двадцать два года или около того¹. В хронике «Генрих V» указания на возраст исчезают. Если судить по возрасту исторического прототипа шекспировского героя, Генриху в первом и втором актах еще 27 лет, в третьем и четвертом — 28, а в финальном пятом акте 32 года. Оба героя — молодые мужчины в начале расцвета², и ни для кого из них расцвет не будет полным: оба умрут рано, хотя, может быть, не преждевременно.

Оба носят отцовское имя. У Генриха даже три имени — точнее, в пьесах о нем используются три разные формы его имени. В двух частях хроники «Генрих IV» ремарка называет его полностью «Принц Генри», отец и дворяне — Гарри (Harry), Фальстаф и компания зовут его Хал (Hal). После разрыва с Фальстафом это последнее имя больше не используется — оно умерло вместе с показным юношеским беспутством. В пьесе «Генрих V» главного героя называют «король Гарри», «Гарри Английский», иногда это знак фамильярного уважения — «свой парень», иногда — в устах его врагов-французов — звучит пренебрежительно. Сам он, как видно, предпочитает имя Гарри, недаром в своей знаменитой речи перед битвой при Азинкуре называет себя Harry the King.

Гамлет у Саксона Грамматика и у де Бельфоре обладал сверхъестественными способностями, которые позволяли ему видеть и разоблачать скрытое. Приехав в Англию, он продемонстрировал их английскому королю, поразив того своей мудростью. В трагедии Шекспира эта черта, по-видимому, переплавилась в сильную интуицию принца: «О вещая моя душа!» (пер. М. Лозинского). Не думаю, что стоит с ее помощью объяснять, откуда Гамлет узнал, что его шлют в Англию, не будучи предупрежден, — ведь при дворах быстро распространяются слухи. Но, должно быть, она может объяснить, почему Гамлет называет Полония старым Иеффаем: видимо, он догадался и о том, что Полоний отталкивает от него Офелию, и о том, что тот же Полоний с радостью подтолкнет ее к нему, подозреваемому в безумии, «принесет в жертву», чтобы выслужиться перед королем.

Образование Гамлета, принца Датского — Виттенбергский университет, где прототип этого шекспировского героя учиться не мог, но людям знающим упоминание этой школы должно говорить о многом. Основанный в 1502 году университет был заведением, где учили в духе ренессансного гуманизма, а с 1508 года в нем преподавал отец реформации Мартин Лютер. Имя Лютера теперь носит высшая школа, созданная в 1817 году путем объединения университетов Виттенберга и Халле. Учеба в Виттенберге характеризует Гамлета как человека революционных взглядов, хотя это относительно: его друзья-предатели Розенкранц и Гильденстерн тоже, по всей видимости, виттенбергские студенты (Гамлет называет их «my two schoolfellows», «школьными товарищами»), а по сравнению с Гамлетом они мыслят консервативно. Идеи, ставшие для Гамлета зернами, упавшими на благую почву, для них оказались больше всего модным остроумием. Характерно также, что злодейский дядя-отчим, как и полагается классическому тирану, не одобряет этих новых веяний и не пускает племянника обратно в Виттенберг.

Когда Гамлет держит ответ перед Клавдием за смерть Полония и заявляет, что тот у червей на ужине, «где ест не он, а едят его самого», — это Гамлет, играя словами, намекает на Лютера, а точнее, на имперский сейм (diet) в городе Вормс (Worms), объявивший Лютера вне закона³. Гамлет перед Клавдием подобен Лютеру, отстаивающему свои взгляды перед императором Карлом V Но и Полоний, не в меру усердный хлопотун по чужим делам, преувеличенная житейская мудрость, верноподданный двух королей Дании — убитого и убийцы — также уподобляется принципиальному Лютеру перед имперским сеймом. В речах Гамлета, как и еще некоторых шекспировских персонажей, находят отголоски произведений и другого знаменитого смутьяна — Джордано Бруно Ноланца, который тоже преподавал в Виттенберге, а до того два года жил в Англии, писал и печатал здесь книги.

Образование Генриха принца Уэльского довольно разнообразное. Во-первых, отличный трактир госпожи Куикли и ее мужа, нигде в пьесах Шекспира не названный, но по традиции отождествляемый с заведением под гордой вывеской «Кабанья голова». Во-вторых, прочие подобного рода общественно-полезные учреждения в Истчипе и непременно публичные дома — а как же без них? В-третьих, академия с прочными традициями и зашкаливающим рейтингом — большая дорога. У Шекспира принц Генрих только содержит шайку сомнительных личностей, не брезгующих грабежом⁴, среди которых первая персона — достославный сэр Джон Фальстаф, не умещающийся ни телом, ни душой ни в какие рамки. Это еще что! Исторический Генрих по преданию сам был предводителем такой банды. Как знать, может, будущему полководцу оно пригодилось...

Гамлет — «книжный мальчик», а принц Генрих «мальчик уличный», но Гамлет смотрит не только в книги, а Гарри не только на улицу. Это люди разносторонних дарований. Гамлет по ходу действия пьесы проявляет себя как актер, режиссер, философ, поэт. Он и фехтованием занимается, и сражается, когда на корабль, везущий его в Англию, нападают пираты. Офелия говорит о нем как об идеале придворного, воина и ученого (the courtier's, soldier's, scholar's, eye, tongue, sword); ей виднее, конечно, но насчет воина я не очень верю. Случай с пиратами, как и поединок с Лаэртом, показывает, что Гамлет мобилизуется и отлично сражается ввиду мгновенной опасности, но с организованным наступлением у него дело обстоит похуже, по крайней мере, таково его мнение о себе — иначе он не вздыхал бы вослед войску Фортинбраса.

Король Генрих взошел на престол, имея богатые познания как раз в тех сферах, которыми пренебрегают университетские программы. Быстро наверстав упущенное в теории, он поражал поданных своими талантами, среди коих главным, очевидно, является его красноречие:

«Послушайте, как судит он о вере, —
И в изумленье станете желать,
Чтобы король наш сделался прелатом.
Заговорит ли о делах правленья, —
Вы скажете, что в этом он знаток.
Войны ль коснется, будете внимать
Вы грому битвы в музыкальных фразах.
Затроньте с ним политики предмет, —
И узел гордиев быстрей подвязки
Развяжет он. Когда он говорит,
Безмолвен воздух, буйный ветрогон,
И люди, онемев от изумленья,
Дух затая, медвяной речи внемлют.
И кажется, теорию его
Искусство жизни, практика взрастила».

Архиепископ Кентерберийский восторгается так, как будто просит уличить себя в непомерной придворной лести, но все им перечисленное на самом деле будет потом в длинных королевских монологах.

Полученных таким образом знаний Гарри хватило для того, чтобы благодарные за удивление британцы его признали суперкоролем — нет, настоящим королем, а как такое явление бывает сравнительно редко, то заодно и «супер». Гамлету, наоборот, однажды сделалось тесно в границах университетской мудрости, хотя она и опережала привычное представление о правах ума человеческого. А сам он был, очевидно, тем студентом, который с готовностью и благодарно глотал эту мудрость, — наверное, именно таким и становится рано или поздно тесно даже за прекрасными книгами.

Режиссер советской киноверсии «Гамлета» Г.М. Козинцев придавал очень большое значение в биографии героя Виттенбергском университету — «символу науки Возрождения»⁵, противопоставляя «Виттенберг» — мир проповеди гуманизма — и «Эльсинор» — мир реакции. Сюда можно добавить и еще одно условное противопоставление: Виттенберга как мира мысли и Франции как мира, где поощряются внешний блеск и действие, не отягощенное излишним размышлением. Клавдий с удовольствием отпускает Лаэрта во Францию совершенствоваться в рыцарских доблестях, но противится возвращению Гамлета к университетской учебе. Г.М. Козинцев отметил также, что прогрессивного университетского образования для того, чтобы был Гамлет, еще мало: оно соединяется у героя с поэтическим восприятием мира, которое и позволяет ему узнавать то, что «не снилось философии». «Гамлет знал университетские аудитории, но он заглянул и в глубь глаз убитого короля Дании»⁶.

Но кто говорит «Виттенберг», тот невольно призывает также смятенный дух доктора Фауста, потому, говоря о значении прославленного университета для Гамлета, не лишнее иметь в виду, как изображен тот же университет в другой значительной английской пьесе эпохи — трагедии о Фаусте Кристофера Марло. Не считая того, что именно здесь нашлись люди, передавшие Фаусту тайное знание, знаменитый Вит-тенбергский университет у Марло — это «нормальный» университет, с нормальными студентами, которые сперва неловко пытаются принять меры дабы отвратить Фауста от занятий магией (расскажем ректору), а затем добросердечно и бессильно сожалеют, что не могут помочь своему великому соплеменнику спасти душу. Гамлет хотел бы бежать «на волю» в Виттенбергский университет, где было тесно доктору Фаусту.

Для Фауста (Марло проводит параллели между своим Фаустом и Лютером) Виттенбергский университет — место искушения, которое он не выдержал, искушения знанием, начало и его триумфа, и его падения. «О, если бы мне никогда не видеть Виттенберга, не читать ни одной книги!»⁷, — восклицает Фауст. Для Гамлета Виттенберг — это спасительный остров такой важности, что невозможность вернуться туда вызывает у него впервые мысль о самоубийстве, но здесь же и источник его страданий: ведь именно здесь он получил знания, определившие его взгляд на мир.

Упоминание в трагедии прославленного университета, храма свободной мысли, ставит проблему отношения человека к знанию и испытания «книжного» знания опытом.

О Гамлете можно смело сказать, что он человек, который искренне относится к познанию. В отличие от него Розен-кранц и Гильденстерн, видимо, к внушаемой им гуманистической премудрости относились формально. Гамлет не пренебрегает ни наблюдением, не проверкой, ни открытием, не боится опровержения: когда он взывает к Призраку, в его словах звучит не гордость «книжника», а удивление и признание ограниченности своих знаний о мире. Эта черта в Гамлете добавляет ему обаяния: она делает его трогательным и одновременно еще раз подчеркивает его мужество, так как познавать — это мужество.

Противопоставляя «Виттенберг» и «Эльсинор» как свет и тьму, рано или поздно понимаешь, что это искусственное разделение. Перечисление исторических эпох и стран, где всегда находился «гамлетовский» голос, убеждает: мыслить по-настоящему — это всегда значит страдать, независимо от смены декораций. Радость и горечь познания не отменяют друг друга. Даже если эпоха угнетения сменяется эпохой свободы, человек со зрением Гамлета и в желанном «Виттенберге» увидит, как незаметно для большинства других растут тени «Эльсинора». И более: для него раньше всех будет мрачным «Эльсинором» то, что для других еще остается процветающим «Виттенбергом».

Неумолимая практика сама приходит к Гамлету испытывать теорию: является в виде невообразимого преступления (все это было когда-то не с ним, было назидательным чтением, занимательным зрелищем в чужой пьесе, а теперь произошло в его жизни, и он содрогается от гадкого прикосновения этого отвратительного сна), в виде невероятного, необъяснимого поведения матери, зла, торжествующего вопреки законам и несмотря на свое очевидное ничтожество. Приходит в виде слепой и, самое главное, счастливой покорности этому ничтожеству людей — «красы Вселенной» — как будто чтобы вывернуть наизнанку это звание человека и выдать изнанку за лицо. А с другой стороны, практика жизни разгуливает в виде Призрака — явления вполне научного, но все же каждый раз необычайного, как солнечное затмение. Там, где болезнь принимают за здоровье, слом за норму, там должен был появиться Призрак, персонаж видений, чтобы призвать к пробуждению от дурного сна!

Но дело в том, что мышление — это необходимое страдание для того, чтобы оставаться человеком. Если бы Гамлет ранее не воспринял идеи определенного рода как «Верую» — он не был бы собою, не видел бы в Эльсиноре знаков разложения, которые остались скрыты от двора, радостного поклонившегося Клавдию и не воспротивился бы этому всеобщему помешательству. Теория придает фактам тот или иной смысл, и «сами по себе вещи не бывают ни хорошими, ни дурными, а только в нашей оценке». Тогда как принц Генрих, приобщившись книжной учености после кабаков и ночных вылазок — а также после участия в войне — всегда имеет возможность соотнести построения мудрости писаной с внекнижным течением жизни в том мире, который он ранее узнал.

В известном смысле «Общество веселого времяпровождения имени Джека Фальстафа» в жизни принца Гарри — это тоже «призраки», представители другой реальности, из которой он выйдет, когда воцарится. «Но я проснулся, и тот сон мне мерзок». Но покуда снился, был не настолько мерзок. Это был веселый сон со смехотворными фантастическими чудовищами в человечьем облике. В роли «пороков», осаждающих юношу ясного ума и высокой цели, — жизнерадостные балбесы, невольно вызывающие жалость в тот миг, когда его торжествующий разум их выметает за порог. Сказка это, тем и притягательна — сказочной простотой. Правдоподобны или нет образы беззаботных кутил вокруг себе на уме парня, но ко всей этой компании удивительно легко пристают слова Заболоцкого:

«Кандидат былых столетий,
Полководец новых лет,
Разум мой! Уродцы эти —
Только вымысел и бред.
Только вымысел, мечтанье,
Сонной мысли колыханье,
Безутешное страданье, —
То, чего на свете нет».

Сказка опровергается романом-притчей, когда та же самая история о «гениальном двоечнике» разворачивается в другую сторону: неутомимый хоровод «сбившихся с пути созданий» оказывается для героя неразрывной цепью, под ногами у него открываются затягивающие душные бездны, и его стойкий разум оказывается страшен в своем безраздельном господстве. Разум — не победитель жаром пышущих соблазнов, а сеятель горьких зерен зла и источник самого большого страдания. Распутство — это не словечко, а приговор. История шекспировского принца Гарри — завязка истории Ставрогина у Достоевского, только использована она, чтобы провозгласить отрицание якобы благополучной концовки легенды о беспутном принце.

«— Это тетя и вчера Степан Трофимович нашли будто бы сходство у Николая Всеволодовича с принцем Гарри, у Шекспира в «Генрихе IV», и мама на это говорит, что не было англичанина, — объяснила нам Лиза.
— Коли Гарри не было, так и англичанина не было. Один Николай Всеволодович куролесил».

В хронике «Генрих V» автору понадобится вывести и новых шутов, и старых — призраки прошлого — в новых обстоятельствах, чтобы показать как бы множество отражений нового короля в зеркалах. Так что пляска шутов вокруг героя продолжится.

На первый взгляд кажется, что «университеты» Генриха предохраняют его от гамлетовского разочарования и отчаяния. Ведь он долгое время общался с людьми «с низов», видел всевозможные пороки близко, что твои цветы на клумбе и встречал достаточно людей, вызвавших его откровенное презрение. Он не увидел «мастерского создания»⁸ ни в Бардольфе, ни в мистрис Куикли, ни в самом сэре Джоне Фальстафе, создании истинно превосходном по мнению ряда читателей, как выдающихся, так и просто благодарных. Став королем, Гарри готов к тому, что человек еще при жизни зачастую проявляет себя как «квинтэссенция праха», хотя весьма беспокойная квинтэссенция. Как будто это знание должно ему помогать. Но и Гарри столкнется с болезненным разочарованием в близком человеке: измена бывшего друга, лорда Скрупа, не помешает королю на пути к его цели, однако сцену, где Генрих показательно и бесполезно отчитывает Скрупа, уже обреченного смерти за измену, можно приблизительно сравнивать с той, где Гамлет взывает к совести матери.

Как бы ни смотреть, разум и у Гамлета, и у принца, а затем короля Гарри выше обыкновенного и куда смелее, чем скучный здравый смысл. Не разглаживающий представления о жизни, как утюг скатерть, а вдохновенный. Одного из них разум сподвиг штурмовать невзятые рубежи, опускаться на дно, чтобы затем всех удивить мощью уверенного взлета; другого заставил бдеть среди спящих и искать средство к отрезвлению одурманенных, в их глазах принеся в жертву свое имя «разумного» человека.

Необычный разум у обоих проявляется как склонность мыслить парадоксами. Причем парадокс принца Генриха I'll so offend, to make offence a skill — «Себе во благо обращу я злое» (пер. Е. Бируковой) перекликается со знаменитым парадоксом Гамлета I must be cruel, only to be kind, «Из жалости я должен быть жесток» (пер. М. Лозинского), настолько, что их при поверхностном взгляде можно даже перепутать — но их необходимо различать, это совсем разные мысли. Гамлет говорит с сожалением о суровой, навязанной ему необходимости, другого пути у него нет; принц Генрих гордится им придуманным невероятной дерзости трюком.

Можно представить себе, что для упрямого максималиста и поборника истинной добродетели Гамлета диалектика бытия мучительна; он узник замкнутого круга, должен отделить добро от зла, но как быть, если они переплелись столь тесно? А как человек с философским складом ума, да еще и развивший в себе это качество университетской учебой, не сознавать эту диалектику он не может. Для Генриха то же переплетение — данность, которой можно при случае воспользоваться, ничего ужасного, просто закон жизни, подмеченный думающим человеком: «Так можем мы добыть из плевел мед, У дьявола добру учиться можем».

У каждого из двух героев есть любимое дело, а вернее — любимая игра. Для Гамлета это — театр; вне всего прочего он видит себя актером. «Ну-с, сэр, если бы другие виды на будущее провалились у меня к туркам, разве это, да целый лес перьев, да пара провансальских роз на башмаках не доставили бы мне места в актерской труппе?» (акт 3, сцена 2). Король Генрих говорит, что ему больше всего, по его мнению, подходит имя солдата («Генрих V», акт 3, сцена 3), его игра — война. И любопытно, что Генрих, который не увлекается театром, возможно, по своим данным лучший актер «в жизни», чем Гамлет, в том понимании, что для своих зрителей-подданных он более убедителен и, когда хочет, перевоплощается до неузнаваемости. Гамлетово мнимое безумие, напротив, рассекречивается довольно быстро, да и не похоже на безумие. Но Гамлет задумывается о предназначении театра и законах сценического мастерства, знает силу иносказания как способа говорить правду, и именно это орудие выбирает, чтобы противостоять умелому притворству Клавдия.

Еще один интересный критерий, позволяющий сравнить характеры двух героев — проявления религиозного чувства. Генрих, как ему и положено по истории, — добрый католик, просто замечательно находит общий язык с архиепископом Кентерберийским. Во-первых, без этого не будет образцового короля, а во вторых, — это так понятно — ему есть что замаливать: и грехи своей юности, и отцовский переворот. Поддерживая церковь как учреждение и постоянно ссылаясь на Божий промысел, чтобы вера его войск в победу не ослабевала, более того, чтобы победа виделась им неотвратимой, то есть — используя религию как инструмент своей политики, он, по-видимому, искренне верует сам. Не может не идти от сердца его обращение к Богу сражений накануне битвы под Азинкуром (лишнее подтверждение его искренности в том, что в этот момент рядом с ним нет публики, для которой нужно было бы «играть», — кроме зрителей самой пьесы). И, наверное, после этой битвы, узнав о разнице в потерях сторон, он действительно был потрясен сознанием чуда, свершившегося над ним и его воинством, когда признал: «Бог сражался за нас». В вере он черпает силы и, что немаловажно, — устраняет те самые сомнения, которые могли бы помешать ему на пути к его цели (как Гамлет думает, что они ему мешают), однако Генрих действует, не сверяя на каждом шагу свое поведение с заповедями, — скорее замаливая отступления от них и надеясь на прощение. Опять же, «справедливая война» предполагает, что Бог участвует в битве, как в религиозном обряде, а можно еще предложить трактовку, что вынужденная битва при неравных условиях, — это испытание, которое Бог посылает лично королю. Как глава государства и воинства, король выступает также как блюститель религиозных форм:

«Исполним все священные обряды:
Прослушаем «Non nobis» и «Te Deum»;
С молитвой мертвых предадим земле;
Потом — в Кале; потом — в свою страну.
Счастливей нас никто не вел войну».

Гамлет верит как вольнодумец — верит и спорит. Ему нужен Бог как добро и истина, которым Гамлет привержен и на стороне которых от всего сердца хочет быть. После разговора с Призраком Гамлет говорит Горацио и Марцеллу, что пойдет молиться, — восстановиться после потрясения, (потом мы узнаем, что он пошел также взглянуть в лицо Офелии). Он неоднократно призывает Бога — как в опасности зовут на помощь надежного друга, да и вообще он высказывается как человек, который относится к Богу не как к господину, а к более сильному другу. Гамлет нуждается в Боге, но и спорит с ним, когда личный опыт побуждает его усомниться в справедливости заповедей: «О, если бы предвечный не занес В грехи самоубийство!». В его вере есть искренность без самоуничижения. Человек, по мысли Гамлета, «подобен Богу разумением»⁹ — «in apprehension how like a God!» — и, заявляя это, он не боится обвинений в богопротивной гордыне. Вера Гамлета не сковывает — точнее, не властна сковать, — его мышление: Гамлет верит и Гамлет сомневается, и рад ухватиться за подтверждение, которое бы усилило его веру:

«Есть, стало быть, на свете божество,
Устраивающее наши судьбы
По-своему!»¹⁰

Другая сторона в том, насколько разумный человек самостоятелен в своих поступках. Отношение Гамлета к руководящей внешней силе выглядит сложным. Считая себя чрезмерно раздумчивым, он как будто нуждается в том, чтобы его вели и толкали, и благодарен провидению за вмешательство. Бросаясь вслед за Призраком, раскрывая замысел Клавдия погубить его чужими руками в Англии, соглашаясь на поединок с Лаэртом, он следует велению судьбы. Но немало мест пьесы свидетельствуют также, что Гамлет предпочел бы быть своей судьбе хозяином, возможно более независимым в решениях и поступках, — его раздражает настойчивое требование «клянитесь!» Призрака, в разговоре с Горацио он хвалит человека, который «не дудка в пальцах у Фортуны, на нем играющей» (акт 3, сцена 2, пер. М. Лозинского); о том же стремлении решать свою судьбу самому говорят и знаменитый монолог «Быть или не быть», и не менее знаменитое «Но играть на мне нельзя» (пер. Б. Пастернака). И все же Гамлет не раз убеждается, что сам человек — не единственный творец своей судьбы.

Для Гамлета нет проблемы в том, чтобы признать факт власти над собой сверхчеловеческих сил, определяющих судьбу, раз уж он получил доказательство, — но что это будут за силы и куда они направят его, к благому или ко злому, ему не безразлично. Попасть под власть силы зла он не хочет и противится этому со всей решительностью.

«О рать небес! Земля! И что еще
Прибавить? Ад? — Тьфу, нет!»

(пер. М. Лозинского)

Гамлет вынужден признать, что не полностью властен над своей судьбой, но решительно исключает вмешательство в нее тех, кто вызывает его отвращение, кто бы это ни был — Клавдий, его присные или злые духи ночи. «Играть на мне нельзя» — относится ко всем им. Он предпочел бы вовсе не подчинять себя чужой воле, но, раз уж без этого нельзя обойтись, пусть это будет воля добра, а не зла.

Более всего, на мой взгляд, Генриха V и Гамлета объединяет то, что они — носители ответственности и, значит, необходимые в любом обществе люди. Обоим героям поручена ответственность за «время», в котором живут они и их соотечественники. Каждому из них она было завещана и в обоих случаях — завещана отцом. Бремя это тяжело, и ни один из героев не преуменьшает его тяжести. Ни об одном из них нельзя сказать, что он искал этой ответственности, но о каждом из них можно и нужно сказать, что он показал себя достойным ее.

Каждый из них должен противостоять внутреннему и внешнему противнику, и в обоих случаях не так легко провести разграничение между внутренним и внешним. Чтобы предотвратить новые мятежи в королевстве, король Генрих должен направить захватнические устремления подданных на Францию, но, чтобы победить Францию, он должен бороться с предательством своих баронов и недоверием в войске. Гамлет по форме должен бороться с Клавдием, но по существу — с причиной успеха Клавдия, а кроме того, со своими «дурными снами», своим разочарованием. Он должен бороться за людей, зная, что их не переделаешь. Гамлет понимает свою задачу широко, обобщая все эти подробности, и масштабы того, что он должен в действительности совершить, вызывают у него отчаяние. Задача короля Генриха определена более конкретно, но от этого не становится легкой.

Каждый из героев должен искать способ осуществления своей задачи, и каждый выбирает — лицедейство.

Примечания

1. Это больше, чем было историческому Генриху V в момент битвы при Шрусбери (15) и меньше, чем ему было на момент смерти отца (25).

2. Конечно, это так, если судить по нашим современным представлениям о времени человеческой жизни. Но также в свете отраженного еще раньше Шекспира, у Данте, представления, что середина жизни человека — 35 лет, все равно получается, что оба героя должны считаться молодыми людьми.

3. Not where he eats, but where he is eaten: a certain convocation of politic worms are e'en at him. Your worm is your only emperor for diet: we fat all creatures else to fat us, and we fat ourselves for maggots: your fat king and your lean beggar is but variable service, two dishes, but to one table: that's the end. Пер. М. Лозинского: «Не там, где он ест, а там, где его едят: у него как раз собрался некий сейм политических червей. Червь — истинный император по части пищи. Мы откармливаем всех прочих тварей, чтобы откормить себя, а себя откармливаем для червей. И жирный король и сухопарый нищий — это только разве смены, два блюда, но к одному столу; конец таков».

4. В «Истории Англии» Голдсмита читаем: «Он прославился самыми разнообразными и скандальными похождениями и окружил себя отъявленными негодяями, предметом гордости которых были грабежи и насилие. И возглавлял эту шайку принц Уэльский!» (пер. Ф. Силонова).

[Электронный ресурс] Режим доступа: http://silonov.narod.ru/parents/engl16.htm

5. Козинцев Г.М. Наш современник Вильям Шекспир. / Григорий Козинцев — Ленинград-Москва: «Искусство», 1966. — С. 199.

6. Там же. С. 200.

7. Пер. Е. Бируковой.

8. Пер. М. Лозинского.

9. Пер. М. Лозинского.

10.

...that should teach us
There's a divinity that shapes our ends,
Rough-hew them how we will —...