Справедливость и справедливость

По логике сюжетов и Гамлет, принц Датский, и Гарри, принц Уэльский — восстановители попранной справедливости и защитники истинного порядка от нарушителей.

Гамлет наказывает убийцу отца и соблазнителя матери, тем самым вправляя «вывихнутый век». Принц Гарри помогает отцу подавить мятеж, а, став королем, заявляет претензии еще и на французскую корону потому, что, как ему доказывают, имеет на это право. Стало быть, царствующий король Франции Карл VI представляется похитителем престола, а вторгшийся в его земли король Англии — поборником правого дела.

Так это на первый взгляд. Но при более внимательном (и въедливом) чтении, выясняется: справедливость у героев неодинаковая.

Можно отбросить задачу мстителя (справедливость кровной мести относительна и противоречит христианской заповеди); можно отставить обвинение матери в распутстве (то, что брак с братом мужа сам по себе предосудителен — можно оспаривать), но нельзя исключить из роли Гамлета протест против лицемерия, абсолютно ему несвойственного, непонятного и отвратительного. Неприятие лицемерия ни в какой форме — должно быть, и есть то главное, без чего Гамлет не был бы Гамлетом, наряду с еще двумя чертами: способностью удивляться и не притупившейся способностью негодовать.

После разговора с Призраком он едва ли не больше всего поражен умением Клавдия носить личину:

«Где грифель мой? Я это запишу,
Что можно улыбаться, улыбаться
И быть мерзавцем. Если не везде,
То, достоверно, в Дании».

Поняв, что его клявшиеся в верности университетские друзья — предатели, он проникается к ним отвращением настолько, что не осталось крошечного места для жалости.

Клавдий, планируя устранить Гамлета руками Лаэрта, говорит ему о своем племяннике: «Человек беспечный и прямой, И чуждый ухищрений...»

И вот такой человек будет играть сумасшедшего — ради своей цели. Но ведь Гамлет — друг актеров и считает, что игра — хороший способ показать истину.

Здесь не обходится без исключений: боясь в гневе причинить зло матери, Гамлет внушает себе: «Язык и дух да будут лицемерны» (пер М. Лозинского). Но исключение призвано служить общему правилу: ведь Гамлет опасается, чтобы его сердце «не утратило природы», т. е. чтобы он во власти наваждения не совершил предательство самого себя.

Неприятие лицемерия — главное условие справедливости, так как принятая человеком норма должного поведения может меняться со временем, но без осуждения лицемерия любая норма будет ничтожной.

Не так в случае Гарри.

В двух пьесах о Генрихе IV король и его сын противостоят мятежу баронов, но между тем известно, что король Генрих взошел на трон, свергнув своего двоюродного брата Ричарда II и тем самым создав оправдание для новых попыток переворота.

Наследник престола Гарри решает проблему популярности власти в народе, рассчитывая удивить подданных чудесным превращением Божеского Наказания в героя и умницу, когда взойдет на престол. С этим дальним прицелом он, готовясь однажды принять королевство в твердые руки и вести его без колебаний к славе, покамест отчаянно дурачит своих собутыльников, любящего отца, братьев и всю Англию с Ирландией, притворяясь безразличным к делам державы разбойником, распутником и разгильдяем.

Одна из первых в пьесе о его собственном царствовании «Генрих V» — сцена принятия решения о походе во Францию на королевском совете. Озабоченный вопросом справедливости своих претензий на французскую корону государь заставляет сановников уговаривать себя и убеждать, что его военные действия будут законны.

«Известно Богу, сколько унесет
Цветущих жизней роковая распря,
Которую вы пробудить готовы.
Итак, подумайте, на что обречь
Хотите нас, понудив меч поднять.
Во имя Бога, будьте осторожны!
При столкновенье двух таких держав
Рекой прольется кровь. А кровь безвинных
Отмщенья жаждет, к небу вопиет,
Кляня того, кто наточил мечи,
Скосившие цветы короткой жизни».

Шекспир соединяет в этой сцене два обоснования претензий короля Генриха на французскую корону. Одно — права наследования (лекция по генеалогии, прочитанная архиепископом Кентерберийским, сложно воспринимается на слух и может заставить скучать большинство зрителей, как, очевидно, скучают на сцене члены совета, по должности слушающие ее, — если режиссер не придумает что-нибудь эдакое). Другое — требование чести. Королю Англии в ответ на заявленные претензии прислали из Франции теннисные мячи: мол, знаем мы, какой ты несерьезный юнец, не суйся не в свое дело. Оба эти обоснования приводятся в хронике Холиншеда, но рассказ об оскорбительном подарке — еще и народное предание: именно так повод к войне изображен в старинной английской балладе о завоевании Франции Генрихом V. Шекспир привлекает к этому подарку особое внимание зрителя, помещая беседу с послами уже после речи архиепископа и в конце всего эпизода.

Кидаться в королей Англии теннисными мячиками через пролив — дело наказуемое. После оскорбления со стороны легкомысленного французского дофина война возможная превращается в войну вынужденную, так как король Генрих не может оставить оскорбление без ответа. Замечу, что это в общем соответствует старинным критериям «справедливой войны», согласно которым справедливой причиной применения силы должна быть injuria. «Правонарушение», «несправедливость», «обида» — разные значения этого латинского слова. По сравнению с изысканно-навороченной аргументацией красноречивого и сведущего архиепископа это очень просто — ответить по достоинству на вызов принца-нахала. И это еще усиливает основания для претензий англичан, снимая сомнения в законности будущей войны.

Но если бы шекспировский король Гарри не был так уверен в справедливости своих требований, начал бы он тогда войну?

Есть два «но». Предположим, почтенный зритель не видел предыдущую пьесу цикла — «Генрих IV» (часть II) и не помнит, что умирающий король-отец завещал сыну направить войска куда-нибудь за границу, чтобы отвлечь беспокойные умы своих дворян от планов нового заговора и предотвратить гражданскую войну в Англии. Он и сам хотел для этого организовать крестовый поход — не успел. Предположим, зритель не помнит слов брата молодого короля, принца Джона Ланкастерского, которыми завершалось основное действие предыдущей хроники:

«Держу пари, что год не истечет,
Мы снарядим во Францию поход.
С согласья короля про это дело
Мне при дворе недавно птичка пела».

Но для такого зрителя уже в этой пьесе «Генрих V» имеется первая сцена, предшествующая королевскому совету, — беседа архиепископа Кентерберийского с епископом Илийским. Из которой зритель узнает, что добрые прелаты кровно заинтересованы в походе на Францию, дабы таким способом отвратить принятие закона, который в Англии сильно урежет владения церкви. Поэтому в следующей сцене красноречие архиепископа вынужденное, а патриотизм может статься что и притворный. Зато заинтересованность в исходе — живая.

Второе «но» — в том, что в глазах французских послов главная причина войны — глупое поведение дофина (по крайней мере, такое впечатление постарается создать король своей разгневанной речью: «Когда ракеты подберем к мячам, Во Франции мы партию сыграем, И будет ставкою отцов корона»). Однако эта причина не может быть главной в глазах англичан и зрителей. Ибо свое решение нападать король Генрих еще до приема послов огласил совету:

«Решились мы, и с помощью Господней
И вашей, доблестные наши мышцы,
Повергнем Францию к своим стопам...»

В сцене королевского совета мы присутствуем при хорошо подготовленном спектакле. Не один адвокат войны-архиепископ играет здесь. Решение возобновить войну с Францией уже принято королем «для себя», хотя пока не оглашено официально. Его цель — произвести на своих советников впечатление монарха, озабоченного прежде всего требованиями справедливости и лишний раз вызвать восхищение подданных. А это восхищение — условие их покорности, основа его власти.

Это — лицемерие. Но в то же время это жизненное изображение большой политики.

Вся вторая сцена первого акта пьесы «Генрих V» — королевский совет — может быть истолкована как замечательный зримый пример того, как требование справедливости используется в качестве средства для достижения целей политических. Справедливость — не цель, а орудие. Война, нужная для упрочения престола и повышения престижа королевской власти, а также в интересах церкви превращается сперва в законную, а затем (после эпизода с теннисными мечами) еще и в неизбежную и вынужденную. Ничто не лишнее для короля Генриха, и впоследствии (акт 2, сцена 4) у него во Франции два адресата претензий: король и дофин.

Вместе с тем, похоже, король Генрих не только других удачно убеждает в своей честности, но и — что важно для понимания характера — не считает чужую честность иллюзией в безнадежно испорченном мире. Истинно честного человека король умеет распознать и ценит, хотя и считает «несколько старомодным», как, например, уэльского капитана Флюэллена, чье старание, чтобы «все было по правилам», доведено до смешного, однако его чистосердечие не смешно и несомненно.

«Слава Богу, мне нечего стыдиться вашего величества, пока ваше величество честный человек», — говорит королю Флюэллен, и Генрих поддакивает: «Да сохранит Господь меня таким!» Но почти тотчас же он сыграет с доверчивым Флюэлленом злую шутку. Притом этот правитель, которому случалось прибегать к притворству, живет в согласии со своей совестью. Невесте он заявляет: «Я умею давать клятвы, которые никогда не даю без нужды, но зато и не нарушаю их даже по нужде». Конечно, здесь он говорит как частное лицо, а в предыдущих примерах — как политический лидер, но, похоже, в этот момент он действительно уверен в своей честности.

Как разрешить здесь противоречие?

И в «Гамлете», и в хрониках о принце Гарри можно иногда заметить конфликт двух систем оценки поведения людей. Иначе — двух представлений о справедливости.

В «Гамлете» это — справедливость человеческая и Божественная. Король-отец Гамлет — не только истинный венценосец и монарх, достойный своего призвания, но и «человек в полном смысле слова», по словам его сына. Однако он умер без причастия, и его Призрак говорит, что должен поэтому днем гореть в аду, «пока мои земные окаянства Не выгорят дотла». Именно по этой причине Гамлет не убьет молящегося Клавдия — не захочет отправить его в рай, в то время, как отец его искупает прегрешения.

В хрониках о «Генрихе IV» это — конфликт между долженствованием и потребностью. Гарри-принц и обаятельный бунтовщик Гарри Хотспер — люди должного, повинующиеся рыцарскому призванию искать славы (для принца Гарри важна еще и задача властителя удержать власть). Фальстаф — человек потребности, который живет в свое удовольствие, и начхать ему на рыцарские понятия. У всех у них разное представление о справедливости, как и о смысле жизни. Также, в этой хронике есть справедливость бунтовщиков и справедливость короля. Король-отец и Гарри восхищаются юношей Джоном Ланкастерским, победившим мятежников, но что он захватил доверившихся ему, нарушив слово, как-то неважно.

В «Генрихе V» есть противоречие правды англичан и французов, слабого и сильного (которые меняются местами — сначала французы, гордясь своим численным превосходством, в нетерпеливом ожидании битвы потешаются над обшарпанными завоевателями-англичанами и предлагают их королю заранее внести за себя выкуп, дабы избежать верного плена, а потом смешно-кровожадный Пистоль, приступив с ножом, требует выкуп уже у плененного им французского солдата, и англичане диктуют французам условия на мирных переговорах в Труа). Спорят между собой правды мошенника-Пистоля и педанта-Флюэллена, правды короля и частного человека. Есть здесь также противоречие между справедливостью общечеловеческой, для которой все люди равны, и справедливостью в сословном обществе, которое различает простых и знатных.

Пока король накануне важного сражения ходит переодетый среди своих солдат — он равен с ними во всем, кроме того, что он — командир, а они — войско под его началом. «Если снять с него королевские его уборы, он окажется в наготе своей обыкновенным человеком, и, хотя его стремления взлетают выше наших, они опускаются на землю так же, как у всех нас. Значит, если у него, как и у нас, есть причины для опасений, то его страх ничем не отличается от нашего. Поэтому будем остерегаться заразить его своим страхом, ибо, если он проявит страх, все войско падет духом». Наутро перед боем, воодушевляя солдат, он заявляет:

«Тот, кто сегодня кровь со мной прольет,
Мне станет братом: как бы ни был низок,
Его облагородит этот день...»

Но вот одержана победа — и все становится на места. Король отправляет Флюэллена, к которому хорошо относится, «представлять свою особу», в неведении о таком счастье, то есть получать за короля тумаки от солдата Вильямса, с которым Генрих повздорил ночью, обходя свой лагерь инкогнито. Предварительно король поясняет аудитории, что знатному дворянину «не подобает сводить счеты с человеком низкого звания». (Правда, он принимает меры, чтобы шутка не окончилась бедой для обоих солдат, и вообще вряд ли главная цель всей сцены иная, нежели доставить зрителю удовольствие от потасовки двух шутов перед высоко патетическим моментом). В сцене сватовства мы слышим от самого короля Генриха, что он не особенно обеспокоен точным соблюдением всех правил во всех случаях: «Ничтожные обычаи склоняются перед великими королями. Мы сами создаем обычаи, Кет, и свобода, которой мы пользуемся в силу самого положения нашего, зажимает рты всем хулителям...» Но ведь не все обычаи таковы, что королю их можно с удовольствием нарушить, не опасаясь последствий для своей власти! Он умеет отделять главное от второстепенного, в отличие от своего земляка, смешного, но в общем располагающего к себе педанта Флюэллена.

Можно здесь вспомнить, как Гамлет, сожалея о склонности датчан к горячительному, говорит, что этот обычай «лучше было б уничтожить, Чем сохранять».

В пьесе «Генрих V» есть, впрочем, одно обоснование причины новой войны с Францией, которое, видимо, является главным на самом деле: этого требует судьба.

Король Генрих должен бороться и побеждать, продолжая дело своих предков. Его прадед и двоюродный дед одержали на французской земле славные победы, стало быть — его судьба продолжать до победного конца борьбу с Францией, и в нем заложена сила, необходимая, чтобы победить.

В этом, как ни удивительно, едины и английские сановники Генриха, согласно его желанию упрашивающие его взяться за оружие, и его противник — французский король Карл, призывающий своего сына и советников серьезно отнестись к обороне:

«Он — порожденье той семьи кровавой,
Что нас травила на родных дорогах.
(...) Генрих — отпрыск
Победной ветви; будем же страшиться
Его природной мощи и судьбы».

Подобным же образом и Гамлет, устремляясь вслед за Призраком, все попытки друзей удержать его сметает возгласом: «My fate cries out» — «Это голос моей судьбы»! Трагедию о нем иногда называют пьесой о «борьбе молодого героя за то, чтобы прийти к согласию со своей судьбой»¹. Но нужно помнить, что для Гамлета согласиться со своей судьбой означает не обрести душевное спокойствие, а признать свою слабость перед не зависящими от человека силами и принять еще страдание вдобавок тому, что уже есть.

Если объяснять трагедию Гамлета сравнением с античными трагедиями, можно сказать, что он, отчасти подобно Оресту, должен стать жестоким из-за чужого зла, но, как Эдип, хотел бы сам быть творцом своей судьбы, а это не вполне возможно.

У короля Гарри представление о справедливости политическое. Он не умаляет ее значения, но также видит в ней средство достижения желаемого. Есть, по крайней мере, одна сфера, где он абсолютно честен: перед самим собой, в сознании своего жизненного предназначения быть лучшим королем Англии и достигнуть славы короля и воина.

Гамлет старается поступать так, чтобы быть верным самой сущности понятия справедливости, которое включает необходимость милосердия: «Если обходиться с каждым по заслугам, кто уйдет от порки?» Но, столкнувшись с чужим безнаказанным преступлением, торжествующим лицемерием и слабостью воли, которая помогает побеждать злу, он испытывает сильнейшее возмущение. Оно не знает компромиссов, а компромисс — не то же, что милосердие.

Примечания

1. Шекспировская энциклопедия. Под редакцией Стэнли Уэллса при участии Джеймса Шоу. М.: Радуга, 2002.

[Электронный ресурс] Режим доступа: http://www.lib.ru/SHAKESPEARE/shks_dictionary.txt