Два Брута

Brutus, a, um — тупица, дурак, лишенный разума (лат.).

История Древнего Рима знает двух легендарных Брутов.

Луций Юний Брут, или Брут Старший — основатель и один из двух первых консулов Римской республики, сверг последнего римского царя Тарквиния Гордого. Тарквиний приходился ему дядей, но умертвил его отца и старшего брата. По преданию, дабы вернее осуществить свой замысел, Луций Юний притворялся человеком скромного ума, почему и получил прозвище «Брут» — дурак.

В легендах о происхождении римской республики Брут Старший — человек огромного самообладания и непреклонной воли. Он требует от сената и народа Рима клятву, что царская власть не будет восстановлена и получает ее. Оба его сына и брат его жены участвовали в заговоре против республики — они осуждены, и Брут присутствует при их казни, почти ничем не выдавая, что чувствует.

В дар Дельфийскому оракулу молодой Луций Юний приносит дорожную палку, сделанную из рога, но с золотой сердцевиной внутри. Это должно означать высокие помыслы, скрытые под жалкой оболочкой.

Луций Юний Брут погибает в битве с этрусками, которых ведет на Рим бывший царь, изгнанный Тарквиний, и оплакан всем народом Рима¹.

Другой Брут — предполагаемый потомок Луция Юния, Марк — известнейший из убийц Цезаря. Поводом для заговора против Юлия Цезаря было обвинение в намерении провозгласить себя царем — нарушение того закона, который ввел Брут Старший.

Оба Брута — и легендарный предок, и потомок — упоминаются в пьесах Шекспира.

В хронике «Генрих V» наследник французского престола пренебрежительно отзывается о молодом английском короле — известно, каким тот был беспутным юношей, безразличным к делам государства, вряд ли теперь, объявив войну Франции, он способен представлять для нее серьезную угрозу. Но никто иной, как коннетабль Франции возмущенно опровергает это поверхностное мнение:

«Тише, принц дофин!
Вы судите о нем совсем превратно.
Спросите, ваша светлость, у послов,
С каким величьем принял он посланье,
Сколь мудрые советники при нем,
Как он в речах был сдержан, а меж тем,
Как тверд и грозен в царственном решенье, —
И вы поймете: буйство юных дней
Повадкой было римлянина Брута,
Что прикрывал свой ум безумья маской,
Как прикрывает опытный садовник
Навозом корни, что нежней других».

(акт 2, сцена 4)

Главного героя второй тетралогии своих исторических хроник, короля Генриха V, Шекспир здесь сравнивает с Луцием Юнием Брутом, древнеримским республиканцем.

Марк Брут, во-первых, — главный герой трагедии Шекспира «Юлий Цезарь», написанной после «Генриха V». Из всех заговорщиков Брут — самый благородный человек, не в смысле происхождения, но в смысле чистоты помышлений. Он единственный, кем движет не зависть к Цезарю, но стремление защитить общее благо, на которое посягает амбициозный Цезарь. Достоинства Брута признает даже его победивший противник Марк Антоний, отзываясь о нем как о настоящем человеке.

В речах Брута мелькает сравнение заговорщиков с актерами:

«Друзья, имейте свежий вид, веселый.
Пусть не сквозит наш умысел во взглядах:
Носить его, как римские актеры,
Должны мы твердо, с бодростью в душе.
Примите же привет мой, все и каждый».

(Пер. И.Б. Мандельштама, акт 2, сцена 1).

Брут у Шекспира очень принципиален, он исключительно щепетилен в вопросах добродетели, не позволяя ни малейшего отклонения ни себе, ни другим. Он не испытывает личной неприязни к Цезарю и мучается как тем, что должен стать его убийцей, так и тем, что, участвуя в заговоре, по-прежнему называется другом Цезаря. И, однако, такой цельный, сильный, привлекательный человек оказался использован менее привлекательным Кассием в целях устранения Цезаря — устранения не столько за дело, сколько по подозрению в намерениях и из зависти к достигнутому Цезарем высокому положению. Заметим: при всей твердости духа, Марк Брут не чужд размышлениям и самопроверке. Вначале он испытывает сомнения, примкнуть ли ему к заговорщикам — ему нужен стимул извне, чтобы принять решение. В такой стимул Кассий превращает ссылку на авторитет Луция Юния Брута. Имя предка, Брута Старшего должно призвать к действию Марка Брута, его потомка — подобным же образом призрак отца Гамлета будет призывать к действию его сына. С той разницей, что это действительно будет призрак убитого и оскорбленного отца, а не письма, подброшенные Бруту по наущению Кассия, действующего для своих целей более, нежели для общего блага.

Такой образ Марка Брута у Шекспира основывается на биографии этого деятеля у Плутарха, который пишет: «Древний Брут и от природы нравом обладал твердым, как закаленный меч, и нимало не смягчил его изучением наук, так что ярость против тиранов довела его до убийства родных сыновей, тогда как тот Брут, о котором идет речь в нашей книге, усовершенствовал свой нрав тщательным воспитанием и философскими занятиями и с природными своими качествами — степенностью и сдержанностью — сумел сочетать благоприобретенное стремление к практической деятельности, приготовив наилучшую почву для восприятия всего истинно прекрасного»².

Но, во-вторых, Марк Брут упоминается непосредственно в трагедии о принце Датском, в разговоре Гамлета с Полонием перед представлением пьесы «Убийство Гонзаго», она же — «Мышеловка».

«Милорд, вы играли на сцене в бытность свою в университете, не правда ли? (...) Кого же вы играли?
Я играл Юлия Цезаря. Меня убивали в Капитолии. Брут убил меня.
С его стороны было брутально убивать такого капитального теленка».

Можно читать как намек на будущие события. Полоний «сыграет» Клавдия, спрятавшись в покоях королевы, и Гамлет, думая, что убивает Клавдия, убьет Полония. Гамлет, борец со злом, «сыграет» Марка Брута.

Автор французской новеллы о Гамлете Франсуа де Бельфоре сравнил своего героя с Брутом, но с Луцием Юнием Брутом. Мотив дубинок с золотой сердцевиной из истории Брута Старшего присутствует также в истории Гамлета и у Саксона Грамматика, и у де Бельфоре: после того, как спутники-враги принца (будущие Розенкранц и Гильденстерн) были казнены королем Англии, принц изобразил возмущение, так что король дал ему за их жизни выкуп золотом. Это золото принц велел залить в две выдолбленные трости, вернулся с ними в Данию и на вопрос, куда подевались сопровождавшие его лица, отвечал, показывая трости: оба здесь. Конечно, такой ответ воспринимали как очередное свидетельство сумасшествия, но по существу это была правда.

Любопытная подробность: исландское слово Amlóði, от которого произошло в конце концов имя Hamlet «в современной Исландии... используется метафорически, означая «дурак», «слабоумный» и т. п.»³. То есть имя «Гамлет» и прозвище «Брут» значат одно и то же.

Шекспир сравнение Гамлета с Брутом оставил, но «Брута заменил»: предка на потомка, решительного на сомневающегося. А с решительным Брутом сравнил короля Генриха V

Но самое интересное, что между этими двумя шекспировскими персонажами — королем Генрихом V и принцем Гамлетом — можно без усилий почувствовать преемственность и связь, подобные тем, которые заявлены в историческом предании между двумя Брутами-родственниками.

Король Гамлет, каким он предстает в воспоминаниях, и даже фигура Призрака, посещающего королевство, погрузившееся в ночь, во многом напоминают короля Генриха V, каким тот изображен в шекспировских хрониках. Отпустив на волю воображение, можно даже рассматривать шекспировского «настоящего короля» Генриха V как прижизненный портрет того, кого мы знаем как «Тень отца». В источниках сюжета «Гамлета» рассказана история отца героя, но там этот персонаж носил другое имя: короля Ютландии, убитого братом, звали Хорвендил. А у Шекспира имена отца и сына совпадают, как совпадали они у деда, сына и внука Генрихов Ланкастеров. Как и Генрих V, Гамлет-старший — король-воин, чьи завоевания усилили и прославили его королевство, во всем соответствующий своему званию; король — гордость подданных, которого, тем не менее, его слава и признанные совершенства не спасли от нелепой гибели и даже скорее приблизили ее. Рыцарской горячностью, которую описывает Горацио, король Гамлет также напоминает поверженного соперника и тезку Генриха V, Гарри Хотспера. Но король Гамлет победил в единоборстве короля норвежцев подобно тому, как принц Гарри победил Хотспера. Этот эпизод, а также упоминание Призрака о каких-то совершенных при жизни преступлениях (crimes done in my days of nature) указывают, что король Гамлет применял жестокие меры для пользы страны, а равно во имя чести. Однако он поступал так в соответствии с требованиями королевского сана. Можно сказать, что и Генриху V, и королю Гамлету подходят латы не только как одеяние воина, но и как образ нравственной несвободы правителя. Подобно Генриху V, король Гамлет-отец умер внезапно на высокой волне славы, и в обоих случаях успешное правление сменилось эпохой бедствий; примечательно, что в цикле хроник о Генрихе VI воспоминание о его отце то и дело возникает, как «призрак» великого прошлого.

Еще одна параллель. В «Гамлете» датчане ждут, что норвежцы попытаются вернуть земли, завоеванные королем Гамлетом, и солдат Бернардо, который не знает ничего о преступлении Клавдия, но видит, что в стране дело неладно, возлагает всю вину за тяжелые времена на умершего:

«Зловещий призрак, схожий с королем,
Который был и есть тех войн виновник».

Но впоследствии оказывается, что норвежская опасность легко устранима, а настоящий враг страны — внутренний.

Примерно та же ситуация в хрониках о «Генрихе VI»: англичане потеряли завоевания во Франции, но как главная причина и этой, и других бед показано ослабление королевства из-за внутренней борьбы за власть. (Впрочем, те современные исследователи-историки, кто обращает внимание на отрицательные последствия завоевательной политики Генриха V для самой Англии, могли бы повторить о короле-воителе слова Бернардо о Гамлете-старшем).

Создается впечатление, что принц Гамлет — достойный наследник двух шекспировских королей: и своего отца, и Генриха V. Отец — король-воин, сын — мыслитель. Снова тема зеркала: портрет дополнен его противоположностью. Воин и философ, решительность и раздумье, действие и мысль — вместе они одно целое.

Наконец, разделение между ними условно, ведь мышление — это тоже действие, и самое главное. О Кассии, архитекторе всего заговора, Юлий Цезарь у Шекспира говорит: «Он много думает, такой опасен». (Пер. М. Зенкевича)

Но если литературный образ Генриха V можно принять за портрет отца Гамлета при жизни, то о шекспировском литературном образе его сына, Генриха VI, не скажешь так просто: «вот другой Гамлет». Все же его необходимо упомянуть, так как без него сравнение Гамлета и Генриха V не будет полным. Известно, что исторический Генрих VI страдал наследственной душевной болезнью. У Шекспира он изображен королем, всецело отдавшимся делам религии и слишком поздно вспомнившим о делах правления. Это неподходящий садовник, но по другой причине, чем Ричард II: шекспировский Генрих VI не может рубить головы сорнякам из-за того, что слишком любит все растения в своем саду и равно дорожит чудом жизни каждого из них. Он искренне желает добра и осуждает зло, он склонен и способен к размышлению, он тоже «дурачок», который на самом деле превосходит свое окружение — не в умственном отношении, а в нравственном. Но Генрих VI лишен и отцовской воли к действию, и гамлетовского горячего протеста. Если Гамлет сознает сложность своей задачи, но заставляет себя действовать, то Генрих VI слишком легко соглашается самоустраниться от своих прямых обязанностей. Его любовь к добру не сподвигла его бороться против зла. Генриху VI достается роль наблюдателя битвы, от которой зависит будущее и его самого, и его семьи, и королевства. Можно было бы умилиться непритязательности этого человека, который, будучи окружен волками в человечьем обличье, жалеет о том, что он — король, а не деревенский пастух, если бы зрители не знали, что и самый добрый пастух должен уметь защитить стадо от волков.

Литературным «родичем» Генриха VI, как он изображен у Шекспира, может считаться Федор Иоаннович А.К. Толстого. Но А.К. Толстой изобразил царя Федора пытающимся сопротивляться шурину и взять руководство делами страны в свои руки. Попытка оказалась тщетной, но из-за нее в роли царя Федора открылись глубины, позволяющие до некоторой степени сблизить ее с ролью Гамлета.

Сравнение, с одной стороны, шекспировских образов Гамлета и Генриха V, а с другой — его же образа Генриха VI помогает лучше уяснить значение слов «слабость», «сила воли», «решительность». Но при всем этом литературный образ Генриха VI в шекспировском творчестве — предшественник и своего отца, и Гамлета. В одном и том же монологе Генриха VI уже есть и зародыш рассуждений Гамлета о жизни и смерти, и те мысли о власти, которые повторят со сцены более «сильные» короли Генрих IV и Генрих V:

«Ах, если бы Господь послал мне смерть!
Что в этом мире, кроме бед и горя! (...)
И не отраднее ли тень куста
Для пастухов, следящих за стадами,
Чем вышитый роскошно балдахин
Для королей, страшащихся измены?
О да, отрадней, во сто раз отрадней!»

(Пер. Е. Бируковой)

Но Генрих VI предается печальному созерцанию с той мыслью, с которой его дед и отец возвращаются к своим обязанностям правителя; Генрих VI покорно ожидает от небес решения своей участи, тогда как Гамлет страдает от того, что не может решить свою судьбу сам.

Нужно отметить, что Генрих VI у Шекспира не пытается изображать не то, что он есть. Он быстро выдает себя, когда ему нужно притвориться для спасения его жизни. Его нельзя назвать «Брутом», скрывающим свою сущность или какой-нибудь свой замысел.

Примечания

1. Легенды и сказания Древней Греции и Древнего Рима / Сост. А.А. Нейхардт. — / Алла Нейхардт. — М.: «Правда», 1987. — С. 561—566.

2. Плутарх. «Сравнительные жизнеописания». / Плутарх из Херонеи. — М.: «Наука», 1994. — С. 889.

3. Зарубежная литература средних веков / сост. Б.И. Пуришев. / Пуришев Б.И. — М.: 1974. — С. 60—68.

[Электронный ресурс] Режим доступа: http://norse.ulver.com/other/saxo/hamlet.html