Шут и королевич. Королевич и отец

Образ жизни, деяния, неповторимая личность и горькая кончина Толстого Рыцаря сэра Джона Фальстафа — это три пятиактные пьесы, даже три с четвертью, ибо в пьесе «Генрих V» дух отставленного его царственным любимцем и в печали упокоившегося сэра Джона весьма заметно дает себя знать, хотя на сцене и не появляется.

Жизнь, проделки и конец Йорика, королевского шута (или, в пастернаковском переводе, королевского скомороха) — это один небольшой прозаический монолог его друга-принца плюс несколько реплик невозмутимого шута-могильщика.

Прибаутки, выдумки и злоключения добродетельного сэра Джона (ибо кто веселит, творит добро, в особенности если он веселит других за свой счет) записаны во всех красотах, по возможности переведены на многие языки мира и неоднократно представляемы на театре, так что поклонники сэра Джона могут его цитировать. Притом сэр Джон неподражаемо шутовствует не по чину, но, так сказать, по призванию. О профессиональном шуте Йорике сказано, что он был просто уморительно смешон, но доподлинно известна всего лишь одна его не самая смешная шутка — он вылил бутылку рейнского на голову могильщику, тому самому, который пережил его и обездомил однажды его останки.

Хотя есть веские причины предполагать, что видный, осанистый и вообще объемный мужчина сэр Джон в конце концов уподобился видом шуту Йорику, каким тот нам известен, у нас, к сожалению, нет данных, чтобы сколько-нибудь точно воссоздать прижизненный облик последнего. А вот портрет сэра Джона дошел до нас во многих подробностях, вплоть до манеры одеваться и характерного цвета лица в подпитии.

Сэр Джон — некоронованный король шутовского государства, которое почти всегда при нем — и Бардольф, и Пистоль, и мировой судья Шеллоу, и гостеприимная госпожа Куикли, и скромная девица Долль Тершит. У совсем не сэра Йорика своя шутовская команда может быть и была, но пред очи зрителя он явится один и так останется. В другом месте пьесы и вдалеке от него мы встречаем согнанных с места столичных трагиков — его собратьев.

Есть, впрочем, чем похвалиться и Йорику перед Фальстафом. В небольшом фрагменте о нем не упоминаются тычки, затрещины, побои, которые он при жизни получил. Несомненно, он получил их, как всякий шут, но с его смертью они преданы забвению. Лишь могильщик лупит его своей лопатой, а насколько Йорику это больно в его теперешнем состоянии мы покамест можем только предполагать. А сэр Джон, хоть и благороден по рождению, в жизни своей получил довольно колотушек и один удар словом в сердце.

Мальчик принц Датский, которого Йорик таскал на спине, целовал его в губы многое множество раз. Юноша принц Уэльский, которого своей потешной, плодотворной и неправильной жизнью развлекал Фальстаф, как-то разбил ему голову (за непочтительный отзыв об отце-короле — принц не стеснялся его пародировать сам и сэру Джону позволял лицедействовать с подушкой на голове вместо короны, но и шутовству есть предел). А став королем, юноша в знак своего исправления публично и показательно оттолкнул от себя сэра Джона Фальстафа у ворот Вестминстерского аббатства, возлюбленным своим подданным в радость и удивление, оттолкнул словами «Я не знаю тебя, старик» — и напомнил толстяку об ожидающей его широкой могиле.

Как ни хорош был славный король Генрих, как ни храбр, как ни мудр королевской мудростью, а этот его поступок напомнили зрителям в самый день его триумфа, его победы под Азинкуром. Напомнил чудак Флюэллен, притом из лучших побуждений, желая приравнять своего доброго повелителя к Александру Македонскому: «Если вы хорошенько рассмотрите жизнь Александра, то увидите, что жизнь Гарри Монмутского очень хорошо ей подражает: вы во всем найдете сходство. (...) Подобно тому, как Александр убил своего друга Клита, напившись эля, точно так же и Гарри Монмутский, в здравом уме и твердой памяти, прогнал от себя жирного рыцаря с двойным брюхом. Он был шутник, весельчак, балагур и плут; я позабыл, как его звали. (...) Смею вас уверить, славные люди родятся в Монмуте».

В том-то все и дело, что, если Александр порешил друга Клита в состоянии умопомрачения, то Гарри Монмутский отверг Фальстафа, считавшего его своим другом, в здравом уме и твердой памяти, согласно продуманному плану.

Любил ли Йорик маленького Гамлета? — точно неизвестно любил ли он вообще кого-нибудь. Давайте надеяться, что любил. Но сам-то принц любил своего Йорика, который был его детским другом. Помнил его всю жизнь, хотя Йорик умер, когда мальчику было всего семь лет. А когда стал взрослым мужчиной, несмотря на все потрясения и заботы, и философские мысли, лишь увидев пустой череп Йорика, вспомнил свою детскую печаль по нему.

«Это был человек бесконечного остроумия, неистощимый на выдумки. Он тысячу раз таскал меня на спине. А теперь это само отвращение и тошнотой подступает к горлу. Здесь должны были двигаться губы, которые я целовал не знаю сколько раз. — Где теперь твои каламбуры, твои смешные выходки, твои куплеты? Где заразительное веселье, охватывавшее всех за столом? Ничего в запасе, чтоб позубоскалить над собственной беззубостью?»

Старый Фальстаф непоседу принца Генриха, своего «Хала», иногда восхвалял и обсюсюкивал, иногда крыл в изысканных выражениях от широты души, но любил так, что сам диву давался. Говорил, что тот приворожил его (не думать ничего неприличного! Они оба превосходно ладили с мистрис Куикли). И был свято уверен, что принц любит его вот так же. «Твоя любовь стоит больше миллиона, а ты должен любить меня». Со стороны это было, должно быть, самое уморительное! — и вправду уморительное, потому что с этой верой сэр Джон Фальстаф умер. До конца надеясь, что Хал пришлет за ним тайно, а торжественно-беспощадный выговор в день коронации — комедия для посторонних глаз. Принц Гарри старого Фальстафа — не то чтобы вовсе не ценил. Он был к нему несколько привязан: увидев на поле Шрусбери якобы бездыханного Фальстафа (этот трус в опасности притворился мертвым), даже сам удивился своему огорчению.

«Как, старый друг! И эти телеса
Спасти крупицы жизни не сумели?
Прощай, покойся с миром, бедный Джек.
Есть люди много лучше, смерть которых
Я легче перенес бы, чем твою.
Ты оживлял мои часы веселья.
Мне жаль тебя, хвастун и пустомеля.
Средь множества сегодняшних потерь
Ты вымершее диво, редкий зверь.
Тебя мы вскроем, смажем благовоньем,
Набальзамируем и похороним».

Но привязан он был к нему как к любимому шуту, позволял вольничать с собой как собаке (его собственные слова!). И любил его даже меньше, чем дети любят свои игрушки — потому что часто, даже став на возрасте, бывший ребенок не хочет расставаться с тем, в кого вложил душу, хотя и видит теперь, что глаза его друга — стекляшки. А Гарри, мудрый и способный к политике юноша, живую игрушку Фальстафа держал при себе, чтобы до поры до времени тешиться, а после бросить без жалости, даже эффектно зашвырнуть, доказав этим, что с прошлым покончено бесповоротно.

В первой части тетралогии король Ричард II погиб, в том числе, из-за того, что дал расцвести фаворитизму Принц Гарри держал при себе, а затем отставил фальстафовцев специально для того, чтобы показать: он — не Ричард. Как же он должен про себя смеяться упреку отца-короля, сравнившего сына с беспечным Ричардом накануне переворота — окружившим себя недостойными людьми, на глазах теряющим популярность, презираемым! Он-то сам завел при себе и содержал за свой счет шайку сомнительных личностей именно для того, чтобы, когда придет время его власти, порвать с ними. И странно было бы, если бы, воцарившись, он их не отставил. Никакая держава не выдержала бы (ни в каком смысле) временщика, подобного сэру Джону: «Все законы Англии к моим услугам. Блаженны все, дружившие со мной, и горе лорду Верховному судье».

Правда, в последней части тетралогии у молодого короля Генриха есть новый фаворит, близкий друг — лорд Скруп. Который продался французам и согласился участвовать в заговоре, чтобы убить его. Заговор раскрыли. И прежде, чем отправить злоумышленников на плаху, король долго вопрошает своего бывшего друга, в гневе и недоумении, видимо, не очень рассчитывая на членораздельный ответ: как мог тот так легко предать его?

Нет спору, принц дурно поступил с Фальстафом. Не потому, что Фальстаф хорош или плох, а потому, что тот искренне любил Гарри, а любовь дает хотя бы право на уважение тому, кто любит. Гарри же эту любовь не распознал. Можно себе представить, что его подвела излишняя самоуверенность молодого человека, считающего себя очень умным — еще бы, всю державу вокруг пальца обвел! Впрочем, она о том не пожалела... Ведь Фальстаф — «жирный ком сала», «мой драгоценный ростбиф»¹, чем же он может быть еще? Он слишком смешной — всегда, что бы ни делал. «Не будь он так смешон, он был бы жалок»², — говорит Гарри о Фальстафе, которого только что вместе с Пойнсом напугал и надул.

Но, тем не менее, нужно признать, что принц в собственном смысле не обманывал Фальстафа. Он не уверял Джека в своей сердечной привязанности — разве что в покровительстве: «Я все еще должен быть твоим ангелом-хранителем»³. Напротив, открытым текстом сказал ему, что прогонит — это было как бы в шутку, в их импровизированном театре посреди трактира «Кабанья голова», и Фальстаф, разумеется, не поверил. Принц издевался над ним, довольно зло подтрунивал, — старик все принимал за свидетельства дружбы своего питомца, но где уж тут любовь и дружба? Правда, принц, случалось, выручал сэра Джона, когда у того возникали недоразумения с законом (история с кражей в первой части хроники «Генрих IV»). Но зато и сам вместе с Недом Пойнсом производил над сэром Джоном шутки с переодеванием — jests. А ведь из друга не делают предмет таких насмешек. Трагедия разрыва принца и Фальстафа — это во многом трагедия фальстафовского самообмана.

Здесь не помешает ссылка на авторитет. Пушкин в своей заметке насчет лиц, созданных Шекспиром и характера Фальстафа, вспоминает одного своего знакомого, который был живой сэр Джон и его сынишку, маленького Фальстафа III: «Какой папенька хлаблый! как папеньку госудаль любит!» Мальчика подслушали и кликнули: «Кто тебе это сказывал, Володя?» — Папенька, — отвечал Володя»⁴.

А разрыв Гарри с Фальстафом — событие неотвратимое даже не потому, что Гарри так давно задумал. Их жизненные принципы настолько разные, что принц называет сэра Джона самым странным человеком, а сэр Джон принца — «настоящим безумцем» (essentially mad). Гарри и Фальстаф противопоставлены, как долженство и необузданное естество, как могут быть противопоставлены поднятое в битве кумачовое знамя и огромный ком красной глины. Фальстаф живет себе в свое удовольствие, согласно потребностям неуемного фаль-стафического естества, а принц на самом деле желает прожить жизнь недаром. Принц честолюбив (став королем, он заявит, что «равнодушен к внешним благам», но превыше всех людей жаждет чести), а сэр Джон — чревоугодник в широком смысле слова. Даже в самом широком — смотря по размерам его чрева.

«Верховный судья: Нельзя отрицать, сэр Джон, что вы погрязли в больших пороках.

Фальстаф: Мои размеры не позволяют мне довольствоваться малым».

Невольно вспоминается другой персонаж, более близкий к нам по эпохе — Фима Королев из «Гостьи из Будущего» по сценарию Кира Булычева: «У меня объем тела больше твоего — вот мне и приходится его поддерживать». Однако в неожиданных местах обнаруживается «потомство» сэра Джона! Толстый, веселый, но отчасти склонный к философскому обобщению, остроумный и сообразительный, особенно — в случае надобности, «неправильный монах» Варлаам из пушкинского «Бориса Годунова» явно имеет черты наследственного сходства с «неправильным рыцарем» Фальстафом. То, что Варлаам — реальное лицо, в данном случае не так важно: персонаж пушкинской трагедии заставляет вспомнить шекспировского. Как и Фальстаф, отец Варлаам за словом в карман не лезет, но, главное, он образует тот же контраст со своим попутчиком Григорием, будущим Лжедимитрием, что и сэр Джон с принцем Гарри — контраст беззаботности с целеустремленностью.

А кроме того — это произошло во второй части хроники «Генрих IV» в сцене в трактире «Кабанья голова» с Долли Тершит (акт 2, сцена 4) — между принцем и Фальстафом пробежала самая черная кошка, когда Фальстаф позволил себе отзываться о Гарри, как о бесталанном (и это после битвы при Шрусбери, когда наследник престола всем показал, на что он способен как воин!) В дальнейшем сэр Джон — он все еще свято верит, что принц любит его, и ищет, чем бы принца позабавить — будет еще хвалить Гарри, но так, что тот его не может слышать.

В известном смысле эта пара — худощавый Гарри и Сэр Джон Толстое Брюхо — предвосхищение Дон Кихота и Санчо Пансы, как бы их предварительный набросок у другого автора. Эта схожесть касается только общего рисунка, а не подробностей. У Шекспира худой, стремящийся к высоким свершениям, — не старик, а юноша, который проявил еще и недюжинные способности к самоутверждению и выживанию; толстому любителю повседневных радостей достались слабость, старость и смерть. Разница также в том, что именно толстяку достаются все побои. У принца — железная и, когда ему нужно, — беспощадная хватка, а сэр Джон, у которого всегда была готова новая уловка, однажды оказывается выброшенным за борт. Но оба они, и принц, и спутник его приключений — хитрецы, остроумцы и, хотя считается, что они ведут жизнь безумцев (такого мнения о них наблюдающие со стороны и оба они — друг о друге), на самом деле тот и другой — рассудительные. Фальстафовская рассудительность, переходящая в самолюбование, отдана на посмешище: «Может ли солнце лежать на боку и отлынивать от дела? Такой вопрос нелеп и не представляет интереса. Может ли наследник английского престола быть вором и таскать кошельки? Такой вопрос осмысленен и заслуживает рассмотренья». Пойнс говорит о Фальстафе, что тот будет сопротивляться нападению до тех пор, покуда видит в сопротивлении смысл — говорит о трусости как следствии рационализма. Рассудительность принца Гарри — нечто на полпути между пародийным рассуждением Фальстафа и крайним безрассудством Хотспера, и эта золотая середина дает ему именно ту силу, которой достаточно, чтобы не быть под влиянием первого и одержать верх над вторым.

По моему мнению, Шекспир поступил очень хорошо, отделив созданный им образ Фальстафа от исторической фигуры — казненного за ересь и мятеж сэра Джона Олдкасла, фамилию которого первоначально носил персонаж, затем ставший Фальстафом⁵. Это послужило к лучшему и для бедняги беспутного Джека, и для самого принца. В первой части «Генриха IV» еще понабросаны намеки на то, что Фальстаф — это Олдкасл: «Я буду изменником, когда ты станешь королем. — Мне дела нет», но в остальном тяжело вообразить Фальстафа, пусть даже отставленного, униженного, во главе мятежа против его Хала. Даже десять раз разочарованный сэр Джон все-таки слишком любил Хала. А помимо этого, старина Джек явно недостаточно зловещ и более, чем достаточно, смешон для участия в антиправительственном заговоре кроме как в роли нарочно уготованного на заклание тельца — каковая роль ему в конце концов и без очередного заговора досталась. Но если бы молодой король — лучезарная звезда на небосклоне — в результате этой измены позволил живьем зажарить того самого «пухленького Джека», который потешал его, называл «мой Юпитер» и умолял не прогонять из своего общества, если бы казнили этого Джека пускай даже за дело, но вот так — что бы осталось от героического короля в глазах зрителей и читателей? Ведь неправильного человека Фальстафа они уже полюбили — не вопреки его заморочкам, а за них.

Шекспир ограничился историей Бардольфа, менее масштабной, хотя и запоминающейся, фигуры из фальстафовской компании. Совпадение примечательное, хотя, может быть, и не много значащее: ставший знаменитым в «Гамлете» образ черепа тоже возникает в фальстафовских речах, а конкретно в связи с описанием внешности данного индивидуума. «Я пользуюсь им как черепом или напоминаньем о смерти, с назидательной целью», — так говорит сэр Джон о лице Бардольфа, о его усыпанной бородавками, великолепно красноносой роже.

В первой части «Генриха IV» принц намекает, что Бардольф может угодить на виселицу; во второй части мелькает упоминание о том, что самого принца Верховный судья упрятал в тюрьму за то, что тот «набросился на него с кулаками, заступаясь за Бардольфа» (на сей раз Бардольф уцелел, а Верховного судью в финале этой пьесы ждет королевская милость, почти одновременная с опалой, постигшей банду «фальстафовцев»). В хронике «Генрих V» предсказание таки сбывается: Бардольфа вешают за кражу во французской церкви, и бывший заступник его, ныне — король, провожает его словами: «Всех таких мерзавцев надо беспощадно искоренять».

Фальстафу достались обманчивая надежда и печальное умирание, а королю-триумфатору — ложка дегтя в бочке меда в виде упоминания о поступке с Фальстафом в самом неподходящем месте пьесы. (Можно, правда, понадеяться, что покойный толстяк на том свете простил Хала, раз тому потрафило в его великой битве с французами при Азинкуре⁶). Но, как бы там ни было, финал истории отношений Фальстафа и Генриха должен быть сюрпризом для сэра Джона, но не для зрителя и читателя, ибо готовился последовательно с самого начала. Кто действительно, можно сказать, жертва Гарриного коварства — это, как ни удивительно, его чтимый отец, король Генрих IV. Ведь свой план — завоевать лояльность подданных, удивив их внезапным «перевоспитанием» — принц отцу не открывает. В разговорах с отцом сын возлагает вину за недопонимание между ними на клеветников, настроивших короля против него — но разве сам он не дал пищу клеветникам своим всем известным эпатажным поведением? Стало быть, король-отец — в общей массе англичан, на которых принц ставит свой эксперимент, и вряд ли для кого-нибудь еще в целой Англии этот эксперимент настолько чувствителен.

Наверное, не может не быть какой-то дистанции, пусть даже вызванной лишь внешними условностями, между отцом и его взрослым сыном, если отец — облеченный властью монарх. Но между Гамлетом и его отцом налицо взаимное знание характеров. Призрак говорит с принцем как тот, кто знает его и в нем уверен. Гамлет всей душой жалеет «Тень отца» (называет ее poor ghost, «бедный дух», говорит, что жалость, вызванная видом Призрака, помешает делу его мести), но иногда у Гамлета как будто прорывается раздражение настойчивостью Призрака, которая его слишком стесняет и может означать, что отец не полностью доверяет сыну. Тогда на поведение Призрака распространяются гамлетовские шутки: «Ты, старый крот! Как скор ты под землей!»

Между королем Генрихом IV в шекспировской хронике и его наследником, Генрихом, принцем Уэльским, нет полного доверия вплоть до их самой последней совместной сцены — у постели умирающего короля, когда принц возвращает отцу корону, которую взял у него по ошибке, приняв спящего отца за умершего. Отец рад удивляться, когда сын приятно удивляет его, но до этой сцены он не верит в окончательность «исправления» — даже тогда, когда в нее поверили его приближенные, после того как мужественное поведение при подавлении мятежа и победа над Хотспером вынудили принца рассекретиться. Упреки короля — не просто отцовская горечь: встревоженный мятежом, он видит в разгильдяйствующем сыне то возможного пособника мятежников, то просто недостойного наследника, который разрушит государство. Короля утешают, мол, минует это все принцево дуракаваляние:

«Когда пройдет он полный курс науки,
Забросит он всех этих забулдыг,
И этот ранний опыт пригодится
Ему потом для знания людей,
Причем весь вред пойдет ему на пользу», —

а король не верит:

«Зло редко уживается с добром,
И пчелы в падали не строят сотов».

Сравним это со словами его сына в хронике «Генрих V»:

«Добра частица есть во всяком зле,
Лишь надо мудро извлекать ее.
Лихой сосед нас поднял спозаранку, —
Полезно это нам, а также делу;
Притом для нас он — как бы наша совесть
И проповедник: нас он призывает
Достойно приготовиться к кончине.
Так можем мы добыть из плевел мед,
У дьявола добру учиться можем».

Но это едва ли не единственное серьезное расхождение во взглядах между отцом и сыном. Монолог Генриха IV о бессоннице королей⁷ выражает ту же мысль, что монолог Генриха V об обманчивости ceremony — ритуалов, сообщающих монарху внешнее величие⁸, и принц Гарри, пьющий с гуляками, — это усовершенствованное продолжение его отца, Болингброка в хронике «Ричард II», который, отправляясь в изгнание, снимает шляпу перед торговкой устрицами. Ирония времени и автора: когда король говорит, что старший сын — его наказание свыше, он не так уж ошибается. Сам он взошел на престол благодаря перевороту, но старался быть хорошим королем, хотя ему и пришлось справляться с мятежами. Честолюбие его старшего сына не просто унаследованное — оно превосходит отцовское, и, чтобы решить проблему популярности действующей власти, сын находит формы еще более изощренные, чем те, которые изобретал его отец, чтобы стать популярным претендентом на роль властителя.

Можно ли считать, что Йорик — учитель Гамлета, а Фальстаф — наставник принца Гарри? Это у Йорика Гамлет перенял уничтожающие остроты, происходящие от ран сердца, умение «представлять» других и под видом шутки говорить в глаза правду? Я думаю, это не совсем верно. Научится лишь тот, кого возможно научить, и человек выбирает себе в «учителя» из многих случайных знакомых в своей жизни лишь тех, чье знание-умение отзывается в нем и отвечает его потребностям. Язвительность Гамлета выработалась у него и так — это обратная сторона его ранимости. Присутствие рядом с ним друга-шута, вернее, воспоминание о друге — это, как мне кажется, прежде всего указание на свойства его натуры и на то, как следует зрителю понимать его «безумие». У него уже были зачатки всех перечисленных качеств и именно они обеспечили шуту дорогу к сердцу мальчика. Общение с Йориком пригодилось тем, что разбудило их. Кроме этого, глубокомысленному и чувствительному Гамлету нужен друг, который умеет развеселить, хотя о том, что скрывалось за веселостью Йорика, нам не скажут. Но чему Гамлет действительно должен был научиться из дружбы с Йориком — это видеть достоинство человека независимо от общественного положения. Актеры для него — люди, к которым нужно относиться с заботой, а не средоточие пороков или оплаченные плуты для увеселения Их Величеств (причем не только его любимые актеры, но и согнавшая их с места в столице детская труппа: Гамлет беспокоится по поводу судьбы этих детей и их, вполне возможно, безрадостного будущего). И еще одна наука, еще более важная для характера Гамлета: не доверять маске, скрывающей настоящее лицо.

Можно представить, что Гамлет, глядя на череп Йорика, как бы смотрится в зеркало — в найденный осколок — и видит сразу и свое отражение, и отражение всякого человека: и великого, и малого, и Александра, и Цезаря, и Офелии и какого-нибудь неизвестного нищего. Это происходит именно потому, что Йорик Гамлету не чужой. О черепе политика, придворного, законоведа, землевладельца Гамлет говорит с любопытством наблюдателя и с некоторым удовлетворением перед законом природы, который уравнивает всех на свете плутов, никому не давая улизнуть. Над ними он невесело посмеивается. Но Йорик приводит к нему скорбь о том, что любовь не может удержать от такого же превращения любимого человека. Как не может удержать вообще никого: по закону природы и великий, и любимый, и любой человек пройдут через это превращение. Череп Йорика это универсальное зеркало будущего и универсальная маска отчаяния: вот природа человека, так за кого же ты борешься, друг?

В замке Гамлет не мог смириться, что его великий отец так легко и скоро забыт, и его возмущали слова матери: «Так создан мир: что живо, то умрет. И вслед за жизнью в вечность отойдет». На кладбище, сидя у готовящейся могилы, — он еще не знает, кого в нее принесут, — Гамлет серьезно рассуждает о том же самом и с куда большей, чем королева Гертруда, убежденностью. Она-то призывала на помощь чужую мудрость, а ее сын делает вывод из собственного наблюдения и переживания. Только что он держал в руках знак той самой грустной истины.

Но ведь череп — это отнюдь не истинное лицо человека, после того, как все защитные маски будут сняты временем. Потому, хотя бы, что под черепом находится мозг. Значит, сам по себе череп, символ смерти и бренности всего сущего — это тоже всего лишь защитная маска, брошенная своим хозяином, а не окончательное выражение человеческой сущности. Гамлет не встретился со своим другом, а только нашел его смеющуюся маску. По-настоящему мы знаем о Йорике только то, что Гамлет его любил, но сам Йорик ускользнул от зрителей трагедии, не рассказав большего.

Гамлет над черепом Йорика чувствует себя в отчаянии что-то исправить и выглядит человеком смирившимся. Но тот же знаменитый череп Йорика может служить напоминанием, что это смирение скоро пройдет. То, что человек грешен и станет прахом, такая же правда, как то, что он божественен — способен любить и не быть равнодушным. Гамлет вовсе не раскрыл последнюю всепримиряющую тайну бытия. Его спокойствие исчезнет, когда он увидит мертвую Офелию.

Все окружение короля Генриха IV считает Фальстафа учителем принца Уэльского, в том смысле, что именно Фальстаф сбил его с пути истинного. Что характерно, сам Фальстаф считает наоборот: «Принц развратил меня». Он и сам иногда пытается поучать Хала, то на шутовской лад — изображая разгневанного отца, то серьезно: «Цени настоящее золото и не смешивай его с подделкой». Но влияния на принца, которое приписывали сэру Джону (и он сам себе чистосердечно приписывал, думая встать у трона молодого короля и гулять на всю казну), у того не было ни на грош, ни на маковое зернышко. Чему действительно Гарри научился у «порочащего окружения», так это находить общий язык с нижайшими своими поданными: «В какие-нибудь четверть часа я так насобачился, что теперь всю жизнь могу распивать и растарабарывать с кем угодно из простонародья». Когда, став королем и полководцем, он будет инкогнито беседовать со своими солдатами в пьесе «Генрих V», ему, на удивление, кабацкий жаргон пригодится не так, как некоторые идеи из области политической философии. Но и основы лексики завсегдатаев таверн в Истчипе принцу преподал больше всего не Фальстаф, отличающийся в этой сфере оригинальным красноречием, а заурядные и косноязычные лица. Между прочим, к своим «учителям» этой науки — трактирным слугам Тому, Дику и особенно мальчишке на побегушках Френсису — принц не скрывает презрения. Другое знание, которое умный Гарри должен был приобрести здесь, — насколько все же велика и живуча человеческая доверчивость, каким бы циничным не был образ жизни. Однако все это он освоил преимущественно благодаря собственной общительности и наблюдательности, не будучи направляем каким-либо другим бесспорным для него авторитетом. Наверное, можно сказать, что принц Генрих изучал свой народ, добросовестно прорабатывая самоучитель.

Примечания

1. Пер. Е. Бируковой.

2. Пер Е. Бируковой. В оригинале: Were't not for laughing, I should pity him.

3. I must still be a good angel to thee.

4. Пушкин А.С. «Лица, созданные Шекспиром...» / А.С. Пушкин // Собрание сочинений. — М.: Государственное издательство художественной литературы, 1962. — Т. 7. С. 211.

5. В пьесе «Славные победы Генриха V», которая послужила источником пьес-хроник Шекспира «Генрих IV», ч. I и II. В первоначальной редакции первой части «Генриха IV» Фальстаф носил фамилию Олдксал, потом фамилия была изменена, но намеки на то, что Фальстаф ранее был Олдкаслом, остались в основном тексте. Например, однажды принц называет Фальстафа «мой старый приятель из замка» («my old lad of the castle»).

6. Это предположение относится к литературному Джеку Фальстафу, но никак не может относиться к историческому сэру Джону Олдкаслу. Тот был казнен в 1417 году, то есть через два года после азинкурской победы, хотя осуждение его как еретика имело место в 1413 году. Фальстаф же в шекспировской пьесе умирает еще до этой победы — почти одновременно с отправкой короля с войском во Францию, т. е. летом 1415 года. Помимо этого, сэр Джон Фальстаф дожил до преклонного возраста — уже в хронике «Генрих IV» ему лет пятьдесят или около шестидесяти. Сэр Джон Олдкасл родился в 1378 году и был казнен 39 лет.

7. Во второй части хроники «Генрих IV» (первая сцена третьего акта).

8. В русском переводе Е. Бируковой — о «царственной пышности».